Текст книги "Тени в переулке (сборник)"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Магия заштопанного экрана

На Новый, 1944 год я получил самый дорогой подарок, о котором просто мечтать не мог. Школьный военрук лейтенант Ильичев наградил меня и еще двоих ребят, активистов военного кружка, десятью билетами на утренние сеансы в кинотеатр «Смена». Это значило, что все десять дней зимних каникул я каждый день буду ходить в кино.

Декабрь был холодным, в сугробе посреди нашего двора дворник дядя Сергей воткнул нечто, напоминающее елку, точно зная, что ее украдут на растопку.

Надо оговориться, что праздновать Новый год официально партия большевиков разрешила всего восемь лет назад. Из небытия вернулась новогодняя елка и были реабилитированы Дед Мороз и Снегурочка.

И все равно 1 января оставался рабочим днем, потому как Новый год был объявлен детским праздником. Первое число стало выходным днем, если мне не изменяет память, в 1947 году, после денежной реформы.

Но Новый год оставался любимым праздником. И в первую ночь 1944 года московская власть сделала подарок всем: не выключила свет, поэтому, несмотря на войну, нехватку продуктов, скудный быт, в квартирах всю ночь горели елки и гости веселились, как могли.

Правда, этого я не видел, потому что, наевшись от души обязательного винегрета, уснул в обнимку с котом Мишей.

Я не жалел, что не удалось посидеть со взрослыми и послушать их интересные разговоры, меня ждал утренник в любимом кинотеатре «Смена».

Бывает так, что в череде прожитых дней один из них обязательно запоминается и остается в тебе на много лет. Вот так случилось с первым числом января 1944 года.

Все было как обычно: и бедненькая, украшенная бумажными игрушками елка в фойе, и гвалт пацанов, и редкие взрослые, неведомо как попавшие на утренник в рабочий день.

Особенно запомнился мне молодой младший лейтенант, с левой рукой на черной перевязи, в расстегнутом белом полушубке. Конечно, распахнул он его не только из-за тепла. Нет. Он всем этим тыловикам показывал три ордена Красной Звезды, сияющие на сукне гимнастерки.

Был он прилично пьян, и две девушки, видимо медсестры из госпиталя, с сержантскими погонами на шинелях, весело смеялись. По всему было видно, что праздновали они «за всю масть», как говорили блатные с Тишинки.

Фильм нам поднесли соответственный первому дню школьных каникул. Военную трагедию «Она защищает Родину».

Но в ней много стреляли, партизаны разбирались с немцами по полной программе, поэтому эту ленту мы могли смотреть бесконечно.

И вот на экране наступает кульминационный момент: немцы начинают теснить наших партизан…

И вдруг кто-то в зале зычно заорал:

– Ну, держитесь, суки!..

Дальше шли слова, которые в открытой печати не приводятся.

Грохнул пистолетный выстрел. Потом второй, третий. Экран покрылся дырками от пуль. Заголосили женщины, засвистели на радостях пацаны. Когда еще увидишь такое! Загорелся свет в зале, появились милиционеры и комендантский патруль. Героя-лейтенанта увели.

А экран заштопали и залатали. Не было тогда денег на покупку нового. Война шла. Но мы ничуть не расстраивались. Не видели мы ни заплаток, ни штопки. Белый квадрат, оживавший в темноте, был для нас окном в мир. И был этот мир огромен и неизведан и совсем не похож на школьные учебники и рассказы педагогов.

У знакомого экрана нашего кинотеатра была особая магия. Он за час с небольшим уводил нас в иную, замечательную жизнь. В ней не было плохих отметок и подзатыльников за них. В ней не надо было таскать дрова на третий этаж до тех пор, пока колени не станут противно дрожать, а руки сделаются деревянно-непослушными.

В ней не было бесконечных нотаций классного руководителя и обещаний завуча выгнать из школы в ремесленное училище.

Надо сказать сразу, что я совсем этого не боялся, так как места хуже своей школы просто не знал.

В нашем замечательном мире жили герои фильмов: «Пархоменко», «Котовский», «Человек № 217», «Партизаны в степях Украины», «Секретарь райкома».

Мне очень хотелось быть такими, как они. А фильм «Боксеры», снятый перед самой войной, сыграл в моей жизни решающую роль.

Кино вообще занимало огромное место в жизни моих замечательных земляков. Это сейчас по телевизору можно посмотреть американские фильмы категории «В», где взлетают до уровня последнего этажа взорванные машины и герои бездумно и радостно лупят ногами плохих парней.

Во времена моего детства о телевидении читали только в журнале «Техника – молодежи». Читали, но не могли разобраться, что это такое.

Кино было главным массовым зрелищем. Но попасть туда было не просто. Народу в городе много, кинотеатров – мало.

Естественно, любой дефицит порождает черный рынок. В Большом Кондратьевском проживал местный король дефицита Толик Швед. Откуда у него взялась эта кликуха или, как иначе говорят, «погоняло», не знаю.

Звать Толиком этого великовозрастного мужика лет тридцати пяти было не с руки, и мы обращались к нему по кличке.

По всем делам он давно уже должен был сидеть в окопе и палить в немцев из мосинской винтовки. Но у Шведа была бронь. Ее давали работникам на оборонных заводах, но Толик не работал на оборону. Он был инвалид и белобилетник и занимался тем, что «держал» два кинотеатра: «Смену» и «Москву».

Каждый день после уроков Швед скликал нас, пацанов поменьше, и мы шли занимать очередь в кассу предварительной продажи билетов.

Детям до шестнадцати после четырех было запрещено посещать кинотеатры, но мы отвечали кассирам, что берем билеты для мамы или тети. Впрочем, кассирши наверняка были замешаны в бизнесе Шведа, поэтому мы свободно покупали то, что заказывал Толик. Билеты мы передавали ему, а дальше в дело вступали ребята постарше.

Итак, люди приходили к кинотеатру и видели надпись: «Все билеты проданы».

А как хочется посмотреть английский фильм «Джордж из Динки-джаза», или «Серенаду солнечной долины», или наш любимый фильм «Жди меня».

И тут как тут молодые люди, которые продают вам билеты в пять раз дороже.

Но чего не сделаешь ради любимого искусства.

На следующий день Швед собирал нас, младшеньких, и вручал каждому по билету в кино и по тридцатнику на двоих.

Мы мчались на угол, где плотная дама в валенках и теплом ватнике резала нам пополам пачку мороженого из суфле «Мишка на Севере».

Билеты Швед обычно давал на вечерние сеансы, когда крутили заграничные кинофильмы. Влияние Шведа распространялось и на строгих билетерш, и нас пускали даже вечером.

Наибольшее разочарование постигло меня, когда Швед презентовал мне билет на американский фильм «Три мушкетера». Это была моя любимая книга, и, когда я увидел на экране поваров, совершающих подвиги вместо любимых мною мушкетеров, огорчение мое оказалось ни с чем не сравнимым.

Пожалуй, никогда в жизни я не испытывал такого горького чувства досады.

Заштопанный экран кинотеатра «Смена» стал для нас, молодых людей сороковых – пятидесятых годов, окном в неизвестное.

Даже глупая комедия «Джордж из Динки-джаза» показывала нам другую, неведомую жизнь и смешную, совершенно нестрашную войну.

А вот «Серенада солнечной долины» стала радостной встречей с совершенно неведомым миром музыки. Мелодии Глена Миллера навсегда вошли в нашу жизнь.

Правда, вот что удивило меня в этом фильме. Я помнил бомбежки сорок первого, голодную зиму, немцев под самой Москвой. Мы, привыкшие к тому, что в подъездах горят синие лампочки, а свет вполнакала – великое счастье, а повидло, полученное по сахарным талонам, – необыкновенная удача, были изумлены, увидев военную Америку с хорошим джазом, ресторанами, веселыми и элегантными людьми, озабоченными тем, кого бы быстрее затащить в постель.

Но потом мне объяснили, что все это туфта и капиталистическая пропаганда, а на самом деле у них линчуют негров. И люди гибнут в тисках безработицы.

Конечно, я поверил этому. Но, повзрослев, понял, что американцы сняли прелестную сказку, так необходимую людям.

Грянул сорок пятый год, победный и прекрасный, и появились в нашем прокате новые фильмы. Перед титрами шла надпись: «Этот фильм взят в качестве трофея в Великой Отечественной войне».

* * *

Первым фильмом из этой «колоды», явившимся на наш притягательный экран, стала история любви звезды варьете и скромного инженера.

На экранах СССР блеснула красавица Марика Рокк.

Забыть не могу, какой был ажиотаж. Впервые в нашем кинозале появилась сексуальная красотка. Московские мужики сошли с ума, а дамы тщательно искали недостатки в ее внешности и туалетах.

По школам Москвы умельцы продавали переснятые с экрана фотографии полуобнаженной звезды.

Однажды ко мне подошел мой товарищ по школе Сева и сказал:

– А ты знаешь, что Марика Рокк появляется на экране совсем голая? Но это показывают только на послед нем сеансе.

Последний сеанс начинался в двадцать три часа. Мы бросились к благодетелю Шведу. Он выслушал нас, хитро ухмыльнулся и принял следующее решение:

– Провести вас на последний сеанс я не смогу, но вот на шесть устрою, а вы спрячьтесь. Сумеете затыриться как следует, увидите свою голую бабу. Не сумеете – под зад коленом.

Где мы только не прятались: и за ящиками буфета, и в кабинке мужского туалета, и за пыльной бархатной портьерой. В зал мы не вошли – вползли.

Снова отсмотрели знакомый фильм, но голой героини так и не заметили. С некоторым ужасом возвращались домой. Время было полпервого ночи, и кара за это нас ждала соответствующая.

Много позже я узнал, почему выпустили на экраны фильм, так не похожий на нашу кинопродукцию. Бессмертные полотна «Клятва», «Сталинградская битва», «Мичурин» не давали сборов, а деньги были очень нужны, их дала нам австрийская актриса.

Но даже секс-бомба тех дней не могла сотворить экономического чуда, тем более что товарищи идеологи во главе с незабываемым Ждановым начали благородную борьбу за нравственность.

Из отечественных фильмов стали вырезать сцены с поцелуями, причем резали беспощадно. Я очень хорошо помню фильм «Это было в Донбассе», остросюжетную ленту о комсомольцах-подпольщиках. Роль активной комсомолки-разведчицы играла Татьяна Окуневская.

По замыслу автора сценария Бориса Горбатова, она трижды встречается со своим любимым в разных трагических обстоятельствах. И столько же раз целуется. Причем делает это весьма продолжительное время.

Сидящие в зале пацаны начинали громко считать:

– Раз! Два! Три!

И вот однажды, когда мы приготовились начать отсчет, никакого поцелуя на экране не состоялось. Герои просто приблизились, а потом разошлись, как истинные друзья-комсомольцы.

Поцелуйную порнографию уничтожали беспощадно. Даже в трилогии о Максиме герои бросаются друг к другу, а потом как-то странно отскакивают, словно вместо любимой девушки герой увидел старуху смерть.

Мы, мальчишки, знавшие наши советские фильмы практически наизусть, сразу замечали отсутствие поцелуев на экране. Целовать можно было только убитого врагами красного бойца, да и то после соответственной речи комиссара. Как в фильме «Пархоменко».

Но зрители замечали это. Замечали и огорчались: почему в любимых комедийных мелодрамах «Горячие денечки», «Сердца четырех», «Близнецы» напрочь исчезли лирические сцены. Огорчались и все реже ходили в кино.

А кинопрокат – огромные деньги. И они, как никогда, были нужны государству.

В самом конце войны совершенно штатского человека, причем возраста давно не призывного, «приглашали» в соответствующие инстанции и, присвоив высокое воинское звание, приказывали послужить отечеству. Почему-то всем новоявленным новобранцам присваивали звание подполковника.

Люди эти были самых мирных профессий: искусствоведы, историки, литературоведы, музыканты, кинематографисты. Чем они занимались в поверженной в прах Германии, мне рассказал замечательный киносценарист Борис Агапов. Он также был вызван в инстанции, натянул китель с подполковничьими погонами и поехал в Германию добывать кинофильмы.

С группой веселых кинематографистов и переводчиком-синхронистом они отсматривали громадное количество немецких фильмов. Самых разных. И отбирали среди них наиболее подходящие.

А однажды на студии «УФА» наши киноследопыты обнаружили весьма секретный объект. Особое хранилище, где были складированы сотни американских и французских фильмов.

Оказывается, немецкие вожди, так же как и наши, любили на досуге поглядеть иностранную клубничку. Так, во время бомбежек Гитлер смотрел в своем бомбоубежище «Серенаду солнечной долины».

В зале присутствовали только приближенные. Что позволено Юпитеру, не позволено быку.

Но вернемся к нашим киноследопытам. Они честно отсматривали фильмы целых полгода и набрали приличный запас завлекательных лент.

Я очень хорошо помню, как зимой на афише кинотеатра «Москва» появилась рисованная афиша с таинственной красавицей, мужчинами во фраках, сжимающими в руках пистолеты. И подпись: «Индийская гробница» – 1-я серия».

В Москве начался немыслимый ажиотаж. Очередь за билетами занимали с ночи. В городе творилось нечто невообразимое. О фильме спорили на коммунальных кухнях, обсуждали его в учреждениях и институтах.

Актриса, игравшая героиню этой бессмертной ленты, была безымянной. Женщина красоты необыкновенной. Она дважды появлялась на наших экранах. В боевике «Индийская гробница» и прелестном фильме «Артисты цирка».

Оговорюсь сразу, ни фамилии исполнителей главных ролей, ни сценаристов, ни режиссеров зритель узнать не мог, так как титры были напрочь отрезаны.

Боевик «Индийская гробница» был выстроен как яркая антианглийская история. Дело происходило в Индии, Германии и снова в Индии. На фоне колониально-политической борьбы авторы необычайно умело рассказали историю трагической любви танцовщицы Зиты и немецкого инженера.

В фильме было все: перестрелки, драки, дворец магараджи, необычайно красивые банкеты и даже бассейны с крокодилами.

Героиня фильма была настолько хороша, что московские завистливые дамы, глядя на стройную, тонкую фигуру, говорили, что эту роль играет мужчина-танцовщик, и даже называли его фамилию. Но никто не обращал внимания на их злословие.

Танцовщица Зита вытеснила из сферы всеобщего внимания даже прелестную Марику Рокк. Фотографии ее висели в каждой будке чистильщиков сапог и сапожников-частников. Они на несколько лет заменили изображение самой Любови Орловой.

Значительно более серьезной была шведская актриса Зара Ляндер, снимавшаяся в немецких фильмах в тридцатых – сороковых годах.

Я очень хорошо помню военную мелодраму «Восстание в пустыне», тоже антибританскую, в которой неведомые арабские племена сражались против гордого Альбиона.

Мы любили это кино. Самое смешное, что именно через заштопанный экран нашего старого кинотеатра мы видели других людей и другие взаимоотношения. Наш кинематограф рассказывал нам о солдатах-героях, о колхозниках и шахтерах, перевыполняющих план, и я был привязан к этим людям. Только чем старше мы становились, чем больше видели, тем острее начинали понимать, что нам показывают сказки, но только иные, чем выпекала «фабрика грез» – Голливуд.

В основе наших сказок лежал незабвенный принцип социалистического реализма. А нам хотелось необычайных приключений, романов с красивыми женщинами, перестрелок и наказания подлецов.

А потом появился фильм, о котором можно было говорить серьезно. Его, конечно, также взяли «в плен» в качестве трофея наши красноармейцы. У нас в прокате он назывался «Судьба солдата в Америке».

Главного героя играл великолепный Джеймс Кегни. Его герой, гангстер Эдди, нес в себе необыкновенный заряд обаяния.

В фильме у него был коронный удар. Короткий апперкот, практически без замаха, которым он укладывал любого своего врага.

Сколько времени в тренировочном зале мы пытались отработать похожий удар. А он так и не получался. Видимо, это была еще одна голливудская сказка, в чем я убедился на собственном опыте, когда в «Коктейль-холле» решил разобраться с одним парнишкой. Коронного удара, как у киногероя, не вышло, за что и получил довольно ощутимо в ухо.

Не судьба нам, видимо, было драться так же красиво, как делал это нью-йоркский гангстер.

Прошло много лет, и я начал работать в кино, испытав на себе, что такое реальные будни волшебного мира. За эти годы светлый экран показал мне множество судеб и поведал целый калейдоскоп историй.

Теперь, как киносценарист, я вообще перестал верить в киносказки, но почему-то под Новый год мне мучительно хочется получить десять билетов в мой старый кинотеатр «Смена» и так же, как много лет назад, верить, переживать, и любить, и ненавидеть.

«Но этого не может быть, потому что не может быть никогда». А жаль.

Засчитывается по последнему

Возвращаясь домой, я иногда видел этого странного человека, стремительно бежавшего по улице Москвина ко входу в мастерские Большого театра, расположившиеся напротив моего дома.

Длинное развевающееся по ветру пальто, волосы до плеч – он был похож на вырезанного из фанеры композитора Рубинштейна, стоявшего в витрине музыкального магазина на улице Пикк в Таллине.

Мне рассказывали, что когда-то он считался прекрасным музыкантом, но после болезни оставил свои занятия и работал ночным сторожем в мастерских. Видимо, он действительно любил музыку, иногда из-за забора доносились звуки рояля. Плыла над уснувшей улицей «Фантазия-экспромт» Шопена.

А иногда он играл на духовых. Звук трубы, пронзительный и требовательный, врывался в мою комнату, разрывал сон, и я вскакивал, спросонья ища гимнастерку и ремень на стуле рядом с кроватью и нащупывая босыми ногами сапоги.

Потом я просыпался и видел свою комнату. В свете уличного фонаря переливались корешки книг на стеллаже, а Антон Павлович Чехов добродушно глядел на меня со стены, словно говоря: «Ну, чего всполошился, ложись и спи».

«…Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных сил, принимая военную присягу, торжественно клянусь…»

Над плацем солнце, ветер шевелит тяжелое знамя.

Я клянусь перед строем своих товарищей, перед этим боевым знаменем, перед огромной страной, лежащей за забором военного городка.

Прочитав текст, я поворачиваюсь кругом, прижимая автомат к груди, расписываюсь в огромной красной книге, строевым шагом подхожу к знамени, опускаюсь на колено и целую его тяжелый шелк.

Присягу я принимаю второй раз, два месяца назад я проделал все это на Суворовском проспекте в Ленинграде. Через пять дней меня вызвали в строевую часть, где ознакомили с приказом о моем отчислении из училища.

– Меня в какой округ, товарищ подполковник? – спросил я.

– Да в том-то и дело, сынок, что в Москву, в распоряжение райвоенкомата, – сочувственно сказал круглый лысый подполковник с погонами административной службы. – Ты, как приедешь в Москву, в армию просись, в училище тебе пока хода нет. Сам знаешь, что у тебя с отцом.

Я получаю запечатанный пакет с документами, прощаюсь с подполковником и иду в финчасть получать проездной литер.

В Москве мы с дядькой идем к его другу военкому. Он смотрит документы и говорит:

– Все наборы прошли, пиши заявление о добровольном вступлении в армию. Попадешь в часть, а оттуда мы тебя отправим в училище, только не слишком престижное.

Итак, я повторно принес присягу, и за торжественным обедом по нашим столам пробежал слушок, что через два дня будет марш-бросок на пятьдесят километров. Кто пройдет – останется в училище, а остальных спишут в Советскую армию.

Конечно, мы волнуемся. Конечно, расспрашиваем ребят-сержантов из старшей роты, как нам быть.

Над нами никто не смеется, и ребята дают дельные советы, показывают, как лучше наматывать портянки, как крепить поудобнее целую кучу мешков и подсумков, чтобы они не мешали во время броска.

– Главное, – говорит сержант Головин, – во время движения думайте о чем-нибудь приятном. О фильме, который недавно видели, о доме, о девушке. И не бойтесь ни чего. Помните, товарищи вам помогут.

И вот наступило утро марш-броска. Целый вечер старшины укладывали нам в вещмешок и подсумки мешочки с землей, чтобы мы несли положенные бойцу сорок килограммов груза.

Наш взвод ведет сержант Головин, это его первая командирская практика.

– Попрыгаем, – командует он. Мы прыгаем, чувствуя, как стучат по спине и бокам вещмешок, фляжки, подсумки с дисками для ППШ.

Сержант обходит строй и приказывает затянуть или ослабить ремешки, короче, как опытный конюх, подгоняющий сбрую на конях.

Суетятся посредники с белыми лентами на рукаве. Ротный обходит строй.

– Становись! Рота, равняйсь! Рота, смирно! Шагом марш!

Мы шагаем к воротам, именно отсюда начинается старт.

Ровно через семь месяцев меня вызывает зам по боевой подготовке:

– Завтра марш-бросок для молодых, поведете второй взвод, это будет засчитано за командирскую практику, а то слишком много времени проводите на соревнованиях. И помните, сержант, результат, как всегда, засчитывается по последнему.

Утром иду на физзарядку, знакомлюсь со своим взводом. Упражнения делают нормально. Они тоже с любопытством разглядывают меня.

После занятий напоминаю им, что к финишу – воротам мы должны прийти монолитной группой, наш результат будет засчитан по последнему.

Час вожусь с парнем двухметрового роста, маменькиным сынком, учу его самому простейшему навыку – наматывать портянки.

Уходя, говорю:

– Попрошу всех побриться. Потом поймете почему.

…Прошлой осенью старшина роты обслуживания Сашка Колосов, москвич с Пушкинской улицы, дал мне гимнастерку с погонами старшего сержанта и нечто похожее на увольнительную, и я пошел в самоволку на танцы.

Тайный ход в заборе у нас был, и я очутился на воле в тихий калининградский вечер. Патрулей, на мое счастье, не оказалось, и я беспрепятственно достиг танцплощадки.

Вот здесь-то и был настоящий праздник жизни. Сборный оркестр жарил «Розамунду», под которую лихо плясали солдаты, курсанты-артиллеристы, ребята из училища береговой обороны, матросы и несколько офицеров. С женщинами в городе дефицита не было, потому как тогдашний «всесоюзный староста» Михаил Иванович Калинин в добровольно-принудительном порядке заселил город девицами из всех регионов страны.

Я присмотрел вполне симпатичную барышню, подошел к ней и пригласил на танец. Она несколько презрительно взглянула на мои погоны с широкими лычками, но все же милостиво кивнула.

С ней мы поплавали в «Брызгах шампанского», затем попрыгали в фокстроте «Рио-Рита». Потом ее у меня увел какой-то орел-балтиец, и вновь она попала в мои объятия только в последнем танго «Караван».

Когда музыка замолкла, я, как и подобает военному кавалеру, лихо предложил своей партнерше проводить ее. Она опять презрительным взглядом окинула лычки, выцветшую гимнастерку и, расставляя все по своим местам, ответила:

– Ишь скорый какой, вы – всего сержант, а я педучи лище закончила.

Социальная грань была проведена предельно точно, и непробиваемая стена вознеслась между нами. Я собрался уже отвалить в расположение, как меня окружили мои кореша из училища береговой обороны.

– Пошли с нами, здесь клубарь рядом, там сейчас кино фильм «Весна» начинается, и у нас лишний билет есть.

Их была целая компания, с лукавыми милыми девушками. И мы пошли в клубарь, и я раз пятый смотрел «Весну». Видел до боли знакомые улицы, прекрасных женщин, танцующих в варьете, следил за волшебной магией кино.

И был я не в калининградском клубе, а в том доме, на съемочной площадке рядом с красивыми женщинами и хорошо одетыми мужчинами.

Потом мы провожали девочек. И это было необходимо, так как практически никакого города Калининграда пока не было. Был лежащий в развалинах Кенигсберг. А развалины – место опасное, особенно ночью.

Потом я быстро помчался в часть. Рассвет уже вовсю пробивался в город, но я все же успел пролезть в дыру, переодеться у Сашки и без приключений добраться до расположения.

Мой кореш, дежурный по роте Витя Рогов, сказал:

– Ну ты и дал, до подъема час. Ты койку не разбирай, если что, я скажу, что ты на тренировку ушел. Иди в кап терку спать.

Я проспал физзарядку, утренний осмотр, завтрак.

Разбудил меня Витька только перед построением.

Я сполоснул в туалете заспанную рожу и встал в строй.

Наш взвод отправлялся на учебное поле работать с грозным оружием СПГ (станковый противотанковый гранатомет). Эта труба весила более сорока килограммов, и на стрельбище ее обычно носили вдвоем.

Обучал нас капитан Тимофеев, тонкий в талии, подтянутый офицер.

Он прошелся вдоль строя, внимательно посмотрел на меня, но ничего не сказал.

Когда мы вышли из расположения, он остановил взвод, приказал мне выйти из строя и скомандовал:

– Газы! Я послушно напялил противогаз.

– Возьмите СПГ. Я приспособил его на плече. Взвод двинулся к учебному полю.

– Бегом марш! – скомандовал Тимофеев мне, и мы с ним побежали.

Добежать километр, даже в противогазе с гранатометом, для меня не было проблемой. У огневой я снял проклятую установку с отбитого левого плеча.

– Отбой газы, – спокойно скомандовал Тимофеев. Я с наслаждением стянул резину противогаза, ветерок коснулся моего лица, и мне показалось, что в него впилась целая армия комаров. Щетина, пот и резина сделали свое дело.

Я чесался все четыре часа занятий.

По возвращении в расположение Тимофеев усмехнулся и спросил:

– Поняли, почему я приказал вам бежать в противогазе?

Я все понял, и с тех пор ни один человек, ни при каких обстоятельствах не видел меня небритым.

Эту поучительную историю я поведал своим будущим бойцам, потому что завтра им придется бежать в противогазах.

Утром иду в роту и получаю от старшины снаряжение с положенными мне мешочками. Правда, вместо автомата мне выдают пистолет ТТ в потертой кобуре.

Я спускаюсь вниз, на каменных ступенях звенят новые подковки сапог. Величайшее изобретение сухопутных войск. Если бы не они, я, при той службе, сносил бы ноги до задницы.

Проверяю снаряжение у своего взвода. Все хорошо, но пулемет РП-46 получен только вчера и практически не пристрелян. Но на хитрую…

У нас тоже кое-что есть. Я прихватил «чудо техники» – приборчик проверки правильной наводки, артоскоп. Так что посмотрим.

Наконец раздается долгожданная команда и рота начинает движение.

Вот он – старт и финиш, зеленые, со звездой, ворота расположения.

Первые пять километров быстрым шагом, почти бегом. Человеческий организм должен приспособиться. Мои идут ровно и легко. Смотрю на часы:

– Через двадцать минут переходим на бег. Двигайтесь спокойно, но как только я подниму руку – рывок из всех сил, мы должны первыми попасть к хорошему броду.

Наконец наступило время, побежали. Беги и вспоминай что-нибудь приятное.

Солнце. Топот солдатских сапог. Пыль. Тяжелое дыхание двухсот человек.

Вот и разбитая молнией сосна.

Я поднимаю руку и резко бросаю ее вниз.

Мой взвод делает рывок, и мы первые на берегу реки.

Реку эту я знаю, как улицу Горького, я форсировал ее столько раз, что, если бы за это давали медали, мне бы их некуда было вешать.

Вхожу в воду, вот она, единственная каменистая полоска на дне, а вокруг ил. И мой взвод, подняв оружие и боезапасы над головой, легко форсировал водную преграду.

Только мы успели сосредоточиться на берегу, как начали рваться взрывпакеты, а это значит – атака с ходу на крутой склон. Правда, солдатские сапоги за много лет протоптали на нем вполне удобные тропинки.

Мы лихо берем склон, и начинается штурмовая полоса. Матерясь, ползем под проволокой, бьемся о палки лабиринта, перепрыгиваем через траншеи, бежим по бревну.

Впереди стена дома с четырьмя окнами. Там засел враг.

– Гранатами «огонь»! – командую я. И сорок гранат, практически все, влетают в окна. Я первый подбегаю к стене, рывком подтягиваюсь, встаю на бревне первого окна, помогая своим. Но бойцы работают хорошо, почти весь взвод наверху.

И тут появляется до слез знакомая кукла-противник. Ее надо ударить ножом, а потом по гладкому бревну спуститься в ров с водой.

Я пропускаю ребят, они азартно тыкают противника ножом. Что поделаешь, военные учения – игра для взрослых мальчиков.

Я последний. Мне жаль эту знакомую, набитую соломой куклу, да и видимся мы в последний раз. Я по-дружески похлопываю ее по животу. Мол, прощай «альтер камрад», и без всякого бревна прыгаю в ров.

Подготовка, она и есть подготовка.

Мы удачно преодолеваем последнюю преграду, сосредоточиваемся, и я вижу спешащего к нам посредника.

– Всем вытереть лицо насухо, – командую я. И точно. Противным голосом майор с белой повязкой командует:

– Газы!

Натягиваем противогазы и бежим. Это самый поганый отрезок, и я гляжу на ребят, некоторые начинают отставать.

Беру у одного автомат, толкаю в спину.

– Вперед! Вперед! Вперед! – мычу сквозь едкую резину. Бежим. Не могу понять, отчего такой мокрый, от воды или от пота.

Время словно остановилось. Сквозь круглые стекла вижу дорогу и еще одного посредника.

Он поднимает руку и выпускает дымовую ракету. Орет:

– Взвод, атомный взрыв справа!

Бросаемся на землю, ногами к взрыву, руками закрываем головы.

В такой позиции атомная бомба нам не страшна.

За нашими спинами раздается взрыв и даже черное грибовидное облако появляется.

Видать, взорвали пару бочек солярки.

Хорошо помню этот день. Ликующая осень над военным городком, грохот сапог на плацу, скрип десантных тренажеров.

На середине занятия по ПДП были прерваны, и нас повели в учебный класс, который с утра оборудовали неведомыми плакатами и диаграммами.

У входа мы расписывались в амбарной книге и получали на руки маленькую брошюру, отпечатанную на рыхлой желтоватой бумаге: «Памятка солдату по противоатомной защите».

Из этой памятки и велеречивого рассказа подполковника с неведомыми эмблемами на погонах мы твердо уяснили, что советскому воину атомный взрыв практически не страшен.

Надо только умело надевать противогаз, пользоваться химкостюмом, носить специальную накидку. Но главное, что надо отработать до автоматизма, – умение ложиться к атомному взрыву ногами.

Когда занятия окончились, я попросил разрешения обратиться к подполковнику и спросил:

– А почему же так много жертв и разрушений, товарищ подполковник, в Хиросиме и Нагасаки?

– Ты в Японии был?

– Никак нет.

– Это отсталая страна, там почти все дома из бамбука. Понял? А что до жертв, так тогда люди не знали, как надо ложиться в случае взрыва.

Я вышел сраженный незыблемой военной логикой.

Наконец прозвучал отбой атомного нападения, но мы еще километра два бежали, выходя из зоны поражения.

– Отбой! Снять противогазы.

На перекрестке дорог нас ожидает посредник, офицер-химик. Он проверяет, не вынули ли мы клапана из противогазов, чтобы легче дышать.

У нас все в порядке, и он с явным неудовольствием черкает что-то в своей книжечке.

Опять двигаемся бодрым шагом. Я подхожу к наводчику и цепляю артоскоп рядом с прицелом.

– Зачем это, товарищ сержант?

– Сейчас поймешь. Вот оно, стрельбище, на котором мы уничтожали и днем и ночью несметное количество предполагаемого противника. Ждем команды.