Текст книги "Римский король"

Автор книги: Эдмон Лепеллетье

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

VIII

Когда согласно принятому решению Наполеон покинул Алису, не будучи в силах подавить в себе некоторое недовольство, которое он, однако, постарался не выдать Дюроку, молодая девушка, избавленная от опасности, о которой почти и не подозревала, могла теперь вполне отдаться радостной мысли, что завтра она наконец-то будет принадлежать любимому супругу.

Наконец-то совершится событие, которого они оба ждали так долго. Еще несколько оборотов стрелки на циферблате больших часов замка Комбо, и она станет женой своего друга детства, превратившегося в храброго молодого человека, одного из самых блестящих офицеров императора, в полковника, которому, быть может, суждена в будущем слава Лассаля, Нансуити, Мюрата. Да и почему бы ему, подобно Лассалю, не стать генералом? А разве так уже невозможно, что в один прекрасный день он станет даже королем, как стал им Мюрат, как скоро станет Сульт, как не преминет стать в будущем Бернадотт? Так она будет королевой? А почему бы и нет? Разве тем, кто служит у Наполеона, нельзя было надеяться на что угодно?

Стараясь внушить себе, что она слишком высоко заносится в мечтах, Алиса в то же время вспоминала, что молодым девушкам, собирающимся выходить замуж за таких офицеров, как Анрио, свободно можно было строить самые невероятные планы. Словно в волшебной сказке император, этот сверхъестественный чародей, мановением руки превращал зипуны в придворные мантии, крестьянские картузы – в короны и убогие хижины – в дворцы. Ему стоило только коснуться скипетром такого мельника, как Лефевр, и такой овчарни, которой был родной дом Екатерины, как мельник превратился в герцога, а овчарня – в замок. А ведь это превосходило все чудеса волшебных сказок Перро!

И совсем как Екатерина, Алиса мысленно прибавила: «Как велик, как добр наш император! Какая радость служить ему! Какое счастье любить его!»

Когда Екатерина отвела ее в ту комнату, где Алисе предстояло провести последнюю девическую ночь, молодая девушка, оставшись одна, не могла не задуматься с некоторым тщеславным удовлетворением об императоре. Ведь в продолжение всего празднества он был так внимателен, так любезен к ней! Уверяли, что с женщинами он обычно бывает резок, груб, нетерпелив. А для нее у него нашлись только нежные слова и лестные комплименты!

Алиса задумалась об этом у открытого окна, дожидаясь прихода Анрио, который каждый вечер перед отходом ко сну заходил к ней, чтобы прошептать ей несколько нежных слов. И, рассеянно посматривая, как теряется и сливается в глубине парка темная купа деревьев, она не без гордости думала о том, что император завел свою любезность, пожалуй, даже слишком далеко…

То, что молчаливо говорили ей его взгляды, нашло ясное, хотя и довольно грубое выражение в словах обер-гофмаршала. Герцог де Фриуль без всяких обиняков заявил ей, что его величеству надо многое сказать ей, так что он просит Алису этой же ночью явиться в отведенную императору комнату.

Алиса только рассмеялась над странностью такого предложения; она не приняла всерьез слов Дюрока да и, пожалуй, не поняла даже их скрытого значения. Она была слишком чиста, слишком невинна, чтобы догадаться о том впечатлении, которое произвела на чувственность императора. И невинная голубка радовалась милостивому взору орла, не догадываясь о его прожорливости.

Считая все это просто шуткой, Алиса и отвечала в том же тоне, что считает честь видеться ночью с императором слишком большой для себя, чтобы принять ее.

Тогда – это было во время обеда – Дюрок, наклонившись к ее уху, пробормотал довольно странную фразу:

– Берегитесь, барышня! Раз император чего-нибудь хочет, то он умеет добиться этого. Если вы не явитесь к нему, как он приглашает через меня, так его величество способен сам явиться в вашу комнату, чтобы переговорить с вами наедине. А это может вызвать большой скандал и доставит его величеству большие неприятности. Лучше подумайте, барышня, хорошенько, будьте такой доброй, насколько вы красивы… А вдобавок еще достаточно рассудительной и умеющей беречь секреты.

Но Алису только еще сильнее рассмешила картина, нарисованная ей обер-гофмаршалом. Перспектива ночного визита нисколько не испугала ее, и ее ответ, данный в шутливой форме, гласил:

– Ну так что же, герцог, меня это нисколько не пугает. Скажите его величеству, что я буду ждать его посещения, которое непременно должно быть сделано в двенадцать часов ночи, как это свойственно героям романов!

В ответ на это Дюрок только поклонился ей, совершенно удовлетворенный ее словами, которые он принял за формальное согласие.

В вихре празднества Алиса больше и не думала о том, что император среди глубокой ночи может постучаться к ней в дверь. Но теперь ей снова вспомнился этот разговор с Дюроком, и он предстал ей в совершенно новом освещении. Она сопоставляла отдельные факты, вспоминала многозначительные взгляды Наполеона. Было совершенно ясно, что на нее он глядел во время обеда совсем иначе, чем на других гостей. Когда его взгляд падал на нее, то его глаза блестели совсем иначе, чем когда он смотрел на Екатерину Лефевр или на Монтескью. И Алиса начинала отчасти догадываться об истине… Ее лицо залила краска целомудренного стыда.

Неужели возможно, что император влюбился в нее? Неужели он мог подумать, что она изменит Анрио, что она откажется от любви жениха?

Это открытие смутило и взволновало Алису. В то же время в ней зашевелилось какое-то новое чувство недоверия и почти презрения к этому императору, который до того времени казался ей великим, недоступным для низменных страстишек заурядных людей. Наполеон, влюбленный в нее! О, это не возвеличивало ее, но зато сильно унижало его.

Вся душа Алисы возмущалась и протестовала. Император предстал перед ее духовным взглядом в необычном виде. И ею овладела совсем другого рода боязнь, чем та, которую обычно внушал всем император.

А что, если Дюрок говорил совершенно серьезно, если эта шутка о ночном посещении, которую она приняла с веселым смехом, превратится в серьезное покушение на ее честь? Что ей делать? Что ей ответить? Позвать ли ей на помощь? А если император пойдет на все? Если захочет силой вломиться к ней? Что же будет тогда? Все, что она знала о его характере, о его привычке не считаться ни с какими препятствиями, делало возможным самые дикие предположения, оправдывало всякие опасения.

Ночь все сгущалась; одна за другой полоски света, бросаемого освещенными окнами на темный ряд деревьев парка, тускнели и гасли. Справа, слева, прямо – повсюду перед Алисой вздымалась завеса непроницаемой тьмы. Наконец погасло последнее окно. Лишь Алиса бодрствовала этой безлунной ночью.

Она снова бросила беспокойный взгляд на парк и в то же время прислушалась – ей показалось, будто послышался шум шагов. Тогда со все возраставшим страхом она пробормотала:

– Можно подумать, что кто-то идет сюда. Господи Боже! Что если это император?

С крыльца, вскочив на барьер, можно было взобраться на подоконник и проникнуть таким образом в ее комнату.

Алиса хотела закрыть окно, но не сделала этого, подумав: «Я совсем сошла с ума! Никто не может прийти сюда! Никто, кроме Анрио. Да и как это его еще нет до сих пор? Каждый вечер, перед тем как уйти в свою комнату, он заходит ко мне, чтобы сказать несколько нежных слов, от которых мне снятся потом очаровательные сны и ночь переполняется радостными мечтами. Он должен был бы уже быть здесь. Впрочем, герцогиня сообщила мне, что император дал ему какое-то поручение, в этом-то, вероятно, и заключается причина его опоздания. Я должна обождать его. Что он может подумать, если, возвратившись в замок, найдет мое окно закрытым и лампу погашенной? Он не может опоздать, так как отправился в ближайший город. Как он опечалится, если подумает, что я не смогла обождать какой-нибудь час до его возвращения! – И она снова подошла к окошку, облокотилась на подоконник и стала всматриваться в ночную тьму. Затем, смеясь, почти разуверившись в своих страхах, она подумала: – Я с ума сошла! Чего мне бояться? Никто не придет, кроме Анрио, ну а потом если император и придет, так что же! Его примет Анрио. А я не думаю, чтобы его величеству доставило такое удовольствие отказываться от сна, чтобы поговорить под окном с гусарским полковником!»

При мысли о такой картине она окончательно развеселилась, и это придало ей храбрости.

Вдруг улыбка застыла на лице Алисы, превратившись в гримасу испуга, и пальцы судорожно вцепились в подоконник; она хотела броситься прочь, спрятаться в глубине комнаты, но ноги не слушались. Она хотела крикнуть – крик замер в груди. Она откинулась назад, не будучи в силах оторвать пальцы от подоконника.

Какой-то человек, узнав которого, она еще больше испугалась – разве на голове его не было маленькой шляпы, и разве не был он одет в мундир полковника стрелкового полка, обычный костюм императора? – пытался вскарабкаться в окошко, не говоря ни слова.

Алиса чувствовала, что сейчас упадет в обморок. С ее уст сорвались только два слова, которые прозвучали словно жалоба, словно упрек:

– Ваше величество…

Но в тот же момент ей стало легче дышать. Ее глаза засверкали, и лицо, искаженное ужасом, озарилось радостью. Она восторженно закричала:

– Анрио! Анрио!

За этим возгласом последовали глухой крик и странное гортанное восклицание.

Алиса увидела, что маленькая шляпа и мундир стрелкового полка исчезают за окном и в ночной темноте скрывается какая-то неясная тень.

Перед ней был Анрио с обнаженной саблей в руках. Он стоял совершенно вне себя и сумасшедшими глазами смотрел на открытое окно и то место, где скрылись маленькая шляпа и мундир стрелкового полка.

Алиса, все еще не оправившаяся, смотрела на жениха, ничего не понимая.

– Анрио, мой Анрио! – нежно сказала она ему.

Услышав этот голос, Анрио словно проснулся от сна. Он с бешенством засунул саблю в ножны и, погрозив кулаком в окно, у которого ждала его Алиса, крикнул:

– Распутница!

Затем, излив в этом незаслуженном оскорблении все свое отчаяние, бешенство и страдание оскорбленной любви, испуганный своим поступком, так как он воображал, что поразил своим ударом императора, Анрио бросился в густую тьму парка. Вскоре его силуэт потерялся в ночной тьме, а Алиса без чувств рухнула на пол у широко распахнутого окна.

IX

В двадцати метрах от освещенного круга, бросаемого на песок лампой из комнаты Алисы, какой-то субъект дергал себя за руки и ноги и щупал грудь. Тщательно закончив этот осмотр, он облегченно вздохнул.

– На этот раз я хорошо отделался! – пробормотал он по-английски. – У меня ровно ничего не испорчено! Я уже думал, что этот проклятый гусар проткнет меня насквозь, когда увидал, как засверкала его сабля над моей головой. Нет, я в самом деле очень хорошо отделался! Этот гусар был взбешен, как дьявол! Да, разыгрывать из себя императора Наполеона не всегда безопасно! Насколько спокойнее было ломаться в веселых кабачках предместий Лондона!

И странный субъект, одетый в мундир полковника стрелкового полка, собиравшийся пробраться в комнату Алисы (это был Самуил Баркер, двойник Наполеона, взятый взаймы Мобрейлем у Нейпперга), принялся насвистывать какую-то песенку. Затем, осмотревшись по сторонам и стараясь сориентироваться, он сказал себе:

– Сабельные удары должны быть оплачены отдельно – хозяин не говорил мне, что придется получать шрамы. Ну да я их поставлю ему в счет. А пока что надо как-нибудь выбраться отсюда. Черт возьми! Как-никак, а это происшествие здорово распалило мою жажду. Я готов был бы отдать из обещанных хозяином двадцати фунтов целый фунт за грог, за простой грог из виски! Даже больше – как ни трудно, а порой даже и опасно заработать гинею, а я все-таки отдал бы целую гинею за несчастную пинту эля. Но в этой проклятой стране не найдется ни одной таверны, а ночь беспросветнее моего кармана!

Самуил Баркер сделал несколько шагов наудачу, но потом снова остановился с легкой дрожью в коленях: ему показалось, будто послышался шум шагов.

«Неужели гусар снова возвращается? – подумал он. – Гусар с саблей – это вовсе не входит в наше условие! Самое лучшее будет удрать отсюда как можно скорее!»

И он снова попытался сориентироваться в ночном мраке. Он продвигался вперед, ощупывая древесные стволы.

– Ага, вот то дерево, где я спрятал свои пожитки, – сказал он, нащупав громадный вяз, у корней которого белел сверток.

Он торопливо снял стрелковый мундир и белые брюки и оделся в широкий дорожный плащ с капюшоном.

«Ну вот я неузнаваем теперь, надеюсь! – с чувством глубокого удовлетворения продолжал он. – И если бы было возможно разглядеть меня в этом мраке, то никто не признал бы во мне того императора, который только что позорно спасался от гусарской сабли. Ох уж эти мне сабельные удары! После них кажутся такими приятными те безобидные пинки, которыми награждал меня прежний хозяин, достойнейший австрийский джентльмен, мистер Нейпперг. Но теперь я снова превратился в Самуила Баркера, в добродушного Сама, веселого Сама, товарища Сама… С презрением заранее называю лжецом каждого, кто вздумал бы уверять, будто я имею или когда-либо имел хоть что-нибудь общее с субъектом, именуемым Наполеоном. Вот все, что остается от Наполеона, которым я был!»

С этими словами Сам презрительно ткнул ногой мундир, брюки и маленькую шляпу, с помощью которых сыграл предписанную ему Мобрейлем роль в сочиненной последним комедии с мрачной развязкой.

После этого Сам вздумал было спокойно удалиться, но вдруг остановился в раздумье.

– Хозяин настойчиво приказывал мне, – сказал он, – оставить в комнате барышни эту шляпу. Я не успел сделать это, так как сабля гусара помешала мне в этом. Что же делать?

Сообщник Мобрейля на мгновение задумался.

– К чему нужно было оставлять шляпу в комнате барышни? Не знаю, – сказал он себе, – без сомнения, это просто барская причуда… Кроме того, он приказал мне бросить в воду, которая должна Сыть здесь где-то неподалеку, мундир и белые брюки моей роли. Ну что же, черт возьми! Я возьму да и отправлю на дно все вместе! Черт с ней, со шляпой! Теперь весь вопрос в том, чтобы найти, где здесь вода.

Подобрав с земли одежду, дополнявшую его сходство с Наполеоном, Самуил Баркер отправился искать воду, медленно двигаясь под большими деревьями. После блужданий во все стороны он услыхал журчание ручейка, сбегавшего с плотины пруда. Ориентируясь по шуму воды, падавшей в сток, Самуил Баркер пошел вниз по течению ручейка и, взойдя на перекинутый через него мост, бросил в воду пакет, предварительно сунув в него камень, и затем ушел со спокойной совестью слуги, исправно выполнившего данное ему поручение и вполне заслужившего свое жалованье.

– Хозяин приказал мне направиться в Бри-Конт-Робер, куда я попаду, идя прямо по дороге; там в гостинице «Золотое солнце» я найду деньги и паспорт. Отлично! Но сначала надо выбраться из этого проклятого парка. Ага! Там я вижу стену, которая довольно низка, словно она нарочно сделана для того, чтобы через нее можно было перебраться. Теперь настал момент, когда я должен припомнить уроки гимнастики, данные мне достопочтенным мошенником Ньюгета, ветераном всех английских тюрем.

И все более и более довольный Самуил, не переставая насвистывать свою песенку, начал весело взбираться на стену.

Он уже ухватился рукой за выступ и собирался поставить левую ногу так, чтобы правой с одного взмаха можно было стать прямо на верхушку стены, когда на его плечо вдруг опустился тяжелый кулак. Самуил почувствовал, что его прямо-таки отдирают от стены, причем чей-то громкий голос крикнул:

– Черт возьми! Что тебе нужно здесь в этот час?

Самуил откатился метра на три от стены. Он вскочил на ноги и разразился громким английским ругательством.

– А, годдэм! – продолжал тот же голос. – Наверное, английский шпион? Ну-ка покажи свою морду, морской рак!

Самуил Баркер быстро оправился. Он питал непреодолимую антипатию к саблям, шпагам, пикам, штыкам, – словом, ко всякому колющему и режущему оружию. Но бой на природном оружии нисколько не пугал его. Он умел боксировать с лондонскими жуликами и отличался особым умением в благородном искусстве измочалить противнику физиономию, взяв его на захват шеи, то есть, иначе говоря, охватив левой рукой за шею и нагнув противнику голову, а правой – нанося быстрые и меткие удары по лицу.

Несмотря на темноту, он успел рассмотреть, что у его противника не было в руках сабли; кроме того, он заметил, что тот отличался очень высоким ростом, а это в боксе является большим недостатком. Таким образом ему совершенно нечего было бояться вступить в бой. Самуил сказал себе, что принять бой было вопросом его чести, хотя, в сущности, он никак не мог бы отказаться от него. Человек, который так грубо схватил его и оттащил от стены, перегородил дорогу и шел прямо на него, желая снова схватить его.

Самуил начал насвистывать песенку – он вновь обрел утерянный было апломб. Он решительно утвердился на несколько согнутых ногах, округлил локти, сжал кулаки, и в тот момент, когда неизвестный подошел к нему с явной целью взять за шиворот, его руки внезапно вытянулись, словно пружина, которую сразу отпустили, и кулаки градом ловких и метких ударов обрушились на грудь противника, покачнувшегося при этом.

Тот разразился проклятием.

– Чтобы тебя черт побрал! Ты здорово бьешь, милейший годдэм! Но подожди только, я научу тебя сейчас, что значит национальный французский бокс! Внимание! Береги морду! Ну-ка, отпарируй-ка вот это!

Говоря это, противник Баркера ловко перевернулся спиной и, вскинув ногой, изо всей силы шлепнул каблуком и подошвой сапога прямо в нос «годдэму».

Кровь так и брызнула, и Самуил Баркер рухнул, оглушенный, на землю.

– Вот что мы называем метким ударом, понял теперь? – продолжал гигант, который снова встал в оборонительную позицию. – Возможно, что я ударил немножко слишком сильно, но я предупреждал, чтобы ты берег морду, следовало защититься. А потом – ты-то ведь не щадил кулаков, и хорошо, что у меня грудь как здоровый сундук, а то бы несдобровать и мне! Да ну же, что с тобой… ты не поднимаешься? Уж не притворяешься ли ты? Но ты не движешься? Тысяча бомб! Так это серьезно? – Гигант подошел к Самуилу, который глухо стонал, корчась на земле, потряс его, но без всякой грубости, причем его голос даже смягчился, и продолжал: – Да что с тобой? Ну же, оправься!

– Пощады! Пощады! – сквозь стоны взмолился Самуил.

– Тебе совсем не к чему просить у меня пощады, можешь быть совершенно спокоен: ла Виолетт, тамбурмажор, гренадер гвардии в отставке, никогда не позволял себе бить лежачего врага, слышишь ли ты? Да ну же, годдэм, вставай! – И ла Виолетт – так как это был действительно сам управляющий замком Лефевра, из осторожности обходивший дозором парк, – снова склонился к англичанину, которому в благодарность за урок английского бокса он преподал такой блестящий пример французского, и заворчал: – Да ну же! Ну вот, ты не можешь встать! Ведь не переломал же я тебе лапы? Ну, что же, раз я так отделал тебя, попробую как-нибудь помочь тебе оправиться. Ты не бойся, это ничего! Удары по морде в счет не идут! Я их получил штук восемь или девять; при Эйлау мне попало копьем, в Ваграме меня хлопнуло осколком снаряда, а в Таррагоне влетел удар кинжала… и даже следов почти не осталось! Ну же, пошевелись, я тебя как-нибудь перетащу. Ты не бойся, мне приходилось таскать товарищей, которым бывало гораздо хуже, чем тебе! Ты только уцепись как можно крепче за шею!

С этими словами ла Виолетт обхватил бесчувственного Самуила Баркера и дотащил до своего помещения. Там швейцар и его жена, вызванные громкими криками ла Виолетта, принялись ухаживать за англичанином; они вымыли ему лицо, обильно залитое кровью благодаря сильному кровотечению из носа, и наложили компресс на распухшие щеки.

Ла Виолетт наблюдал за наложением перевязок. Он подробно осмотрел повреждение и с удовольствием констатировал, что оно не серьезно. Вся авария, которую потерпел Самуил Баркер, заключалась в распухшем носе и отекшем глазе.

– Ну, знаешь ли, не скоро узнает тебя та красавица, на свидание с которой ты, без сомнения, направлялся, – смеясь, сказал ла Виолетт, когда Самуил стал приходить в себя и попытался открыть глаза.

Самуил очень плохо говорил по-французски, но достаточно хорошо понимал этот язык. Придя в себя, успокоенный сердечным обхождением, он принялся раздумывать над тем, как объяснить свое пребывание в парке в такой поздний час, если ла Виолетт спросит его. Сейчас с ним обходятся как с больным, но раз он выздоровеет, то в их глазах будет уже пленником. Для того, чтобы выйти из этого дома, чтобы спокойно и беззаботно добраться до гостиницы «Золотое солнце» в Бри-Конт-Робер, где его ждали двадцать пять фунтов стерлингов, предназначенные для него, следовало дать правдоподобное объяснение ночной прогулке в парке Комбо. Фраза, сказанная в шутку ла Вио-леттом, запала ему в ум. Ведь объяснить все это любовным приключением было самым мирным, самым правдоподобным исходом. Раз люди поверят, что он спасается от преследований проснувшегося мужа, то он будет вне всяких подозрений и ему дадут возможность скрыться. Ведь французы охотно верят в романтические приключения и с большим снисхождением относятся к попавшим в беду любовникам!

Поэтому он попытался улыбнуться под повязками, вдоль и поперек покрывавшими его лицо, и залепетал, прикладывая палец к вздувшимся губам:

– Не говорить! Молчать! Муж! Там!

Ла Виолетт чистосердечно расхохотался.

– Ну, уж и говоришь ты, словно арап, прости Господи! Будь спокоен, милейший годдэм, я не выдам тебя! Так вот как, парень, ты явился в замок, чтобы наставлять честным французам рога? Так ты покорил сердце одной из горничных герцогини? Кто же эта _твоя дама сердца? Толстая Огюстина или крошка Мелания?

В ответ Сам только участил свои предостерегающие жесты, повторяя:

– Не говорить! Молчать! Муж!

– Да спи себе, отдохни, набирайся сил! – добродушно успокаивал его ла Виолетт. – Я уже сказал тебе, что тебе нечего бояться. Оставь при себе свою тайну и постарайся вылечить поскорее нос, так как в таком виде тебе нечего рассчитывать на победы, милейший годдэм! Ты ранен, ты сложил оружие, значит, для меня ты теперь все равно что родной брат! Можешь оставаться здесь сколько тебе будет угодно. Пока твой нос будет напоминать спелую грушу, за тобой будут ухаживать как следует. Хоть про вас, англичан, и говорят, что вы не очень-то щадите нашего брата, попавшего к вам в лапы.

Самуил Баркер сделал жест полнейшего отчаяния, как бы желая показать, что он совершенно ни при чем в жестокостях своих соотечественников.

Ла Виолетт еще раз обнадежил его и, застегнув свой редингот, вышел, чтобы продолжать прерванный обход.

В то время как Самуил Баркер, обращенный в бегство взбешенным Анрио, искал спрятанный костюм, потом бросал в воду маскарадное одеяние и в конце концов попал в переделку с ла Виолеттом, нанесшим ему такой удар, от которого его лицо должно было надолго потерять сходство с Наполеоном, вот что происходило на перекрестке дороги в Кэ-ан-Бри и шоссе из Эмеранвиля в Комбо.

Какой-то человек с обнаженной головой, запыхавшийся, словно он пробежал громадное расстояние, в растрепанной одежде, сильно жестикулировавший и извергавший какие-то непонятные слова, прерываемые рыданиями, похожий на сумасшедшего, сбежавшего из дома умалишенных, остановился у столба, указывавшего расстояния и направление дорог. Там, казалось, была цель его беспорядочного ночного бега.

С бешенством расстегнув военный мундир, в который он был одет, он судорожно разорвал на груди рубашку, затем вытащил саблю, болтавшуюся в ножнах. После этого, взяв ее за клинок, он воткнул эфес в землю и, откинувшись телом назад, словно собираясь броситься с разбега, не выпуская из рук клинка, за который он придерживал саблю, он собрался всей тяжестью опуститься грудью на острие оружия… Вдруг сабля выпала из его рук. В то же время чья-то рука заставила отскочить человека, собравшегося таким образом покончить с собой.

– Кто вы такой, что позволяете себе хватать меня за руку? – в бешенстве спросил Анрио.

– Кто я? Друг! – ответил звучный голос.

– Вы этого ничем не доказываете. Кто бы вы ни были, ступайте своей дорогой. Не мешайте мне исполнить мое намерение!

– Полковник Анрио, не делайте этой глупости!

– Вы меня знаете?!! – воскликнул несчастный.

Это действительно был жених Алисы, который, увидев, как из комнаты его невесты выскочил человек, принятый им за императора, как безумный бросился бежать по полям.

– Да, я вас знаю и хочу помешать вам умереть.

– Зачем? По какому праву хотите вы помешать несчастному прекратить существование, отныне ставшее жалким и совершенно бесцельным? Вы не знаете, какое ужасное несчастье, какое отчаяние заставляет меня желать смерти!

– Может быть, мне более, чем вы думаете, известны причины, побуждающие вас сделать непоправимую глупость, – продолжал тот же голос. – Полковник Анрио, я ваш друг, но вы меня не знаете. Мое имя граф де Мобрейль. Я имею честь быть несколько знакомым с герцогиней Данцигской, которая и навела меня на ваш след. Мы с ней расстались не больше часа назад.

– В этом вопросе герцогиня не может быть судьей. Меня низко обманули. Жизнь стала для меня невыносимой. Час моего освобождения и забвения пробил – из простого человеколюбия не отдаляйте его! Благодарю вас за великодушное вмешательство, граф де Мобрейль, но вы ничем не можете помочь мне. Повторяю, идите своей дорогой и предоставьте мне освободиться от моих страданий!

– Но сперва выслушайте меня! Ведь вы всегда успеете покончить с собой, – убедительным тоном возразил Мобрейль. – Я также знаю, что значит измена, что значит горе; поверьте, люди никогда не раскаиваются, если отсрочили на несколько минут исполнение рокового решения. Если, выслушав меня, вы все-таки останетесь при своем намерении, я не буду больше останавливать вас, даю вам слово. Я тотчас же удалюсь; но надеюсь, что после того как вы меня выслушаете, мы будем продолжать наш путь вместе.

– Так говорите же! Только не отговаривайте меня! Вы также должны меня выслушать; тогда вы будете в состоянии судить, не будет ли для меня смерть благодеянием, единственным выходом из ужасного положения, в которое меня поставила непреодолимая судьба.

– Присядем вон на тот камень и побеседуем как старые друзья, даже как два брата, потому что я чувствую к вам огромную симпатию и хочу сперва спасти вам жизнь, а потом помочь вам отомстить за себя.

– Отомстить? – воскликнул Анрио совсем другим тоном, цепляясь за неожиданную надежду. – Да, вы правы, – уныло продолжал он, – месть велит жить. Она дает силы переносить оскорбления, заставляет смертельно раненного подняться, под влиянием минутного подъема энергии схватить пистолет и, зажимая рану, прицелиться, убить врага и пасть рядом с ним. Но для меня мщение невозможно, и… я должен умереть.

– Как знать? – с ударением произнес Мобрейль. – Садитесь же сюда и откройте мне свое сердце!

Анрио сел на камень и начал свою исповедь: для него было страшным ударом встретить Наполеона под окнами Алисы. Мобрейль высказал предположение, что, может быть, это был вовсе не император, что в темноте Анрио легко мог ошибиться; но молодой человек не допускал никаких сомнений: он совершенно ясно видел Наполеона. Зачем пришел он к открытому окну Алисы, если не затем, чтобы овладеть ею? Может быть, она уже давно была его любовницей! Недаром она закричала при неожиданном появлении Анрио, так радовавшегося отмене данного ему поручения. О, как он был слеп! И как она была коварна! Вероломство, порочность – под маской невинности! Трудно было ему поверить в измену, но ведь он видел собственными глазами!

Сначала он пришел в ярость и, обнажив саблю, бросился на нежданного соперника; он не думал, что перед ним император: он видел только человека, укравшего у него его Алису, разбившего его счастье. Он нанес удар, по-видимому, неудачный! Сабля только задела платье, его соперник, кажется, бежал. Все представления перемешались в его мозгу; он помнил только, что не убил. В смятении, не отдавая себе отчета, он бросился бежать по полям, пока не достиг перекрестка и этого камня, которые почему-то наметил себе целью.

Среди хаоса мыслей, вихрем проносившихся в его голове, ярко выделялась только одна – умереть!

По временам он останавливался, стараясь спокойно обдумать то, что произошло; но все казалось так ясно, его несчастье так несомненно! Алиса обманула его! Значит, она не любила его? Значит, и их детская дружба, и волнение Алисы при их встрече в Берлине, и счастливое время после ее возвращения в семью Лефевр, и ее ласковые слова, и улыбки, и их общие мечты о будущем – все, все было лишь иллюзии, дым, ложь, обман! Она любила другого, и кто же был этот другой?! Тот, кто не мог иметь соперников, – император! Значит, Алиса увлеклась славой и могуществом властелина, покорявшего все сердца? Это невозможно! Сколько женщин до нее так же не могли устоять против искушения и сколько их будет еще!

Императором руководило только мимолетное желание, каприз: сорвав мимоходом росший на его пути цветок, он бросит его, даже не дожидаясь, чтобы он увял. Положим, бывали примеры, что женщина не покорялась Наполеону: достаточно было, чтобы в ее сердце жила любовь, делавшая ее сильной, непобедимой.

– Нет Алиса не любила меня! – с гневом и с болью в сердце повторял Анрио. – Она не должна была уступить!

И он снова продолжал путь, строя удивительные планы, придумывая неосуществимые выходы из сложившегося положения и припоминая мельчайшие подробности последнего вечера. Алиса не сводила взора с императора; это было понятно: он так велик, так прекрасен, так приковывает к себе общее внимание! Но и сам император также почти все время смотрел на Алису. Тогда Анрио был далек от ревнивых подозрений, теперь же он отлично понимал, что Наполеон не мог бы так смотреть на Алису, если бы между ними не было тайного согласия. Теперь ему стали понятны насмешливые взгляды некоторых гостей и усиленные восхваления его красавицы невесты. «Император, конечно, пригласит ее на приемы в Тюильри, – говорили эти дерзкие льстецы, – там ее красота произведет сенсацию». И Анрио еще более страдал от мысли, что другие предвидели его несчастье и теперь, может быть, уже рассказывали о нем.

Так вот почему император неожиданно дал ему поручение – явно ненужное, так как его вскоре отменили: просто надо было удалить его, чтобы свидание могло состояться; только он слишком рано вернулся! Анрио готов был проклинать свою поспешность, благодаря которой император, предупрежденный криком Алисы, успел покинуть комнату. У Анрио сердце разрывалось на части, когда воображение рисовало ему все подробности свидания. Если бы он вернулся позже, дав своему могущественному сопернику время удалиться, он и теперь ничего не подозревал бы, он мог бы еще быть счастлив.