355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эдмон де Гонкур » Шарль Демайи » Текст книги (страница 13)
Шарль Демайи
  • Текст добавлен: 28 марта 2017, 07:30

Текст книги "Шарль Демайи"


Автор книги: Эдмон де Гонкур


Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

XLVI

Этот день и последующие увенчали счастье Шарля. Его гордость дополнила его счастье жизни и сердечное довольство. Марта гордилась, будучи поверенной его таланта, удивляясь и чтя его ум, и расточала ласки, восторги, нежности и похвалы, которые щекотали самолюбие Шарля, как веселая музыка постоянного благоговейного обожания. Шарль с удовольствием плавал в этом ореоле и в этом редком счастье быть великим человеком в глазах той, которую он любил.

В это время, разбирая ум своей жены, Шарль находил тысячу прелестей в этом уме и находил его юным, как лицо Марты. Шарль любил её наивности, её умные ребяческие выражения; не то, чтобы Марта была умна, но у нее были такие счастливые выражения, такая живость, такие остроты избалованного ребенка, которые происходят от уверенности женщины, что там, где она находится и где царит её слово, все готовы отнестись в ней благосклонно и аплодировать ей. её живая болтовня нравилась мужчинам, которые говорят мало; она производила в их мыслях впечатление звуков, в роде тех, когда рука слегка бродит по клавишам рояля. Но прежде всего в глазах Шарля Марта обладала прелестным неведением женщины, только что вышедшей из пансиона, добродетелью в самом начале жизни, которая становится очаровательной, когда женщина признается в этом неведении со своими ужимками, гримасами, улыбками, полу-стыдясь, с тем неловким видом, который составляет принадлежность и очаровательность молодых девушек. Марта всегда имела на устах детское «почему», но не как упрямый, смущающий вопрос, а как скромную просьбу, почти конфузливую, готовую всегда поцелуем принести свои извинения и благодарность. Шарль находил в ней прозорливость, чуткость, составляющие гений парижанок, понимание с полуслова течения жизни, так что ей ничего не надо подчеркивать; а во всем остальном, в чем он не был уверен, что Марта имела чувство и понятие, она так мило сверкала глазами, так умно глядела, или имела такой милый загадочный вид, что у Шарля пропадала всякая охота проверять и испытывать. Одним словом, первая проверка Шарля, или скорее первая снисходительность его любви встречала в Марте все, чего только можно было требовать от нравственных способностей женщины; сверх того, относительно идей, слишком возвышенных для женского пола, мужчина говорит с женщиной как с птицей и не объявляя открыто о влиянии своего ума на нее. Шарль считал Марту способной прекрасно выполнить роль, которую ирония одного мыслителя из его друзей приписывала женщине, роль Жана де-ла-Винь, этого маленького деревянного человечка, с которым разговаривает фокусник, так что через несколько минут публика и даже сам фокусник и чуть ли не сам деревянный человечек думают, что между ним и фокусником ведется диалог.

XLVII

Эта иллюзия, это опьянение, в котором все способности Шарля были направлены к забвению мелких невзгод жизни, борьбы настроения духа, скучных обстоятельств и уколов извне; это опьянение, в котором все его нравственное существо, все его желания, требования его натуры и все инстинкты его ремесла нашли пищу, удовлетворение и отдых; это опьянение длилось вечность в несколько дней, к концу которых он в своем счастье достиг только вот чего.

Это было утром.

– О-го! – говорил Шарл. – Я расскажу это… Да, я непременно расскажу… И над тобой хорошо посмеются, моя бедная Марта!.. Каково? Если бы знали, что моя жена ложится спать с зеркалом под подушкой!.. О! Это слишком!

– Извольте мне его сейчас отдать!.. Я хочу, Шарль, я хочу этого!

– Нет, я ревнив! Вы его не получите!

– Шарль!

– Нет!

– Вы отдадите мне его… Я рассержусь…

И Марта попробовала схватить его.

– Неловкая!.. Я сильнее тебя.

– Я хочу его, слышите ли? Вы мне сделали больно – но вы мне сделали больно!

И голос Марты сделался резким. Она сделала движение вперед всем своим телом; волосы её рассыпались и обе руки нервно тянулись за зеркалом, которое она отнимала от Шарля. Зеркало то показывалось, то скрывалось. Наконец, оно выскользнуло, упало и… разбилось.

– Ах! Вот несчастье!

И, упав на подушки, Марта залилась слезами.

– Это ты виноват, – отвечала она на поцелуй Шарля. – Я всегда боялась разбитого зеркала… Это принесет нам несчастье, вот увидишь!

XLVIII

Счастливый день, полный сладких волнений, первый день, когда Шарль проводил Марту в театр, как муж!

Какой прелестный гордый вид имела она, говоря горничной, одевающей актрис:

– Мадам Дюран, сколько времени я вам должна за мороженое, помните, мы ели мороженое с Бертой, этой зимой… Пожалуй уж четыре месяца!.. Вот, возьмите! – сказала она, протягивая монету в сто су. – Ах, это потому, что я теперь богата!

И, войдя в свою уборную, она смеясь показала пальцем Шарлю на кувшин для воды с отбитым горлышком и на склеенную чашку.

Марта имела ангажемент в шесть тысяч франков; но мать относилась к ним с благоговением и давала своей дочери, не считая довольно жалкого туалета, столько, сколько дают детям. Для Шарля было большим удовольствием вывести Марту из этой нищеты, окружить ее довольством, устраивать ей маленькие сюрпризы, доставлять ей тысячу радостей и опускать в её кошелек новенькие луидоры. Он забавлялся экономией своей жены, её счетами и финансовыми заботами, путая её вычисления и нарушая её бюджет, украв у ней деньги из кошелька и снова положив в него, играя с её кошельком, как играют в день святого Николая с башмаком маленькой девочки; ему доставляло удовольствие, когда его жена бранила его за беспорядочность и манию к подаркам.

Посреди этих маленьких радостей и веселых шуток Шарля, к Марте принесли счет, сумма которого равнялась ежемесячному доходу её мужа.

– Дорогая, – сказал Шарль, увидев счет, – надо быть благоразумнее.

– Но, мой друг, у меня были только зимние платья… У меня не было платья для демисезона… Мое зимнее платье вышло совсем из моды… Другое…

– Я тебя не спрашиваю о числе твоих платьев, дорогая моя; я ничего не говорю, я не браню тебя… Но ты знаешь наше состояние также хорошо, как и я, вот и все… Я знаю, что ты не тратишь для того, чтобы тратить!..

– Я отошлю платье, – сказала Марта обиженным голосом.

XLIX

Однажды утром, час, когда Марта обыкновенно входила в кабинет Шарля, – уже прошел; Шарль, думавший, что она заснула поздно, пошел посмотреть, спит ли она. Он нашел ее на кресле, окруженную тучей театральных журналов и маленьких газет, присылаемых писателям и артистам. Марта держала в руках одну из них и спрятала ее, увидев Шарля. Шарль подошел и хотел взять ее, Марта не давала.

Она хотела ее читать… Он может взять другую.

– Скажи лучше, – сказал Шарль, – что ты не хочешь, чтобы я ее прочел.

– Я… нет… нет…

И Марта, взволнованная, не выпускала из рук газеты.

– Ба! – сказал Шарль, наклоняясь к ней. – Какие-нибудь нападки на меня, держу пари… а?

Марта уныло кивнула головой.

– Чорт возьми, – сказал Шарль, овладев газетой, – три столбца!.. И подписано «Нашет»… Это обещает! Первая строка хорошо начинается…

И он начал читать статью.

«Торжество литературной революции 1830 года было непродолжительно. Раз трещина появилась в первых рядах, армия и победа ослабели. Снова образовались классики и овладели полем битвы. Кроме их произведений, все способствовало их успеху: усталость публики, расслабленность, которая наступает после сильной борьбы, умиротворение душ, вкус к зрелищам, легко перевариваемым, и к легкому чтению; сверх того, еще их личное влияние, их официальное положение в литературе, гласность, поддержка рекомендаций, уменье проникнуть туда и сюда, места и кресты, дружба и рекомендательные записки, – словом все, чем может располагать партия, которая стремится осуществить в себе «честного человека» XVII столетия. Еще кое-что помогло классикам вновь завоевать потерянную почву: это было недовольство свыше, уже замеченное г-жей де-Сталь, этот правительственный предрассудок против страсти к литературным произведениям и живости эпитетов».

Нашет отлично видел и понял эту литературную реакцию, настолько отлично, что вдруг сделал неожиданный поворот. Нашет в «Скандале», этот шут бесцеремонно обращавшийся с французским языком, который выдумал свой стиль, блистающий шутовством, этот Нашет начал каяться в своих прежних заблуждениях на спинах своих нераскаянных товарищей.

Он наблюдал, исследовал, обдумывал. Важные большие газеты, охваченные эпидемией образного стиля в юном отделе их редакций и затруднявшиеся найти нового человека, совершенно не читавшего Сен-Симона, и забывшего Дидро, эти большие газеты должны были, по мнению Нашета, непременно обратиться к нему, последнему молодому человеку во Франции, имеющему стиль Верто и мнения Жоффруа; а попав в большую газету, он достигнет всего, богатства, положения в обществе, которое составляло мечту его жизни. Потому-то статьи Нашета были с некоторых пор щепками от рубки леса, разлетающимися направо и налево в нарождающиеся таланты, это была настоящая казнь, совершаемая с умом человеком без совести, который разнообразит ее ловкими низостями и комплиментами, любезно направленными к готовым и определившимся знаменитостям, к патентованным пуристам, ко всем академическим талантам.

В этих трех столбцах, где он доставлял себе удовольствие хлестать своего друга Демальи, он находил время отвесить глубокий поклон прекрасной прозе господина X… великолепному языку господина Y… и замечательной фразе господина Z… Затем, раскланявшись с ними, он возвращался с своему пациенту. Он цитировал его, печатая отрывки фраз курсивом, – способ критики, перед которым не устоял бы стиль господина Журдена! Он долго забавлялся с иронией, полной вдохновения и с особенной злобой над претензиями автора «Буржуазии», и кончал избитой фразой, в роде клише, которое составляет часть содержания всех классических критиков, настоящих и прошлых. «Подобные книги имеют место в библиотеке Шарантона; надо сожалеть, что их авторы не следуют за ними».

– Ах, несчастный! – сказал Шарль, окончив, – ни одного литературного убеждения! – Для Шарля все другие измены совести, все отрицания политические и религиозные были ничтожными погрешностями перед литературным отступничеством. – Он заслуживает… прочесть всех этих господ, которых он хвалит!.. Нет, это ужасно!.. – И повернувшись к Марте, Шарль принялся смеяться.

– Меня не ругань его сердит… Что за удовольствие напрасно портить себе кровь… Но Нашет! Человек, который выдумывал невозможные глаголы!.. Верьте после этого чему-нибудь!

– Право, ты относишься к этому… Ты хладнокровен!.. Я не понимаю тебя… – сказала Марта, пожимая нервно плечами.

– Ах, моя бедная, если бы ты прошла чрез все это, как я!.. Ты бы отнеслась к этому философски…

– И ты не будешь отвечать?

– Не буду. На это один ответ: два секунданта; признаюсь тебе, мне кажется смешным доказывать мой талант ударом шпаги… У меня есть своя гордость, дорогая, выслушай меня: в нашем ремесле, человек, у которого нет врагов, на которого не нападали, не оскорбляли, не злословили… Я бы не хотел быть таким человеком, нет! А между тем, что я вытерпел… Видишь ли, никто не будет тратить злобы из-за пустяков… Подобная нападка показывает, что я мешаю автору, его друзьям, его патрону… Это значит, что у меня есть маленькая известность, в которой я не сомневаюсь, но которая сердит его. Несчастье в том, что у меня еще не полный ящик подобных критик… Когда целый комод наполнится ими, все четыре ящика, о, тогда!..

– Это ничего не значит, – сказала Марта, – все же это неприятно.

– А, дорогая, неужели ты думаешь, что слава набита лебяжьим пухом!

– Гавори, что хочешь… но меня это огорчает.

Шарль увидел с горечью, что это была не женщина, горюющая в своей любви, но женщина, носящая его имя, и оскорбленная в своем самолюбии. Но Марта, заметив эту мысль в глазах Шарля, сказала ему вдруг:

– Ах, как я глупа! Ты смеешься над ними! – И, взяв его голову в свои руки, она произнесла: – что нам за дело до других?

L

– Да, пьеса очень хороша, но…

– Но что? – сказал Шарль.

– Ты никогда не писал для театра… Зачем ты не возьмешь сотрудника?.. Вудене находит в тебе большой талант…

Это было две недели спустя после статьи Нашета. Статья созрела в голове Марты и принесла свои плоды. Потому что самое большее зло, приносимое критикой, это сомнение, которое она сеет вокруг того, на кого нападает. Она порождает даже у самого очага писателя недоверчивость к его силам. Действительно, критика, – это не только рана для самолюбия писателя; это прежде всего удар его кредиту. Она вооружает в будущем даже тех, которые его любят.

Шарль и Марта оба протянули ноги на решетку камина. При этих словах Марты, Шарль, мешавший уголья, сделал движение, чтобы встать.

– Сотрудника!.. Вудене!.. – и от удивления, он уронил щипцы.

– Но, дорогая… – И, поглядев на нее, он отступил перед тем, что хотел сказать ей, поднял щипцы и ничего не ответил.

Человек нашел или воображает, что нашел что-то новое, прочувствованное, незнакомый уголок человеческого сердца, легкий каприз ума, дыхание страсти, юную песню; он вызвал целый мир и обстановку этого мира и населил его своей фантазией; в нем он заставил играть, танцевать, действовать свои мечты; он выносил свое произведение, нянчился с ним, посвятил ему все дни, все ночи, всю свою душу… Похлопайте этого человека по плечу и скажите ему: «видите этого господина, который проходит? Этот господин подпишется под половиной вашего произведения, получит половину вашего успеха, половину вашей известности. Этот господин откроет вашу рукопись, и выбросит из вашего произведения все, что улыбается и шепчет, все что составляет блестящую пыль у бабочки и трепетанье её крыльев… «Это очень красиво, мой милый… но публика, вы понимаете»… Это будет его припев. Он разобьет вашу улыбку в смех для денег. Он облокотится там, где вы только скользили. Он преувеличит ваше остроумие, как дагеротип увеличивает руки. Он усилит слезы. Он подчеркнет то, что вы затуманили. Он приспособит воздушный хор ваших мыслей к своему вкусу и своему слуху. Он переворотит все ваше произведение, чтобы пристегнуть к нему развязку с женитьбой. Он разовьет какую-нибудь из таинственных интриг в вашей пьесе; он выбросит из неё ваши фразы, чтобы вставит слова, к которым привыкла публика; и сделав все это, он скажет вам подняв свой воротник: готово!.. Я переделал Шекспира для сцены».

Фраза Марты сказала все это Шарлю.

– Ну что же, – спросила Марта, которая ждала ответа.

– Ах, извини, я думал, что ответил тебе… Вудене?.. Не будем говорить об этом.

– Но, мой милый, я слышала, все говорят, что Вудене призван заменить Сириба…

– Сириб не умрет.

– Ах, если б он хотел в твоей пьесе…

– Говорю тебе, я не хочу никого… Я забрал себе в голову, чтобы меня играли одного, или же совсем бы не играли.

Воцарилось молчание.

– Что ты читаешь, Марта?

– Поль-де-Кока… «L'Homme aux trois culottes»… Видно, что это выдуманная история, но в ней есть и правда, это чувствуется… Ты знаешь? Это очень интересно… и очень ловко поставлено для сцены! Он умеет ставить для сцены, этот писатель… Представь себе… во-первых, тут есть молодой человек, который работает у дядюшки Дюшена… затем его старая мать, славная, бедная женщина… Потом банкир, на которого донес ужасный дворник, когда они стояли, знаешь, с шайкой друг за другом… Ах, сейчас видно, что это злодей!.. А богиня свободы!.. Это очень характерно… Вот вещь, вот интриги… По крайней мере всегда что-нибудь происходит… Это не то, что теперешние романы… А когда они все снова встречаются, как они довольны!.. Не очень было удобно находить такие смешные сцены в то ужасное время… Пусть говорят, как и ты тоже, что у него нет исторической верности… Это ничего не значит, я вижу тут более революции, чем во всех исторических книгах…

– А! – сказал Шарль, глаза которого открывались, и он начинал явно видеть развитие своей жены. С досады он проглотил краску с кисти, которой он писал небольшую акварель.

– Постой! – сказала Марта, – это очень мило, что ты делаешь! Когда я была маленькой, у меня был вкус к рисованию… артистический вкус. Я делала маленькие виды, куклы. Жалко, что моя мать не поощряла меня… и затем перспектива… это остановило меня… У меня был дядя… у него был талант… талант любителя, но истинный талант… Он делал шутя маленькие портреты, в профиль… прелестные, и похоже!.. Все просили его написать с них. Он видел, как я рисовала… и так как он очень любил мать… надо тебе сказать, что в нашей семье все были привязаны друг в другу… удивительно!.. Браки только еще более сближали!.. зятья, невестки, так любили друг друга, ты не можешь себе представить!.. Мой дядя хотел, чтобы мама учила меня рисовать… также и моя крестная мать, мадам Стефозер, жена банкира, которая воспитала меня как свою дочь… Она велела слугам слушаться меня также как Элизу… Я была подругой Элизы, она ничего не делала не посоветовавшись со мной… Мадам Стефозер тоже верила в мои способности… но, как я тебе сказала, моя мама… и потом перспектива остановила меня…

Шарль попробовал углубиться в свою акварель.

– Ах, скажи пожалуйста, – продолжала неумолимо Марта, – ты не видел залы, которую устроил себе Вудене… Он верно много зарабатывает! Он фабрикует пустяки, не литературные вещи, все, что хочешь… Но в этом году он получил до тридцати тысяч франков… Все украшено золотыми орнаментами…

– Из гипса?

– Из гипса или дерева, не знаю… и бархат вишневого цвета.

– Великолепно!.. Нечто в роде приемной американского дантиста, купленной по случаю разорения какого-нибудь кафе на бульваре…

– Ну, ты известно любишь свою старину… И все, что не старо… С тому же ты не хочешь, чтобы у женщин был вкус… я знаю…

– Послушай, – сказал Шарль, – мы ничего не делаем сегодня; ты не играешь вечером, что если бы нам поехать в деревню?

– О, в деревню!

– Ты не любишь деревни?

– Я? Нет, люблю… Но я люблю ее с состоянием… с состоянием, которое было бы больше нашего, с большим состоянием… с замком… Я бы любила куриц, коров, барашков… животные, это так интересно! И потом можно делать добро… У меня была бы маленькая аптечка для крестьян… Я бы посещала больных… Это так мило!.. А когда подумаешь, сколько есть горя… потому что в жизни не только все приятное!.. Вот как я понимаю деревню!.. О, я бы не позволила тронуть ни одного ласточкиного гнезда! У моей крестной было их много под крышей; и если бы ты видел, я смотрела иногда по целым дням, как мать с дерева звала птенчиков… она звала их, звала, чтобы заставить их выйти из гнезда; и когда один из птенчиков вылетал, она поддерживала его крылом, отпускала его, снова подлетала и доводила его до гнезда… Я читала очень трогательные истории о ласточках…

В первый раз после их свадьбы, Шарлю стоило труда удержаться от выражения нетерпения, которое просилось на его уста: ему слышался фальшивый мотив на всемирную песню.

– Ты не читал сегодняшней газеты? – продолжала Марта. – Меня заинтересовала там одна вещь, видишь ли. Список лиц получивших Монтионовские премии за милосердие. Старики, бедные женщины… часто без всякого образования… Сколько есть добрых сердец!.. Делать добро… в деревне… чтобы никто не знал… Самопожертвование!.. Как это прекрасно!.. Ты себе не можешь представить, как я была взволнована!.. Между прочим, там есть семидесятилетний старик!.. Это чудно! Я плакала как ребенок, читая это, хорошими слезами, знаешь, теми слезами, от которых делается так хорошо на душе!..

– Ты не очень соскучилась вчера вечером? – прервал ее Шарль отрывистым тоном.

– У этих славных людей?.. О, Боже мой, нет!.. Только их маленькая невыносима!.. Как можно так воспитывать ребенка… А ты заметил? Горошек был дурно приготовлен…

Накануне Шарль повел Марту обедать к одним старым друзьям, очень бедным, которые прибавили несколько блюд, чтобы достойно принять госпожу Демальи. Семейство с трогательным старанием бедных людей осыпало ее вниманием и услужливостью, и эта женщина, такая жалостливая к ласточкам и чувствительная к наградам за милосердие, обратила внимание только на следующее. «Горошек был дурно приготовлен!» От дружбы, которая радостно протянула ей руку, Марта сохранила одно впечатление: «Горошек был дурно приготовлен!»

LI

В последующие дни Шарль принялся испытывать ум своей жены и исследовать её душу. Марта ничего не замечала и с легкостью, и свободой, с той болтливостью, которая является у женщин вместе с довольством, она исповедовалась, сама того не подозревая. К тому же Шарль очень ловко скрывал свое расследование, и останавливал ее только, когда слишком сильно страдал, и лицо изменяло ему. Он был поражен своими открытиями, стыдясь того, что был обманут этой ложной сентиментальностью, этой кукольной личиной, её ложной наивностью, её пустотой, и он увидел в своей ошибке ослепление влюбленного человека. Однажды страдание его было так сильно, что Шарль почувствовал, как от злости кровь бросилась ему в лицо. Марта ничего не заметила. её речь, постоянно ровная, продолжалась. Шарль поднялся и взялся за шляпу.

– Как, ты уходишь?.. Ведь дождь идет! – сказала удивленная Марта.

– Извини меня… Я совсем забыл… у меня назначено одно деловое свиданье…

– Иди! – сказала Марта и подставила ему свой лоб. Шарль вспомнил, что надо поцеловать ее. Он поцеловал, бросился в переднюю, взял машинально зонтик и хлопнул дверью, слыша за собою гигиенические советы Марты и пророчества насморка, раздававшиеся из глубины комнат. Он спустился с лестницы и зашагал по улице с зонтиком под мышкой. – Правда, – подумал он, пройдя около сотни шагов, – она сказала, что идет дождь… – И он вошел в пассаж. Пассаж был битком набит мирными прохожими, застигнутыми дождем, некоторые из них выжимали свои шляпы. Шарль принялся шагать взад и вперед.

– Полно, – говорил он сам себе, – не надо ребячиться… будем спокойны… Я чересчур преувеличиваю… Ах, Боже мой, это возможно, очень возможно!.. Что ж со мной случилось, однако? Надо смотреть трезво на вещи… У меня были расстроены нервы, и я вздумал разочароваться в своих иллюзиях, чтобы свалить на что-нибудь мои нервы. Просто некоторое недоверие с её стороны, со многими в жизни это случается! Она не находит мою пьесу хорошей, вот и вся история… С тех пор как существуют мужья, сочиняющие пьесы, и жены, их слушающие, я думаю, я не первый подобный пример… да и к тому же, она поступает сообразно с успехом, она ждет, чтобы мне повезло. На самом деле я считаю ее глупой, потому что она не видит во мне гения… Я дурак… это глупо побивать свою любовь своей же гордостью!..

И Шарль повторял себе эти мысли и слова как бы желая заглушить и победить свое убеждение. Ему удалось, наконец, успокоить себя на минуту этим повторением одного и того же, которое усыпляет обсуждение жестокой истины, когда вдруг, сильно ударив зонтиком по мостовой, он воскликнул:

– И все это низость!.. Я хочу обмануть себя, как ребенок… Не о моей пьесе идет речь! Моя пьеса, мой талант, если бы дело было только в этом!.. Дело идет о моей совместной жизни, о мозге, в котором ничего нет, о душе, не имеющей отзывчивости, об уме фальшивом, как жетон. Вот в чем суть!.. Целый месяц я заставляю ее говорить, думать… Теперь, когда я раздел ее до нага в нравственном отношении… и что же? Самое большее, что можно найти в жене – это любовницу… и всегда у нее являются разговоры, которые коробят меня и вкусы, возмущающие мое сердце… Вудене! Вот её идеал!.. Это так, Вудене! Каламбур и моя жена созданы для взаимного понимания… Ну что же. Все ж таки у меня есть маленькая жена, которая во всех отношениях глупа… – И Шарль, скорчив нечто в роде улыбки, высоко поднял свой зонтик.

– Ты верно хочешь, чтобы я окривел? – крикнул ему чей-то добродушный голос. – Скажи пожалуйста, мой милый, где ты живешь? Что ты делаешь? И где ты живешь? На дереве, или у Декамерона? Камил Демулен сказал, что женщина была первым жилищем человека, я соглашаюсь с этим; но от этого и до совершенного заключения в своем счастье есть расстояние, как от земли до звезды Сириуса, в семь тысяч миллиардов льё! Так запираются только для того, чтобы сочинять стихи гекзаметром…

– А, Ремонвиль!.. Я рад тебя видеть… Боже мой, да, наш медовый месяц, очень… медовый месяц… Мы жили совсем одни… Но… если бы ты был мил, знаешь ли, что ты бы сделал?

– Сегодня я способен на все! Хочешь оскорбим янсенистов? Или будем иронизировать как де-Местр над Порт-Роялем?.. Порт-Рояль – это Святой Дух доктрины! Порт-Рояль…

– Не хочешь ли зайти к нам выпить чашку чаю?

– Я думаю, что хочу… Я сейчас из Варьете, таков, каким ты меня видишь… Ты спасаешь меня от трех длиннейших актов твоей чашкой чаю… я оставил Перраша в своей ложе; он мне расскажет пьесу… Ах, мой милый, если бы ты знал, как мне начинают надоедать первые представления! Пьесы еще ничего, я создан для них, они мне не надоедают, как и музыка… Но публика первых представлений, эта вечная публика!.. Она у меня всегда перед глазами… Ночью она является мне в кошмарах… Та же пара перчаток, те же кресла в оркестре, те же лоретки, те же блондины, те же друзья авторов!.. Прошлый раз я едва узнал одного господина: это был шеф клаки, снова занявший свою должность, проведя зиму в Сорренто! Ты думаешь, все эти личности умрут? Я представляю их себе говорящими в день Страшного Суда: «подымайте занавес».

– Дай нам чайку, дорогая, я привел тебе Ремонвиля, который пожертвовал для нас первым представлением;

– Ах, как это мило!.. Вы очень любезны, – сказала Марта и обратилась к Шарлю: – Ну что, ты весь вымок?

– Черт возьми, – проговорил Ремонвиль, садясь на диван и глядя кругом себя, – вот настоящий рабочий кабинет; я бы не написал в нем ни строчки… Я бы улегся здесь, как охотничья собака, декламировал бы себе Данте, и ждал бы с трубкой тридцать-пятого воплощения Вишны, когда он должен сделаться конституционным правителем и президентом общества литераторов… Знаешь ли ты, твоя жена очень похожа на камею… совершенный сердолик из Ватиканского музея… не помнишь?.. И так, вы женаты?

– Боже мой, конечно, – сказала Марта смеясь.

– Это удивительно, я всегда смотрел на брак только как на развязку… А твоя пьеса? Ведь ты писал пьесу?

– Одна окончена.

– Ты доволен?

– Не знаю.

– А вы, сударыня?

– Да… да… конечно… она прелестна.

– Послушай, Ремонвиль, я хочу тебя попросить об услуге, которую столь же скучно исполнить, сколько смешно о ней просить… Ты скажешь, это ловушка, но, клянусь тебе, я не думал об этом… Моя пьеса мучит меня… мы сомневаемся, не знаем… Если бы ты ее послушал, это дело полутора часа. Твое мнение одно из двух-трех, которые я уважаю и которыми дорожу…

– Полно!.. Но, если ты воображаешь, что мое мнение стоит чего-нибудь!.. Ты знаешь, что я ничего не понимаю в театре, предупреждаю тебя…

– Как, вы фельетонист! – сказала Марта.

– Да, я фельетонист… Дайте мне чаю. Так, теперь я слушаю.

Шарль прочел свою пьесу. Во время чтения Ремонвиль прогуливался по кабинету с веселым нетерпением и могущественной живостью молодого Антея: он ходил шагами моряка, толкал мебель, подпирал стену своим плечом, дышал полной грудью.

– Ну, что же, что ты хочешь, чтобы я тебе сказал, – обратился он к Шарлю, когда пьеса была окончена, – это очень хорошо!.. Я нахожу ее очень хорошей… Ах! вот пьеса, которая очень приятна после всей этой дряни… Легко дышится в твоей пьесе, как на горе… Для теперешних легких публики, может быть, этот воздух чересчур живой… Какая-нибудь пустяшная пьеса дается в сотый раз… Если ты веришь в Провидение после этого, тем лучше… Вот мое мнение… Еще раз повторяю, я мало понимаю в этом деле.

– Но, – начала Марта, – вам не кажется, что интрига… У него нет привычки к театру… Я советовала ему взять сотрудника… не знаю, кого бы… кого-нибудь, кто знает театр… Вудене, я думаю…

– Водевилист! Полноте! Разве пьеса Шарля касается их, Вудене и ему подобных!.. Ах, если бы когда-нибудь мне попал в руки бич Иеговы, я бы обратил их в рабство, этих водевилистов! Я бы обращался с ними, как с Аммонитами!.. Я бы обломал их остроты о перила колодцев и дуновение моего гнева проникло бы в самую сердцевину их каламбуров!.. Я бы кормил их луком и заставил бы их выстроить пирамиду в память Генриха Гейне!.. Нет, не говорите мне об этих людях, это меня бесит! – сказал резко и повелительно Ремонвиль. – Ба! Уже половина двенадцатого… я бегу… сударыня!..

И Ремонвиль раскланялся.

– Ты проводишь меня? – обратился он к Шарлю. Когда они очутились на тротуаре, Ремонвиль резко обратился к Шарлю:

– Зачем ты пишешь для театра? Тебя соблазняет этот большой белый деревянный ящик, куда кладут один на другой шесть слоев милых людей, только что кончивших обедать? Они потеют там… В это время демон драмы встряхивает их, ошеломляет, качает их и ставит в тупик… Они в воде, они в слезах, а демон драмы ворочает, катает их, ревет, рычит, топчет ногами… Занавес падает и у молодцов ночью расстройство желудка… Не прикасайся к рампе, это вредно… И потом тебя будут перетолковывать… Видел ты когда-нибудь, как играют Бомарше по воскресеньям в Theàtre-Franèais? Надо издать закон, который запрещал бы актерам прикасаться к великим произведениям: они мешают их слушать… А твоя жена?.. У меня до сих пор этот Вудене на сердце!.. Вы обожаете друг друга?

– Да…

– Ну, что же! Вам остается просить только одной вещи у Бога, чтобы он не благословлял вашего союза.

– Как?

– Да… чтобы у вас не было детей… Видишь ли, это не наше дело! Самое большее, что мы можем себе дозволить, это попугаев… Ты говорил нам это однажды вечером и ты был прав… Прощай!

– Каков оригинал? – сказал Шарль, входя в Марте.

– Я нахожу его просто дурно воспитанным, – отвечала Марта.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю