Текст книги "Деревенские девчонки"
Автор книги: Эдна О'Брайен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Глава восемнадцатая
За те несколько недель, которые прошли после этой встречи, мы с Бэйбой постепенно отдалялись друг от друга. Я проводила с мистером Джентльменом всё его свободное время, а она каждый вечер встречалась с Реджинальдом. Она даже не заходила домой по вечерам после своих занятий, а уходя по утрам из дому, надевала свои самые лучшие платья.
– Начинаете загнивать, – сказала как-то утром Джоанна во время завтрака, посмотрев на наши бледные с недосыпу лица и жёлтые от никотина пальцы.
– Идите к чёрту, – ответила Бэйба. Её кашель становился всё сильнее, она здорово похудела.
Три дня спустя она сообщила мне, что ей придётся лечь на шесть месяцев в санаторий. Реджинальд настоял на том, чтобы ей было сделано рентгеновское исследование, в результате чего у неё обнаружился туберкулёз.
– Ох, Бэйба, – сказала я, обходя стол и обнимая её. Ну почему мы стали чужими друг другу? Почему были так резки друг с другом и скрывали происходящее с нами в последние несколько недель? Я прижалась щекой к её лицу.
– Ради Бога, не делай этого, вокруг меня, может быть, порхают бациллы, – сказала она, и я невольно рассмеялась. Её лицо было теперь бледным, с него пропал девический пушок. За эти несколько недель она стала выглядеть старше и мудрее. Был ли Реджинальд тому причиной? Или её болезнь? Она уже собрала свой чемодан.
– Я оставляю здесь несколько платьев, так что не вздумай таскать их каждый день, – сказала она и повесила па вешалку пару летних платьев.
Чуть позже у калитки прогудел автомобиль Реджинальда, и я зашла к ней спросить, готова ли она.
В прихожей я помогла ей надеть её пальто из твида.
Подкладка одного рукава была порвана, но в конце концов мы продели её руку в этот рукав. Она постояла с минуту, невысокая и тонкая, с сильным румянцем на обеих щеках. На её голубые глаза навернулись слёзы, и она прикусила нижнюю губу, чтобы не зарыдать. Потом она слегка подкрасила губы помадой и улыбнулась своему изображению в зеркале в прихожей.
Джоанна сняла передник на случай, если Реджинальд захотел бы войти в дом.
– Я буду навещать тебя так часто, как только смогу, – сказала я Бэйбе. Её санаторий был расположен в Виклоу, и я знала, что из-за стоимости билетов не смогу позволить себе бывать там чаще, чем раз в неделю. За каждую неделю пребывания Бэйбы в санатории мистер Бреннан заплатил по три фунта стерлингов.
– Пока меня не будет, кури тут побольше, чтобы не заводились клопы, – сказала она на прощанье, по-прежнему улыбаясь.
Густав и Джоанна попрощались с ней, а Реджинальд вынес её чемодан и закутал её в плед, когда она садилась в автомобиль. Он был очень внимателен с ней, и я начала менять своё мнение о нём.
Я помахала рукой вслед автомобилю, и она помахала мне в ответ. Движения её тонких белых пальцев обозначили конец нашей с ней прежней дружбы. Она ушла из моей жизни. И наша дружба никогда не станет прежней, даже если мы будем очень стараться.
Джоанна поднялась наверх, чтобы обработать всё комнату дезинфецирующей жидкостью. Попутно она бурчала себе под нос, что ей придётся перестирывать все одеяла, хотя они стирались только пару месяцев тому назад. По манере её бурчания посторонний человек мог решить, что Бэйба заболела туберкулёзом только для того, чтобы досадить ей.
Спальня была прибрана, но пустынна. Свою косметичку и большой флакон духов, подаренный ей Реджинальдом, Бэйба взяла с собой, и наш столик стоял пустой. Но на моей кровати она оставила белое ожерелье и записку. В ней было: «Кэтлин на память о хороших временах, проведённых вместе. И всё равно ты зануда.» Прочитав это, я заплакала по ней, вспомнив все те вечера, когда мы возвращались домой из школы, как она натравливала на меня собак и писала на моей руке неприличные слова чернильным карандашом.
Но меня занимала ещё одна проблема, и я едва не сгрызла ногти до основания, пока не решилась обратиться с просьбой к Джоанне.
– Джоанна, могу я принять моего друга сегодня вечером в гостиной?
– Майн Готт, но это же испортит репутацию нашего дома. Дамы из дома напротив скажут мне: «Какие девушки живут у вас, если они принимают гостей в такое время?»
– Он богатый человек, – сказала я. Я знала, что это произведёт на неё впечатление. Джоанна почему-то считала, что если богатый человек придёт в её дом, то он будет разбрасывать по всему дому пятифунтовые бумажки, а при выходе специально забудет пальто и оставит его для Густава. По этой части она была проста до наивности. Я заметила проблеск надежды в её глупых голубых глазах, когда я сказала, что он богат. В конце концов она согласилась, и я начала готовиться к свиданию.
Есть только одно время суток, когда я благодарна за то, что Бог создал меня женщиной. Это время – вечер, когда я задёргиваю занавеси, снимаю свою домашнюю одежду и готовлюсь выйти из дома. С каждой минутой это чувство всё растёт. Я расчёсываю свои волосы цвета осенних листьев, освещённых солнцем. Я подвожу веки чёрным карандашом и сама поражаюсь тому оттенку загадочности, которой появляется в моём взгляде. Я ненавижу быть женщиной. Тщеславной, ограниченной и поверхностной. Скажите женщине, что вы её любите, и она заставит вас написать эти слова на бумаге, чтобы она смогла показать их своим друзьям. Но по вечерам я счастлива. Я поцеловала своё отражение в зеркале и выбежала из комнаты, спешащая, счастливая и в соответствии со случаем чуточку сумасшедшая.
Я опоздала на свидание, и мистер Джентльмен был немного раздражён этим. Он протянул мне орхидею, в которой смешались два оттенка пурпурного цвета – светлый и тёмный. Я приколола сё к своему жакету.
Мы пошли в ресторан на Грэфтон-стрит и поднялись по узкой лестнице в тёмную, слабо освещённую небольшую комнату. На стенах были обои в красную и белую полоску, а над камином висел портрет в тёмно-коричневых тонах. Он был оправлен в широкую золочёную раму, и я не могла понять, кто был изображён па портрете – мужчина или женщина, поскольку волосы человека были скрыты под чёрной круглой шапочкой. Мы сели за стол, который стоял рядом с окном. Окно было приоткрыто, случайный ветерок, залетая, шевелил занавески, слегка теребил скатерть и овевал наши лица. Как всегда, мы много молчали. Занавеси были белыми и пузырчатыми, как летние облака, на моём спутнике был новый кашемировый галстук.
– Твой галстук очень красив, – напряжённо сказала я.
– Тебе нравится? – спросил он. Разговор не клеился, пока не принесли вино, но потом он оттаял и улыбнулся мне. Тогда и комната, освещённая красной свечой в винной бутылке на столе, стала казаться очаровательной. Я никогда не забуду бледность его высоких скул, когда он слегка наклонился вперёд, чтобы взять свою салфетку. Мельком он коснулся моего колена, а потом посмотрел на меня одним из своих медленных, значительных, вопросительных взглядов.
– Я проголодался, – сказал он.
– И я проголодалась, – ответила я. Едва ли он знал, что по дороге к нему я съела две булочки с изюмом. Мне нравились такие булочки, особенно приправленные мороженым.
– За всё хорошее, – сказал он, зачёрпывая ложкой дыню. В нём самом было что-то общее с этой дыней. Холод, бескровность, свежесть. Под столом он обнял мои ноги своими, и вечер начал становиться прекрасным. На скатерть капал воск со свечи.
Домой мы приехали после одиннадцати часов вечера, и он был доволен, что я пригласила его зайти в дом. Я смущалась обстановки прихожей и дешёвой дорожки на лестнице. Когда мы вошли в гостиную, нам в лицо дохнуло застоявшимся, душным воздухом. Он опустился на диван, а я села на стул с высокой спинкой за стол напротив него. После выпитого вина у меня было хорошее настроение, и я рассказала ему, как я жила здесь и как упала во время танца, а потом ушла наверх и пила до конца вечера минералку. Это развеселило его, но он не смеялся. Только улыбнулся своей всегдашней загадочной, немного отсутствующей улыбкой. Я много выпила, и у меня кружилась голова. Но оставшаяся трезвой незначительная часть моего существа видела, что я вся счастлива, и слушала те счастливые и глупые слова, которые я произносила.
– Сядь поближе ко мне, – попросил он, и я подошла и села, прижавшись к нему. Мне передалась его дрожь.
– Тебе хорошо со мной? – спросил он, проведя пальцем по контуру моего лица.
– Да.
– Тебе может быть ещё лучше.
– Как?
– Мы же хотим быть всегда вместе. Поэтому я хочу любить тебя.
Он говорил полушёпотом и не отрывал взгляда от окна, как будто там был кто-то, кто мог подглядывать за нами из сада. Я встала и опустила жалюзи, потому что в этой комнате не было занавесей. Возвращаясь к дивану, я покраснела.
– Ты не возражаешь? – спросил он.
– Но когда? Сейчас?
Я судорожно схватилась руками за края своего жакета и серьёзно посмотрела на него. Он сказал, что я выгляжу напуганной. Но на самом деле я не была испугана. Просто немного нервничала, и ещё мне было грустно, что приходит конец моему девичеству.
– Милая, – сказал он. Он обнял меня одной рукой и притянул мою голову на своё плечо так, чтобы моя щека касалась его шеи. Должно быть, несколько моих слезинок упали ему за ворот. Другой рукой он погладил мои колени. Мне было хорошо и тепло в его объятиях.
– Ты знаешь французский язык? – спросил он.
– Нет. В школе у нас была латынь, – ответила я. В такой момент я не нашла ничего лучшего, чем вспомнить школу. Я была готова убить саму себя, что я такая девственно наивная.
– Видишь ли, есть одно французское выражение для этого. Оно означает… э-э, атмосфера, настроение. И ради такой нужной нам атмосферы мы уедем на несколько недель.
– Куда? – спросила я.
С ужасом я представила себе гостиницы центральных городов Ирландии с их неизменной яичницей, с остатками кетчупа в бутылках и с неотстирывающимися пятнами на скатертях. Но я всё же должна была бы знать, что он гораздо осторожнее. Вплоть до того, что он никогда не оставлял свой автомобиль на парковочных площадках ресторанов, где мы с ним ужинали или обедали, чтобы никто не мог увидеть нас идущими по улице к ресторанной парковке.
– В Вену, – ответил он, и моё сердце учащённо забилось.
– Там хорошо?
– Там просто чудесно.
– И что мы будем там делать?
– Будем бродить по улицам и есть всякие вкусности. А по вечерам сидеть в кабачках, которых так много в горах вокруг города, пить вино и смотреть на лежащий у наших ног город. А потом заниматься любовью.
Он произнёс это совсем просто, и в этот момент я любила его больше, чем кого-либо ещё в жизни.
– Нам там будет хорошо? – спросила я. Мне просто хотелось, чтобы он заверил меня в этом.
– Да. Очень хорошо. Нам просто необходимо вырваться из нашей системы.
Он немного погрустнел, а я представила себе, что потом мне придётся вернуться в ту же самую комнату и в ту же самую жизнь и быть в ней без него.
– Но я хочу быть с тобой всегда, – умоляюще произнесла я.
Он улыбнулся и легонько поцеловал меня в обе щеки. Эти поцелуи были похожи на первые холодные капли дождя.
– Ты всегда будешь любить меня? – спросила я.
– Ты же знаешь, я не очень люблю такие разговоры, – сказал он, вертя в пальцах верхнюю пуговицу моего жакета.
Он долго смотрел на меня. Этот взгляд был наполовину чувствен, наполовину загадочен; затем он очень нежно произнёс моё имя. («Кэтлин»). Когда он произнёс его, я услышала в звуках его голоса и шелест проса на полях, и крик кроншнепа в лесу, и вообще все тоскливые и милые сердцу звуки Ирландии.
– Кэтлин. Я хочу что-то сказать тебе на ушко.
– Скажи, – ответила я. Я отвела прядь моих волос, чтобы они не закрывали ухо, а он прижал пальцами эту прядку, чтобы она не вернулась на своё место. Он склонился надо мной, прижался губами к моему уху, поцеловал его и сказал:
– Покажи мне своё тело. Я ведь никогда не видел ни твоих грудей, ни твоих ног, ничего. Я бы хотел посмотреть на тебя.
– А если я покажусь тебе некрасивой, ты изменишь свои намерения? – Я унаследовала подозрительность моей матери.
– Не будь глупышкой, – ответил он и помог мне снять мой жакет. Я попыталась решить, стоит ли мне снять сначала блузку или юбку.
– Не смотри на меня, – попросила я.
Мне было неловко. Я не хотела, чтобы он видел мой пояс с подвязками и прочие штуковины. Я сбросила с себя юбку и всё, что было под ней, потом сняла блузку и хлопчатобумажную безрукавку, а в конце концов расстегнула свой бюстгальтер, тот самый, чёрный, и выпрямилась, слегка дрожа, не зная, что мне делать с моими руками. Затем я поднесла руки к горлу, жестом, который я часто делала, когда что-нибудь теряла. Тепло было только моему затылку и началу спины, там, где на них падала волна моих волос. Я сделала шаг к дивану и села рядом с ним, чтобы хоть немного согреться.
– Теперь можешь смотреть, – сказала я, и он отвёл свою ладонь, которой закрывал глаза, и взглянул на мой живот и ниже.
– Твоя кожа здесь белее, чем у тебя на лице. Мне казалось, она у тебя розовая, – сказал он и стал целовать всё моё тело.
– Теперь мы не будем стесняться, когда окажемся в Вене. Мы уже видели друг друга, – сказал он.
– Но я не видела тебя.
– Ты хочешь увидеть?
Я кивнула головой. Тогда он расстегнул пряжку пояса и позволил брюкам соскользнуть на пол. Потом быстро снял всё остальное и быстро сел на диван. Без одежды он не был и вполовину так представителен, как в своём чёрном костюме и накрахмаленной белой рубашке.
Кто-то прошёл в саду или в прихожей? Я с ужасом представила себе, что будет, если Джоанна в своей ночной рубашке войдёт в гостиную и обнаружит здесь нас, двух голых дураков на зелёном бархатном диване. Она завопит, на её крик прибежит Густав, потом соседи напротив, и в конце концов пожалует полиция. Я смущённо посмотрела на его тело и слегка усмехнулась. Всё происходящее было так нелепо.
– Над чем ты смеешься? – Его задел мой смешок. – Здесь цвет, как более светлая часть моей орхидеи, – сказала я и посмотрела на орхидею, по-прежнему приколотую к моему жакету. Потом коснулась рукой. Но не орхидеи. Его. Он был мягок и в то же время очень напряжён, как пестик цветка, и слегка покачивался. Это напомнило мне копилку, которая была у нас дома, – на её крышке покачивалась фигурке чёрного человечка и кивала головой всякий раз, когда в копилку опускали монету. Я рассказала ему про это, и он страстно и долго поцеловал меня.
– Ты испорченная девчонка, – сказал он.
– Мне нравится быть испорченной девчонкой, – ответила я, широко раскрыв глаза.
– Нет, это неправда, дорогая. Ты очень нежная. Самая нежная девушка, которую я знавал. Моя деревенская девушка с волосами цвета деревни. – Он зарылся лицом в мою причёску и с минуту вдыхал запах волос.
– Дорогая, я ведь всё-таки сделан не из стали, – сказал он, встал и поднял свои брюки. Когда я тоже поднялась, чтобы привести в порядок одежду, он ласково погладил меня по спине и ниже, и я поняла, что наша неделя с ним будет чудесна.
– Я сейчас сделаю тебе чашку чая, – сказала я после того, как мы оделись, и он причесал волосы моим гребнем.
Мы на цыпочках пробрались на кухню. Я зажгла газ и бесшумно пополнила чайник водой. Холодильник был заперт на ключ из-за привычки Германа есть по ночам, но я нашла несколько старых печений в забытой банке, Они уже зачерствели, но мы их съели. Выпив чаю, он ушёл. Была пятница, так что ему предстояла долгая поездка по деревенским дорогам. В рабочие дни недели он обычно ночевал в гостинице мужского клуба.
Я провожала его, стоя в дверях дома. Он опустил стекло машины и помахал мне на прощание рукой. Потом включил мотор и совершенно неслышно отъехал от дома. Я вошла в дом, поставила мою орхидею в чашку с водой и отнесла её в свою комнату, поставив на оранжевую тумбочку рядом с кроватью. Я была слишком счастлива, чтобы сразу лечь спать.
Глава девятнадцатая
Появились несколько человек рабочих и обрезали ветви деревьев, которые нависали над тротуаром. Они не оставили ничего, только крупные толстые сучья, которые выглядели достаточно странно. Ветки с уже распустившимися листочками, а также с почками, исчезли. Время для обрезки было выбрано совершенно неудачно, и я абсолютно не могла понять, почему они делают это сейчас, разве что жильцы домов пожаловались, что разросшиеся ветви закрывают свет в их дома.
Но я была так счастлива, что едва обратила внимание на деревья. Мы собирались уехать вдвоём за границу. Мы договорились, что он вылетит самолётом в Лондон, а я полечу за ним следующим рейсом. Он считал, что так будет лучше, на случай, если кто-нибудь заметит нас в аэропорту.
Итак, я купалась в счастье, он тоже был счастлив. Часами сидя в гостиной, я вглядывалась в его лицо, в его несколько костлявое аскетическое лицо, на котором всегда хорошо читались мысли, а глаза отливали янтарём, потому что настольная лампа была прикрыта жёлтым абажуром. Несколько раз я ставила в гостиную электрический камин и всё время боялась, что Джоанна наверху учует его.
– Ты знаешь, что беспокоит меня? – сказал как-то он, беря мои руки и поглаживая их.
– Твоё низкое кровяное давление или, может быть, твой возраст? – спросила я, улыбнувшись.
– Нет, – ответил он и шутливо шлёпнул меня по щеке.
– Тогда что же?
– Наше возвращение. По отдельности.
Но я об этом не думала. Я думала только о нашем отъезде.
– Ты когда-нибудь бывал там раньше? – немного нервничая, спросила я.
– Не спрашивай меня об этом. – Он слегка нахмурился. Его лоб был изжелта-белого цвета, как будто у него под кожей текла не кровь, а лимонный сок.
– Но почему нет?
– Поверь, это не имеет смысла. Если я отвечу «да», тебе будет только неприятно.
Но мне уже было неприятно. Ни один человек не принадлежал ему полностью. Он был слишком отстранён от всех.
– Я встречу тебя, как только ты сойдёшь с трапа самолёта, – сказал он. Потом он достал карманный календарь, и мы попытались договориться о времени. Для этого я должна была даже удалиться в свою комнату, чтобы подумать; далеко не каждая неделя устраивала меня, но я не могла думать, когда его руки обнимали меня. В конце концов мы договорились о времени, и он сделал пометку карандашом с своём календарике.
В последующие за этим дни я думала только об этом. Когда я умывалась утром, я выбирала мыло, которое должно было ему понравиться; а когда я взвешивала сахар в магазинчике, я напевала про себя. Я подарила мальчишкам три куска ячменного сахара и купила Вилли галстук-бабочку для его новой выходной рубашки. Идя по улице, я теперь всё время разговаривала сама с собой. Пускаясь в долгие воображаемые разговоры с ним, я улыбалась каждому прохожему, помогала старушке перейти улицу и флиртовала с кондуктором автобуса.
Передо мной стояло несколько новых для меня проблем. Мне надо было взять в магазине неделю отпуска. Уговорить мистера Бёрнса было нетрудно, но заспанные глазки миссис Бёрнс могли бы прочитать мои истинные намерения.
Ещё я перестала посещать воскресные службы в церкви и ходить на исповедь. Но самым страшным оказалось то, что у меня не было необходимого в таких случаях нижнего белья. Мне нужна была голубая развевающаяся прозрачная ночная сорочка. Для того, чтобы мы могли пройтись в круге вальса, прежде чем лечь в постель. Сказать по правде, я всегда была готова увильнуть от всамделишной постели.
У мамы были приличные ночные сорочки, но я оставила их в шкафах, а теперь не знала, достал ли их оттуда мой отец перед тем, как мебель была продана с аукциона. Я могла написать ему письмо и спросить об этом, но, как только я начинала думать о нём, сердце моё начинало выскакивать из груди. В последний раз я написала ему шесть недель тому назад, и мне не хотелось больше писать ему вообще. Мистер Джентльмен сказал мне, что у моего отца грипп и монахини присматривают за ним.
Тогда я решила попробовать попросить у Джоанны. Джоанна и я очень сблизились с тех пор, как уехала Бэйба. Я помогала ей мыть посуду, а однажды вечером после чая мы даже ходили с ней в кино. Джоанна смеялась так громко, что сидевшая рядом с нами пара была шокирована.
– Я собираюсь съездить в Вену, – сказала я ей, когда мы возвращались домой ясным весенним вечером. Воздух благоухал запахом земли и раскрывающихся листьев. Она взяла меня под руку, и я почувствовала себя неуютно. Я терпеть не могу ходить под руку с женщинами.
– Майн Готт! Для чего же?
– Просто с другом, – беззаботно ответила я.
– Мужчиной? – спросила она, широко открыв глаза и глядя на меня с изумлением, словно мужчины были чудовищами.
– Да, – ответила я. Говорить с Джоанной мне всегда было просто.
– Богатый мужчина? – спросила она.
– Да, богатый, – добавила я, внезапно забеспокоившись: кто будет платить за мой билет и номер в гостинице. Или он предполагает, что я сама должна оплатить их?
– Хорошо. Там замечательно. Прекрасная опера. Я навсегда запомнила, как мой брат в день моего рождения провёл там весь вечер вместе со мной. Мне тогда исполнилось двадцать один год, и он подарил мне наручные часы. Из пятнадцатикаратного золота.
Это был единственный раз, когда в Джоанне появилось что-то близкое к ностальгии. А я продолжала беспокоиться о деньгах на самолётный билет.
– Вы не могли бы дать мне на эту поездку ночную сорочку? – попросила я её.
Сначала она ничего не ответила, а потом сказала:
– Да. Но ты должна быть очень осторожна с ней. Она осталась у меня с моего собственного медового месяца. Это было тридцать лет тому назад.
Я слегка побледнела от страха ответственности и открыла перед ней калитку. В дверях дома стоял Густав, вытянув перед собой руки, как за подаянием. Что-то было не в порядке.
– Герман. Джоанна, он снова сделал это, – произнёс он. Джоанна ворвалась в дверь и затопала по лестнице. Она перешагивала через две ступени зараз, так что из-под подола юбки можно было видеть края её трусиков. На бегу она что-то невнятно говорила по-немецки. Я услышала, как она дёргает ручку в комнату Германа, стучится к нему в дверь и кричит:
– Герман, Герман, вы же должны были выйти вечером.
Но Герман ничего не отвечал. Однако, когда я поднялась наверх, из-за двери доносилось что-то похожее на плач. Он весь день пролежал в постели с гриппом!
– В чём дело? – Я решила, что они все сошли с ума.
– Его почки. У него проблемы с почками. Иногда он себя не контролирует. И вот теперь мой лучший волосяной матрац и мои лучшие простыни испорчены, – ответила Джоанна. Мы стояли на узкой лестничной площадке, ожидая, когда он откроет нам дверь, и Джоанна начала плакать.
– Оставь его, Джоанна, до утра в покое, – сказал Густав, поднявшись к нам и остановившись на ступенях там, где лестница поворачивала налево, Она заплакала ещё сильнее и стала снова говорить про матрацы и простыни; было заметно, что Густаву стыдно за неё. Она сняла свою вязаную кофту и собрала с воротника выпавшие волосинки.
Я пошла в свою собственную комнату, а через несколько минут она зашла вслед за мной. Она держала в руках ночную сорочку. Сорочка была завернута в шелковистую бумагу, и, когда она развернула её, из неё выпало несколько шариков камфары и покатилось по полу. Сорочка была сиреневого цвета и самого большого размера, который мне только приходилось видеть. Я надела её и посмотрелась в зеркало. В зеркале предстало нечто, абсолютно бесформенное. Я завязала вокруг талии пояс пурпурного цвета, но положение существенно не улучшилось.
– Великолепная вещь. Настоящий шёлк, – сказала Джоанна, трогая пальцами складку, которая упала на мою ладонь и почти скрыла её.
– Да, великолепная, – согласилась я. Сорочка благоухала камфорой и навевала ассоциации с девятнадцатым веком, но всё же это было лучше, чем ничего.
– Давай покажем Густаву, – сказала она, укладывая её складками себе на грудь. Мы спустились по лестнице, неся сорочку, словно свадебный наряд.
Густав покраснел и произнёс:
– Очень остроумно.
– Ты помнишь, Густав? – спросила она, улыбнувшись ему.
– Нет, не помню, Джоанна.
Он читал объявления в вечерней газете. Он сказал, что Герман должен съехать с их квартиры, а они найдут порядочного молодого человека.
– Неужели ты не помнишь, Густав, – настаивала Джоанна, приблизившись к нему. Но Густав коротко ответил «нет» так, словно он хотел забыть всё, связанное с этой сорочкой. Джоанна была явно уязвлена.
– Они все одинаковы, – сказала она, когда мы собирали на поднос ужин. – Все мужчины похожи друг на друга. В них совершенно нет нежности.
А я в этот момент подумала кое о чём очень нежном в мистере Джентльмене. Отнюдь не о его лице. И не о его характере. Но о некоей части его нежного, хотевшего меня тела.
– Смотри, чтобы не заполучить сразу же ребёнка, – предупредила меня она. Я только усмехнулась. Это было совершенно невозможно. Мне тогда казалось, что муж и жена должны прожить вместе долгое время, прежде чем у женщины будет ребёнок.
Я не снимала этой ночной сорочки всё время, пока мы ужинали, потому что под ней у меня была моя остальная одежда. Мы засиделись допоздна, просматривая все объявления, и в конце концов Густав нашёл подходящее.
«Итальянский музыкант ищет полный пансион в семье иностранцев».
Он достал из шкафа для посуды пузырёк чернил, а Джоанна расстелила на бархатной скатерти газету, отомкнула горку для посуды и достала оттуда лист бумаги с типографской шапкой. Горка для посуды запиралась, потому что Герман имел обыкновение таскать оттуда бумагу и писать на ней письма своей матери и сёстрам.
На какао в моей чашке появилась пенка, и я сняла её ложкой. Какао остыло.
Густав надел очки, а Джоанна протянула ему старую перьевую авторучку, у которой не было колпачка. Авторучку они когда-то нашли на улице. Она писала так же, как и общественная ручка на почте.
– Какое сегодня число, Джоанна? – спросил он. Она подошла к настенному календарю и посмотрела на него, закатив глаза.
– Пятнадцатое мая, – ответила она, а я похолодела. На подносе с чаем лежала утренняя газета, я перегнулась через спинку своего кресла и взяла её. На самой первой странице после объявлений о юбилеях в рамке стояло несколько строк, посвящённых смерти моей мамы. Четыре года. Всего четыре коротких года, и я забыла о дате её смерти; по крайней мере она затерялась для меня в потоке других событий! Я почувствовала, что, где бы ни была моя мама, сейчас она перестала любить меня, и, заплакав, вышла из комнаты. Хуже всего было сознавать, что мой отец не забыл об этом. Я мысленно перечитала короткую простую заметку, под которой стояла фамилия моего отца.
– Кэтлин. – Джоанна вышла за мной в прихожую.
– Это ничего, – сказала я ей через перила, – всё в порядке, Джоанна.
Но всю ночь я плохо спала. Поджимала под себя ноги, ёжилась от холода. Я ждала человека, который бы пришёл и согрел меня. Мне казалось, что я жду маму. В моём сознании теснились все те вещи, которых я боялась. Пьяные мужчины. Крики. Кровь. Кошки. Лезвия бритв. Скачущие лошади. Ночь была ужасная, а здесь ещё всё время хлопала дверь в ванную. Около трёх часов ночи я не выдержала и встала, чтобы закрыть сё, а по дороге ещё и налила в бутылку горячей воды, чтобы согреться. Бутылка была не моя, и я знала, что, если бы Бэйба была сейчас здесь, она непременно заметила бы, что я могу подхватить какую-нибудь малоприятную болезнь типа экземы, Я скучала по Бэйбе. Она поддерживала меня в нормальном состоянии.
Я снова улеглась в постель, и Джоанна разбудила меня уже в девятом часу утра. Она приготовила чашку горячего чая. Когда я открыла глаза, она отодвигала занавеси, чтобы дать солнечным лучам путь в комнату. Я бросила взгляд на покрытый трещинами серый потолок и почувствовала, что мои страхи прошли. В ближайшую субботу мы собирались уезжать.
Я выпила чаю, слегка перекусила и, как только услышала голос Германа в соседней комнате, выскочила из постели, чтобы первой занять ванную комнату.
