Текст книги "Приступить к ликвидации (сборник)"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– А при чем здесь Климов?

– Он любит ее, понимаешь, любит. Готов для нее на все. Ну и наводит, конечно. Деньги и ценности копит, думает вернуть свою красавицу.

– Откуда столь интимные сведения?

– Ты будешь смеяться, но от бывшей домработницы Климова.

– Сколько ей лет?

– Говорит, семьдесят пять, но я думаю, кокетничает.

– У тебя, Сережа, дар колоть женщин всех возрастов.

– Свойство характера. Иди пиши план опермероприятий.

Данилов

В гостях хорошо, а дома лучше. Только работы дома больше.

Иван Александрович чувствовал, что дело «докторов» входит в последнюю, заключительную фазу. Теперь ошибиться он не мог никак.

Целый день он провел на Остоженке, осматривал подходы к квартире Климова. Два проходных двора, черный ход из квартиры, сквозной подъезд, узкий проезд между домами, куда незаметно может въехать санитарный фургон. Все это было аккуратно нанесено на схему. И сразу же ожила схема. Плотно перекрыли работники милиции Остоженку.

Теперь дача. Стояла она среди недостроенных домов, рядом с дорогой, за которой начинался лес. Не то чтобы очень густой, обычная дачная роща, но все же лес. Перед дачей огромная поляна, метрах в двухстах одноэтажный бревенчатый домик поста ВНОС[5]5
  В Н О С – пост воздушного наблюдения, оповещения, связи.


[Закрыть]. В нем девять бойцов и лейтенант.

Данилов связался с их командованием и приехал на пост вместе с щеголеватым майором из штаба ПВО. Свободные от дежурства люди собрались в Ленинской комнате.

– Товарищи бойцы и сержанты, – начал майор, – к вам приехал подполковник милиции Данилов. У наших органов есть к вам просьба и важное поручение.

Данилова слушали внимательно. Он сразу понял, что за народ служит на посту. Понял по наградам на гимнастерках, по нашивкам за ранения. Списали этих ребят по здоровью в тыл. Поэтому Данилов рассказал о потерях, рассказал о тех, кого убила банда. И о Ленинграде рассказал. О людях, умирающих от истощения, и продуктах, найденных на обыске.

Его слушали внимательно. Разглядывали его ордена боевого Красного Знамени, Красной Звезды, медали. Эти молодые ребята, прошедшие фронт, понимали, что просто так эти награды не дают.

– Вы должны нам помочь, товарищи, – закончил свое выступление Данилов.

Встал лейтенант, начальник поста:

– Мы все поняли, товарищ подполковник, поможем, если надо, людьми и огневыми средствами. Мы считаем, что бандиты те же фашисты. И долг наш – уничтожить их. Только одно: мы люди военные и, более того, технические, в деле вашем разбираемся слабо. Вы уж пришлите нам специалистов.

Так на посту появились еще десять бойцов и техник по телефонной связи.

Наблюдение за Климовым пока ничего не давало. Вел он себя как обычно. Ездил в Москонцерт, потом с бригадами артистов по госпиталям, заходил в магазин, отоваривал карточки и ехал в Кунцево. Правда, однажды поехал на Перовский рынок, купил шоколада, десять пачек папирос «Казбек» и вина. Для скромного администратора это были расходы непосильные. Купив все это, Климов вернулся на дачу.

Шло время. Февраль уходил, а банда Лапшина не проявлялась. От телефонных звонков с разных уровней у Данилова начал портиться характер. Он и домой перестал ездить, боясь выплеснуть на Наташу все накопившееся за эти месяцы раздражение. Сотрудники отдела старались не встречаться с ним в коридоре.

Только один Серебровский был безмятежен и весел.

– Никуда они не денутся. Без Климова им крышка, он их разведка.

20 февраля наружное наблюдение сообщило, что Климов посетил три квартиры: народной артистки СССР Беловой, эстрадного куплетиста Набатского и руководителя популярного джаза Скалова. Во всех трех квартирах он договаривался о концертах в подмосковных госпиталях.

У Беловой был необыкновенный набор бриллиантовых украшений. Набатский собирал старинное серебро, а у Скалова имелось все. Человек он был легкомысленный и добрый, поэтому всегда держал дома большие суммы денег.

Все. Климов начал действовать.

Ночью Данилова разбудил Никитин и положил на стол запись телефонного разговора:

«Мужчина. Алло.

Женщина. Это я, Климов.

Мужчина. Кира! Кира, где ты?

Женщина. Где надо.

Мужчина. Кира, милая, я не могу без тебя.

Женщина. Хватит об этом, Климов, хватит.

Мужчина. Сколько ты будешь мучить меня?

Женщина. Награду надо заработать.

Мужчина. Я нашел.

Женщина. Сколько?

Мужчина. Три точки. Все в одном районе.

Женщина. Жди моего звонка вечером.

Мужчина. После этого ты останешься со мной?

Женщина. Да».

Данилов прочитал, усмехнулся и подумал, что любовь тоже принимает формы сумасшествия.

Он встал и скомандовал Никитину:

– Едем.

В машине он спросил у Быкова:

– Ты жену любишь?

– Чего? – удивился шофер.

– Жену любишь?

– Уважаю, конечно, она у меня готовит хорошо. А что, товарищ начальник?

– Да так, просто для информации.

Быков покосился на Данилова и подумал, что начальник от недосыпа совсем ослабел на голову.

Данилов ехал и думал о странных особенностях любви. Чувства совершенно неуправляемого, прекрасного и жестокого. Вот Климов, чтобы переспать ночь со своей Кирой, готов подставить под бандитский нож трех самых популярных в стране артистов. Он видел фотографию Климова. Большие очки, высокий лоб, волосы расчесаны на косой пробор, мягкие, бесформенные губы, безвольный подбородок. Лицо приятное, интересное даже, но совсем не мужское. На нем не было ни одного отпечатка воли и мужества.

Климов

Дачу эту он купил перед войной. Деньгами помог Кирин дядя. Электричества в ней не было, зато телефон проведен. Дом был недостроенным. Комната на втором этаже большая, метров тридцать, столовая на первом. Кире особенно нравилась столовая, в ней она могла собрать много гостей.

Климов налил портвейна в стакан, закурил папиросу и заметался по комнате.

– Позвони, – просил он вслух, – ну позвони, пожалуйста. Ну что тебе стоит. Позвони.

Он ходил по комнате, повторял как заклинание слово «позвони».

Он любил Киру. Сильно, безумно. Чувство это атрофировало в нем все остальное: разум, нравственность, гордость.

Они познакомились в тридцать восьмом в курзале в Пятигорске. Роман их был стремительным в искрометным. Там же, в Пятигорске, они пошли в ЗАГС. Потом для Климова началась страшная жизнь. Кабаки, компании молодых мужчин, Кирины исчезновения на неделю, а то и больше.

Другой бы на его месте набил ей морду, развелся и жил себе в свое удовольствие. Но он не мог. Каждая близость с ней была для него прекрасна, мучительна и терпка. У него до нее были женщины, но ни с одной он не чувствовал себя так полно и самозабвенно.

Кира жила в нем как болезнь. Нужны были деньги, много денег. Тряпки, «Метрополь» и «Савой» сжирали его зарплату в первую неделю. Он начал заниматься сомнительными делами. А Кира на даче принимала женщин. В те годы аборты были запрещены. Ее осудили. Климов ездил к ней в лагерь. Плакал на свиданиях, возил дорогие передачи. Из лагеря она вернулась циничной и грубой. И у нее сразу же начался роман с этим бандюгой Лапшиным. Он красив был, Борис Лапшин. Высокий, с военной выправкой, со светлыми, всегда прищуренными глазами, холодными и страшными. Розанов говорил, что Борис служил в офицерском Дроздовском полку у Деникина, потом у Врангеля в Крыму. Не успел на пароход и остался в России, переходя из банды в банду.

Когда Климов глядел на этого человека, ему казалось, что в его глазах он видит далекое зарево пожаров и степь под Чонгаром. Иногда, выпив, Борис брал гитару и пел всего лишь одну песню:

 
Нас уже не хватает в шеренгах по восемь,
И без мертвых в атаку идет эскадрон,
И крестом вышивает последняя осень
По истертому золоту наших погон…
 

И тогда Климову становилось страшно.

Лицо Лапшина твердело, он незряче глядел в окно, словно видел что-то такое, ведомое только ему одному. Они с Кирой спали в верхней комнате, и однажды, когда ревность мучительно и яростно захлестнула его, Климов взял топор и пошел наверх.

Он не успел открыть двери. Сильная рука вырвала топор и толкнула его вниз. Он полетел по ступенькам, больно ударяясь об их острые бока.

Лапшин бросил топор, спустился и сказал насмешливо:

– Послушайте, юнкер, ревность – чувство дикое. Оно позорит мужчину. Опомнитесь. Иначе я вас шлепну и закопаю в саду. – Он повернулся и пошел наверх, насвистывая свою мрачную песенку.

Как он жил потом? То ли во сне, то ли в бреду. Зимой в Ленинград ездил на машинах по Ладоге. Его бомбили и обстреливали. И Климов хотел, чтобы все это увидела Кира. Увидела и поняла, что он стал мужчиной.

Он выпил портвейн, закурил новую папироску и сел, глядя на безмолвный, как языческий божок, телефонный аппарат.

Пусть она позвонит и скажет: «Я еду к тебе».

И больше ему ничего не надо.

Он ходил по комнате, повторяя всего лишь одну фразу: «Ну позвони, позвони, чего тебе стоит».

В дверь постучали. Звук гулко разнесся по даче.

«Кира», – подумал Климов и сбежал вниз.

– Кто? – срывающимся голосом спросил он.

– Соседи с поста ВНОСа, у нас дизель сломался, электричества нет. Пару свечей не одолжите?

– Сейчас, сейчас, – засуетился Климов, открывая замки.

Он раскрыл дверь, и из темноты шагнуло несколько человек.

– Кто?.. Зачем?..

– Уголовный розыск, Климов, вы арестованы.

Данилов

– Мы все знаем, Климов, и о ваших вояжах в Ленинград, и о Шаримевском, о Кире, о Лапшине. Мы знаем, что вы связник и наводчик банды.

Климов молчал, протирая платком стекла очков.

– Мы знаем, что сегодня вам позвонит Кира и вы наведете ее на квартиру.

– Может быть, лучше, что вы все знаете, – сказал спокойно Климов.

Данилов смотрел на него, понимая, что чувство страха умерло в этом человеке. И он стоит на самом краю, когда безразлична жизнь, не страшна смерть. Сейчас в нем живет только тоска-усталость.

– Где краденые вещи, Климов?

– На чердаке.

– Вас проводят туда.

Климов встал, надел очки и равнодушно, как автомат, пошел за оперативниками.

А Данилов никак не мог отделаться от мысли, что где-то уже слышал его голос.

Климов

Вот и все. Вот и все. Конец. Теперь не будет ни его, ни Киры. А главное – сволочи Лапшина не будет.

Они поднимались на чердак. Лестница скрипела под ногами, отсчитывая шаги.

Карманные фонари осветили недостроенную крышу.

– Где? – спросил оперативник.

– Вон сундуки.

– Помоги-ка, – попросил оперативник товарища.

Они попытались сдвинуть сундук.

– Тяжелый, стерва.

Климов стоял у края крыши, внизу лежали под снегом кирпичи, которые он запас еще до войны, надеясь отделать дачу.

«Надо быть мужчиной», – сказал он про себя и головой вниз, как в морс, прыгнул в темноту.

Данилов

Он стоял у распростертого тела. Кровь из разбитой головы выкрасила снег в черный цвет.

Данилов смотрел на труп Климова, и тяжелое предчувствие беды захватывало его.

– Уберите. И следы закройте.

Иван Александрович поднялся наверх, где милиционеры делали опись изъятия вещей. Сел на диван. Ну что теперь делать? У трех квартир засады, здесь тоже. А если они не придут? Тогда все прахом. Тогда никому не нужны их жертвы и нервы. Никому. Потому что в работе оперативника важен только конечный результат.

Люди работали, переговариваясь шепотом, боясь попасться на глаза начальнику отдела. А он каменел лицом, ненавидя и мучаясь. И вдруг Данилов услышал внизу голос Климова. Это было как в бреду, как в дурном сне. Голос был отчетлив и весел.

– Кто?! – крикнул Данилов.

В комнату поднялся Белов.

– Я говорил, товарищ подполковник.

– Вот и хорошо. – Данилов засмеялся и смеялся долго.

А вокруг стояли ничего не понимающие сотрудники.

– Вы чего, Иван Александрович? – встревоженно спросил Муравьев.

– Игорь, – засмеялся Данилов, – у них голоса похожи, как две гильзы от нагана.

Никитин подмигнул Белову и покрутил пальцем у виска. Мол, чокнулся начальник. Точно чокнулся.

– У кого? – спросил Муравьев. – У Белова и Климова? Ну и что?

– Кира будет звонить по телефону.

Они целый час репетировали текст и просящие интонации Климова.

В качестве эксперта с поста ВНОСа был вызван опертехник, слушавший первый разговор.

Наконец после трех телефонных бесед он сказал:

– В цвет. Тебе, Белов, в театр надо поступать.

Шло время, трещали дрова в печке, телефон молчал. Он зазвонил около двенадцати.

– Алло, – протяжно пропел Белов.

– Это я.

– Кира, Кира, где ты?

– Где надо.

– Когда ты придешь ко мне?

– Дело говори, дело.

– Эти три точки отменяются.

– Почему? Мы готовы.

– Есть дело лучше.

– Какое?

– Район собрал в фонд обороны много ценностей и денег. Их повезут завтра утром. В восемь машина эмка должна пройти сорок второй километр. Там лес, Кира, пустой проселок, шоссе ремонтируют.

– Охрана?

– Один инвалид. Шофер наш человек, он уйдет с вами. Когда ты придешь, Кира?

– Завтра.

«Ту-ту-ту» – запела трубка.

У Данилова длинно и мучительно заболело под лопаткой, он осторожно сел на диван, старясь не дышать. Боль ворочалась в его большом и сильном теле, то затихая, то возвращаясь.

И он с грустью подумал, что еще две-три такие операции – и он вполне может отдать концы. Как быстро это пришло к нему, быстро и неожиданно. Первый приступ – в райцентре летом прошлого года, сейчас второй.

Обидно умереть в больнице. Не солдатская это смерть. А впрочем, везде обидно умирать. Смерть, она и есть смерть. Дальше ничего не бывает.

– Вам плохо? – участливо спросил Белов.

– Ничего, Сережа, ничего.

Данилов встал и подошел к телефону, нужно было блокировать дорогу.

Данилов (утром)

Из эмки они вынули заднее сиденье, настелили брезент, и там разместились Никитин и Белов с автоматами. Свой автомат Данилов держал на коленях, ощущая его тревожную тяжесть.

Быков вел машину, мрачно глядел в окно.

– Ты наган в карман переложи, – посоветовал Данилов.

– Уже.

– Смотри, Быков.

– А чего смотреть, мне не впервой.

Дорога была пуста, изредка торопились куда-то полуторки с газогенераторными баками по обе стороны кабины. Данилов был спокоен, он волновался всегда накануне, перед началом операции.

Один его приятель, известный боксер, рассказывал:

– На ринг иду, еле ноги передвигаю от волнения. Как только коснусь канатов рукой – все. Спокоен. Готов драться.

Вот и он сейчас коснулся канатов рукой.

– Долго еще? – спросил сзади Никитин.

– Лежи, – буркнул Быков, – скоро.

– Так ноги затекли.

– Терпи.

Поворот. Табличка с цифрой «сорок два». Быков свернул на проселок. Начался лес.

Санитарная машина стояла, уткнувшись носом в сугроб. Женщина-военврач бежала навстречу эмке, размахивая руками.

Данилов передернул затвор автомата. Он подался мягко и свободно. Патрон ушел в ствол. Быков затормозил, открыл дверцу, вышел.

У поднятого капота копался человек в ватнике.

– Что у вас? – спросил Быков с деланым равнодушием.

– Товарищ шофер, раненых везем, мотор барахлит, – просяще объяснила девушка.

«А она ничего, – подумал Данилов. – Из-за такой вполне можно потерять голову».

Быков подошел к машине.

– Ценности там? – спросил человек в ватнике.

– Да.

– Где Климов?

– На даче.

– Охранник?

– Фронтовик контуженый.

– Ясно. – Шофер открыл кабину, взял автомат. – Пошли.

– Вы его сами кончайте, я не могу, утром чай вместе пили.

– Смотри.

Данилов увидел человека с автоматом. Он был в ватнике, галифе и сапогах. Даже в этой одежде Лапшин выглядел красиво и нарядно.

Они шли с Кирой к машине, девушка похлопывала пальцами по кобуре.

Быков остался у санитарной машины.

Они повернулись к нему спиной, и Быков вынул наган.

– Стой, руки вверх, – скомандовал он.

Данилов нажал на дверь и вывалился на снег с автоматом. Сзади выскочили Никитин и Белов.

Лес ожил. Из-за деревьев, охватывая машину кольцом, шли вооруженные люди.

– Я – начальник отдела борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска подполковник Данилов, – Иван Александрович поднял автомат, – вы арестованы.

Лапшин оглянулся, увидел людей, идущих к дороге, и бросил оружие. Никитин подошел к Кире, расстегнул кобуру, достал «ТТ».

– Не для вас эта игрушка, девушка.

– Внимание, – Данилов подошел к машине, – выкидывайте стволы и ножи и выходите по одному. Принимая во внимание особую опасность вашей банды, имею указание открывать огонь на уничтожение. Считаю до трех. Раз!

Дверь фургона распахнулась, и на снег полетели ножи, еще один автомат, две лимонки, пистолеты.

– Все?

– Все, – ответил чей-то голос.

– Выходи по одному.

Бандитов обыскивали, надевали наручники. Оперативники сносили оружие в подъехавший грузовик.

Данилов почувствовал смертельную усталость, протянул автомат Быкову и пошел к машине…

За его спиной что-то хлопнуло, будто открыли бутылку шампанского. Острая боль пронзила тело, он повернулся и почувствовал второй удар и боль.

Последнее, что он увидел, – маленький, почти игрушечный браунинг в руке у Киры и падающие на него деревья.

Никитин

– Сука! – закричал он и кулаком сбил женщину на снег, потом наступил на руку с браунингом. – В рукаве прятала. – Никитин поднял оружие. – «Клемент» 4,25.

Муравьев с Беловым, располосовав кожух и разорвав гимнастерку, перевязали Данилова.

– Заводи, – крикнул Никитин Быкову, – здесь километрах в семи больница!

Голова Данилова лежала на коленях Никитина. Быков вел машину осторожно, старательно объезжая колдобины. Данилов широко открытыми глазами глядел в потолок. Лицо его заострилось и стало жестким и бледным.

Данилов (март)

Он открыл глаза и увидел бревенчатую стену и портрет Джамбула на ней. Солнце било в окно, и в палате было бело и радостно.

– Ну, слава богу, – сказала пожилая санитарка, – открыл глаза. Сейчас попить принесу. А то две недели в сознание не приходил.

Данилов смотрел в окно. С сосулек, прилипших к карнизу, падали золотые от солнца капли.

За стеной кто-то печально играл на гармошке. Мелодия была очень знакомая, только вот какая – Данилов вспомнить не мог.

Он лежал, закрыв глаза, ощущая на лице солнечное тепло. Заново привыкая к звукам и запахам.

Заново привыкая к жизни.

ЧЕТВЕРТЫЙ ЭШЕЛОН
1945
Глава 1
МОСКВА. 10-15 ЯНВАРЯ

Данилов

Ветер разогнал облака, лопнувшие, словно мыльная пена, и тогда показалось солнце, круглое и нестерпимо яркое. Пронзительно засиял снег на крышах, а окна домов стали багрово-красными, как при пожаре. Казалось, что горит вся улица сразу.

Данилов открыл форточку, и мороз клубами пара ворвался в комнату. Тонко и легко зазвенели шары на елке, резче запахло хвоей. На старом градуснике за окном ртутный столбик застыл между цифрами «девятнадцать» и «двадцать».

Январь начался круто. Почти бесснежный, солнечный и яркий, он принес в Москву мороз и безветрие. Иван Александрович подождал еще несколько минут и захлопнул форточку. Все, теперь елка будет пахнуть хвоей несколько часов, и этот запах, пробиваясь сквозь тяжелый дым папирос, напомнит ему сегодня о детстве и тихих радостях.

Теперь надо поставить на столик, рядом с креслом, пепельницу, положить папиросы, сесть поудобнее и взять книгу.

Пять дней назад его вызвал начальник МУРа. Идя по коридору и готовясь к предстоящему разговору, Иван Александрович перебирал в уме все возможные упущения своего отдела и мысленно выстраивал схему беседы, проговаривал всю ее за себя и за начальника.

Он рассеянно здоровался с сотрудниками других отделов, но мысленно уже вошел в знакомый кабинет и сел около стола в жесткое кресло, «на свое место», как шутили его ребята.

Бессменный секретарь начальника Паша Осетров встал, увидев входящего в приемную Данилова. Его новенькие погоны даже в тусклом свете лампы отливали портсигарным серебром.

– Прошу вас, товарищ подполковник, товарищ полковник ждет.

С той поры как в милиции ввели погоны и персональные звания, Осетров ко всем обращался только сугубо официально.

На столе начальника горела большая керосиновая лампа под зеленым абажуром, и от этого в кабинете было по-прежнему уютно.

– Разрешите?

– Заходи, Данилов, садись. – Начальник достал из ящика стола тоненькую папку. – Стало быть, так. – Он хлопнул ладонью по картонному переплету. – Знаешь, что это такое?

– Нет.

– Это точно, не знаешь. Пока. Здесь, Иван, все про тебя написано.

– Это кто же постарался?

– Гринблат.

– Из наркомата, что ли?

– Нет, Данилов, похуже.

– Оттуда? – Иван Александрович неопределенно махнул в сторону окна.

– Нет, там у тебя дружки нежные. Там за тебя генерал Королев стеной.

– Ну, тогда буду тонуть в пучине неизвестности.

– Как хочешь. – Начальник открыл папку. – Гринблат – профессор, светило в некотором роде. Он консультировал тебя во время медкомиссии.

И тут Данилов вспомнил здорового старика в золотых очках, к которому он попал на медкомиссии. У него были медальный профиль и кирасирские усы. Старик беспрестанно курил толстые папиросы и громогласно командовал врачами.

– Курите? – спросил он Данилова.

– Курю.

– Вредно. Надо бросить, если хотите дожить до глубокой старости.

– Так у нас вообще работа вредная. – Данилов покосился на пепельницу, полную окурков.

– Мне можно. – Профессор улыбнулся. – Какой же интерес запрещать другим, если во всем отказывать себе?

Данилову старик явно нравился. Он был весел и совсем не похож на врача.

– Ладно, – профессор протянул ему портсигар, – закурите, но помните, что с сердцем у вас неважно.

– Это как же понимать? Плохо или совсем плохо?

– Если бы было плохо, я бы вас отправил в госпиталь. Неважно. – Старик, прищурившись, посмотрел на Данилова. – Давно беспокоит?

– С сорок второго.

– Лечились?

– Нет.

– Плохо. Это совсем плохо. Я выпишу вам лекарства, расскажу, как их надо принимать. Только помните: раз начали лечиться, лечитесь. Вам, – профессор заглянул в историю болезни, – сорок пять лет. С вашим сердцем еще можно жить и жить, только его поддерживать надо. Ясно?

– Ясно, – грустно ответил Данилов, старательно пытаясь вспомнить мудреное название болезни.

Когда он подходил к двери, старик крикнул ему в спину:

– Отдых, слышите, подполковник, отдых!

– …Так вот, Данилов, – начальник полистал бумажки, – я в этом ничего не понимаю, но Гринблат настаивает на твоем отпуске. Я докладывал руководству, оно отнеслось с пониманием.

– То есть как это? – удивился Иван Александрович.

– А очень просто. Разрешено тебе отдохнуть аж целых десять дней. То-то. Видишь, какой ты у нас незаменимый, берегут твое здоровье. Сдавай дела и – марш домой.

– А как же?..

– А вот так же, мне генерал приказал: будет сопротивляться – домой под конвоем. Кому передашь отдел?

– Муравьеву. Зама вы же у меня забрали.

– Игоря выдвинем чуть позже, мы документы в кадры уже заслали.

– Хорошо, – Иван Александрович встал, – это дело. Парень расти должен, ему майора получать скоро.

– Странно у нас с тобой получается. – Начальник прикрутил фитиль лампы. – Как хороший оперативник, так его на руководство. Пошли бумажки, сводки, и кончается сыщик…

– Это вы обо мне?

– О себе.

– А-а.

– Что акаешь? Я ведь дело говорю.

– Не мы эти порядки устанавливали.

– Это точно. Так ты дела передай сегодня же и – домой. А я прикажу, чтобы тебя никто не беспокоил. Лежи читай, в кино ходи, в театр. Когда последний раз в кино был?

– В сорок третьем.

– А я до войны. Но тем не менее ты сходи в кино, отвлекись.

– Схожу, – неуверенно ответил Данилов.

– Бодрости не слышу в голосе, Иван. Радости нет.

– Отвыкли мы от отпусков. Вы говорите – десять дней, а что я делать буду, не знаю.

– Разберешься. Ну, счастливо, жене кланяйся, будет у меня свободная минута – заскочу. Есть дома-то? – Начальник многозначительно щелкнул пальцами.

– Найду.

– Вот и хорошо. Отдыхай, Данилов.

В комнате стало темно, но он не зажигал света. На это надо было потратить массу усилий: встать с кресла, дойти до окна, опустить светомаскировку, потом вернуться назад и зажечь лампу. Двигаться не хотелось. Хотелось сидеть, смотреть в окно, ставшее почти черным. В квартире поселилась непривычная тишина, только на кухне звонко падали в раковину капли из крана.

Ему было хорошо сидеть вот так, бездумно, расслабившись. Старое кресло, мягкое и просиженное, названное почему-то вольтеровским, удобно приняло его в свое уютное лоно и, казалось, несло куда-то сквозь полумрак и квартирную тишину.

Нет, вставать положительно не хотелось. Нечасто за последние годы он мог так вот отдохнуть. С утра после завтрака сесть в кресло, взять пухлый том Алексея Толстого и читать не переставая, не останавливаясь. Найдя особо удачную фразу, Данилов опускал книгу и повторял ее несколько раз, словно пробуя на вкус. И немедленно слова приобретали какой-то особый, дотоле непонятный смысл, звучали совершенно по-новому.

Он так и просидел до темноты, а когда читать стало невозможно, опустил книгу на колени, унесясь в далекий семнадцатый век.

Телефонный звонок был неожидан и резок. И пока Данилов шел к телефону, он подумал, что это первый звонок за весь день.

– Слушаю.

– Витя?

– Нет, скорее я Ваня.

– А Витю можно? – Женский голос был до предела игрив.

– Вот Вити-то у нас и нет.

«Ти-ти-ти» – запела трубка.

Вот теперь надо закурить. Данилов нащупал пачку папирос, чиркнул спичкой и с удовольствием затянулся. Телефонный звонок словно разбудил его, вернул в привычный мир, разрушил связь времен, так прочно приковавшую его к царствованию Петра. Что и говорить, этот первый за многие годы отпуск он проводит очень хорошо.

Данилов затянулся, но почему-то не почувствовал вкуса папиросы.

«Я же курю в темноте, а когда не видишь дыма, не чувствуешь вкуса табака».

Он пошел к окну, опустил маскировочную штору, зажег лампу. Что же дальше? Наташа придет часа через два. Есть не хочется. Почитать? Нет. Пока не надо. Так нельзя, слишком много для одного раза. Это как переесть вкусного. Что-то атрофируется. Может быть, погулять пойти? Эта мысль совсем развеселила Данилова, а вместе с тем он вдруг понял, что просто отвык от выходных. Разучился отдыхать, как другие люди.

Вчера вечером они с Наташей ходили в кино. Шел новый фильм «В шесть часов вечера после войны». Картина поразила Данилова своей полной отрешенностью от жизни. И хотя все это называлось музыкальной кинокомедией, Иван Александрович никак не мог понять, почему для этой цели режиссеру понадобилась именно военная тема.

На экране бравые командиры-артиллеристы, артисты Самойлов и Любезнов, затянутые новенькими ремнями снаряжения, командовали батареей сорокапяток. После первого же залпа поле покрылось огромными грибами разрывов. Когда дым на экране рассеялся, то зритель увидел искореженные, разбитые немецкие танки. Да и вообще война для авторов фильма была эдаким веселым пикником, на котором много поют, пляшут и иногда стреляют.

Они с Наташей шли домой по засыпанной снегом Пресне, и у Данилова никак не могло пропасть ощущение, что его обманули.

– Ну что ты такой надутый? Фильм не понравился?

– Не понравился.

– Ох, Ваня, до чего же ты трудный человек! – вздохнула Наташа. – Ты пойми, что это же комедия, гротеск…

– Так вот пусть смеются над чем-нибудь другим. Война – дело жестокое, над ней смеяться нельзя.

– Но ты пойми: главная идея фильма – победа. Свидание влюбленных после войны. Ты подумай о своевременности фильма. Война еще идет, а мы уже говорим о победе.

– Я понимаю, – Данилов усмехнулся, – это все так. Но ведь можно было бы сделать по-другому. Без войны. Пускай герои говорят, пишут о ней, но не показывать сцен боя.

– Ох, Данилов, – вздохнула Наташа, – ты у меня ретроград и консерватор.

Иван Александрович тогда промолчал. Он не смог спорить с ней. Конечно, не ему судить о войне. В основном он видел последствия боев, выезжая на оперативные мероприятия в прифронтовую зону. Правда, ровно месяц он воевал в составе батальона московской милиции зимой сорок первого, под Москвой. Тогда-то он и увидел, что такое сорокапятка. Именно тогда под Волоколамском Иван Александрович сделал для себя горькое открытие, которое потом долго мучило его. За этот холодный и вьюжный месяц он понял, что недостаточно одной храбрости бойцов и командиров – нужна техника. Самоотверженность людей смогла остановить врага, а победить его смогла все-таки техника…Данилов погасил папиросу, вышел на лестницу, открыл почтовый ящик. Сегодня принесли «Правду» и первый номер «Огонька». По старой привычке открыл четвертую страницу. Итак, кино и театр. Кинокомедия «Сердца четырех» – «Метрополь», «Ударник», «Москва», «Колизей», «Художественный», «Шторм», «Форум», «Родина», «Таганский», «Орион», «Динамо», «ЗИС». Документальный фильм «К вопросу о перемирии с Финляндией» – «Метрополь».

«Новости дня» N 18-44 – «Новости дня», «Хроника».

«Дело Артамоновых» – «Наука и знание».

«Жила-была девочка» – «Метрополь», «Заря».

«Воздушный извозчик» – «III Интернационал».

«Степан Разин» – «Кадр».

«Актриса» – «Экран жизни».

«Гроза» – «Диск».

«Семнадцатилетние» – «Экспресс».

И опять «Жила-была девочка». В «Авроре» можно посмотреть. «За Советскую Родину», «Заключенные» шли в «Повторном».

В ЦДКЖ – гастроли Ленинградского театра комедии, в Театре оперетты – «Украденная невеста», Театр миниатюр показывал «Где-то в Москве», в цирке – «Сегодня и ежедневно заслуженный артист РСФСР А.Н. Александров – леопарды и черная пантера».

Данилов пробежал глазами объявления. Так, все понятно. Теперь первая страница.

«ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО

ОПЕРАТИВНАЯ СВОДКА ЗА 10 ЯНВАРЯ

В течение 10 января северо-восточнее города Комарно наши войска с боями заняли населенные пункты Биня, Барт, Нова-Вьеска, Перебете, Старая Дяла, Мартош и железнодорожные станции Нова-Вьеска, Старая Дяла, Хетин, Комарно-Тэгельная (2 километра северо-восточнее города Комарно). За 9 января в этом районе наши войска взяли в плен более 800 немецких солдат и офицеров. В Будапеште наши войска, сжимая кольцо окружения немецко-венгерской группировки, с боями заняли крупнейший заводской район Чепель и остров Обудай с судостроительными верфями. За день боев нашими войсками занято в городе свыше тысячи кварталов. В боях в районе города Будапешта за 9 января взято в плен более 3000 немецких и венгерских солдат и офицеров. Северо-западнее и западнее Будапешта атаки пехоты и танков противника успешно отбивались нашими войсками. За 9 января в этом районе подбито и уничтожено 40 немецких танков.

На других участках фронта существенных изменений не было».

Он положил газету, взял «Огонек». На всю обложку портрет Грибоедова, на развороте фотография «На дорогах Венгрии». Бесконечная толпа пленных венгерских солдат, небритых, в мятых шинелях, в пилотках, натянутых на уши. И сразу же память вернула его в жаркий июньский день прошлого, сорок четвертого года, когда по улицам Москвы вели немецких пленных. Огромная колонна растянулась по всей улице Горького. Голова ее была на площади Маяковского, а хвост – на Ленинградском шоссе.

Данилов стоял у кукольного театра у самой бровки тротуара, он был в форме, и поэтому ему удалось стать ближе к мостовой. Улицы были заполнены москвичами, люди сидели даже на крышах домов. Впереди колонны шли генералы и старшие офицеры. Эти еще пытались бравировать, были подтянуты, выбриты, кое-кто с моноклями. Они делали вид, что ровно ничего не случилось и что привели их сюда просто на прогулку. За ними шла безлико-серая масса, поражающая своим однообразием. Данилов внимательно вглядывался, но так и не мог запомнить ни одного лица. И, пропуская мимо себя шеренги небритых, неопрятных людей, он вспоминал октябрь 1941 года, почти пустые улицы Москвы, кучи сожженных бумаг во дворах. Тогда немцам не удалось войти в Москву. Теперь их ведут по улицам солдаты полка НКВД.