Текст книги "Шарль Демайи"

Автор книги: Эдмон де Гонкур

Соавторы: Жюль де Гонкур
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

III.

Мелкая пресса была тогда силой. Она стала одним из тех способов владычества, какие внезапно выдвигаются на сцену переменой нравов нации. Она создавала карьеру, положение, влияние, имена, людей, – и почти великих людей. Народившаяся в духе роялистов Ривароля, Шансене, Шамфора, она сперва совсем не имела успеха. «Скандальная хроника», маленький журналец 1789 года, привела своих издателей к банкротству, изгнанию, самоубийству, эшафоту. Их наследники во времена Директории, редакторы «Thé» и «Journal des Dix-huit» не были счастливее. Восемнадцатый фрюктидор сослал в Каейну французскую юмористику. Только во времена Реставрации и при июльском королевстве мелкая пресса начала выходить на дорогу; но это была еще проселочная дорога. Тем, кто попадал на нее, надо было многое: счастье, обстоятельства, ум, презрение к предрассудкам века, и все это для того, чтобы достигнуть анонимной известности. Мелкая пресса того времени, не выходившая из пределов кафе, публичных заведений, кабинетов для чтения, довольствовавшаяся только своим кругом, не распространялась в публике. Она не проникала вместе с «Constitutionel» в крут буржуа, игнорировалась в семьях, исключена была из домашнего очага. Ничего не прибавляя к литературной личности своих сотрудников, она не могла и обогатить их: в самых ловких руках подписка достигала от 800 до 1200 подписчиков. Но в 1852 году, общественная мысль, внезапно лишенная своих ежедневных волнений, стольких зрелищ и полей битвы, где боролись гнев и восторги, осужденная на молчаливое спокойствие после шумных боев мысли, красноречия, самолюбий, после стычек политических, литературных и артистических партий, собраний и кружков, общественная мысль томилась бездействием. Эта мысль, для которой вся жизнь заключается в лихорадке, и которая постоянно нуждается, как любовница, в ласке и заботах о себе, которая в промежутках между революциями, в антрактах между парламентскими дебатами, спорами из-за школ, столкновениями церковными, вопросами европейского равновесия, ищет себе пищу во всем и хватается за акробатство, сплетни, за сенсационные процессы, за вертящиеся столы; эта мысль Франции в один прекрасный день прицепилась к хвосту собаки Алкивиада! При победе людей и вещей новой власти, воспрещавшей общественному мнению заноситься в выси и в область гроз, все общественное мнение превратилось в любопытство. Все внимание общества сосредоточилось на сплетнях, злословии, клевете, жажде сальных анекдотов, унижении личности, рабской борьбе зависти – одним словом, на всем, что ослабляет честь каждого в сознании всех. При таких условиях мелкая пресса удивительно поддерживалась и поощрялась сообщничеством публики. Она мстила её богам, освобождала от её восторгов. Эти беспардонные насмешки сопровождали малейшее торжество, точно брань античного раба; эти «Облака» бичевали успех всякого дела или имени; эта еженедельная пытка таланта, труда, завоеванного счастья, законной гордости; это побивание камнями слишком продолжительных популярностей, как поступают с стариками у океанских племен; эта схватка самолюбий лакомили Париж радостями Рима и Афин, прелестями остракизма и цирка. Мелкая пресса льстила и щекотала этим одну из самых низменных страстей мелкой буржуазии. Она поощряла нетерпимость к неравенству личностей перед интеллигенцией и репутацией; давала оружие её злобе скрытой, но живучей и глубокой против привилегий мысли. Она утешала зависть и подкрепляла её инстинкты и предрассудки против новой аристократии, в обществах без каст, против аристократии литературы.

Новые элементы, вошедшие в литературный мир за последние десять лет, только помогали процветанию малой прессы. Новая порода умов без предков, без всякого запаса, без отечества, свободных от всяких традиций, появилась в рекламах и гласности. Изображенная в прекрасной книге: «Путешествие вокруг монеты в сто су» одним из своих же, эта богема, погоняемая нуждой, глядела на искусство не так, как предыдущее поколение, люди тридцатых годов, из которых почти все, и лучшие из них принадлежали в достаточной буржуазии: современная богема в мечты честолюбия внесла нужды жизни, её потребности задушили её верования. Осужденная на бедствование понижением литературной платы, богема роковым образом кинулась в малую прессу, которая нашла в ней совершенно готовую армию, голодную, оборванную, действующую из-за хлеба. Желчность, голод, досада, встреча с успехом, который проходил мимо, не замечая их, любовницы без косынки, очаг без огня, книга, не находящая издателя, перенесение всего в ломбард, угрожающие долги, придавали богеме страшную ненависть пролетария, и в движении, которое бросило ее к «Скандалу», было нечто похожее на штурм общества и как бы эхо от крика 16-го апреля 1848-го года: «долой перчатки»!

Все таким образом благоприятствовало успеху мелкой прессы, она стала тем, чем хотела быть, – успехом людей, модой, правительством, хорошей аферой. Ее выкрикивали на бульварах, разбирали в кафе, цитировали женщины, читали в провинции. Дохода с её объявлений хватало на то, чтобы сделать её редакторов жирными как каплуны, нашпигованные луидорами. Перед ними все дрожало: автор за свою книгу, музыкант за свою оперу, художник за картину, скульптор за свой мрамор, издатель за свое объявление, водевилист за свое остроумие, театр за сбор, актриса за свою молодость, разбогатевший за свой покой, кокотка за свои доходы…

В этом владычестве мелкой прессы было нечто худшее чем её тирания; оно причинило гораздо большее несчастие высшего порядка, гораздо худшие и более продолжительные последствии. Литературное движение 1830 года во Франции создало большую публику. Оно научило отечество Буало и Вольтера, развивая вкус и гений, переводя Шекспира и Пиндара, жить в мире поэзии, лиризма и фантазии, сделало его аудиторией и своим соучастником в свободной фантазии и прекрасных порывах идеи.

Мелкая пресса понизила этот интеллектуальный уровень. Она понизила публику. Она понизила читающий мир, даже самую литературу, выражая улыбкой Прюдома одобрение вкусам Франции.

IV

Мальграс завладел разговором. Он утопал в многословии, которое было его потребностью. Он говорил об общей посредственности, о второстепенных талантах дня, о дурной нравственности современных произведений.

– Не логично ли это вполне, не есть ли это нечто неизбежно роковое, Бурниш, – один только Бурниш обладал терпением слушать Мальграса, который избирал его постоянной жертвой своего красноречия – да, не фатально ли, что ослабление существенных истин и нравственного порядка, упадок здравомыслия, и забвение принципов влечет за собой ослабление, скажу больше, гибель дара творчества, фантазии? А когда злоупотребление парадоксами, Бурниш, и то, что я называю недостатком уважения к интеллигенции, вкореняется в сердце поколения, каждый раз, как в обществе благоговение к идеям, контролируемым рассудком и поддерживаемым традициями…

– Очень ты был пьян вчера, дядя Мальграс? – прервал его Кутюра.

– Господин Кутюра, – отвечал Мальграс с достоинством, – я вам не давал никакого права обращаться ко мне на «ты»… У меня нет привычки пить.

– Я с тобой говорю на «ты»… с уважением, во-первых; а потом, что ты надоедаешь нам со своими скучными идеями… точно жилы тянешь, право! Бурниш даже посинел, слушая тебя!

– Правда!.. Бурниш!.. Бурниш! Ему сейчас сделается дурно.

И Нашет насильно дал понюхать Бурнишу коробку с серными спичками.

– Бурниш, – продолжал Кутюра, – я запрещаю тебе слушать Мальграса! Он тебе все уши прожужжит своим высоким слогом, несчастный!

– Вы все шутите, господин Кутюра, – сказал Мальграс, – но о чем я говорил, однако…

– Темно!.. Совсем темно, дядя Мальграс! – сказал Кутюра, опуская штору у окна, так что в комнате стало совершенно темно.

– Когда вы не будете более молоды…

– Осветим рассуждение.

И Кутюра поднял штору.

– Ты не выносим, Кутюра, со своей шторой! – сказал Молланде, – дай же мне читать!

– Что ты читаешь?

– Четвертое издание книги Бюргарда.

– Знаем мы эти четвертые издания, – проговорил Нашет, – все деньги, вырученные от первого издания, идут на объявления, переходят ко второму, и т. д….

– Господа, – сказал Молланде, – Бильбоке, прежде чем умереть в объятиях ангела Рекламы, указал на обетованную землю десятку молодцов, которых я не называю…

– Поди сюда, Нашет, – сказал Кутюра, – предположи, что тебя зовут… что ты англичанин, и ты говоришь очень плохо по-французски; предположи, что ты путешествуешь, ища спокойствия сердца; предположи, что ты приезжаешь в гостиницу и что хозяин гостиницы…

– Бурниш, сюда!.. Ты будешь хозяином! предположим, что хозяин спрашивает тебя, чего ты желаешь, и ты говоришь ломая французский язык: la paix di cûr; предположи, хозяин понял, что ты спрашиваешь pédicure… Молланде, подойди! Ты будешь мозольный оператор… Нет ничего не выходит… Нас мало… Жаль…

– Сколько должно быть? – спросил Бурниш.

– Тридцать девять…

V

Дверь конторы отворилась. Вошел человек высокого роста, худой, с военной осанкой, седой с почти белыми усами, в узких панталонах, с газетами в руках.

– Отлично! – проговорил он, подходя к Мальграсу и мимоходом бросая газеты на стол, – скажите мне пожалуйста, что вы тут делаете?.. Ведь чёрт возьми! Если б меня тут не было! Раз только не сунешь нос в газету…

– Мосье Монбальяр, – тихо сказал Мальграс. Человек в узких панталонах был Монбальяр, издатель «Скандала».

– Целых три дня как приехала итальянская певица, и до сих пор ей не предложено услуг. Это стыдно, честное слово!

Мальграс хотел отвечать: «в будущий отъезд, я…»

– Не торопитесь! Знаете ли вы, господин Мальграс, что газета должна бежать на встречу этим женщинам, и ухаживать за их матерями, при их отъезде? Сколько новой подписки?

– Пять.

– Пять! Только пять, в такой день. Скоро нам придется издавать газету из чести… А что маклеры?

– Ничего, со вчерашнего дня, – проговорил Мальграс.

– Вышвырните их за дверь… А объявления?

– Страница занята.

– Нумер готов? Что в нем есть? Передовая статья? Грендю принес свою статью? о родинках Парижа?

– Я не видал, – отвечал Мальграс.

– Грендю? – сказал Молланде, – разве вы не знаете? Он уезжает; он получает шесть тысяч франков в год, чтобы сопровождать на Восток хорошо пожившего молодого человека.

– Это глупо, – проговорил Монбальяр, – он так хорошо пошел, этот Грендю; он разжигал публику… Как! сделаться нянькой!.. А я-то мечтал его вывести на дорогу к славе, он бы вошел в моду, у меня прибавилась бы подписка; я ему было устроил одно дельце с одним славным молодым человеком… Это что? Корректура?

И Монбальяр взял пакет со стола.

– Да, – отвечал Мальграс, – вот вам весь номер в порядке.

– Плохой номер! – проговорил Монбальяр, перелистывая его. – Это ничего не выражает, ничего не затрагивает… Те, которых задевают в нем, отлично проспят сегодняшнюю ночь!.. А это что за глупость?

– Это стихи, – проговорил Мальграс, – знаменитого поэта… выдержки из его новой книги…

– А, – произнес Монбальяр, – я не прочел…

– Подписи, – проговорил вполголоса Молланде.

– Хорошо, тем хуже! – продолжал Монбальяр не слыша, – будем скромны эту неделю; но за то следующую мы выпустим блестящий номер! Мы низвергнем одного тенора, миллионера, актрису… и одного друга… Мы скажем про тенора, что он жиреет, про миллионера, что у него нет ни гроша, про актрису, что она старшая сестра своей матери. про друга, что мы его не знаем. Ты займешься этим, Нашет.

– Читали вы эту статью? – обратился Молланде к Монбальяру, – они вас жестоко язвят.

– Да, это один мальчик, желающий попасть к нам.

– Все же он ловко вас поддел, Монбальяр, – возразил Нашет.

Монбальяр пожал плечами.

– Пускай себе кричат. Я делаю свое дело. Ведь я плачу вам? И даже дороже, чем следует. Тогда что же? Зачем мы говорим о кокотках? А публика не говорит о них?.. Зачем мы критикуем все без разбора? А публика не критикует так же. Я освистываю тех, кого освистывают другие; тех, которые пользуются успехом, я муссирую. Мы не газета, мы – барометр. Никаких школ, никаких партий, никакой котерии; полное беспристрастие!.. Мы – публика, вот что мы такое! Или вы думаете, что публика, бросившая венок иммортелей мадемуазель Марс, поступила по-джентльменски? Она перехитрила немного даже «Скандал»!.. Скажут, что мы отбиваем хлеб от этих крикунов! Смеюсь над этим!.. И все это из-за каких-то шести сот несчастных подписчиков, которых они собрали чуть ли не силой!..

VI

Милостивые государи, – проговорил красавец собой, молодой человек, входя, – ваш слуга. Мое почтение собранию великих людей!

– Флориссак!

– Мы думали, ты умер!

– Дядя Мальграс уверял, что ты умер в своих владениях… в Блиши!..

– Фи! – воскликнул Флориссак, – я готов драться на дуэли в подтверждение того, что отлично себя чувствую.

– Так, значит, ты путешествовал вокруг света?

– Или вокруг самого себя, это гораздо дольше, – и Флориссак развалился на диване; освященный солнцем, с закинутой головой, с белокурыми волосами, которые как бы утопали в солнечном свете, он походил на Эндимиона.

– Что с тобой, Флориссак?

– Со мной? Ничего. Мне кажется, у меня сегодня меньше гения, чем вчера.

– Скажи же, дружок, – проговорил Монбальяр, – что новенького в свете?

– Ничего нет нового, кроме ново-отделанных шляп и новой совести… Солнце продолжает освещать мир. Это светило пользуется, право, странной долговечностью; оно походит на наших родителей.

– Говори за себя, Флориссак, – сказал Кутюра резким голосом. – Ты знаешь, я не люблю таких разговоров!

– Умолкаю: я уважаю все мнения, даже свои собственные.

– Да ну же, Флориссак, – снова заговорил Монбальяр, – ты должен знать кучу новостей…

– Я? Все что хотите! Со вчерашнего дня в моде зеленые платья с черным и зеленым бархатом… На Montagnes Eusses госпоже *** представили счет в сорок тысяч франков. Муж её в восторге, он боялся, что у неё совсем нет долгов. Нет, правда, вы воображаете, что я много знаю?

– А разве нет? – проговорил Монбальяр.

– Милый мой, вы, кажется, думаете, что я родился на палатях, в болотистом Валлийском кантоне, от тамошнего уроженца с зобом и привратницы? Флориссак, что ты знаешь? И я вам буду даром показывать изнанку карт, оборотную сторону великих людей, открывать альковы, выворачивать на изнанку халаты, злоязычничать, заглядывать в замочные скважины и выведывать тайны Полишинеля! По теперешней публике, это все равно, что наличные деньги! Ах, если бы я не писал своих мемуаров…

– Ба! Вот забавно! Ты пишешь мемуары? Пожалуйста, покажи их нам!..

– Забавно, как совет ревизии! Я в них разоблачаю более народу, чем могу.

– У него всегда острота на языке, – сказал Монбальяр, принявшись писать.

– Милый мой, только один народ умеет делать бритвы и издавать газеты. Вот здесь болтают, рассказывают, собирают справки… В Лондоне человек, получающий жалованье, какое у нас идет префекту, просто приходит поболтать в редакцию газеты от 4 ч. до 5; он приносит материал, идеи, остроты, новости, словом все, что ты стараешься украсть у всякого встречного.

– Почему же ты не подражаешь?

– Милый мой, я смотрю на литературу, как на насильственное правление, которое держится только крайними мерами… А затем, желаю вам покойной ночи, – и Флориссак развалился на диване.

– Ты будешь спать? Какая глупость, – сказал Бурниш.

– Спать – глупость?!.. Бурниш, ты не умеешь жить!

– Если ты будешь спать, я прочту тебе завтрашний номер, – сказал Кутюра.

– Я его читал вчера… Я уверен, м-сьё Мальграс, что вы не воображаете, что я могу сделать глупость большую чем другие?.

– Я не из нескромных, м-сьё Флориссак.

– М-сьё Мальграс, в своей жизни я написал одну статью…

– «Последняя мысль жирного быка», – сказал Молланде.

– Да. Она была великолепна. Я был… одним словом, я был автором «Последней мысли жирного быка». Но люди несовершенны. Я имел глупость написать вторую статью… Бурниш, знаешь ли ты, к чему ведет вторая статья? К третьей, мой друг!.. Ах, я лишился прекрасного будущего!.. Потомство скажет обо мне: это был ремесленник!.. Однако, я вам сказал, что я из Неаполя? Вы не знаете? Я влюблен как гитара!.. В итальянскую танцовщицу… она немка… Я привез ее с собой. Ах, вы не можете себе представить, что такое багаж танцовщицы! Двенадцать дюжин туфлей, ребенок… Был момент, когда она хотела привезти и мужа!

– А ты кто? – спросил Нашет.

– Я собираюсь быть любовником: я целую на шее ребенка местечко, где были её поцелуи.

– Что вы будете делать в тридцать лет, м-сьё Флориссак? – произнес с ударением Мальграс.

– О, я отлично сохранюсь, – отвечал Флориссак, играя кистью подушки на диване.

VII

– А! Поммажо!.. Господа, настоящий светский Поммажо! – вдруг закричал Кутюра, увидав маленького человечка, довольно потертого, входившего в контору, подняв свою голову, точно святые дары.

Этого человечка сопровождал верзила-парень, длинный и худой, во всем существе которого, начиная с шляпы и кончая сапогами, проглядывало что-то ужасно жалкое и вместе с тем глубоко убежденное.

– Да здравствует Поммажо! Реализм был в Поммажо и Поммажо в реализме! Долой фразы! Сожжем поэтов! Да здравствует Поммажо! Поммажо, сын истины! Затмивший Бальзака! Этот господин твой друг? Это видно! Господа! Поммажо и его друг, Бог и его народ, так начинается Библия. Увенчаемся прозой и выполним эластические позы!

И Кутюра, танцуя, вертелся вкруг Поммажо…

– Ты кончил? – сказал Поммажо, и отстранив Кутюра, подошел к Монбальяру:

– Монбальяр, представляю вам человека будущего… мой друг Супарден.

Супарден поклонился спине Поммажо.

– Он принес вам маленькую новеллу. Я читал ее: это глубоко изученная вещь!.. Очень хорошо написана!

– Гм, гм! Новелла, это нам не подходит. А что это такое?

– «Любовные похождения подателя святой воды». Супарден знал их троих и все списал с натуры. Вы увидите, – сказал Поммажо, кладя рукопись рядом с Монбальяром.

– Если это вам не годится, он может написать что-нибудь другое: хотите, он принесет вам целую серию статей о фантазерах?

– Господин Супарден, – сказал Флориссак, вполовину повертываясь на диване и открывая один глаз, – я автор «Последней мысли жирного быка». Я пришлю вам своих секундантов.

Супарден остался недвижим. Он разглядывал воротник сюртука Поммажо.

– Сколько хочешь, – сказал Монбальяр, обращаясь к Поммажо, – ты знаешь, у меня нет литературных мнений.

– Есть у вас место в воскресном номере?

– Ты глуп! Место всегда есть… Зачем тебе?

– Вы меня через-чур поддели в прошлое воскресенье, знаете ли вы это?

– Я?.. Ах, да, это Шоз написал уже в типографии… Я не проглядывал… Я сказал ему.

– Дело в том, что я принес письмо в ответ и…

– Один столбец… Хорошо, – сказал Монбальяр, – я для тебя оставлю столбец.

– Ах, – вздохнул Поммажо.

– Не воображай, что я позволяю нападать на людей твоего таланта только для удовольствия уколоть!.. Ответ на нападки, да это лучшая статья журналиста! Он ее сглаживает, старается… и она всегда удается!.. И потом, платит не надо, понимаешь? О, я знаю как вести газету!.. Чёрт возьми, – прибавил он, пробегая глазами статью, – твой ответ это целый трактат о принципах. «Время воображения прошло», в «Судебной Газете» больше поэзии, чем у Гомера… «Стиль – вещь условная…»

– Что если он думает все это, – сказал Кутюра Бурнишу, – что если он думает? Пожалуй, он на это способен… Поммажо, неправда ли, ты думаешь…

– Я думаю, – произнес Поммажо оживляясь, – что всему этому ложному романтизму конец, я думаю, публике довольно сладких фраз; думаю, что поэзия есть бурчание живота; думаю, что любители словечек и эпитетов искажают национальный мозг; я думаю, что истина есть истина и все обнаженное есть искусство; что дагеротипные портреты походят…

– Это парадокс! – крикнул Флориссак.

– Я думаю, что не надо писать, вот!.. Я думаю, что Гюго и другие только испортили роман, истинный роман, роман Ретиф де-ла-Бретона, да! Я думаю, что надо засучить рукава и порыться в швейцарских и в идиотизме наших буржуа: талантливый писатель найдет там для себя новый мир; я думаю, что гений – это стенографическая память… я думаю… я думаю… вот что я думаю. Очень жаль, если это кому-нибудь не нравится.

И Поммажо сделал презрительный жест, который Супарден повторил за его спиной.

– Он говорит, как одна из его книг, – сказал Флориссак.

– Ах, знаешь, Нашет, – сказал Монбальяр, – я у тебя выкину двадцать строк.

– Скажите пожалуйста, вы только это и делаете! Вы мои статьи принимаете за ничто; это меня раздражает наконец! Потому что я прошлую неделю не протестовал… Что же будет на этот раз в газете?

– Во-первых, передовая статья Демальи…

– Это продолжение? Вот скучища-то! Статьями Демальи занимают публику!

– Все же ты ни за что не напишешь такой статьи, как его «Парижский порок…» Когда он выдохнется, будь покоен… Хотите я вам скажу правду: он вам мешает.

– Мне? – сказал Флориссак, – я не читаю его.

– Талант дилетанта, – проговорил Молланде.

– Он не знает французского языка, – сказал Нашет.

– Дело в том, – сказал Бурниш, – что у него есть изречения…

– Авторские изречения, – засмеялся Кутюра, – это правда, его слог напичкан авторскими изречениями.

– Он мог бы заняться чем-нибудь другим вместо литературы, – прошипел Мальграс в сторону.

– Ваш Демальи! – сказал Поммажо, – но все говорят, что у него ничего более нет, он весь выдохся.