Текст книги "Тени в переулке (сборник)"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Серебряные подсвечники для фронта

На улице было темно и холодно. Конец января сорок второго выдался морозным и ветреным. Двор завалило снегом, который шел всю ночь, и мы с мамой прокладывали тропинки в рыхлых сугробах.

Я шел, не обращая внимания на крепкий мороз, на то, что валенки постоянно проваливались. Шел, переполненный значимостью этого утра.

Мы спешили на пункт, где принимали ценности в Фонд обороны.

Когда, потопав по занесенным переулкам, мы вошли в искомый двор, то увидели вполне приличную очередь, такую же, как за продуктами в магазин.

Стояли мы долго. Очередь двигалась медленно, точно так же, как в орсовском распределителе. Она была практически однородной – женщины и старики.

Мама принесла в клеенчатой сумке единственные наши ценности – четыре серебряных подсвечника и карманные часы покойного деда, тоже из серебра.

Мне они очень нравились. На крышке, закрывающей циферблат, был искусно выгравирован охотничий сюжет.

Наконец подошла наша очередь, и мы попали в комнату, в которой за длинным столом сидели двое военных и несколько штатских. На столе стояли вещи, еще какие-то непонятные мне приборы. Когда мы подошли к столу, мама отдала сумку мне, и я выложил на стол все наше богатство.

– Спасибо, сынок, – сказал пожилой интендант второго ранга, – от Красной армии спасибо.

Он через стол протянул мне руку, и я пожал ее.

Горд я в этот момент был необычайно.

Они взвесили наше добро, и интендант выписал мне квитанцию, в которой было написано, что принято от ученика второго класса 127-й школы Хруцкого Эдуарда в Фонд обороны четыре серебряных подсвечника таким-то весом и серебряные часы с двумя крышками.

Эту квитанцию я показывал всем с гордостью, ведь она прямо указывала на мою причастность к обороне страны.

А потом в газетах появился портрет знаменитого пасечника Ферапонта Головатого. Он построил на свои деньги танк Т-34. В киножурналах показывали эскадрилью истребителей, деньги на их производство пожертвовали народные артисты Москвы.

Но все равно у меня в столе лежала заветная квитанция. Я отлично понимал, что из четырех подсвечников и часов самолет не соорудишь, но точно знал, что какая-то частица истребителя сделана именно из сданного нами серебра.

Я даже, глядя в кинотеатре «Смена» боевую кинохронику, узнавал этот самолет. Он был самый быстрый, и его летчик отличался немыслимой храбростью, и именно на его фюзеляже было больше всего звезд, показывающих количество сбитых самолетов.

Возможно, на нем летал Василий Сорокин, а может, один из братьев Глинка, а возможно, и сам Покрышкин.

И домыслы эти необычайно согревали мою мальчишескую душу. Тогда я еще не знал, сколько невероятных историй происходило с ценностями, сданными в Фонд обороны. Через много лет ко мне попали интересные архивные документы.

По количеству сданных ценностей для фронта московские районы разительно отличались. Больше всего сдавали жители Свердловского и Советского. Это был самый центр столицы, где проживал народ в общем-то, по меркам того времени, зажиточный.

Ценности собирались в районе, со спецконвоем отправлялись в госхранилище, где проходили первичную обработку. Камни вынимались из изделий, а серебро и золото шли на переплавку.

Восемнадцатого декабря сорок второго года ценности, собранные от граждан и предприятий Свердловского района, были сактированы, опломбированы, опечатаны и погружены в полуавтобус «форд». По тем временам полуавтобусом назывался предок наших нынешних рафиков.

Конвой был обычный. Водитель, милиционер, вооруженный наганом, старший по команде командир взвода Ерохин и два старших милиционера. У каждого кроме нагана была автоматическая винтовка СВТ.

В то время все молодые милиционеры дрались на фронте в составе бригад милиции, поэтому постовую и конвойную службу в городе несли или молоденькие девушки, или призванные из запаса весьма пожилые люди.

Пока принимали груз, пока его грузили, пока оформляли документы, стало темно. Но такое время вполне устраивало старшего конвоя. С наступлением темноты на улицы выходили вооруженные патрули военной комендатуры, усиленные милицейские наряды, специальные группы госбезопасности.

На лобовом стекле автобуса был установлен особый фонарь, который включали при встрече с патрулями, и те, заранее проинструктированные, без задержки пропускали спецтранспорт.

День выдался морозный, и вечером мороз дошел до двадцати пяти. Но старший конвоя не знал, что СВТ на морозе становится обыкновенной дубиной. Изобретение это давно уже было изгнано с фронта за свою чудовищную ненадежность и поступило на вооружение тыловых частей.

Винтовка эта со штык-кинжалом, рубчатым кожухом ствола и квадратным магазином производила впечатление только на парадах, что очень радовало легендарного маршала Клима Ворошилова.

Итак, конвой располагал тремя винтовочными стволами, а об их никчемности милиционеры еще не знали, и четырьмя надежными в любых условиях револьверами системы «Наган».

Когда машина въехала в Даев переулок, чтобы выскочить на Сретенку, а далее по прямой, узкий луч света маскировочных щитков вырвал из темноты въехавшую в сугроб военно-санитарную машину с красным крестом на боку и лежащего поперек узкой от света мостовой человека, обмотанного бинтами.

– Остановимся, старшой? – спросил Ерохина шофер. – Санитарка все же, раненому, помочь надо.

– Выполняй инструкцию, – строго ответил Ерохин и на всякий случай вытащил из кобуры наган.

Водитель притормозил и медленно, стараясь не задеть, начал объезжать лежащего человека.

Когда машина поравнялась с ним, забинтованный вскочил и выстрелил в шофера. Пуля попала в голову, и водитель упал на руль.

Ерохин сквозь стекло выстрелил и завалил забинтованного.

Но из подворотни выскочили трое и открыли огонь из маузеров.

Опергруппа, вызванная по телефону жильцами дома, приехав на место, увидела изрешеченный пулями автобус, четырех убитых милиционеров и труп налетчика. Груз исчез.

Дело о нападении на спецгруз взяла к себе госбезопасность. Курировал его лично комиссар госбезопасности первого ранга Всеволод Меркулов, тогдашний нарком всесильного ведомства.

Когда дактилоскопировали убитого в Даевом переулке, выяснилось, что это Виктор Шандаш по кличке Витя Лиговский, уроженец города Луги, трижды судимый известный ленинградский налетчик.

Опергруппа, отрабатывая связи Лиговского, вылетела в блокадный Ленинград.

Во дворе одного из домов на канале Грибоедова чекисты накрыли блатхату. Здесь собирался весь цвет ленинградского дна: спекулянты, мошенники, карманники, гоп-стопники.

Они грабили полуживых от голода людей, забирали деньги и ценности, которые, впрочем, в те дни никому из нормальных людей не были нужны, отнимали продуктовые карточки.

Люди умирали от голода, от истощения падали на улицах, а на блатхате было все. Выпивка, еда. Правда, все стоило денег и тех самых продуктовых карточек.

Содержал это потайное заведение бывший скупщик краденого по кличке Лось. Он-то на допросе на Литейном и рассказал, что Витя Лиговский в самом начале войны взял с Женькой Князем, тоже известным налетчиком, ювелирный и отвалил в Москву. Интересным в показаниях Лося были два момента. Первый: у Князя и Лиговского имелось четыре маузера и второй: характеристика Князя. По словам Лося, он был властен, скрытен и чудовищно жаден.

Итак, оперативники знали, кто и как совершил преступление. Теперь нужно было найти Евгения Степановича Князева по кличке Князь.

Повезло московской опергруппе. Они вышли на наводчицу, работавшую диспетчером в организации, занимавшейся учетом средств, поступивших в Фонд обо роны.

Она показала, что Князь скрывается на даче в Валентиновке.

Опергруппа госбезопасности окружила дачу, но, когда взломали дверь, в подвале нашли два трупа, убитых из маузера, примененного при налете на спецконвой.

Князь и ценности исчезли.

Неплохим был сорок восьмой год. Совсем неплохим для людей, уставших от военной бедности. В магазинах ломились прилавки, новые деньги имели нормальную цену. Ширпотреб появился, не надо было выбивать в профкоме ордер на калоши или отрез бостона.

И народ понемногу зажил. В ресторанах не протолкнуться, в комиссионках хорошие вещи сметали немедленно.

Работник Министерства путей сообщения Андрианов (пишу по оперативной справке, а в ней имени не было) зашел в комиссионку в Столешников переулок, чтобы купить красивые, желательно золотые запонки на юбилей брату.

Он склонился к витрине и внезапно увидел золотой портсигар, на крышке которого маленькими бриллиантами был изображен трамвай.

– Покажите мне эту вещь, – попросил он продавца.

– Извольте, портсигарчик редкий, работы мастерской Грачева.

Андрианов открыл портсигар и увидел знакомую до слез надпись: «А.Б. Андрианову в день юбилея от коллег по Миусскому трамвайному парку. 10 ноября 1911 г.»

Это был портсигар его отца, статского советника Андрианова, одного из инженеров московского трамвая. Именно этот портсигар в сорок втором году инженер-путеец Андрианов-младший сдал в Фонд обороны.

Прямо из магазина Андрианов пошел на Кузнецкий Мост в приемную МГБ. Там его внимательно выслушал вежливый полковник, попросил разыскать квитанцию о передаче ценностей для нужд фронта и отправил домой на машине.

В тот же день было поднято старое дело о нападении на спецгруз, в списке вещей которого находился портсигар Андрианова.

Директору комиссионки стало дурно, когда к нему в кабинет вошли два полковника МГБ. Он мысленно представил себя на лесоповале в далеком солнечном Пивеке, где зима длится восемь месяцев в году.

Но на этот раз обошлось. Чекистов интересовало только, кто сдал портсигар с бриллиантовым трамваем на крышке.

Немедленно было выяснено, что принесла его в комиссионку гражданка Толмачева Анна Тихоновна.

По адресу, указанному в квитанции, чекисты установили, что там проживает семья стахановца слесаря-инструментальщика ЗИСа Николая Толмачева. Жена его, Анна Тихоновна, – передовик труда, сборщица на конвейере, сын – курсант МАПУ ВВС.

Приемщик, которому был сдан портсигар, не опознал в Анне Тихоновне той дамы, которая принесла вещь на комиссию.

Кроме того, в паспортном столе отделения, на территории которого проживал Толмачев, лежало заявление, что паспорта его и жены были похищены у него на Перовском рынке, в питейном заведении, именуемом в народе «Рваные паруса».

Теперь чекистам оставалось ждать, когда дама, сдавшая портсигар, позвонит и приедет за деньгами.

Но начальство нажимало, поэтому решили отработать Перовский рынок. Здесь-то контрразведчики и поняли, что работать с местным ворьем, не имея агентурных позиций, они не смогут.

Пришлось обращаться к сыщикам из Перовского райотдела. Те сразу же сказали, что дело плевое и они с радостью помогут «старшим братьям».

Общак перовских карманников держал некто Леха Оса. К нему-то в собственный дом на берегу пруда и отправились оперативники.

Время было позднее, и Леха основательно ужинал. Увидев оперативников, он завопил, что они, волки позорные, не дают человеку спокойно отдохнуть.

– Значит, так, – сказал ему опер Барабанов, – ты нам даешь расклад и указываешь человека, который три месяца назад в «Рваных парусах» помыл два паспорта у лоха, – мы тебя отпускаем к твоему роскошному столу.

– Сам ищи, оперюга, – зло ощерился Леха.

– Тогда поехали с нами.

– Куда?

– Тащить верблюда, – находчиво ответил опер и залепил Лехе по морде.

Когда эмка въехала в центр Москвы, Леха забеспокоился. Его везли не на Дурасовский, в областное управление, и не в МУР на Петровку.

Машина выскочила на площадь Дзержинского. И Лехе во всей красе открылось зловещее здание МГБ.

– Вы куда меня везете, волки?! – завопил он. На пересылках и в лагерях он наслушался легенд о том, что происходит в подвалах Лубянки.

– Я же тебе говорил, что дело важное, – ответил Ба рабанов, – пусть с тобой чекисты поговорят.

– Стой! – закричал Леха. – Иду в раскол! Машина остановилась как раз в том месте, где позже был воздвигнут памятник Железному Феликсу.

– Вези в райотдел, все скажу. Эмка развернулась и поехала в Перово. Там Леха поведал, что все украденные документы ску пал у него рыночный фотограф Лузгин.

В ту же ночь опергруппа выехала в адрес фотографа, но оказалось, что еще два дня назад он умер от инфаркта. При обыске в квартире была обнаружена мастерская. Вполне перспективная версия отпала. Оставалось ждать, когда придут за деньгами.

Женщина, назвавшаяся Толмачевой, позвонила через несколько дней. Ей сказали, что вещь продана и она может приехать за деньгами.

Тем же днем в комиссионку вошла роскошная дама в синем панбархатном платье и чернобурой лисой на плечах.

Она получила деньги, сунула их в большую лаковую сумку и вышла в Столешников. Ее немедленно повела наружка.

Дама зашла в Елисеевский гастроном, купила закусок, водку и дорогой портвейн. На Пушкинской она села в трамвай и вышла на Кировской, переулками дошла до улицы Стопани, вошла в подъезд дома номер 3.

Немедленно была проведена установка. В доме номер 3 в отдельной квартире проживала гражданка Филатова Людмила Сергеевна, вдова, временно не работающая, двадцатого года рождения.

Телефон Филатовой немедленно был поставлен на прослушку, неделю наружка водила ее по городу, но никаких контактов ее с Князем выявлено не было.

На восьмой день оперативники вошли в квартиру. При обыске были обнаружены все деньги, полученные в комиссионке, и паспорт Толмачевой – больше ничего.

На допросе Филатова показала, что была в отношениях с человеком, чью фотографию ей предъявили, чем он занимается, она не знает. Паспорт Толмачевой она нашла и вклеила свою фотографию.

Пришлось оперативникам поднажать. И тогда Филатова рассказала, что Князь живет в частном доме в Измайловском парке. За деньгами он должен был прийти к ней в тот же день, но почему-то не пришел.

Опергруппа выехала в Измайловский парк и обнаружила по указанному адресу пепелище. Согласно протоколу, в сгоревшем доме были обнаружены останки человека настолько поврежденные огнем, что идентифицировать их не представлялось возможным.

Дело о нападении на конвой было закрыто.

День был обычный, в подмосковный поселок Никольское пробралась осень. Листья деревьев только-только начали золотиться, но по утрам уже чувствовался холод. Сентябрь шестьдесят пятого стоял на редкость солнечным.

В поселковое отделение пришла женщина и сказала, что ее сосед Митрохин умер. Опер взял милиционера, разыскал врача из местной поликлиники, пригласил понятых и отправился в адрес.

Митрохин в поселке был человек известный. Каждое утро, как только местный священник открывал двери церкви, он занимал свое место на паперти. В старую шапку редкие прохожие бросали мелочь, а иногда рублевки, тем и жил инвалид Митрохин. Был он тих, набожен, ни в чем предосудительном не замечен.

Нищий жил в старом бараке. Комната его была грязной, старые вещи валялись прямо в углу.

Дощатый стол, железная кровать, табуретка – вот и все имущество человека с церковной паперти. Прямо на окне стояли несколько открытых банок «Частик в томате» и лежал засохший хлеб.

– Видимо, инсульт, – сказал врач, – после вскрытия дадим причину смерти точнее.

Из поселковой больницы приехала перевозка, и, когда санитары перекладывали труп на носилки, из-под подушки на пол упал маузер.

Опер поднял его, оружие было в прекрасном состоянии. Вычищенное, покрытое тонким слоем веретенки, готовое к работе в любую минуту. Хищная красота пистолета никак не вязалась с убожеством жилища Митрохина.

Дело принимало несколько иной оборот, и лейтенант вызвал опергруппу райотдела.

Когда опера вскрыли пол, то обнаружили тайник. В нем лежали, кроме мятых нищенских рублей и мешка мелочи, инкассаторские сумки с ценностями. На пломбах стояла дата – «1942 год».

У покойного откатали пальцы, и через несколько дней получили ответ.

Отпечатки принадлежат известному в прошлом налетчику Князеву по кличке Князь. Баллистики определили, что найденный маузер применялся при нападении на спецконвой в декабре 1942 года и при двойном убийстве в Валентиновке Московской области.

Государству были возвращены ценности на сумму шестьсот сорок тысяч рублей по ценам 1965 года.

А опера поощрили. Ему была выдана премия сорок рублей.

* * *

Когда я смотрел фотографии по этому делу, меня поразило одно. На ней рядом с грудой золотых колец и браслетов лежала тонкая пачка замызганных рублевок и трешек и стояли столбики мелких монет.

В архивном деле Князя упоминалось о его жадности. Но иметь такие сокровища и побираться на паперти – трудно представить!

В девяностом году, когда наступило время полного отрицания прошлого, когда неожиданно генерал Андрей Власов стал истинным патриотом, а героически погибший при защите Москвы генерал Панфилов был обвинен в том, что бессмысленно бросал в бой своих бойцов, в одной из возникших тогда пестрых газет я прочитал статью о том, что никто никаких ценностей в Фонд обороны не сдавал, а их темными военными ночами реквизировали чекисты.

Я не помню фамилию автора, в памяти осталась его фотография. С газетной полосы смотрел на меня очкастый, очень суровый паренек. Было ему на вид лет двадцать с небольшим, и о той жизни он ничего не знал.

Я прочел статью, и мне стало обидно за покойную мать, за тех людей, которые стояли рядом с нами в приемном пункте. Они пришли сюда, пропустив свое место в очереди за продуктами, которые нужно было получить с утра, так как к обеду они заканчивались.

И мне стало обидно за серебристый самолет из моих мальчишеских грез и за четыре серебряных подсвечника, единственную ценность нашего дома.

Ночной трамвай

Когда-то эта улица казалось мне широкой, как река. По Большой Грузинской в то время лежали две трамвайные колеи, и переходить ее надо было крайне осторожно. В сорок третьем все казалось огромным, потому что я был маленьким.

Над Москвой висит знойное марево. Воздух неподвижен и жарок. У перехода остановилась машина, и из открытого окна чуть приблатненный баритон пел: «Постой паровоз, не стучите колеса…»

А много лет назад сюда ко входу в кинотеатр «Смена» каждое утро приходил одноногий баянист по кличке Коля Артист, садился на табуретку, клал на землю черную кепку и начинал петь.

Он пел песни, которым научился, когда строил Беломорско-Балтийский канал. Там он потерял ногу и, с той поры завязав с гоп-стопами, добывал себе деньги баяном.

Сегодня весь его репертуар можно услышать на «Радио Шансон» или «Русском радио», но тогда это были запрещенные песенки.

Все, кто шел на Тишинку, подолгу стояли возле Коли, слушая лихую историю о том, что «деньги советские ровными пачками с полок глядели на нас» или как «…по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута– Ленинград».

Когда начинало темнеть, Коля собирал деньги, отдавал табуретку уборщице из кинотеатра, щедро одаривая ее за прокат мебели, и шел в Большой Кондратьевский, в пивную.

Это было знаменитое место. Зеленое облупленное дощатое строение с надписью на фасаде «Пиво-Воды».

Восемь столов, покрытых потерявшей цвет клеенкой, буфетная стойка, за которой царствовал мордатый белобилетник Витя Царь, в миру Виктор Константинович Царев, проживавший в нашем дворе.

В этом замечательном месте, украшенном военными плакатами и портретом «всесоюзного старосты» дедушки Калинина, без продовольственных карточек можно было за приличные по тем временам деньги купить пиво, естественно «балованное» – Царь был хороший семьянин, – блюдечко ржавой селедки, обложенной вареной свеклой, воблу и бутерброды с маргарином. И конечно, водку-сырец.

Пивная открывалась в девять утра. Там сразу же собирались на планерку воры-карманники и мордатые мужики, державшие на Тишинке предка нынешнего «лохотрона» – игру в три листика.

В соседнем с нами деревянном доме жил человек без возраста по кличке Миша Бегунок. О нем говорили, что он был известным карманником.

Несколько раз Миша просил меня отнести в пивную перевязанные бечевкой свертки.

– Отдашь Сашке Косому, мне сейчас там не с руки по являться, – улыбался он фиксатым ртом.

Я добросовестно прятал сверток под байковую лыжную курточку и шел в пивную. В углу за двумя сдвинутыми столами сидел Сашка Косой, человек лет шестидесяти, и целая компания Мишкиных друзей.

– Здравствуйте, – говорил я вежливо, подходя к столу.

– Здорово, пацан, – также вежливо отвечали мне герои карманной тяги.

Я протягивал Косому сверток.

– От Бегунка? – для проформы спрашивал он.

– Да.

– Показать фокус? – спрашивал Сашка.

– Да.

Он наклонялся ко мне, сжимал мышцы лица, бил ладонью по щеке, и левый глаз вылетал в стакан с водкой. Все начинали весело ржать.

Сашка доставал глаз из стакана, водружал его на место и говорил:

– Пошли, пацан.

Мы выходили из пивной, рядом у входа торговала божественным лакомством – петушками на палочке – здоровенная баба Нюра.

Косой покупал мне два петушка и отпускал с миром.

Ах, эти леденцы сорок третьего года!

Варили их в квартирах черт знает из чего, добавляя для сладости сахарин, стоили они красную тридцатку за штуку. Но не было для нас тогда слаще лакомства, чем ядовито-алая птица на плохо обструганной щепке.

Сашка Косой был сборщиком. Держал общак. Карманники сдавали ему лихо нажитое, а потом честно делили, оставляя долю для больных и сидельцев.

Каждое утро в пивной они делили территорию. Самые опытные шли «щипать» в трамваях, игроки второй лиги работали в толкучке на Тишинке.

Среди них были «ширмачи», они работали, прикрываясь вещами, якобы вынесенными на продажу, «выбивалы» – специалисты, толкающие клиента в толпе, выбивая из внутреннего кармана «лопатник», то бишь бумажник, сбивая «котлы», то есть часы.

Лихие писаки, которые специальной «пиской» – остро отточенным лезвием – резали женские сумки.

Кстати, этот вид промысла весьма популярен и в наши дни.

Я не любил школу. Детство мое, впрочем, как и более поздние годы, прошло под чудовищным девизом – «ты должен».

И началось это в храме науки. Я должен был хорошо себя вести, отлично учиться, как маленький Володя Ульянов, чей портрет в детских кудряшках висел на стене класса, я должен был любить Сталина, впрочем, мы все его любили. И было еще бесчисленное количество моих долгов.

Когда мне до озверения надоедали «кредиторы», я шел к кинотеатру «Смена» на трамвайную остановку.

Я ждал, когда со стороны улицы Горького наползет на остановку, торжествующе звеня, вагон с белым кругом, на котором ярко выделялась черная буква «А». Другие маршруты я не любил. Я садился в прицепной вагон, платил тридцать копеек, и «аннушка» везла меня через всю Москву. Покровский бульвар, Покровские Ворота, Чистопрудный бульвар, Кировские Ворота, Сретенский бульвар, Сретенские Ворота.

Я пересаживался и ехал в Сокольники. Ветви деревьев в роще били по бокам трамвая. Прицепной вагон трясло на стыках, и я все дальше и дальше уезжал от ненавистной школы и от дома, где меня ничего хорошего за очередной прогул не ждало.

Трамвай открывал для меня Москву. Вросшие в землю особнячки, арки проходных дворов, подернутые зеленой ряской пруды.

На долгие годы трамвай останется для меня самым удобным и любимым городским транспортом.

И став старше, я пытался уехать на нем от мелких и крупных бед, потому что слово «должен» преследовало меня практически всю жизнь.

В вагонах трамвая я встречал своих знакомцев по Кондратьевскому переулку, завсегдатаев пивнушки Вити Царя. Они как сообщники подмигивали мне и, втискиваясь в толпу пассажиров, занимались своей ответственной работой.

Мой сосед Миша Бегунок работал исключительно в трамваях. Он был фартовым, удачливым вором, долгие годы не попадавшим на нары. Он виртуозно «щипал» и мастерски работал «пиской».

Но пришло и его время. И заловил знаменитого карманника мой покойный друг генерал Эрик Абрамов. Правда, тогда он был всего-навсего старшим лейтенантом и начальником угрозыска отделения. Именно на его «земле» пролегала вполне солидная часть маршрута «аннушки».

В те времена сыщики скрепя сердце регистрировали все поданные заявления. В отделении накопилось огромное количество «висяков». Все «терпилы» пострадали от карманников. Над головой начальника угрозыска начали сгущаться тучи.

Хороший сыщик должен быть талантлив. Талант его заключается не в умении увидеть в лупу чей-то волос, хотя и это нужно. Талант сыщика – умение работать с людьми, и прежде всего с агентами.

Миша Бегунок, фартовый вор, и я уже писал, что за всю свою карьеру «щипача» он ни разу не сел на нары.

Агент рассказал Абрамову о Мише, но сложность заключалась в том, что по учетам Бегунок не проходил, и ни его фаса, ни профиля в картотеке не было.

Тогда решили действовать иначе. Опера заняли позицию на лавочке в кустах недалеко от подъезда Миши. Агенту дано было четкое задание обняться с объектом.

Через несколько часов засады в кустах появился во дворе Миша.

Агент, принявший четвертинку за милицейский счет, разыгрывая пьяного, обнял его и поволок в сторону пивной с предложением добавить еще.

Сыщики хорошо запомнили Мишу. И начались две недели поездок и пересадок с трамвая на трамвай. Надо сказать, что Бегунок любил работать именно в «аннушке». Маршрут пролегал через центр, и народ в трамвае ездил вполне зажиточный.

И надо же такому случиться, что в этот день Эрик Абрамов сел в трамвай совсем по другому делу. Он ехал в управление на Петровку и решил выйти в Оружейном переулке.

Бегунка он срисовал сразу же. Однако взять его «на кармане» в одиночку просто нереально. Но я уже говорил, что мой друг был хорошим сыщиком. В кармане его желтой американской летной куртки, огромного дефицита в то время, лежал вещдок – толстенный бумажник, который он должен был отдать следователю.

Эрик достал его, заранее приготовив в кулаке две монеты по пятнадцать копеек, и сделал вид, что достает мелочь из этого сафьянового чуда. Купил билет и демонстративно сунул бумажник в боковой, на языке щипачей «чужой», карман и вышел на площадку.

Конечно, такого Бегунок упустить не мог. Чистый фраер стоял на открытой площадке. Узкие стиляжные брюки, желтая кожанка, признак зажиточности, и толстенный сафьяновый бумажник, положенный в «чужой» карман.

Когда бумажник перекочевал в карман Бегунка и он намеревался на ходу спрыгнуть с площадки трамвая, типичный фраер с силой сжал его локоть и сказал:

– Не дергайся, уголовный розыск. Миша Бегунок рванулся, но мент держал его крепко.

Тогда он пошел на крайнюю меру: рванув за собой опера, вывалился из трамвая.

Им повезло, в сквер напротив кинотеатра «Экран жизни» привезли чернозем для клумб, туда-то и свалились охотник и дичь.

– Ты понимаешь, – рассказывал мне Эрик через много лет, – у меня был коварный план: сдать вещдок следаку и поехать к своей девушке. Я надел новые серые брюки, у товарища выпросил американский галстук. И вдруг во всем великолепии зарыться по макушку в унавоженный чернозем!..

Мише Бегунку не удалось скинуть кошелек, уж больно крепко держал его мент.

И пошел он по первой ходке.

Каждый день в начале одиннадцатого я выходил из своего дома на улице Москвина и шел к зданию Радиокомитета на Путинках. Там, рядом с Рождественским бульваром, была остановка пятнадцатого. Это был уже другой трамвай. Вагоны моего детства, с широкими площадками, снимали с маршрутов. На смену им приходили трамваи, похожие на вагоны метро, с пневматическими дверями.

Я садился и ехал на Чистопрудный бульвар в редакцию. За окнами была все та же Москва. Но теперь я несколько иначе смотрел на дома, особнячки и арки проходных дворов.

Трамвай вез меня сквозь иную Москву. Злую и опасную.

Вот угловой дом на Трубной, в нем топором убили шестерых, семью татар, промышлявших золотом. Оперативники взяли убийц в Сандуновских банях, когда они, завернувшись в простыни, оттягивались водочкой и пивом.

А в знаменитом доме «Страхового общества Россия» в сорок втором году функционировал своеобразный дом свиданий. Хозяин его – журналист, впоследствии известный кинодраматург, лауреат Ленинской премии – зазывал сюда своих коллег-военкоров. Здесь было все: прекрасные дамы, карты, неограниченное количество выпивки и добрая закуска.

Слава о сем гостеприимном убежище в тяжелые военные годы распространялась стремительно, и в дом на Сретенском бульваре, как на огонь, летели уставшие от окопов и боев люди. Водка и дамы развязывали языки. Что и надо было подразделению, которым командовал комиссар госбезопасности Герцовский.

Правда, потом квартиру эту прикрыли, когда выяснилось, что содержатель бардака отправил некоторое количество продуктов и водки на Тишинку.

На этом же бульваре помещалась маленькая типография, где некто Смоленский печатал отрывные талоны к продуктовым карточкам блокадного Ленинграда. Эти талоны переправляли в умирающий от голода город, и магазинное ворье, отчитываясь ими, крало огромное количество продуктов, которые обменивались на ценности, переправляемые в Москву.

Дело это начал раскручивать МУР, потом им занялись ленинградские опера.

Всех арестовали. Через много лет, изучая оперативные материалы по этому делу в Москве и Ленинграде, я ужаснулся нравственному падению ленинградских торгашей. Правда, если бы эти материалы попали ко мне сегодня, вряд ли меня что-нибудь удивило.

Еще одна занятная история произошла в 1916 году на маршруте «А», который и в те годы бежал мимо московских бульваров. На этой богатой трассе постоянно промышлял карманник по кличке Чиновник. Кликуху свою он получил за то, что во время работы надевал форму Министерства двора, со знаком отличия надворного советника. И вот однажды он увел у некоего господина здоровенный бумажник-полупортфель.

Денег там не оказалось, но были весьма интересные документы. Чиновник являлся не только знаменитым вором, но еще и агентом Московской сыскной полиции под псевдонимом Разумный.

Вполне естественно, он отволок свою добычу в Большой Гнездниковский переулок, где помещалась сыскная полиция.

Начальник сыскной, коллежский советник Маршалк, прочитав бумаги, пришел в некоторое замешательство и передал их в соседний дом полковнику Мартынову, начальнику Московского охранного отделения, который немедленно начал разработку.

Украденные документы стоили того. В них прослеживалась связь Царского Села с немецкой агентурой. Так Мартынов узнал, что знаменитое дело подполковника Мясоедова, обвиненного и казненного за шпионаж, было полной туфтой, операцией прикрытия связей дворцовых интриганов и Распутина с резидентом кайзеровской Германии в Швеции.

Его звали Олег, а ее Алена. Они были старше меня лет на пять. Впервые я увидел их в знаменитом ресторане «Спорт», где был московский дансинг. Они танцевали фокстрот. Рослые, светловолосые, прекрасно одетые, по понятиям того времени.