Текст книги "Тайны уставшего города (сборник)"

Автор книги: Эдуард Хруцкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Но в больнице милиционер, как мог, описал преступников, в уголовной секции МЧК теперь были их приметы. Милиционер отметил главное: почти все бандиты были одеты в форму краскомов.

Пан получил хорошую долю от Гусака и в сентябре 1919 года разработал план ограбления склада «Богатырь» на Лесной улице.

В ноябре он дает сразу два подвода – на кооператив номер 1 на Бутырской улице и на рабочий кооператив у Бутырского моста.

Добычу бандиты взяли богатую, можно было немного переждать, пока Пан не подготовит новое дело.

Наводчика в банде никто, кроме Гусака и Ойдате, не знал. Это, кстати, железное правило налетчиков: наводчика знает только главарь и никогда не сдает. Хороший наводчик в блатном мире стоит выше любого удачливого вора.

Итак, решено было ждать хорошего подвода, но – жадность фраера сгубила – в декабре пошли на дело без подвода, решили взять магазин на Верхней Масловке, подзапастись жратвой перед Новым годом. Налетчики шли без подвода, поэтому не знали, что в торговом зале постоянно ночует милиционер.

Завязалась перестрелка. Милиционер был тяжело ранен. Тогда контрольные выстрелы еще не вошли в моду, поэтому мента посчитали убитым, взяли харчи и ушли.

А милиционер, очнувшись в госпитале, сразу дал показания, что в нападении участвовали его коллеги, милиционеры Чачин и Смирнов.

Тем же утром их взяли. При обыске нашли продукты из магазина и отрезы сукна, похищенные на складе «Богатырь».

В ЧК и МУРе методы были традиционные, и Смирнов и Чачин прямо на квартирах дали показания и сказали, что банда находится на даче в Петровском парке. Дачу эту Ойдате реквизировал у цыган из хора Полякова.

На дверях дачи висела грязная вывеска «Штаб 3-го татарского полка», на крыльце стоял человек при полной форме и с наганом на поясе.

Чекисты и летучий отряд МУРа плотно обложили дачу. На предложение сдаться «бойцы татарского полка» ответили огнем из ручного пулемета. Тогда руководитель операции Яков Мартынов приказал открыть огонь на поражение. Четыре пулемета «максим» да сорок винтовок за несколько минут сделали из деревянной дачи решето. Гусак и Ойдате погибли, несколько бандитов были захвачены и расстреляны. А человек по кличке Пан продолжал свое прибыльное дело, пока не загремел на Беломорстрой.

О нем мне рассказал еще один герой «Дела „пестрых“». В повести Аркадия Адамова он именуется полковником Сандлером. На самом деле его фамилия Ляндрес, и был он дядей моего друга Юлика Ляндреса, впоследствии знаменитого писателя Юлиана Семенова.

Илья Ляндрес, который с большим, надо сказать, профессиональным интересом следил за Паном, рассказал мне, что в двадцатых годах Пан закончил медицинский техникум, стал фельдшером, и весьма неплохим.

В сорок первом, несмотря на то что ему пошел шестой десяток, добился в военкомате призыва в армию и служил фельдшером в медсанбате. Получил положенные награды и вернулся в Москву. Купил домик в Измайловском парке, увлекся собиранием миниатюр. Но основной профессии не оставил.

У МУРа были оперативные данные, что Пан причастен к нескольким громким преступлениям. Но как опера ни бились, наводчика никто не сдавал.

Пан умер в 1962 году. Коллекцию миниатюр, весьма ценную, он завещал музею. Но она исчезла. А через несколько лет следы ее обнаружились в Париже и вели к одной весьма высокопоставленной партийной даме, но об этом я напишу, когда полностью соберу материал.

В сентябре 1958 года я пришел в МУР и поднялся в приемную Ивана Васильевича Парфентьева.

– Подождите, – сказала мне секретарша, – он очень занят.

Я сел в уголок и начал читать свежий номер милицейской газеты «На боевом посту». Минут через двадцать дверь открылась, и из нее вышел знакомый мне человек, которого я знал как журналиста.

Мы раскланялись.

– Откуда ты его знаешь? – вцепился в меня выскочивший из кабинета начальника мой друг Эдик Айрапетов.

– По Дому журналиста.

– Пойдем ко мне, расскажешь.

А что, собственно, было рассказывать? Восемь лет назад, когда джаз считался проводником буржуазной идеологии, в Москве устраивались полуподпольные танцульки, именуемые «ночниками». Самые лучшие были в Доме журналиста, там играл знаменитый ударник Боря Матвеев, кумир московских любителей джаза. Но попасть на эти предприятия было крайне сложно. Беспрепятственно проходили на них члены Домжура или их родственники. Никакого Союза журналистов тогда в помине не было.

У меня был товарищ, мой ровесник, который уже репортерил в «Труде» и «Советском спорте». Звали его Леша Егиозаров, впоследствии он станет неплохим писателем Алексеем Азаровым.

Лешка был истинным репортером, пробивным и наглым. Конечно, он был членом Дома журналиста, но по своему билету проводил любимую девушку с компанией.

– Поехали в Домжур, – сказал он мне, – я тебе достану билет.

Ах, старый Дом журналиста! До перестройки, затеянной Аджубеем, это было место с огромным рестораном, стены которого были обшиты дубовыми панелями, с великолепной кухней и прекрасной бильярдной. Там потом сделают знаменитый пивбар. У дома был свой стиль, как у хорошего английского клуба.

В этом замечательном доме Леша познакомил меня с веселым журналистом Романом Берковским. Выслушав просьбу, он рассмеялся, повел меня к милой даме, администратору, и сказал:

– Евгения Михайловна, это мой племянник, он по моему билету будет брать пропуска на танцульки.

Перед каждым «ночником» я брал у Романа Берковского темно-коричневый членский билет, получал по нему искомые пропуска и веселился, как мог.

На другой день после танцев мы встречались в ресторане, и Берковский произносил магическую фразу:

– Вы физкультурник, вам пить нельзя, поэтому я приму двойную дозу.

Однажды мы стояли у стойки, а из бильярдной поднялась шумная компания весьма почтенных людей. С одним из них, известным журналистом Ковалевым, Роман меня познакомил. Потом я несколько раз встречал его на улице Горького, и мы раскланивались.

Вот его-то я и встретил через несколько лет в МУРе. Оказывается, гражданин Ковалев был не только журналистом, но и последователем знаменитого Пана.

Ранней весной 1958 года следователю горпрокуратуры Власову в кабинет позвонил дежурный милиционер из проходной.

– К вам на допрос гражданин Фридман.

– Я его не вызывал, – ответил Власов.

– Он говорит, что вчера в двадцать один час у него делали обыск.

– Давай его ко мне, – распорядился Власов.

Выяснилось, что накануне в двадцать один час в квартиру директора мехового магазина Фридмана пришли участковый в форме и следователь горпрокуратуры Власов, пригласивший понятых, молодого парня и девушку, и начали обыск. Изъяли крупную сумму денег, драгоценности, составили соответствующие документы на изъятие и велели Фридману на следующий день прибыть в горпрокуратуру.

Как выяснилось, «следователь Власов» говорил с украинским акцентом.

А через двадцать дней «опергруппа» пришла в квартиру директора овощной базы Парамонова.

Так за три месяца были «залеплены» четыре разгона у цеховиков и торгашей.

Эдик Айрапетов, занявшись разгонами, то есть самочинными обысками, определил, что всех четверых объединяла страсть к бильярду, а катали они шары в Доме журналиста. И в компании их всегда находился журналист по фамилии Ковалев. Когда начали его разрабатывать, то выяснили, что у него достаточно устойчивые связи в московском криминальном мире.

Итак, в бильярдной Дома журналиста появился новый игрок, директор мехового ателье. Он прекрасно играл, широко держал стол, маркер из бильярдной рассказал, что он очень богатый человек.

Десять дней на квартире «директора ателье» сидела засада. И когда ее уже хотели снимать, пришел-таки «следователь Власов» сотоварищи.

О несметных богатствах меховика маркер рассказал Ковалеву. Но это была улика косвенная. Никто из арестованных не дал на него показания.

Кстати, фамилию Власова главарь банды, Гунько, выбрал не случайно. Два года назад он проходил свидетелем по делу о квартирной краже именно у этого следователя.

Вот и вся история двух известных наводчиков – редкой и ушедшей воровской профессии. Теперь она не нужна. Нынче все просто – садись на должность и можешь вскрыть любой сейф без наводки и риска.

Браслет мадам Рябушинской

Город – это не только пространство, но и время, объединяющее всех живущих в нем. В моей истории три разных периода из прошлого Москвы. Три листка из старых календарей, которые связывают людская алчность и честность, преступления и кровь. И соединить эти разрозненные кусочки криминальной истории мог один человек, старый столичный опер, который держал в руках знаменитый браслет Рябушинской.

Я начал звонить ему еще в марте, но он откладывал встречу, ссылаясь на гипертонию. Понять его было можно: Борису Сергеевичу стукнуло восемьдесят пять, а жизнь он прожил не самую легкую – угрозыск, фронт, потом опять угрозыск.

Последний раз я разговаривал с ним в начале апреля, он обещал позвонить мне сам, когда оклемается.

Шли дни, и я уже потерял надежду. Восемьдесят пять – возраст весьма опасный, тем более когда высокое давление не дает покоя.

Но вдруг 5 мая Борис Сергеевич позвонил мне и сказал, чтобы я приезжал на чаек.

Я приехал на Хорошевку, позвонил в знакомую квартиру. Мне открыл хозяин. Мы не виделись два года, но он почти не изменился, был не по годам крепок. С силой пожал мне руку.

И я увидел на запястье желтый, будто плетеный браслет из циркония, тот самый, который так часто рекламируют на телеэкране. В полумраке прихожей он казался весьма элегантным и дорогим.

Борис Сергеевич поймал мой взгляд:

– Внучка в конце апреля подарила.

– Помогает?

– Как видишь, оклемался малость, даже с тобой встретился. Пойдем в комнату, чайку попьем и о другом браслете поговорим. Ты знаешь, история эта странная. Бывает, пойдет пруха – и все разом срастается. Вот так же и у меня вышло в июне 1957 года.

Нас в Фили вызвали, в филиал седьмого универмага на кражу со взломом. Когда приехали, то я сразу увидел пробитый потолок, зонтик раскрытый, полный штукатурки, стремянку, стоящую на полу напротив пролома.

Урки поганые ночью открыли дверь Ремстройконторы, располагавшейся над магазином, сделали дырку в полу, просунули в нее зонтик, раскрыли его, а потом начали долбить пол. Здоровые куски штукатурки беззвучно падали в зонт. Сделали дырку и на веревке спустились в торговый зал.

Все дело в том, что в пятницу в ювелирный отдел магазина для плана привезли сто штук золотых часов «Победа» и триста обручальных колец. Но выкинуть в продажу их решили в начале недели, во вторник. Как ты помнишь, тогда по понедельникам во всех магазинах был выходной день.

Итак, в воскресенье ночью фартовые ребятишки проникли в магазин, открыли дверь подсобки ювелирного отдела и, без труда подобрав отмычку, вскрыли сейф фабрики металлоизделий, забрали коробки с часами и кольцами, взяли стремянку и через лаз в потолке ушли.

В понедельник пришли служащие Ремстройконторы и подняли тревогу. Было совершенно очевидно, что грабители шли по четкой наводке. Они знали, что в сейфе лежат часы и кольца; знали, какой системы металлический ящик; знали, где стоит стремянка.

Мы начали отрабатывать сотрудников магазина. И сразу же выяснилось, что уборщица Козлова дважды судима за кражи, а сын ее Витька, по кличке Рогатый, вор-рецидивист.

Я взял двух сотрудников и поехал на Ордынку к Козлову. Когда мы пришли, Витька спал, в маленькой комнате так воняло перегаром, что дышать было нечем. Я разбудил Витьку, он вылез из-под одеяла в одних трусах, демонстрируя целую галерею татуировок. Сел на стул. Налил стакан гриба. Выпил, закурил и спросил нагло:

– Тебе чего надо, начальник?

– Ты где, Рогатый, был в ночь на воскресенье?

– На свадьбе у соседа. А что?

– Кто подтвердить может?

– Да вся свадьба. Я, начальник, завязал. Вместе со всем народом строю коммунизм, очень хочу пожить при полной халяве, – нагло осклабился фиксатым ртом Витька.

И действительно, на этот раз мы не могли ему помешать дожидаться на воле великой халявы. Пятнадцать человек подтвердили, что он был на свадьбе и играл на аккордеоне.

Но в разработку семейку Козловых мы взяли.

Пока суть да дело, нас вызвал комиссар Парфентьев и вломил так, что мало не показалось.

Два дня мы трясли всех золотишников: воров, промышлявших драгметаллом, перекупщиков. Никакого результата.

А тут мне позвонил агент и сказал, что у него вчера был человек, который предлагал партию золотых часов «Победа». И будто эти часы спрятаны на блатхате у Борьки Пономаренко на Большой Дорогомиловской.

Я засомневался. Борька Пономаренко потихоньку скупал краденое, но только носильные вещи и отрезы. А у перекупщиков, как и у воров, своя четкая профессиональная ориентация. Одни специализируются на антиквариате, другие – по золоту и камням, третьи – по мануфактуре и никогда своей ориентации не меняют.

Борька Пономаренко по кличке Стольник был барыгой опытным и никогда не стал бы связываться с «рыжевьем». Он имел свою копейку на том, что держал в своей квартире катран (подпольный игорный дом).

Мы знали об этом, но не трогали его, так как в таком месте удобнее всего было внедрить к деловым агентуру.

Но сигнал был, и, значит, надо проводить оперативную проверку.

Получили постановление на обыск, взяли следователя и в двадцать два пожаловали к Стольнику. Квартира эта была знаменитая. Малина здесь существовала еще до Первой мировой войны. Держал ее Борькин папаша, знаменитый московский перекупщик краденого Яков Пономаренко по кличке Яша Кабанчик. Его расстреляли в двадцать четвертом. Потом блатхату держала его жена Мария по кличке Машка Кошелек, а потом и сын продолжил семейную коммерцию.

Приехали в адрес. Стучим. Дверь долго не открывают. Значит, у Борьки собрались лихие ребята перекинуться в польский банчок или очко.

Наконец Стольник открыл дверь. Вошли. В комнате за столом, покрытым хорошей скатертью, сидят четверо, пьют чай и в домино играют.

Ни денег, ни водки, ни карт.

Борька говорит: мол, начальник, зашли знакомые чайку попить и в козла забить.

Придраться не к чему. Четверку эту отправили в отделение для проверки, а я Борьку вывел в другую комнату и говорю:

– Стольник, ты чего, стал золотишком промышлять?

– Век свободы не видать, начальник, я масть не менял.

– А скажи тогда, может, кто у тебя оставил что-нибудь?

– Это было. В среду серьезные люди банчик держали, так с ними двое залетных из Питера были. Они у меня чемоданчик оставили.

– А где он?

– Да в комнате за печкой-голландкой.

Надо сказать, что центральное отопление сюда провели в сорок седьмом, а печи в комнатах так и остались.

– Смотри, Стольник, мы с чемодана отпечатки снимем, если твои пальчики на нем есть, пыхтеть тебе на нарах целый пятерик.

– Я, начальник, тебе по совести все сказал.

Эксперт занялся чемоданом. Снял отпечатки.

– Теперь расскажи про залетных, Стольник. Колись, прежде чем я понятых позову и вскрою чемодан.

– Одного звали Мишей, второй – Коля Лиговский.

Мы пригласили понятых, вскрыли чемодан, а там и часы и кольца.

То, что Борька не трогал чемодан, я был уверен, но урки питерские должны были за ним прийти.

И сели мы в засаду. Два дня пили чай с бутербродами и толковали с Витькой за жизнь.

А вечером на третий день в дверь постучали условным стуком. Короче, повязали мы этих орлов. Их и Стольника повезли на Петровку. Борька перед отъездом мне ключи отдал:

– Борис Сергеевич, если меня окунут, отдай их моей сестре.

Я в последний раз обошел квартиру и направился к дверям. Случайно посмотрел на дверь в комнату и вижу, что наличник немного от стены отошел.

Не знаю, что на меня нашло. Я взял стул и отодрал его от стены.

На пол упал небольшой сверток. Я развернул пыльную материю, потом кусок старой выцветшей газеты и увидел браслет.

Я по ювелирке не специалист, но он был из золотых нитей, соединяющих десять больших зеленых камней.

Я пошел в комнату, включил свет. Протер платком камни, и они засветились, как ведьмины слезы. И понял я, что вещь эта большую цену имеет. Не знаю, что со мной случилось, а только я наличник обратно прибил, а мусор под дверями в совок собрал и в сортир выкинул.

Потом внимательно тряпку рассмотрел. Старая она была, разлезлась от ветхости, а кусок газеты был от первой страницы «Известий». Я даже год рассмотрел – 1923-й.

Нет, не знал Стольник об этом браслете, видимо, его спрятал папаша или кто-то из лихих ребят, что на этой малине крутились.

Я тогда себя на странном чувстве поймал. Ни один человек об этом браслете не знает. Продать его и зажить бы совсем другой жизнью. И тут я себя на поганой мысли поймал. А ведь я-то наличник прибил, мусор убрал, вроде как заметал следы.

И стыдно мне стало. В сорок пятом у главаря налетчиков Бражникова изъял банку поллитровую, полную бриллиантов, – и ничего. А здесь…

Завернул я браслет в газету и тряпку, закрыл квартиру и из автомата позвонил Парфентьеву. Он на работе был.

– Ну, что у тебя?

Докладываю: так, мол, и так.

– Боря, тебе за этих залетных спасибо, премию получишь, теперь же иди домой спать. А завтра цацку эту принесешь и рапортом оформишь.

Вот так и поехал к себе на Пресненский Вал, в коммуналку. Ехал и ощущал себя богатым человеком.

А утром в конторе написал рапорт, сдал браслет. Так меня потом таскали по инстанциям, все допытывались, что, кроме браслета этого, утаил.

Как-то ко мне начальник отдела Скорин зашел и говорит:

– Знаешь, чей браслет ты нашел? Мадам Рябушинской.

Подожди, я тебе фотографию найду. Наш эксперт снял, положил мне на правую руку и сфотографировал на память.

В 1912 году председатель правления Московского банка, Московского коммерческого суда и Биржевого общества Михаил Павлович Рябушинский отмечал юбилей свадьбы. Специально к этому дню в мастерской известного мастера по серебру ювелира Грачева были заказаны золотой портсигар, на крышке которого была выложена изумрудами монограмма, и браслет из десяти огромных уральских изумрудов.

Через пять лет Рябушинские не стали дожидаться, когда к власти придут веселые матросы и озлобленные окопные солдаты, и покинули пределы бывшей империи.

Семья Рябушинских была одной из самых богатых в России. Деньги свои и ценности они держали не только в Московском банке, но и в Лионском кредите, и в Лондоне.

В особняке на Спиридоновке остались пожилой швейцар и управляющий – караулить хозяйское добро.

После Октябрьского переворота, когда власть перешла к Советам, в дом пришел председатель районного Совета. Обошел все комнаты и велел управляющему беречь зеркала и ценную мебель, ковры и гобелены, картины и бронзу, которые стали народным достоянием. Председатель оставил номер Арбатской милицейской части, куда управляющему нужно было телефонировать в случае налета.

А через три дня вечером раздался стук в дверь. В дом вошли трое в бескозырках, кожаных куртках, с маузерами. Они предъявили бумагу на бланке Московского Совета, в которой говорилось, что представители особой группы должны произвести обыск и изъятие буржуазных ценностей. Матросы оказались ребятами сноровистыми и ценности изымали умело.

В будуаре мадам Рябушинской нашли шкатулку, в которой лежали забытый второпях хозяйкой браслет с изумрудами и два кольца, больше ничего особо ценного не было, и матросы начали выгребать серебряную посуду и вазы работы Фаберже.

Когда буревестники революции принялись стаскивать со стен гобелены, управляющий почувствовал неладное и велел швейцару позвонить в милицию.

Арбатская часть располагалась поблизости, поэтому летучий отряд уголовно-разыскной милиции прибыл быстро.

Революционные матросы, поглощенные увязыванием узлов, поздно заметили опасность. Один был сразу же убит, второй арестован, а главарь прихватил саквояж с ценностями и скрылся.

На допросе задержанный показал, что он – Яков Дубинский по кличке Яша Ребенок, убитый – Иван Чахотка, а главарь – некто Роман Радолевский по кличке Бессарабец.

В семнадцатом году они были амнистированы Керенским. Достали документы контрразведки, офицерскую форму и в Петрограде промышляли самочинками (самочинными обысками) в квартирах спекулянтов и дельцов.

После переворота уехали в Москву, где и переоделись в матросов.

Так впервые браслет мадам Рябушинской попал в милицейский протокол.

А Ромка Бессарабец исчез из Москвы. Но в архивных документах ударной группы по борьбе с бандитизмом ВЧК и угрозыска кличка эта всплывала при ограблении банка в Екатеринославе, дерзких квартирных налетах в Ростове-на-Дону, Киеве, Одессе.

В ночь с 22 на 23 декабря 1923 года была ограблена касса правления Кожсиндиката в доме номер 4 на Покровском бульваре. По тем временам обычное ограбление, если бы не одна любопытная деталь: несгораемый шкаф фирмы «Брилль и сыновья», сработанный в Германии из стальной брони, невозможно было вскрыть ни подбором ключа, ни взломать. Однако его распотрошили при помощи самого прогрессивного воровского метода – автогенной горелкой, как было написано в протоколе: «…был расплавлен особым, по последнему слову техники аппаратом».

Налетчикам повезло, добыча была богатой. Из сейфа взяли червонцы, облигации хлебного и золотого займов, сертификаты НКПС – всего на сумму 439 тысяч 842 рубля золотом.

Сторожа Степанова оглушили и связали, а двое охранников оказались их подельниками.

Оперативники ОГПУ и угрозыска были людьми отважными, но малоопытными, а криминалистика – это наука. Пришлось обратиться за помощью к специалисту по медвежатникам – бывшему чиновнику для поручений сыскной полиции Румянцеву, которого совсем недавно уволили из угрозыска, как «чуждого пролетариату элемента».

Он осмотрел сейф и рассказал, что в пятнадцатом году таким же методом был вскрыт сейф в ювелирной торговле на Петровских линиях в Москве. Работать с такой аппаратурой в городе могут только два человека – Андрей Чесноков и Рудольф Вагановский по кличке Рутька.

Чесноков сидел в тюрьме, а приметы Вагановского были разосланы во все отделы угрозыска РСФСР. И вот в маленьком городке Фатеже Курской губернии был задержан человек с документами Оскара Карловича Миллера. При обыске у него обнаружили червонцы и облигации золотого займа. Вагановского доставили в Москву, и там его опознал сторож Кожсиндиката как одного из участников налета.

Вагановский не стал запираться, да это было бессмысленно, и он поведал чекистам кошмарную историю своего падения. Однажды вечером в дверь его квартиры позвонили. Гостем оказался знакомый налетчик Игнатий Маевский. Он и предложил старому медвежатнику встретиться с деловым человеком. Дела у Рутьки шли неважно, он давно уже отошел от воровской профессии, а мастерская металлоремонта доходы приносила мизерные.

На малине Моси Шапиро на Средней Переяславской улице его ждал Ромка Бессарабец. Вагановский удивился, что на левой руке знаменитый налетчик носил женский браслет с изумрудами. Ромка предложил верное дело: вскрыть сейф фирмы «Брилль и сыновья» в кассе Кожсиндиката. Вагановский согласился, но при условии, что не будет крови. Ромка поклялся, что дело обойдется без мокрухи. Рутька вскрыл сейф, получил долю, в ту же ночь свалил из Москвы и больше никого из подельников не видел.

Оперативники ударной группы тут же рванули на малину Моси Шапиро. Там пьянствовали мелкое местное ворье и один залетный, у которого оказались документы на имя Бориса Гольдфарба. Оперативники на всякий случай замели его и отволокли на Лубянку. И тут им необыкновенно повезло. Гольдфарб не только стал немедленно каяться во всех своих мелких грешках, которые мало интересовали ОГПУ, но и проявил искреннюю готовность помочь найти Радолевского и его людей.

Когда для проверки его спросили, что носит Радолевский на левой руке, он немедленно ответил: «Женский браслет с изумрудами, который считает своим талисманом». Договорились на том, что ему простят всю мелочовку, если он выведет на Радолевского. Гольдфарба отпустили, но послали за ним наружку. Однако искренне раскаявшийся мелкий воришка оказался человеком опытным и ушел от хвоста через проходные дворы. Вот тогда и выяснили незадачливые чекисты, что человек с документами Гольдфарба на самом деле Мишка по кличке Гомельский, известный налетчик из Питера.

В сыске умение и знание оперативной обстановки, пожалуй, лишь часть успеха, остальное, как говорят блатные, «фраерское счастье». Вот оно и выпало сотрудникам МУРа в обувном магазине на Театральной площади. Разыскиваемый ОГПУ и милицией Гомельский спокойно покупал модные остроносые туфли «шимми».

На этот раз его повели жестко. Гомельский поехал на Арбат, зашел в ювелирный магазин и, выбирая портсигар, внимательно изучал двор магазина, дверь черного хода – видимо, проводил разведку для будущего налета. Потом взял извозчика, поехал на Большую Дорогомиловскую. Перепроверился и вошел в дом номер 8.

В этом доме находился притон Яшки Кабанчика, в миру Якова Пономаренко.

Утром следующего дня, на выходе из дома, Гомельский был задержан. На этот раз он понимал, что от расстрела его может спасти только реальная помощь оперативникам. Пришлось расколоться и рассказать, что его опять послали в разведку на Арбат в ювелирный, который будут брать сегодня в ночь, а на малине его ждут Радолевский, Васька Грек, Васька Кошмота и Мишка Рыжий – короче, весь цвет московских налетчиков.

Федор Мартынов, начальник ударной группы, человек, которого боялись и уважали все серьезные уголовники, сказал Гомельскому:

– Я не хочу крови. Если ты поможешь нам скрытно войти на малину и повязать твоих дружков, то даю слово, что сам пойду к председателю Особого совещания и буду просить о смягчении тебе наказания. Уедешь в лагерь, но жить будешь.

Гомельский знал, что Мартынов держит слово, и сразу же согласился.

Вечером малину плотно обложили оперативники. Гомельский шел с группой захвата. Он условным стуком побарабанил в дверь.

– Кто? – спросил хриплый голос.

– Это я, Мишка Гомельский.

– Один?

– Нет, с легавыми.

За дверью захохотали, и загремели замки.

Оперативники ворвались в прихожую. Но Яшка Кабанчик отскочил и захлопнул вторую дверь.

Бандиты начали стрелять.

Радолевский с маузером в руке выпрыгнул из окна, но подвернул ногу, не мог бежать и сдался.

На допросе Мартынов спросил:

– А где ваш талисман, изумрудный браслет, который вы украли в особняке Рябушинского?

– Проиграл в карты, – усмехнулся Бессарабец.

Так на долгие годы браслет с зелеными камнями исчез. Возможно, Радолевский, прежде чем выпрыгнуть в окно, спрятал его за наличником двери, а более вероятно, что «прокатал» в очко Яшке Кабанчику. Ему надо было прорваться сквозь кольцо оперативников, и у него не было времени так аккуратно завернуть браслет.

– Я тебе сейчас покажу фотографию браслета, – сказал Борис Сергеевич.

Он долго копался в папке и принес черно-белый снимок. На нем я увидел ажурную вязь металла и крупные камни. Браслет на снимке лежал на запястье.

– Вот такая память у меня осталась от дорогой находки, – сказал Борис Сергеевич.

На его руке, лежавшей рядом со снимком, поблескивал циркониевый браслет. Он был значительно наряднее, чем тот, на черно-белом снимке.

– Вот и я к старости, – сказал Борис Сергеевич, – браслетиком обзавелся. Хожу, как Ромка Бессарабец. Он, правда, недорогой, но зато полезный, – утешил он себя.

Два браслета, а между ними целая жизнь.

И я почему-то вспомнил, как он заметал следы на малине у Стольника. Наверняка существует какая-то неведомая сила в драгоценных камнях. Пусть ненадолго, но оказывают они свое магическое действие на человека.

У некоторых вещей есть своя печальная история. Они исчезают, чтобы неожиданно вернуться. Интересно, кто теперь носит браслет мадам Рябушинской? Знает ли владелица о его кровавой судьбе?

Вполне возможно, что ради него вновь совершаются убийства и налеты и он вновь всплывет в протоколах угрозыска.

Уж очень похожи на ведьмины глаза большие изумруды.