Текст книги "Три Шарлотты"
Автор книги: Эдна Фербер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
– Вы думаете? – заметила Лотти, прилежно провязывая петлю за петлей.
«Ты такой же, как миллионы других – тысячи миллионов тебе подобных!» – подумала она.
– Да, мне так кажется. Я видел свет, многое пережил, был и на коне, и под конем. Можно сказать, знаю мир от погреба до чердака и никому ни в чем не завидую.
Лотти слабо улыбнулась, взглянула на него: какой он весь прилизанный, слащавый и банальный! Что может скрываться за его мирными, напыщенными, скучными речами? Приключения, дерзания? Нет, какое там! И все же этот добродушный, пузатенький холостяк был знаком с некоторыми сторонами жизни, которых она никогда не касалась.
– Что вы хотите сказать, говоря, что многое пережили?
– Ну мало ли что приходится переживать!.. Вы меня понимаете. Мужчины… гм… такая милая барышня, как вы, не может понять нас… но я… гм… пережил те же искушения, что и все мужчины… Теперь я знаю, что в них нет ничего стоящего. Дайте мне уютное местечко, собственное хозяйство, маленький мотор, чтобы мотаться на нем по белу свету, и я не поменялся бы местами ни с королем, ни… с поэтом. Да! Пожалуй, я немного чудак. Не такой, как другие. Вот именно, не такой!..
Как ни мал был опыт общения Лотти с мужчинами, она, как каждая женщина, знала, что известные слова вызывают строго определенную реакцию. В разговоре со средним мужчиной известная фраза немедленно вызывает соответствующую реакцию, и это подобно уженью рыбы в кишащей форелью реке. Например, этот диалог она, да и любая женщина на ее месте, могла бы записать слово в слово заранее. Она так ясно представляла себе ход мыслей Бена. «Он хочет сделать мне предложение, – думала Лотти, – но осторожность велит ему подождать. Он еще не уверен в своем часовом деле. Конечно, он предпочел бы более молодую жену, но убедил себя, что это было бы безрассудством. Ему пора обзавестись семьей, позаботиться о домашнем уюте. Он находит, что я недурна собой. Он совсем не без ума от меня, но полагает, что может довести себя до состояния достаточного восхищения. Захоти я только, я могла бы сейчас же заставить его забыть осторожность и попросить моей руки». Он продолжал разговор:
– Я мало говорю о том деле, в которое я вхожу. Я не из тех, кто много болтает. Делай свое дело, говорю я себе, и тогда тебе не придется болтать. Твое дело само скажет за тебя.
Лотти смотрела на него – на его мясистые руки, на мешки под глазами, на редеющие волосы, зачесанные длинными прядями через макушку и никого не вводящие в заблуждение, – и думала: «Он хороший человек. Работящий, добрый, скромный. Он на пути к почти верному успеху в делах. Будет тем, что называется хорошим мужем. А что ты такое, Лотти? Ты – засидевшаяся девица не особенно выигрышной наружности. Почему же ты воротишь нос от него? Право, это страшно глупо с твоей стороны…»
– И мне нет никакого дела до того, что обо мне думают или говорят другие, – ораторствовал Бен Гарц. – Мне это до лампочки! Я делаю, что нахожу правильным, вот и все.
Лотти быстро поднялась, почти вскочила, так что вязанье полетело к его ногам и заставило его вздрогнуть.
– Я пойду за детьми, – поспешно бросила она. – Нам пора в обратный путь.
Он не успел и глаз поднять, как она уже исчезла. Широко раскинув руки, сбежала она по мягкой зелени холма и пустилась через поле. Крепкие ноги быстро мелькали из-под короткой юбки. Она издали позвала Джесси и Чарли. Те поднялись с места. Ее настроение как-то передалось им. Смеясь, помчались они к ней навстречу, смеясь, столкнулись с ней, схватились за руки и завертелись втроем, как сумасшедшие, пока не упали, едва переводя дух, на землю.
Лотти первая, все еще тяжело дыша, поднялась на ноги.
– Мне пришлось удрать, – объяснила она, – иначе я могла бы лопнуть!
– Лотти, – сказала Чарли, – на обратном пути я сяду впереди. Ты и Джесси можете секретничать сзади.
– О нет…
Но когда усаживались в автомобиль, каким-то образом вышло так, как хотела Чарли. Чарли во всем добивалась своего.
– Мистер Гарц, пожалуйста, разрешите мне править часть дороги!
Бен озабоченно покачал головой:
– Конечно, я бы с удовольствием, мисс Чарли, но боюсь, вы плохо знаете мой маленький мотор. Боюсь, он будет нервничать в чужих руках. Позвольте уж лучше мне…
Но в конце концов рулевое колесо очутилось в тонких, сильных руках Чарли. Бен Гарц напряженно следил за ней, каждый раз порываясь схватиться за тормоз. Под опытными руками Чарли мотор взлетал на холмы, как сокол, и мчался стрелой, вздрагивая и ворча.
– Вы бы сбавили немножко ходу, а, – время от времени советовал Бен.
Затем, взглянув искоса на изящный профиль своей молодой оживленной спутницы, он сказал как будто нехотя:
– А вы здорово ведете машину, мисс Чарли!
Лотти была очарована Джесси Диком. Ей казалось, будто она знакома с ним давным-давно. Говорил он мало: сначала с необычайным заражающим жаром высказывался о каком-либо предмете и затем погружался в молчание. Он сидел в небрежной позе и редко взглядывал на Чарли. Его глаза ласково смотрели на Лотти. Лотти заметила, что, беседуя с ним, она говорит остроумно и немного иронично. «Вот этот, – подумала она, – действительно не такой, как все. Я и понятия не имею, какие мысли бродят в этой красивой голове. Я не знаю о нем ни ши…» – Она слегка фыркнула, и Джесси был так чуток, что даже не спросил, над чем она смеется.
В августе Лотти вместе с матерью и тетей Шарлоттой отправились на один из летних курортов на берегу Мичигана, где они проводили каждое лето. Пейсоны снимали небольшую дачу в три комнаты неподалеку от отеля, с верандой, обвитой диким виноградом, и крошечным садиком. Днем Лотти чувствовала себя еще сносно. Миссис Пейсон часто уходила на партию бриджа. Тетя Шарлотта покачивалась в кресле с вязаньем в руках и провожала глазами молодых девушек в ярких легких свитерах, белых туфлях без каблуков и шуршащих юбках. Иногда Лотти даже играла в гольф, когда мать и тетя Шарлотта дремали или благодушествовали на веранде дачи или отеля. На неделе мужчин было мало, но по пятницам пароходы и поезда привозили толпу мужей и женихов на субботу и воскресенье. По субботам устраивались танцевальные вечера. Лотти, сидя на веранде дачи, слушала доносившуюся до нее музыку. Мать и тетя Шарлотта укладывались спать самое позднее в половине одиннадцатого, а частенько и на час раньше. И эти вечера бывали неописуемо ужасны. В долгие, черные, бархатные ночи Лотти сидела одна на веранде, охраняя сон двух спящих старух и вперив взгляд в темноту. Громко стрекотали кузнечики. Со стороны отеля доносился молодой девичий смех. Порой раздавался низкий мужской голос – какая-то парочка проходила мимо. Мотылек бился головой о стеклянную дверь. Группа спешащей из отеля домой прислуги нарушала тишину. Вечера были неописуемо ужасны.
Глава тринадцатая
Лотти Пейсон последний раз так проводила август. В августе же следующего года она, сидя уже в мастерской Красного Креста на Мичиган-авеню, резала марлю, свертывала бинты, простегивала теплые куртки и размышляла о том, что беседы женщин, работающих за длинными столами и склонившихся над швейными машинами, поразительно напоминают болтовню в светлой памяти «Кружке для чтения». Впрочем, этот кружок был здесь представлен почти в полном составе. Лица его членов, в рамках белых наколок сестер милосердия, казались странно просветленными. Одна Бекки Шефер носила свой чепец с несколько залихватским видом. Она была «капитаном отряда», и ей по должности была присвоена алая наколка. Бекки походила на Кармен, забредшую в женский монастырь. Лотти работала в мастерской три раза в неделю. Миссис Пейсон занялась продажей облигаций займа Свободы с уверенностью и сноровкой профессионала. Что касается тети Шарлотты, то ее руки, которые так бойко шили, кроили и стегали в шестидесятые годы и даже создали знаменитое одеяло в семидесятые, не потеряли своей ловкости и поныне. Она вязала с поистине фантастической быстротой и совершенством, заканчивая свитер в три дня, пару носков – в два часа. Сверх того она складывала и свертывала перевязочные материалы, записавшись в мастерскую Красного Креста, открытую в гостиной ближайшего отеля. Даже Жаннета была заражена общим энтузиазмом. Как стенографистка она получала неслыханное для этого времени жалованье, и хоть и не в силах была отказаться от шелковых чулок, дорогих блузок и перчаток и поговаривала даже о меховом пальто на зиму (каждая уважающая себя стенографистка непременно должна обзавестись таковым к декабрю), денег тем не менее у нее оставалось достаточно, чтобы делать щедрые пожертвования во всевозможные фонды, ассоциации и комитеты помощи жертвам войны, растущие, как грибы после дождя. Она давно уже выплатила сто долларов своему брату Отто, ушедшему на войну с первым набором. Даже Гульда сменила свои многомильные кружева на клубок шерсти. Генри Кемп работал по вечерам в окружной вербовочной комиссии. Чарли танцевала в благотворительных спектаклях и записалась на воскресные дни на амплуа запасного шофера. Из всего семейства одна Белла оставалась в стороне. Правда, время от времени она лениво садилась за вязанье, но от шитья в мастерских, говорила она, у нее болит голова, а царящая там сумятица неблагоприятно отражается на ее пищеварении. Она была против войны, против принудительного набора, против Вильсона.
А Бен Гарц преуспевал. Тот, кто когда-либо сомневался в наличии у него дара коммерческого предвидения, должен был навеки умолкнуть. На руке каждого защитника отечества – будь то рекрут или генерал, матрос или адмирал – красовались часы. И когда теперь Бен Гарц предлагал Кемпу толстенную сигару, Генри нехотя, но почтительно брал ее в руки, одобрительно разглядывал красный с золотом кант и уже не предлагал свои, значительно худшей марки.
– Выкурю ее после обеда, – говорил он и засовывал в жилетный карман.
Генри постарел за последний год. Торговля у него шла из рук вон плохо, товары американского производства не пользовались спросом.
Зимой, перед началом войны, в феврале 1917 года Чарли в один прекрасный вечер объявила отцу и матери, что намеревается стать женой Джесси Дика, когда ей исполнится двадцать, то есть в июне месяце. Джесси получил место фельетониста в Чикагском информационном бюро и кинорецензента в одной из вечерних газет. Его корреспонденции в этой новой для него области отличались такой же силой и выразительностью, как и его поэтические опыты.
– Ну разве я не была права? – спросила миссис Пейсон Беллу. – Недаром она, словно кокотка, говорила об этих… пяти детях!
– У кокоток не бывает по пяти детей, – довольно неудачно отпарировала Белла.
Миссис Пейсон убеждала свою дочь в необходимости принять немедленные меры к пресечению сумасшедшего замысла Чарли.
– Ты должна этому помешать, вот и все.
– Как помешать?
– Как! Запретить и кончено.
Белла только улыбнулась:
– О, мама, до чего ты странная! В наше время родителям так же невозможно запретить дочери выйти замуж за кого она хочет, как посадить ее на цепь в башне.
– Позволь мне с ней поговорить, – сказала миссис Керри Пейсон. – Я сумею найти для нее несколько теплых слов.
Несколько теплых слов свелись к тому, что она назвала Джесси Дика сыном мясника, бездельником и щелкопером, не умеющим заработать себе на хлеб насущный. Чарли выслушала ее со стальным блеском глаз. Затем она заговорила спокойно, убедительно, с потрясающим чувством собственного достоинства и необычайно эффектно.
– Вы – моя бабушка, но это не дает вам права говорить со мной так неуважительно, как вы только что себе позволили.
– Неуважение?! К тебе? Ну, честное слово!..
– Я понимаю, что это вас поражает. Но если бы в писании было сказано: «Чти сыновей своих и дочерей твоих» наряду с заповедью: «Чти отца твоего и мать твою», то мир был бы избавлен от многих неприятностей. Вы никогда не уважали членов своей семьи. Вы не относились с уважением ни к Лотти, ни к маме, ни к отцу, ни к тете Шарлотте. Понятно, что и меня вы не уважаете. Я и не жду от вас другого. Я выхожу замуж за Джесси Дика потому, что хочу быть именно его женой. Может быть, я делаю ошибку, но если это так, я готова расплатиться за нее. Во всяком случае, мне придется упрекать только самое себя.
– Вы, современные дети, воображаете себя всезнающими, но вы ошибаетесь. Погоди, увидишь. Я знаю!
– Ничего вы не знаете. Ничего вы не знали, когда выходили замуж. Вы думали, что делаете хорошую партию, а оказалось, что ваш муж негодяй и мошенник. Простите, если я огорчила вас, но вы меня на это вызвали. Если же я неправа, то, по крайней мере, я иду на это с открытыми глазами. Я знаю все слабости Джесси Дика и люблю их. Через пять лет он будет знаменитым американским поэтом, если не самым знаменитым. Я знаю все, что ему нужно, и знаю, что я ему нужна. Может быть, со временем он уйдет к другой…
– Чарли, как смеешь ты говорить такие вещи.
– …но он вернется ко мне, я знаю. Свое место у Шильда я сохраню. Через два или три года я буду получать очень солидное жалованье.
– А пока где ты будешь жить, позволь тебя спросить? Твой отец не в состоянии выдержать зятя-поэта, свалившегося ему как снег на голову. Впрочем, может быть, ты предполагаешь поселиться в чулане за гастрономическим магазином?
– Мы нашли маленький коттедж в Гэббард-Вудсе. Я бы очень хотела, чтобы вы в нем побывали, когда будете чувствовать себя лучше. Принадлежит он Дорну, художнику-пейзажисту. В нем три комнаты, камин в нем не тянет, водопровод не действует, окна не закрываются. Стоит этот домик на самом краю большого-большого оврага, и от одной мысли о нем я чувствую радость. А теперь, бабушка, я хочу вас поцеловать, что, по-моему, страшно мило с моей стороны, принимая во внимание все эти обстоятельства, милая вы моя, старомодная старушка!
И Чарли поцеловала миссис Пейсон в кончик носа.
Услышав эпитет старомодная, миссис Пейсон было ощетинилась, но затем, непонятно почему, как-то съежилась и не произнесла ни слова в свою защиту. Казалось, она на минуту потеряла почву под ногами, но все-таки пустила последнюю стрелу:
– «Через пять лет он будет знаменитым поэтом»! Нечего сказать, разумное основание для выхода замуж!
– Но это вовсе не основание, – пояснила Чарли с восхитительным добродушием, – не большее основание, чем его волосы, отсвечивающие красным, или его заостренные уши, или его тонкие руки, или его ужасные галстуки.
– Но тогда в чем же? – презрительно бросила миссис Пейсон, но любопытство светилось в ее глазах.
– Оснований много: одно и то же кажется нам обоим смешным; мы любим одни и те же книги, хотя наши мнения о них могут разойтись; мы оба любим бродить за городом; мы понимаем язык друг друга и не сентиментальны; мы не ворчим, когда запаздывает обед, мы не задаем вопросов и не требуем объяснений. Любого из этих оснований достаточно, чтобы брак между двумя людьми мог показаться не особенно рискованным предприятием. Миссис Пейсон сделала над собой страшное усилие:
– Ты даже не сказала, что ты… – она проглотила слюну, – что ты… – она собралась с духом, – что ты любишь его!
– Я не сказала ничего другого…
Но в июне, когда ей исполнилось двадцать лет, Чарли сказала:
– Мужчина, который не идет на войну…
– Я не говорил, что не пойду. Я сказал, что не запишусь добровольцем. И не запишусь. Я ненавижу войну. Она противна моему рассудку. Если меня заберут, я пойду на это проклятое дело, и если увижу, что нужно стрелять из ружья и тыкать штыком в другого, чтобы тот не угостил меня тем же, то буду стрелять и тыкать.
– Мне кажется, ты боишься.
– Конечно, боюсь. Тот, кто это отрицает, лжет. Я не хочу торчать в грязи и в мерзости, не хочу покрыться вшами, не хочу, чтобы мне прострелили глаз. Но не поэтому я не хочу идти, и ты это знаешь. Я не желаю добровольно способствовать этому дикому делу.
Чарли это знала. И она знала также, что инстинкт, побуждающий ее послать любимого человека на войну, инстинкт низменного происхождения, и он удивительно свойствен людям. Она не говорила прямо: «Я не могу стать женой человека, думающего так, как ты». Первый раз в жизни у нее не хватило храбрости высказать свою мысль прямо. Но в семье поняли, что свадьбы в июне уже нечего серьезно опасаться. Июнь наступил и прошел. В квартире на бульваре у Гайд-парка целый месяц не видели юного поэта.
Джесси Дик был призван в первом же наборе. Чарли все лето упрямо ездила на службу, терпеливо снося грязь и копоть пригородных поездов. В то лето стояла невыносимая жара. Чарли ежедневно грозила появиться у Шильда в купальном костюме или в одном из своих древнегреческих балетных одеяний. Танцевали все и всюду. Чарли не раз отправлялась в летние рестораны пообедать и потанцевать на открытом воздухе. Всегда ее сопровождали блестящие, в синем с золотом или в белом, моряки учебной флотилии Великих Озер или сухопутные воины с форта Шеридан, во френчах цвета хаки и сверкающих сапогах.
Джесси Дик приехал в отпуск накануне отправки во Францию. На нем было казенное обмундирование, в котором даже капитан д'Артаньян показался бы комичной фигурой: рукава были слишком коротки, воротник слишком широк, куртка слишком мала. На тонких ногах – обмотки и огромные желтые башмаки военного образца. Чарли хотелось и плакать, и смеяться, когда Джесси стал по стойке «смирно» и сказал:
– Здравия желаю!
Они поехали в летний ресторан на Норт-Сайд (Джесси не продал свой «форд»). Террасы ресторана казались волшебным царством: тысячи огней, музыка, гирлянды цветов, женщины в газе и шифоне нежных тонов, мужчины в светлых костюмах или в военной форме.
Джесси заказал шикарный обед, вызвавший удивленный взгляд официанта. Тот, оглядев плохо сидящий казенный мундир гостя, не ожидал такого заказа.
– Потанцуем? – предложил Джесси.
– Потанцуем.
Они танцевали молча. Танцевали пока накрывали стол и в промежутках между блюдами. Они почти не разговаривали. Юноша смотрел вокруг себя холодными, умными глазами.
– Да, я понимаю, – вдруг сказала Чарли, словно в ответ на длинную речь, – но, в конце концов, что было бы, если бы все сидели дома? Другие тоже только выполняют свой долг и, вероятно, также ненавидят войну, как и ты. Хныкать бессмысленно.
– Потанцуем?
– Потанцуем.
Лавируя между зелеными столиками, они прошли к эстраде для танцев. Во время танца Чарли подняла голову и заглянула Джесси в глаза.
– Хочешь повенчаться со мной завтра, Джесси? До твоего отъезда.
– Нет.
– Почему?
– Предоставим это сентиментальным слюнтяям. Это неудачная выдумка! На тебя подействовала музыка, моя близость и то, что послезавтра я уезжаю. Но я такой же, каким был три месяца тому назад. Я так же, всеми силами ненавижу войну. Если ты думаешь, что три месяца муштровки…
– Хочешь повенчаться со мной завтра, Джесси?
– Нет.
– Я боюсь, Джесси.
– Я тоже. Но я не в такой панике!..
Его щека прижалась к ее щеке. Ее пальцы крепко сжимали складку его топорщившейся, грубой суконной куртки. Она не могла произнести того, что ее так страшило. Всю дорогу домой она тесно прижималась к грубому рукаву – к милому, близкому, шершавому сукну – и к твердой мускулистой руке под ним.
Гайд-парк прорезан линиями Иллинойской центральной железной дороги. Все лето, всю осень, всю зиму Чарли с дрожью просыпалась от звука резких, пронзительных голосов, похожих на голоса детей. Лотти Пейсон тоже слышала их по ночам в старом доме на Прери-авеню и не могла уснуть. Поезда Иллинойской дороги перевозили молодежь в учебные лагеря или из учебных лагерей в порты для отправки на фронт. Тут были юноши с ферм Иллинойса, из городов Висконсина, из деревень Миннесоты и Мичигана.
– Э-ге-гей! – кричали они, когда поезда пересекали огромный спящий город.
– Э-ге-гей! Эй!..
Этим они старались поддержать бодрость духа, бросали вызов обезумевшему миру. Все лето были слышны эти крики, и всю осень и зиму, и всю следующую весну и лето, и осень. Высокие молодые голоса, еще очень похожие на голоса детей. «Берлин или смерть!» – было нацарапано мелом на стенках вагонов, нацарапано каким-нибудь деревенским малым из Висконсина в спортивной кепке, воскресных брюках и красном свитере, отправляющимся в лагерь и на войну.
Чарли натягивала одеяло на голову и затыкала уши руками, пока последний пронзительный крик не замирал вдали. Но Лотти подымалась на кровати и, запрокинув голову, слушала, слушала – словно голоса звали ее за собой.
Глава четырнадцатая
Однажды утром, в субботу, когда Лотти с матерью только что вернулись из поездки на рынок, раздался телефонный звонок. Звонила Бекки Шефер, голос ее звучал так визгливо и истерично, что Лотти с трудом узнала ее.
– Лотти, это ты?
– Я.
– Лот, Лот, послушай. Послушай!
– Я слушаю.
– Лот, ты знаешь, я всегда любила тебя больше всех подруг, ты ведь знаешь это, правда? Ты такая искренняя… такая искренняя и справедливая и… вообще. Это ведь так, Лотти, милая.
– В чем дело? – уклонилась Лотти от ответа.
– О, Лотти, родная, Сэм Бэтлер и я… Сэм… знаешь?.. Сэм и я… мы…
– Не может быть!
– Да! Представь себе! О, Лотти, разве это не чудо? Сегодня днем… Лотти, милая, будь моей подружкой на свадьбе! Хорошо? Сэм завтра уезжает в учебный лагерь в Фэнстон. Он получил чин капитана. Я еду с ним. Мы будем жить во временном бараке. Говорят, там летом жарче, чем в аду… О, Лотти, я так счастлива! Венчать нас будет пастор Литль. Мама ничего не знает об этом. Мать Сэма тоже. Сэм сообщит об этом компаньонке своей матери, когда все будет окончено, и затем мы отправимся к ней. Я с ужасом думаю об этом визите… Мама сказала, что хочет осенью переехать в Калифорнию. Услышав это, я чуть с ума не сошла… Ты меня слышишь? Я не хочу говорить громче… И вот тогда я позвонила Сэму и расплакалась. Мы встретились в городе и решили сейчас же повенчаться… Ты придешь, правда? Пожалуйста, пожалуйста, приходи! Лотти пришла.
Бекки сняла комнату в Блэкстон-отеле. Там она уложила вещи, написала письма, оделась к венцу, Войдя в комнату, Лотти заметила, что Бекки заметно осунулась, но выглядит почти успокоившейся, и что истерика, которая у нее была, когда она звонила, прошла. На ней было суконное платье, небольшая шляпа и никаких драгоценностей.
– У меня нет даже обручального кольца, – почти торжествуя, сказала она Лотти. – Не было времени. Сэм купит кольца теперь или после венчания. Я все утро была занята покупками. Вот, посмотри.
– Интересно, как прачка в лагере Фэнстон справится со всем этим, милая Бекки!
– Это неважно. Я хотела, чтобы все было красиво. Я слишком долго ждала… Но я с радостью уехала бы в одной блузке и с одним вязаным костюмом. Честное слово, уехала бы! Мне решительно все равно. И вот, Лотти, я вернулась сюда около двенадцати, приняла ванну, наскоро проглотила что-то, уложилась, оделась… и затем, Лотти, я опустилась у кровати на колени и начала молиться. Не знаю, почему, собственно, я это сделала. Вероятно, потому что так все это изображают на картинках – и обязательно у кровати!.. Лотти, как по-твоему, я не очень бледна? Сначала я здорово нарумянилась, но потом все стерла, и вот…
Из конторы гостиницы сообщили, что пришел Сэм. Лотти и Бекки спустились вниз. С Сэмом был его шафер, нервный и шутливо настроенный господин. Поехали к пастору. У всей компании был совершенно не свадебный вид. Лотти второпях надела старое шелковое платье и матросскую шляпу, недавно попавшую под дождь и потерявшую форму, – в те дни никто не покупал новых вещей. Шафер все время отпускал шуточки.
– Ну, Сэм, подбодрись! Худшее еще впереди. При этом он состроил гримасу и подмигнул Лотти. Их провели в маленький кабинет пастора. Того еще не было. Они стали ждать. Сэм, в изящно сшитой форме, наполнял собой, казалось, всю комнатку. Бекки не сводила с него глаз. У Сэма был великолепный воинственный вид. Ничто не напоминало полного пожилого господина, которого до сих пор знала Лотти. Правда, воинственный Сэм служил в артиллерийском управлении, но это ничуть не отражалось на его изяществе, покрое и изысканности его мундира.
Вошел пастор Литль – будничная, деловитая фигура в сереньком костюме. Все четверо умолкли. Началась свадебная церемония. Голос пастора Литля не походил на громовой голос проповедника. Лотти его тон показался ласково-разговорным. Не успели оглянуться, как он произнес:
– Итак, объявляю вас мужем и женой!..
Лотти поцеловала молодых и, впопыхах, шафера, который сначала опешил, а затем стал смотреть на нее подозрительно.
Так они поженились. По окончании всей процедуры Лотти вернулась в мастерскую Красного Креста. Три дня спустя пришло письмо от Бекки. Письмо, совсем не похожее на холодные и нарочито равнодушные послания современных новобрачных, письмо, переполненное старомодными выражениями, в которых жены иного, менее скептического, века изливали восторги медового месяца.
«…Сэм – чудеснейший, единственный человек… Я – самая счастливая женщина на свете… Я думала, что знаю его, но мне никогда не снилось, что он такой… Не могу понять, чем я заслужила это счастье…»
Вечером того же дня Лотти за обедом рассказала матери и тете Шарлотте историю замужества Бекки Шефер. Стояла страшная жара. Лотти была раздражительна и стыдилась своего брюзжания. Она объясняла его погодой, действующей ей на нервы, но сама удивлялась тому, что сталось с ней за последнее время. «Неужели, – спрашивала она себя, – я превращаюсь в сварливую, озлобленную старую деву?» Ей казалось, что обе старые женщины спокойнее, терпимее, добродушнее ее. Например, ее раздражало, что тетя Шарлотта жует шоколад перед самым обедом.
– Ах, тетя Шарлотта, неужто ты не можешь дождаться обеда? Ведь ты не сможешь ничего есть!
– Это неважно, Лотти. Ну что же, не смогу есть – и не буду! – мягко возразила тетя Шарлотта.
В семьдесят пять лет тетя Шарлотта была горделиво спокойна и ничего не боялась. Она бравировала жизнью. Что могла ей причинить жизнь! Ничего такого, чего она ей уже не причинила. Она ела, пила и спала столько, сколько вздумается. Казалось, для нее наступила вторая молодость.
Сегодня, выслушав рассказ Лотти, миссис Пейсон заметила, как будто вне всякой связи с предыдущим:
– Лотти, ни я, ни тетя Шарлотта не будем жить вечно. – И добавила после небольшой паузы: – Как бы я хотела, чтобы ты устроилась!
Лотти намеренно притворилась непонимающей:
– Устроилась? По-моему, мама, я устроена достаточно хорошо!
Она окинула взглядом мирную, уютную комнату. Она понимала, что хочет сказать миссис Пейсон. Мать, очевидно, думала о Бене Гарце.
Поразительные перемены произошли за последние шесть месяцев с Беном Гарцем. Он продал свой «мотор» и взамен купил длинный, низкий, бесшумный, мощный, очень современный серый автомобиль. Сам Бен из суетливого, помятого холостяка далеко не первой молодости превратился в элегантного кавалера в шикарном светлом костюме от лучшего портного, шляпе стального цвета и шелковых носках. Он не расставался со светло-желтой тростью. Он снял две комнаты в первоклассном отеле на берегу озера и как-то пригласил туда Пейсонов и Кемпов к обеду. Гостиную освещали разнообразные светильники, на диване и креслах были живописно раскинуты подушки, в углу стоял граммофон. После обеда Бен завел его, поставил пластинку с оперными ариями и стал слушать, склонив голову набок. Он заявил, что только так – в окружении своих любимых вещей – и можно жить.
– А здесь мои книги, – сказал он, указывая на маленький шкафчик, в котором сиротливо приютились тридцать или сорок томиков. Лотти подошла к шкафу и пробежала глазами заглавия: «Тайна пурпурового занавеса», «Сто способов использования примуса», «Ешьте и худейте»!
Из метаморфоз, происшедших с Беном, прежде всего бросалась в глаза его талия. Она стала тоньше, Хотя Бен и жил теперь на более широкую ногу. Впрочем, он не делал секрета из своего режима:
– Раз в неделю – турецкая баня. Ни сахара, ни масла, ни сладостей – и никаких жиров. И я чувствую себя гораздо лучше. Да! Никогда в жизни я не чувствовал себя так хорошо. Сплю лучше. Сбавил уже двадцать пять фунтов и сбавлю еще столько же, прежде чем кончу курс. Пью кофе без сахара и даже не расцениваю это как лишение. Сначала пил его с сахарином, потом бросил и так привык, что мне теперь кажется, будто сахар и сливки только заглушают настоящий аромат кофе.
Бену Гарцу нравилось играть роль гостеприимного хозяина. Он говорил о войне, о делах, об участии Чикаго в военных событиях, о своем участии в них. Он покупал облигации, продавал облигации, жертвовал на то, на другое, на третье.
– Возьмите, например, итальянцев. Сколько, по-вашему, они продержались бы против австрияков?.. Или французов? Вы думаете, устояли бы они против немцев? Все они были почти при последнем издыхании, позвольте вам сказать. Да!
Темы для разговора он черпал из заголовков первой страницы газеты, но преподносил их с таким жаром и с такой уверенностью, что складывалось впечатление, что он получил сообщение из самого достоверного источника.
Тетя Шарлотта слушала его неодобрительно.
– Разве он рассказывал о войне неинтересные вещи? – задала вопрос миссис Пейсон, когда они ушли.
– Интересные, как… железнодорожная накладная! – выпалила тетя Шарлотта.
Генри Кемп оглушительно расхохотался, он редко теперь так смеялся.
– А что ты знаешь о накладных, тетя Шарлотта?
– Решительно ничего, Генри. Я даже толком не знаю, что такое накладная. Но это слово всегда вызывало у меня представление о чем-то бесконечно скучном, самом скучном на свете.
Вскоре, как раз в день свадьбы Бекки Шефер, Бен Гарц позвонил по телефону. Звонок раздался как раз в ту минуту, когда Лотти с неудовольствием вспоминала Бена. «Можно подумать, что мои мысли вызвали этот звонок!» – сказала она себе, подойдя к телефону.
Не хочет ли она покататься? Нет, у нее нет желания.
– Я очень прошу вас! Мы заехали бы по дороге в «Мидвей», там идет новое варьете, просто замечательное!
Она сослалась на головную боль.
– О, тогда это вам как раз необходимо. Сразу станет легче. Одним словом, я не принимаю отказа!
Она согласилась.
В белом платье, в красном спортивном пальто, в большой шляпе Лотта выглядела прелестно. Они подъехали к летнему ресторану «Мидвей» в новом «моторе» Бена. Ставя автомобиль в гараж, Бен поздоровался с шофером, обязанностью которого было заводить машины посетителей:
– Здравствуйте, Эдди!
Затем он поздоровался со швейцаром в ливрее:
– Здравствуйте, Джо!
И наконец поприветствовал метрдотеля:
– Здравствуйте, Аль! Приберегли мне хорошенький столик?
– Для вас, мистер Гарц, здесь всегда найдется столик!
Мистер Гарц придирчиво осматривал ресторан с верхней террасы. Нелегко было угодить ему со столиком: поближе к одной из трех площадок для танцев, но не слишком близко; поближе к оркестру, но не слишком близко; безусловно на террасе, где можно всех видеть и где тебя могут увидеть, однако не слишком на виду. Наконец нашли подходящее место.
