Текст книги "Приступить к ликвидации (сборник)"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Кстати, Лена, вы участвовали в самодеятельности?

– Вы знаете, Иван Александрович, я даже училась в драмстудии театра.

– Это, кажется, на площади Журавлева?

– Да. Потом война, эвакуация. Мне предложили уехать, но я пошла на трудфронт. Сейчас работать надо.

– Это вы правы. Только если у вас талант, вы могли бы много пользы принести.

– У нас в типографии есть группа девчат, мы организовали концертную бригаду. В свободное время ездим по госпиталям, выступаем перед ранеными.

– Подождите, я вам горячего чая подолью. Лена, когда Гостев попросил вас принести шрифт?

– Месяц назад, до Нового года. Я не придала этому значения. Потом он опять завел этот разговор и сказал, какие именно литеры ему нужны.

– А для чего, он говорил?

– Сказал, что приехал Охлопков, организует новый театр. Особый фронтовой театр. Им надо напечатать программы, а литер некоторых нет.

– А печатная машина?

– Он сказал, что в театре есть «бостонка».

– Гостев обещал устроить вас в театр?

– Лена, вы должны нам помочь. Позвоните Соломону Ильичу и попросите Гостева встретить вас завтра, скажите, что все готово.

– Хорошо.

Никитин

Ничего нет хуже, чем ждать да догонять. Люди делом занимаются, а здесь сиди карауль телефон да этого Соломона.

Никитин сидел на диване. На голове обручи наушников. Тоненький проводок шел к телефонному аппарату. Телефон висел в коридоре на стене.

Хозяин дома, Соломон Ильич Коган, оказался портным. Лет ему было под семьдесят, поэтому к приходу оперативников он отнесся философски.

– Я в вашем МУРе знал одного человека, он допрашивал меня еще при нэпе. Занятный был мужчина.

– А вы, папаша, – прищурившись, спросил Никитин, – и тогда с блатными дело имели?

– Я, молодой человек, имел дело со всякими. Я закройщик, а хорошо одетыми хотят быть все: и директора трестов, и актеры, и, как вы выражаетесь, блатные.

– У вас, папаша, нет правового самосознания.

– Чего нет, того нет, молодой человек. Зато есть руки.

– Я в Туле тоже одного рукастого знал, так ему тридцатку нарисовать – раз плюнуть.

– Каждый знает тех, кого знает, – таинственно и непонятно сказал хозяин и пошел в комнату кроить.

В квартире томились еще два оперативника и парень из отдела оперативной техники. Про Гостева хозяин сказал, что это очень милый человек, артист Москонцерта. Шил у него пальто, а потом попросил разрешения дать его телефон девушке Лене.

– У него кошмарная личная драма, – пояснил хозяин, – жена истеричка.

Соломон Ильич, что-то напевая, кроил. Оперативники томились, техник занялся делом, начал чинить электрический утюг, а Никитин рассматривал старые журналы мод.

До чего же хороши там были костюмчики. Брючки фокстрот, пиджаки с широкими плечами и спортивной кокеткой.

Надеть бы такой габардиновый светло-песочный костюм да пройтись по Туле. Смотрите, каким вернулся в родной город Колька Никитин.

Время шло. Телефон звонил редко. Хозяин говорил с племянницей, потом позвонила Лена и назначила Гостеву свидание утром у проходной. Долго Соломон Ильич говорил с каким-то капризным заказчиком.

Положив трубку, хозяин хитренько посмотрел на Никитина и сказал:

– Вот что, молодые люди. У меня есть картошка и лярд. Мы сейчас все это поджарим и поедим. А то вы с голоду умрете. И чаю попьем. Пошли на кухню.

Белов

– Ну, Толик, – сказал Кузин, – как дальше жить будем?

Они сидели в кабинете Кузина, электричество горело вполнакала, поэтому капитан зажег керосиновую лампу-трехлинейку. Кочан молчал, шмыгал носом, вздыхал. Предательство бабки здорово подломило его. Возможно, именно сейчас он задумался над словами Кузина. Белов не вмешивался пока. Пять минут назад ему привезли фотографию Олега Гостева.

– Так что, Толик?

– Торговал я, конечно, – шмыгнул носом Кочан, – так жизнь такая.

– Что ты про жизнь-то знаешь? – Кузин встал, по стенам метнулась его сломанная тень. – Люди ее, эту жизнь, на фронте защищают, а ты? Наш, советский пацан, своих сограждан обираешь. Как это понимать, Толик?

– Да я разве… Я что… Боюсь я его… И все пацаны боятся…

Белов положил перед Толиком фотографию убитого. И по тому, как задрожали руки задержанного, как заходило, задергалось лицо, Сергей понял – знает.

– Знаешь? – резко спросил Белов.

– А кто его? Артист?

Белов протянул фотографию Гостева:

– Этот?

– Он… Женька Артист… Это он Витька? Ну, ему не жить…

– Кто такой Витек?

– Кличка у него Царевич. Не московский он. Из Салтыковки. Он от деловых к Артисту приезжал.

– Фамилия Артиста?

– Не знаю.

– Где живет?

– Не знаю. Он ко мне сам приходил. Говорил, где товар взять, деньги забирал.

– Твои дружки его знают?

– Видели.

– Они тоже работают на него?

– Через меня.

– Когда должен прийти Артист?

– Не знаю.

– Выйди, Толик, в коридор.

– Ну вот что, Евгений Иванович, – сказал Белов голосом не терпящим возражения, – раз я старший, то мое решение такое. На квартире Кочана сажаем засаду. С утра сориентируй всех. Покажи карточку Артиста.

Данилов

Вячеслав Андреевич теребил руками шапку.

– Да вы успокойтесь, чего волнуетесь, – улыбнулся Данилов.

– А вас в МУР вызывали? – внезапно спросил Шумов.

Вопрос был настолько неожиданный, что Иван Александрович на секунду растерялся даже. Потом, представив себе ситуацию, расхохотался. Шумов тоже улыбнулся, но грустновато.

– Нет, – ответил Данилов, – не приходилось мне.

Ему положительно нравился этот худощавый, сдержанный человек. Одет был Шумов в хороший костюм, сорочка на нем была заграничная. Над карманом пиджака были нашиты две полоски за ранения – золотистая и красная.

– Где это вас? – спросил Данилов.

– В декабре сорок первого под Волоколамском.

– Да что вы? Я тоже там воевал.

– Вы?

– Представьте себе. В сводном батальоне НКВД.

– Значит, соседи. Я помвзвода был в 3-й ополченческой бригаде. По ранению уволили вчистую.

– Где работаете?

– В Московском драматическом театре помрежем. Я до войны в театральном институте учился. Ушел добровольцем. Ранило. Вот работаю. Говорят, институт возвращается, опять пойду учиться.

– Послушайте, Шумов, вы этого человека знаете?

Данилов протянул ему фотографию.

– Женька Баранов, – мельком взглянув на нее, ответил Шумов. – Что, за спекуляцию попал?

– Почему вы так считаете?

– А его из нашего театра за это поперли. В сороковом театр ездил в Латвию. После воссоединения. Ну он там и развернулся. Спекулянт. Пустой человек.

– Вы, случайно, не знаете, где он живет?

– На Краснопролетарской. Дом его одноэтажный, деревянный, как раз напротив типографии. Я у него галстуки покупал, так ездил туда.

– Вы его давно видели последний раз?

– В прошлом году, он ко мне пару разу с очень милой девушкой заходил, просил почему-то называть его Олегом.

– Ну а вы?

– Называл, мне не жалко.

– Он часто бывал у вас?

– Я же сказал, пару раз. Такие, как он, – люди бесцеремонные. Приходят без звонка, валятся как снег на голову. Эта наша мягкотелость, свойственная интеллигенции. Знаешь, что дрянной человечишка, а все равно обидеть боишься.

Никитин

Гостев позвонил в двадцать два сорок три.

– Соломончик, – услышал Никитин в трубке бойкий баритон. – Звонила ли моя прелесть?

Портной из-под очков поглядел на Никитина. И ответил насмешливо:

– Для вас, молодой человек, хорошие новости. Она ждет свидания утром у проходной. Говорила, что достала для вас кое-что.

– Соломончик, вы умница. У меня есть чудная фланелька, я хотел бы пошить летний костюм.

– Е. Б. Ж., – ответил Соломон Ильич.

– Что? Что? – удивился Гостев.

– Е. Б. Ж. Вам, как артисту, следовало бы читать письма Льва Николаевича Толстого. Он заканчивал их именно этими буквами. Они расшифровываются очень просто: «Если буду жив».

– Я буду жить долго, Соломончик. Долго и счастливо.

Портной еще раз посмотрел на прижавшего наушники Никитина, на тяжелые фигуры оперативников и, вздохнув, сказал:

– Мне бы вашу уверенность. Так что передать милой даме, если она будет звонить еще?

– Скажите, что приду.

«Ту-ту-ту» – загудела трубка.

– Вы, папаша, молодец. У вас не только руки, но и голова золотая.

– Что же, эта оценка мне очень важна. Может, вы мне и справку выдадите?

– Какую?

– О правовом самосознании.

– Нет печати, папаша, – улыбнулся Никитин, – а то бы выдал. Вы уж не обессудьте, двое наших у вас посидят. Ладно?

– Это как, ловушка?

– Да нет, папаша, это засада.

– Жаль, что мои внуки выросли и воюют сейчас на энском направлении, было бы что рассказать им.

– А вот этого, дорогой папаша, не надо. Совсем не надо. Говорить о наших делах не рекомендуется.

Данилов

В Салтыковку уехал Самохин, прихватив с собой фотографию убитого. В квартире Кочана засада, на Краснопролетарской тоже. Ждут Артиста и у портного. Пока все.

За зашторенным маскировкой окном медленно уходила ночь. И Данилов физически ощущал ее неслышное движение. Он курил, зло поглядывая на телефон. Черный аппарат молчал.

Где-то в этой ночи живет своей легкой жизнью Евгений Трофимович Баранов по кличке Артист. Дома, на Краснопролетарской, он не был уже почти год. Так сказала его сестра. Но родственникам не всегда надо верить. Даже когда они ругают братьев.

Пока выстраивалась достаточно логичная цепочка. Пистолет Коровина некий левша передал Витьку, тот взял у Баранова шрифт и патроны. Видимо, этот Витек приносил Артисту продукты, которые на Тишинке реализовали пацаны.

Нет, не так это. Слишком малая толика награбленного попадала на Тишинку. Да и награбленное ли? Но все-таки ниточка была, и как-то соединяла она левшу, Витька, Артиста. А значит, и три последних преступления объединяла она.

Ему удалось сегодня на час вырваться домой, завезти Наташе паек и форму.

Жена долго и одобрительно рассматривала Данилова.

– Тебе идет новая форма, – улыбнулась она, – ты в ней моложе.

– Вместо сорока трех сорок два дать можно, – печально усмехнулся Данилов.

Он глянул в большое зеркало. И увидел, что стал почти совсем седым.

– Ты на седину не смотри, – успокоила Наташа, – она украшает мужчину.

– Почему-то украшательство начинается к старости. Видимо, этим мы и успокаиваем себя.

Данилов с удовольствием отметил, что время почти не коснулось жены. Конечно, она была не той веселой вузовкой, с которой познакомился он восемнадцать лет назад. Но все же она была хороша. И горькое чувство недоверия обожгло сердце. Короткая секундная ревность. Нехорошее чувство, недоброе.

Наташа жарила на кухне картошку, а Данилов сел в огромное уютное кресло. Сел и задремал сразу. Сквозь дремоту он слышал бормотание громкоговорителя, шум воды на кухне, торопливые шаги Наташи. Ему очень не хотелось вставать, надевать полушубок и ехать в управление.

Хотелось остаться дома. Проснуться утром рядом с женой, сунуть босые ноги в тапочки, пойти на кухню, заварить крепкий чай и пить его бездумно, мелкими глотками.

– Ваня, – крикнула из кухни Наташа, – иди есть!

Данилов поднялся, тряхнул головой, прогоняя дрему, и пошел к жене.

После короткой поездки домой кабинет выглядел особенно неуютным. Казалось, что никотиновая горечь намертво впиталась в стены, сделав их желтовато-грязными. Правда, это только казалось ему, стены кабинета были, как положено, покрашены до половины синей краской и до половины белой.

В дверь постучали.

– Да! – крикнул Данилов.

– Разрешите, Иван Александрович? – вошел Белов.

– Заходи, садись. Что у тебя?

– Папиросы, изъятые у Кочана, соответствуют той партии, которая доставлялась в продмаг на улице Красина.

– Ну вот, не зря вы по морозу бегали. Есть связь. Точно есть. Зови ребят, помозгуем, как нам этого Артиста лучше заловить.

Совещались они недолго. Все было предельно ясным. Если Баранов не придет до утра ни в одно из тех мест, где его ждет засада, то брать его будут у типографии. А если не придет и туда? Тогда начинать активный поиск.

Данилов погасил лампу, поднял маскировочную штору и открыл форточку. Морозный ветер с улицы нес запах снега. Так же пахла зима на Брянщине в лесничестве, куда он приезжал к отцу. И он вспомнил красное солнце, уходящее за ели, цвет наступающей ночи, треск деревьев на морозе.

Данилов любил сидеть у окна и следить за наступлением ночи. Солнце ушло, короткие сумерки, и потом над домом, над лесом, над миром низко зажигались звезды. И чем темнее становилось, тем ниже опускались они.

Свежий ветер с улицы вымел из комнаты тяжелый папиросный дух. Данилов стянул сапоги, повесил китель на спинку стула, достал из сейфа подушку, одеяло и лег.

Заснул он немедленно. Словно провалился.

Данилов (продолжение)

Из окна машины он видел проходную типографии и рядом Лену, беспомощно озирающуюся по сторонам. Слишком уж она волновалась, хотя проинструктировали ее правильно.

– Это ваша первая крупная роль, Лена, – сказал он, прощаясь с ней.

Данилов видел и своих ребят. Четверо мерзли на остановке, остальные, постоянно сменяясь, передвигались по улице. Пока все было правильно. Но время шло, и Данилов вспомнил слова первого начальника, с которым работал еще в ВЧК: «Стол-то накрыли, а гостей нет».

По договоренности Лена должна была ждать полчаса, а потом идти. Маршрут ее также был отработан. Трамвай – метро – трамвай – дом. Разрабатывая операцию, они учли все возможные варианты. Баранов мог встретить Лену в трамвае, в метро, у дома. А мог и вообще не прийти. Последнее здорово бы осложнило работу.

Данилов посмотрел на часы. Стрелка неумолимо приближалась к контрольной отметке. Артиста не было.

Лена постояла еще немного и пошла к остановке.

Артиста не было.

А он очень ему нужен, этот Евгений Баранов по кличке Артист, очень.

Кочан на допросе многое порассказал о своем «хозяине», и Иван Александрович ни на секунду не сомневался, что именно бандиты снабжали продуктами Баранова.

Лена медленно шла к остановке трамвая. Дважды она поскользнулась, долго выбирала более безопасную дорогу. Наконец подошла к кучке людей, ожидающих трамвай. Там постояла минуты три. Села в прицепной вагон.

Два оперативника прыгнули в моторный, двое в прицепной.

– Поехали к метро. Надо обогнать трамвай.

– Трамвай, – усмехнулся Быков, – было бы чего обгонять, товарищ начальник.

У метро «Маяковская» машина остановилась.

– Им еще минут тридцать ехать, – мрачно сказал Быков и, подняв воротник тулупа, сделал вид, что задремал.

Данилов усмехнулся, он, как никто другой, знал, что водитель внимательно смотрит за площадью.

Трамвай пришел действительно через тридцать минут.

Данилов видел, как Лена легко спрыгнула с площадки и, пряча лицо от ветра в воротник, побежала к дверям станции. Но раньше ее к двери подошли два оперативника, Никитин и Самохин шли следом.

– К метро. Успеем раньше?

– Попробуем.

Быков рванул машину с места, въехав под арку проходного двора. У него были свои маршруты, он знал все сквозные проезды в городе.

Никитин

А девочка ничего себя ведет. Вполне грамотно. Идет спокойно, не перепроверяется. Молодец. Только вот Артиста этого нет. Уж не разгадал ли он их? Вряд ли. Спекулянт мелкий. Так.

В метро было тепло. Пожалуй, станции остались единственным местом в Москве, куда можно просто зайти и погреться. Заплатил полтинник – грейся весь день. Народу днем совсем немного было. Военные да пожилые люди в основном. Пацаны, конечно. Все, кто постарше, на работе.

Проходя по залу, Никитин с удивлением отметил, что работники метрополитена тоже в погонах.

На перроне стояла дежурная в ладной синей шинели с серебряными погонами с черными просветами и одной звездочкой.

– Ты гляди, – сказал он Самохину, – и у них погоны.

– Ты, Колька, газету «Правда» читал, где о новой форме написано?

– Нет, я тем днем в засаде сидел.

– Темнота. Нынче погоны введены в ГВФ, на речном флоте, железнодорожникам. Наркомату госконтроля, прокуратуре, Наркомату иностранных дел и еще кому-то, точно не помню.

– Гляди-ка, – искренне удивился Никитин.

Они переговаривались, но цепко следили за светлым Лениным воротником. Вот начал к ней проталкиваться высокий военный. Нет. Прошел мимо, да и не похож он на Артиста. Они ехали в полупустом вагоне. Шагали гулкими вестибюлями на пересадках. А Артиста все не было.

Данилов

Они успели как раз. Только подъехали, как из метро вышла Лена. И снова все повторилось. Ожидание трамвая и гонка по заснеженным улицам Соколиной Горы. И снова ожидание, теперь уже на Лениной остановке. Опять трамвай. Вот Лена, вот Никитин и Самохин.

Быков загнал машину в соседний двор. И Данилов вышел. Пройдя через заваленную снегом детскую площадку с поржавевшими качелями и полуразобранными на дрова грибками, он свернул к двухэтажному дому с аркой, пересекая путь Лене и ее спутникам.

Никитин

Лена шла, почти бежала впереди, и они тоже прибавили шаг. Вот она пересекла улицу, минуя сугробы, шагнула на тротуар, вот подошла к кирпичному дому с аркой. Скрылась в ней. Они вошли следом.

Никитин сразу узнал его. Высокий парень в кожаном пальто с меховым воротником и серой пушистой кепке стоял рядом с Леной. Никитин напрягся для прыжка…

– Ни с места! – крикнул Самохин. – Милиция!

И тут случилось неожиданное. Парень выхватил пистолет, развернул Лену, закрывшись ею как щитом, и приставил ствол к голове девушки.

– Стоять! – хрипло крикнул он.

Лена почти висела у него на руке – безвольно и расслабленно.

– Ты чего, мужик? Чего? – под дурачка затараторил Никитин, медленно, шажок за шажком, приближаясь к нему.

– Стой. Я крови не хочу.

– Ты чего, чего?

– Стой! Бросайте оружие и отходите к стене. Иначе…

Пистолет в его руке ходил ходуном, глаза были бессмысленно пусты от страха. И Никитин понял, что от глупого ужаса этот человек вполне может надавить на спусковой крючок. Он вынул из кармана «ТТ» и бросил его на землю. Бросил и отошел. Самохин сделал то же самое.

Данилов

Он посмотрел на часы. Лена с сопровождающими давно уже должна была пройти. Значит, что-то случилось. Возможно, что-то задержало их.

Он зашагал к арке.

Никитин

Артист отпустил Лену, и она осела прямо в снег. Держа пистолет наизготове, он подошел к брошенному оружию.

«Наклонись. Ну наклонись, сука», – мысленно просил его Никитин. Он напряг ноги и весь стал как сжатая пружина, готовая расправиться стремительно и сильно. Артист подвинул ногой его пистолет к себе.

И тут Никитин увидел Данилова.

Данилов

Он сразу же оценил обстановку. Девушка лежала на земле, в снегу валялись пистолеты, а этот хлыщ в коже пытался ногой подтянуть к себе «ТТ».

Данилов вскинул пистолет и выстрелил. Под аркой выстрел прозвучал ошеломляюще, пуля ударила у ног Артиста. Он вскрикнул, обернулся на секунду. Всего на секунду. И Никитин прыгнул. Прыгнул и сбил его на землю. Отлетел в сторону пистолет.

Баранов пытался вырваться. Но что он мог сделать против Никитина?

Щелкнули наручники.

– Эх, дать бы тебе в глаз. – Никитин длинно выругался, Самохин и Данилов поднимали Лену.

Ревя мотором, под арку влетела эмка.

– Что? – крикнул Быков.

– А, ничего, – достал пачку «Беломора» Никитин, – последние папиросы сломал из-за этой падали.

На столе лежали вещи, отобранные у Баранова. Пистолет «чешска-зброевка», модель «В», калибр 5,6, замысловатый нож, выполненный в виде лисички. Морду плексигласового зверька почти закрывала кнопка. Нажал – и пружина выкидывает узкое лезвие. Паспорт. Сложенная вчетверо бумага-броня. Удостоверение Москонцерта, где написана должность – артист. Данилов развернул броню. Бланк, печать. «Освобожден от призыва в армию по май 1944 года артист Москонцерта Баранов Евгений Петрович как участник фронтовых бригад». Подпись, печать. Все на месте. Только никому в Советском райвоенкомате не известен был гражданин Баранов 1919 года рождения. Там стояла отметка – выбыл в эвакуацию.

Еще лежали на столе деньги. Десять тысяч. Две пачки дорогих папирос. Записная книжка. И конверт местного письма, наполовину оторванный, но адрес на нем сохранился: Колпачный пер., дом 7, кв. 23. Латовой В.Р. для Баранова.

И еще одну вещь нашли в кармане пальто Баранова, «Голубень», сборник стихов Есенина.

Данилов прочел первое стихотворение – прекрасное стихотворение об убитой лисице, которое он впервые увидел еще в шестнадцатом году в журнале «Нива». Потом другое, третье…

Напевность есенинских строк на какое-то время заставила его забыться. Он потерял ощущение реальности и времени.

В двадцать втором году Данилов был на выступлении поэта в Доме печати, и его очаровал красивый человек, читавший стихи звучным, чуть грустным голосом.

Ему не пришлось побывать на похоронах поэта. Данилов в тот день был в Воронеже. Потом – госпиталь. И о смерти его узнал только через несколько месяцев.

В середине тридцатых годов о Есенине начали скверно писать. Некоторые ревнители поэзии называли его чуть ли не литературным подкулачником…

Стукнула дверь, Данилов неохотно оторвал глаза от книги.

Вошел Серебровский:

– Ваня, значит, ты все-таки этого парня заловил?

– Взяли мы его, Сережа.

– Допрашивал?

– Пока нет.

Серебровский взял со стола книгу:

– У него нашел?

– Да.

– Я в сорок первом однотомник Есенина выменял на три бутылки коньяку. Я Есенина и Симонова люблю очень.

– Лирик ты, Сережа.

– Ваня, ты когда этого парня допрашивать будешь?

– Да прямо сейчас.

– Не возражаешь, если я посижу у тебя?

– О чем ты говоришь, конечно.

Данилов поднял телефонную трубку:

– Приведите Баранова.

Серебровский сел на диван, в темноту, вытянул ноги, достал папиросы. В коридоре послышались тяжелые шаги конвоя. В дверь постучали.

– Да! – крикнул Данилов.

Вошел старшина.

– Товарищ подполковник, арестованный Баранов доставлен.

– Заводи.

У него даже ниточка усов обвисла. Совсем не тот был Женька Баранов. Совсем не тот. С фотографии глядел на мир самоуверенный красавец – удачливый и избалованный. А в кабинете сидел человек с растрепанными волосами, в ботинках без шнурков, в костюме, который сразу же стал некрасиво помятым.

Данилов повернул рефлектор лампы к задержанному, и тот зажмурился от яркого света, бьющего в лицо.

– Баранов, вы находитесь в отделе борьбы с бандитизмом Московского уголовного розыска. Мы предъявляем вам обвинение по статьям 59.3, 72, 182, 73, 73.2, 107, 59.4 УК РСФСР[3]3
  Статьи УК РСФСР в редакции 1943 года.


[Закрыть]. То есть вы обвиняетесь в участии в бандитской группе, в подделке документов, незаконном ношении огнестрельного оружия, сопротивлении представителям власти, спекуляции, принуждении к спекуляции несовершеннолетних и уклонении от воинской службы. Вам понятен смысл статей?

– Ты забыл еще сто девяносто третью. Разбойное нападение на Елену Пименову, – сказал из темноты Серебровский.

Баранов молчал, только дышал часто и тяжело, как человек, взбежавший на десятый этаж.

– Вам понятен смысл статей, гражданин Баранов?

Баранов попытался что-то сказать, издал горлом непонятный звук.

Серебровский встал, шагнул в свет лампы:

– Ну, Артист, чего молчишь? Будь мужиком. Умел пакостить, умей держать ответ. А суд чистосердечное признание всегда в расчет принимает. Хочешь пойти молчком? Так по военному времени тебе по одной 59.3 высшая мера светит.

– Я никого не убивал! – крикнул Баранов. – Не убивал я и не грабил!

– А папиросы из продмага на улице Красина? – спросил Данилов. – Там, между прочим, Баранов, человека убили.

– Не был я там, не был! – завизжал Артист.

– Откуда папиросы взял? – Серебровский наклонился к задержанному.

Баранов испуганно дернул головой.

– Наслушался от блатников. Это у вас руками махать можно. Нам закон не позволяет. Ну?

– Давали мне их, – чуть слышно проговорил Баранов.

– Кто давал, не помните, конечно? – насмешливо поинтересовался Данилов.

Баранов молчал.

– Хотите, я за вас изложу то, что вы хотите нам рассказать? Молчите? Так слушайте. Однажды на Тишинском рынке к вам подошел человек, лицо его вы плохо помните, он предложил вам купить водку, шоколад, консервы, папиросы. Пистолет вы нашли на улице. Обойму снаряженную – там же. А шрифт брали исключительно из любви к полиграфии. Это ваша версия, Баранов, слушать ее мы не намерены. Вы должны рассказать нам о человеке, который сделал вам фальшивую броню, для кого вы доставали шрифт, кому отдавали деньги за реализованный товар. Вот что мы хотим услышать. Вы знаете этого человека?

Данилов бросил на стол фотографию Витька. Серебровский взял ее, поднес к свету. Баранов посмотрел, зажмурился и кивнул.

– Кто его убил? – спросил он тихо.

– Это не важно. Вы знали его?

– Да. Он брал у меня шрифт, приносил папиросы.

– Кто давал вам все это?

– Вы можете мне не верить… Но я знаю, что человека этого зовут Павел Федорович. Я встречался с ним несколько раз.

– Где вы с ним познакомились?

– В Риге в сороковом году. Он там каким-то юрисконсультом работал в организации, занимающейся текстилем. Давал мне вещи, я их продавал. Потом война, он сделал мне броню. Велел не жить дома. Познакомил с хироманткой…

– С кем? – удивленно спросил Серебровский.

– С Ольгой Вячеславовной, хироманткой.

– Это с гадалкой, что ли? – Серебровский никак не мог уяснить профессию Ольги Вячеславовны.

– Да… Она инвалид…

– Ее инвалидность такая же, как и ваша броня? – Данилов посмотрел на Артиста.

Этот будет говорить. Истеричен, труслив. В состоянии аффекта от страха своего глупого готов на любой поступок. Даже на убийство. О таких его первый начальник еще в ВЧК Мартынов говорил: «У него вместо души пар».

– Нет, она старенькая. Но она тоже с ними, меня в этих преступных сетях запутала. Я сам хотел на фронт, но боялся их, очень боялся. Один раз Павел Федорович пришел с человеком. Страшный, у него на руке шрам. Бандит, убийца.

– Как его зовут?

– Не знаю. Павел Федорович называл его Слон.

– Как-как? – переспросил Серебровский. – Слон?..

Он стремительно вышел из кабинета.

– Ольга Вячеславовна знает, где живет Павел Федорович?

– Не знаю, у них не было разговора об этом.

Данилов увидел, как Баранов жадно смотрит на папиросы.

– Курите.

Баранов схватил беломорину, затянулся со всхлипом.

– Спасибо. Что мне будет?

– Если поможете следствию, то срок вам будет. Большой срок. Но вы еще молодой, Баранов, у вас вся жизнь впереди. Есть время подумать. Сейчас мы поедем на Колпачный. Там, кажется, живет ваша хиромантка?

Баранов молча кивнул.

– Теперь так, Баранов, мы поедем вместе.

– Нет… Я не поеду! – Артист вскочил. – Нет!

– Это почему же?

– Боюсь я ее и его боюсь.

– Вы теперь под охраной закона, гражданин Баранов, – сказал Данилов, – так что вам бояться нечего.

В комнату вошел Серебровский.

– Договорились? – спросил он.

– Вроде да.

– Ты, Артист, пойди отдохни в коридоре, мы тебя потом позовем.

Баранов вышел. Серебровский плотнее закрыл дверь, сел на стул верхом, махнул рукой, прося опустить рефлектор лампы.

– Ваня, ты знаешь, кто такой Слон?

– Нет.

– Ленинградский налетчик. Я им в наркомате занимался. Грабежи и разбой. Грабил пару раз церкви. Из Ленинграда исчез перед войной. Настоящая его фамилия Димитрук Аркадий Петрович. Гад из гадов. Кличку свою получил за необыкновенную физическую силу. Вооружен и очень опасен при задержании.

– Каждая минута общения с тобой, Сережа, приносит мне радость.

– Что делать, Ваня, такой уж я человек. Так как решим?

– Я думаю, надо сначала послать ребят, пусть подразузнают и за квартирой посмотрят. Ну а потом мы двинем.

– Кого пошлем?

– Никитина и Белова. Пусть они проверят паспортный режим.

Никитин и Белов

Они прихватили с собой участкового, проинструктировав его, что и как он должен говорить. Участковый вел их проходными дворами, пока наконец они не увидели на маленьком двухэтажном доме вывеску «Домоуправление».

– Здесь, – отдуваясь, сказал провожатый. Был он совсем старый, наверное, призвали из запаса, когда на фронт ушли работники Московской милиции.

Никитин с сожалением посмотрел на участкового. Шинель на нем топорщилась, сразу было видно, что под нее он напялил ватник. Шапка налезала на уши. Погоны с одной звездочкой замялись и торчали, словно крылышки.

– Сейчас к управдому пойдем, Феликсу Мартыновичу, он мужчина серьезный – прямо Наполеон.

Участковый уже пятый день читал книгу академика Тарле, поэтому всех именовал соответственно с прочитанным.

– Наполеон так Наполеон, – миролюбиво сказал Белов, – пошли.

Они спустились в полуподвальный этаж. У дверей с массивной табличкой «Управляющий» участковый остановился и поправил пояс. Он махнул Никитину и Белову рукой и распахнул дверь.

В кабинете, стену которого занимала огромная красочная карта военных действий, утыканная флажками, за столом сидел совершенно лысый человек.

Свет лампы отражался на его словно лакированном черепе. Увидев вошедших, он встал и вышел из-за стола.

Крепкий это был мужичок, коренастый, худой, но крепкий. На нем как влитая сидела зеленая диагоналевая гимнастерка, перетянутая широким комсоставским ремнем со звездой. На груди переливались эмалью знаки «Ворошиловский стрелок», «Отличник МПВО» и «Отличник коммунального хозяйства».

– Здравствуйте, товарищи офицеры, – приветствовал он их строгим, но необыкновенно тонким дискантом. – Зачем пожаловали?

Он смотрел на работников милиции так, словно хотел сказать: «Что без дела шастаете, занятых людей отрываете?»

– Это, Феликс Мартынович, – из городского паспортного стола товарищи. Пришли посмотреть, какие у нас здесь порядки.

– Ну что ж, – благосклонно произнес Феликс Мартынович, – нам есть чем похвастать. Наша дружина МПВО занимает первое место в районе и третье в городе. Регулярно проводится военная подготовка. Политчас, конечно. Субботники по уборке территории. Мы на первом месте по сбору металлолома, шефствуем над госпиталем. Книги раненым бойцам и офицерам отправляем, табак, продукты…

– Это все прекрасно, Феликс Мартынович, – перебил его Белов, – только задание наше несколько более узкое. Мы паспортный режим проверяем. Вот и хотели бы взять три квартиры на выборку.

– Какие?

– В соседнем доме мы проверяли четные, ну а у вас нечетными ограничимся.

– Третья, пятая и седьмая, к примеру, – вмешался в разговор Никитин.

– Кстати, – продолжал Белов, – кто там живет?

– Третья коммунальная, в ней прописаны четыре семьи, люди все больше трудящиеся. В пятой – две семьи проживают. Пенсионер и работник военкомата. А в седьмой… – Управдом помолчал и продолжил: – В седьмой Ольга Вячеславовна Дубасова проживает. Тоже пенсионерка. За мужа, крупного железнодорожного инженера, пенсию получает.

– А пенсия-то велика? – сверкнул золотым зубом Никитин.

– Тысяча двести. От НКПС.

– Ничего. Побольше, чем у нас жалованье.

– Она женщина тихая, квартплату вносит вовремя, карточку отоваривает в срок. Книгами нам помогла для госпиталя. У нее их много. Когда цветные металлы собирали, подсвечники бронзовые отдала, теплую одежду тоже.

– Это, конечно, поступок, – Белов надел шапку, – поступок. Но все же нам пора.

– Не могу задерживать, – с некоторой обидой в голосе сказал домоуправ, – служба, она есть служба.

Они снова прошли двором, занесенным снегом, и Белов подумал, что не все, видимо, так гладко у Феликса Мартыновича, во всяком случае с благоустройством.