Текст книги "Эпоха невинности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 15

Ньюланд Арчер приехал к Чиверсам в пятницу, а в субботу честно исполнил весь ритуал уикэнда в Хайбэнке.

Утром он прокатился на буере с хозяйкой и некоторыми наиболее выносливыми гостями, днем обошел с Реджи ферму и выслушал в его тщательно оборудованных конюшнях долгую и впечатляющую лекцию о лошадях; после чая потолковал в уголке у горящего камина с юной леди, которая призналась ему, что своей помолвкой он разбил ей сердце, но теперь ей не терпелось сообщить ему о ее собственных матримониальных планах. И наконец, ближе к полуночи он помог подсунуть одному из гостей в постель золотую рыбку, переодетый грабителем, напугал в ванной нервную тетушку, а рано утром участвовал в подушечной битве, которая постепенно завладела всем домом, от подвалов до детской. Но в воскресенье после полудня он нанял сани и поехал в Скайтерклифф.

Всем всегда внушалось, что дом в Скайтерклиффе – итальянская вилла. Мистер ван дер Лайден построил этот дом еще в юности, по его возвращении из «гранд-тура» по Европе, накануне его свадьбы с Луизой Дагонет. Это было большое квадратное деревянное здание со стенами, выкрашенными в светло-зеленый с белым цвета с коринфским портиком и пилястрами между окон. С холма, на котором он стоял, террасы, обрамленные балюстрадами с урнами, спускались к маленькому озеру неправильной формы с асфальтовым окаймлением, через которое свешивались плакучие хвойные деревья редких пород – все вместе это напоминало гравюру. Направо и налево знаменитые английские газоны с изредка разбросанными образцами деревьев различных видов убегали вдаль, к травянистым лугам, огороженным причудливой чугунной оградой, а внизу, в лощине, виднелся четырехкомнатный домик из камня, который первый патрон выстроил на земле, дарованной ему в 1612 году.

На фоне однообразной белизны лугов и серого зимнего неба итальянская вилла имела неприветливый вид. Даже летом она выглядела одиноко – самые нахальные цветочные клумбы никогда не осмеливались приближаться более чем на тридцать футов к ее устрашающему фасаду. Когда Арчер тронул рукой звонок, он затрезвонил, отдаваясь эхом, как в мавзолее. Изумление дворецкого, который наконец отпер дверь, было так беспредельно, точно Арчеру удалось пробудить его от вечного сна.

По родственному праву ему простили неожиданность визита и сообщили, что графиня О ленская три четверти часа назад уехала с миссис ван дер Лайден к обедне.

– Мистер ван дер Лайден дома, сэр, – продолжал дворецкий, – но у меня такое впечатление, что он дремлет или читает вчерашнюю «Ивнинг пост». Сегодня, когда он вернулся с утренней службы, он сказал, что после ленча будет просматривать «Ивнинг пост». Если хотите, сэр, я могу подойти к дверям библиотеки и проверить…

Но Арчер, поблагодарив его, сказал, что он пойдет навстречу дамам; и царственный дворецкий с видимым облегчением затворил за ним дверь.

Конюх поставил сани в конюшню, и Арчер пошел через парк к главной дороге. До селения Скайтерклифф было всего полторы мили, но ван дер Лайдены никогда не ходили пешком, и он решил, что перехватит карету по пути. Однако, спускаясь по тропинке, которая вела к дороге, он увидел тонкую фигурку в красной накидке рядом с бежавшей впереди собакой. Он поспешил вперед и вскоре увидел радостную улыбку мадам Оленской.

– О, вы здесь! – воскликнула она, вытаскивая руку из муфты.

В красной накидке она выглядела живо и весело, как Эллен Минготт его детства; он рассмеялся, взял ее руку и сказал:

– Я приехал узнать, от чего вы бежали.

– А, ну сами скоро увидите… – ответила она, слегка нахмурившись.

– То есть вы хотите сказать, что вас настигли? – озадаченно отозвался Арчер.

Она пожала плечами, совсем как Настасья, и продолжала небрежным тоном:

– Может, мы двинемся? Я так замерзла во время проповеди. И какое это имеет значение, раз вы здесь, чтобы защитить меня?

Кровь бросилась ему в виски, и он схватил ее за плечи:

– Эллен, что происходит? Вы должны сказать мне.

– Сейчас-сейчас, но сначала бежим наперегонки! Мои ноги примерзают к земле! – вскричала она и, подобрав полы накидки, бросилась бежать по снегу прочь. Пес с оглушительным лаем помчался за ней. Вспышкой яркого метеора понеслась она по снегу, и Арчер помедлил мгновение, наслаждаясь этой картиной. Потом он бросился догонять ее – и они оба, хохоча и тяжело дыша, одновременно оказались у калитки, ведущей в парк.

– Я знала, что вы приедете, – выдохнула она, подняв на него смеющийся взгляд.

– Вы себя выдали: вы этого хотели! – воскликнул он, подчиняясь какому-то шальному веселью, охватившему их. Деревья в сверкающем инее наполняли воздух таинственным свечением, и пока они шли по парку, земля, казалось, пела у них под ногами.

– Как вы здесь очутились? – спросила она, он рассказал и добавил:

– Собственно, я здесь потому, что получил ваше письмо.

После паузы она с ощутимым холодком в голосе произнесла:

– Это Мэй попросила вас заботиться обо мне.

– Меня не нужно было просить об этом.

– Вы хотите сказать, вы и сами видите, насколько я беспомощна и беззащитна? Вы все считаете меня столь несчастной? Здесь у вас, кажется, нет несчастных – даже, по-моему, нет таких женщин, которые нуждаются в помощи, – все ну просто ангелы небесные.

– О какой помощи вы говорите? – спросил он глухо.

– Ах, не спрашивайте! Мы все равно говорим на разных языках, – с досадой обронила она.

Он почувствовал ком в горле и сказал:

– Может быть, мне не нужно было приезжать, раз так?

– О мой друг! – Ее рука легко коснулась его плеча, и с мольбой в голосе он спросил?

– Эллен… почему вы не скажете мне, что случилось?

Она пожала плечами:

– Разве на ваших небесах когда-нибудь что-нибудь случается?

Он ничего не ответил, и они пошли молча. Наконец она взорвалась:

– Я расскажу вам – но где? где? где? В этой духовной семинарии, где все двери всегда широко открыты и слуги постоянно приносят то чай, то полено в огонь, то газету? Есть ли в Америке дом, где можно побыть наедине с собой? Вы все так робко-боязливы и в то же время так все время на виду друг у друга. У меня чувство, что я снова в монастыре – или на сцене, перед ужасающе вежливой публикой, которая никогда не аплодирует.

– Вы просто другая, – сказал Арчер.

Они подошли к старому домику патрона с его низенькими стенами и маленькими квадратными оконцами, сгруппированными вокруг большой трубы в центре. Ставни были открыты, и через чисто вымытые стекла Арчер увидел огонь камина.

– Посмотрите – здесь открыто! – воскликнул он.

Она остановилась.

– Только на сегодня. Я хотела осмотреть его, и мистер ван дер Лайден велел слуге зажечь огонь и открыть окна, чтобы мы могли утром зайти сюда по пути из церкви. – Она вбежала по ступенькам и толкнула дверь. – Она все еще открыта – вот так удача! Зайдем и поговорим спокойно. Миссис ван дер Лайден поехала в Райнбек повидать тетушек-старушек, и по крайней мере час нас никто не хватится.

Он пошел за ней по узкому коридору. Его настроение, упавшее при ее последних словах, почему-то вдруг поднялось. Уютный маленький домик с панелями и медными украшениями, на которые падали слабые отсветы тлеющих в золе и вспыхивающих тут и там последних красных огоньков в большом кухонном очаге, казалось, был создан специально для них. Над огнем висел железный котелок на старинном кронштейне, а к изразцовой облицовке печи, друг против друга, прислонились два кресла с плетеными тростниковыми сиденьями. Ряды тарелок дельфтского фаянса, расставленные на полках над очагом, украшали стены. Арчер наклонился и подбросил в огонь полено.

Оленская сбросила с плеч накидку и опустилась в одно из кресел. Арчер, прислонившись к очагу, смотрел на нее.

– Сейчас вы смеетесь; но тогда, когда вы написали мне, вы были несчастливы, – сказал он.

– Да. – Она помолчала. – Но раз вы здесь, я уже не чувствую себя несчастной.

– Я не останусь надолго, – отозвался он, с трудом шевеля губами, задеревеневшими от усилия сказать именно это и ничего более.

– Да, я знаю. Но я не слишком предусмотрительна – когда я счастлива, я предпочитаю не думать о будущем.

Искушение, пронзившее Арчера, услышавшего тайный смысл ее слов, было таким сильным, что, стараясь справиться с собой, он повернулся спиной к огню и отошел к окну, пытаясь из последних сил зацепиться взглядом за чернеющие на снегу силуэты деревьев. Но это не помогло. Она все равно была перед его глазами, между ним и деревьями, словно переместившись вместе с его взглядом, – ее фигурка, склонившаяся к огню, ее лицо со слабой улыбкой. Сердце его невольно забилось еще сильнее. Что, если именно от него она бежала и, чтобы сказать ему об этом, ждала, когда они останутся друг с другом наедине?

– Эллен, если я на самом деле могу помочь вам – если вы на самом деле ждали моего приезда, – скажите мне, что происходит, скажите мне, от чего вы бежали, – выдавил он.

Он говорил не оборачиваясь к ней и не меняя своего положения: если их объяснению суждено случиться, пусть это случится именно так – их разделяет пространство и он смотрит в окно…

Она ничего не ответила, и в воздухе повисло долгое молчание; Арчер представил и почти ощутил, как она подходит к нему сзади и закидывает свои легкие руки ему на шею. Кровь стучала в висках, душа и тело соединились в едином порыве сладостной дрожи ожидания; глаза же его чисто механически отметили – он даже не сразу осознал это – появление человека в тяжелом пальто с меховым воротником, который по тропинке приближался к дому.

Это был Джулиус Бофорт.

– А! – вскричал Арчер, разражаясь неприятным смехом.

Мадам Оленская вскочила и, быстро подойдя к нему, схватила его за руку, но, бросив взгляд в окно, побледнела и отступила назад.

– Так вот от кого вы бежали, – насмешливо сказал Арчер.

– Я не знала, что он приедет сюда, – пробормотала Оленская. Ее рука еще стискивала руку Арчера; но он вырвал ее и, выскочив в коридор, распахнул входную дверь.

Приветствую, Бофорт, сюда! Мадам Оленская ждет вас, – сказал он.

На обратном пути в Нью-Йорк следующим утром Арчер снова – с необыкновенной яркостью – пережил последние минуты в Скайтерклиффе.

Бофорт, явно раздосадованный тем, что застал его с Оленской, с присущей ему наглостью овладел ситуацией. Его манера игнорировать тех, чье присутствие ему мешало, заставляло людей, чувствительных к этому, ощущать себя невидимками. Пока они втроем шли через парк, Арчер мучился этим странным ощущением бестелесности, которое, впрочем, хотя и уязвляло его самолюбие, давало ему некое чудодейственное преимущество – все замечать, оставаясь незамеченным.

Бофорт вошел в дом со свойственной ему небрежной уверенностью, но улыбка не смогла стереть вертикальную морщину меж его бровей. Было совершенно очевидно, что Оленская не ведала о его приезде, хотя из некоторых ее слов можно было понять, что она допускала такую возможность; но, во всяком случае, она ничего не сказала Бофорту, покидая Нью-Йорк, – и ее исчезновение привело его в крайнее раздражение. Приехал он под предлогом того, что нашел для нее дом, пока не объявленный к продаже, но «именно то, что надо». Если она его сразу не купит, он тут же уплывет из рук. Своим зычным голосом Бофорт шутливо упрекал Оленскую за то, что она ускользнула в тот самый момент, когда нужно было принимать решение.

– Если бы эта хитрая штука для беседы по проволоке[55]55
  Телефон. А.-Г. Белл изобрел его в 1876 г.


[Закрыть] была бы слегка совершеннее, я бы мог поговорить с вами из города и сидел бы в эту минуту в клубе, грея ноги у камина, вместо того чтобы гоняться за вами по колено в снегу, – ворчал он, пряча истинную причину досады под притворной. Это новое изобретение, о котором он упомянул, позволило Оленской сменить тему и завести разговор о том, какая фантастическая возможность открылась перед человечеством. В один прекрасный день, может быть, будет возможен разговор между людьми, живущими на разных улицах и даже – невероятное предположение! – в разных городах! Тут все трое вспомнили Эдгара По и Жюля Верна, а также другие банальности, слетающие с губ даже наиболее умных людей, когда они, чтобы скоротать время, наивно готовы предположить появление вещей, в которые невозможно поверить; и обсуждение телефона благополучно заняло у них всю дорогу к главному дому.

Миссис ван дер Лайден еще не вернулась; и Арчер, попрощавшись, пошел за своими санями, а Бофорт последовал за Оленской в дом. Ван дер Лайдены не поощряли незваных гостей; он мог, впрочем, рассчитывать на то, что его пригласят к ужину и проводят на станцию к девятичасовому поезду. Не более того – было совершенно невероятно, чтобы джентльмен, путешествующий без багажа, мог остаться у ван дер Лайденов на ночь. И тем более им не пришло бы в голову предложить такое Бофорту – человеку, с которым они были отнюдь не в сердечных отношениях.

Бофорт все это знал и предвидел, – какова же должна была быть мера его нетерпения, если он пустился в путь в надежде получить столь ничтожную награду! Он, несомненно, преследовал графиню Оленскую – а преследовал хорошеньких женщин он исключительно с одной целью. Его скучный бездетный дом давно не радовал его; и, кроме долговременных романов на стороне, он постоянно искал ярких любовных приключений в своем кругу. Так вот от кого спасалась бегством мадам Оленская; вопрос был в том, спасалась ли она бегством потому, что ей досаждала его назойливость, или потому, что не была уверена в своей способности ей противостоять.

Если, конечно, ее разговоры о бегстве были не для отвода глаз, а само бегство не было хитрым маневром.

Но по-настоящему Арчер не верил в это. Как бы ни были редки его встречи с Оленской, он ощущал, что может все прочесть по ее лицу, звуку ее голоса; и лицо и голос, несомненно, при внезапном появлении Бофорта выразили досаду и уныние. Но, в конце концов, если даже Бофорт приехал по собственному побуждению, чем это лучше того, если бы Оленская покинула Нью-Йорк, назначив ему в Скайтерклиффе тайное свидание? Если бы было верным последнее, она перестала бы быть для него просто объектом интереса, она бы связала свое имя с самым пошлым из лицемеров – женщина, которая позволит себе когда-либо быть втянутой в любовную историю с Бофортом, будет скомпрометирована безнадежно…

Нет, думал Арчер, разумеется, он не прав – конечно, было бы в тысячу раз хуже, если бы Оленская, осуждая и, возможно, презирая Бофорта, все же связалась с ним, привлеченная тем, что выгодно отличало его от других членов нью-йоркского общества – соединение в нем черт двух континентов и двух обществ, его приятельство с художниками, артистами, мировыми знаменитостями и его безразличие к общественным предрассудкам.

Бофорт был вульгарен, необразован, спесив; но обстоятельства его жизни и природная проницательность делали его лучшим собеседником, чем большинство мужчин, чей горизонт был ограничен Бэттери и Центральным парком, хотя они были чище в нравственном отношении и выше по общественному положению. Что же можно ожидать от женщины, явившейся из другого, «большого» мира, как же возможно, чтобы она не заметила этой разницы и не пленилась Бофортом?

Как-то рассердившись, Оленская сказала Арчеру, что они говорят на разных языках; и молодой человек понимал, что во многом она права. Бофорт же прекрасно понимал все оттенки ее наречия и говорил на нем совершенно свободно: его взгляды на жизнь, его манеры, его убеждения были, увы, отражением того, что почувствовал Арчер, прочитав письмо графа Оленского, не точным, конечно, но… Казалось бы, это лишает его преимуществ в общении с женой графа Оленского; но Арчер был достаточно умен, чтобы верить, что молодая женщина, такая, как Эллен Оленская, будет отвергать все, что напоминает ей о прошлом. Она может считать его отвратительным в целом, но то, что ей нравилось в нем, может очаровывать ее по-прежнему, даже против ее воли.

Так, стараясь быть беспристрастным, что, впрочем, причиняло ему боль, Арчер пытался разложить историю с Бофортом и его возможной жертвой. Он испытывал страстное желание пересказать ей все свои размышления; и иногда были моменты в их общении, когда ему казалось, что она просит его об этом.

Вечером он распаковал посылку из Лондона. В ящике были книги, которые он ждал с нетерпением, – новый том Герберта Спенсера, очередная партия прекрасных историй плодовитого Альфонса Доде и роман «Мидлмарч»,[56]56
  Роман Дж. Элиот, английской писательницы.


[Закрыть] о котором он читал любопытные отклики. Ради этого «пира духа» он отклонил три приглашения на обед, – и, однако, хотя он перелистывал страницы с чувственной радостью настоящего библиофила, он не мог ни на чем сосредоточиться, и одна за другой книги выпадали у него из рук. Вдруг Арчер увидел в этой куче на полу маленький томик стихов, и его привлекло название – «Дом жизни».[57]57
  Цикл сонетов Россетти, английского поэта и художника.


[Закрыть] Он поднял его, раскрыл и погрузился в удивительную атмосферу, подобной которой ему еще не приходилось дышать в книгах, – она была такой теплой, роскошно-чувственной и в то же время такой невыразимо нежной, что придавала новую, тревожную красоту многим самым простым человеческим страстям. Всю ночь сквозь эти страницы ему мерещилась женская фигура с лицом Эллен Оленской; но когда он утром проснулся и увидел в окне ряд домов из коричневого песчаника на другой стороне улицы, представил свой стол в офисе мистера Леттерблэра и семейную скамью в церкви Божьей Милости, – время, проведенное в парке Скайтерклиффа, показалось ему чем-то запредельно далеким от действительности, таким же далеким, как его ночные видения…

– Боже, Ньюланд, какой ты бледный! – сказала Джейни, когда они за завтраком пили кофе, а мать добавила:

– Ньюланд, дорогой, я заметила, что ты кашляешь. Надеюсь, ты не позволяешь себе переутомляться?

По убеждению обеих дам, жизнь Арчера проходила в невыносимо тяжких трудах и мучениях вследствие железного деспотизма старших партнеров по работе. Арчер не считал необходимым разуверять их в этом.

Следующие два-три дня тянулись невыносимо долго. Изнурительная жвачка повседневности, казалось, придавала всему отвратительный вкус тления; и порой Арчеру чудилось, что он похоронен живым под глыбой своего будущего. Он ничего не слышал ни об О ленской, ни о «именно таком, как надо» домике, и хотя он как-то столкнулся с Бофортом в клубе, они едва кивнули друг другу через стол для игры в вист.

Только на четвертый вечер, вернувшись домой, он обнаружил записку: «Приходите завтра попозже: я должна объяснить вам. Эллен».

Больше в записке ничего не было.

Молодой человек сунул записку в карман, слегка улыбнувшись французскому обороту английской речи Эллен. Он обедал в гостях, потом был в театре, и только возвратившись домой, вынул из кармана письмо Оленской и медленно, несколько раз перечитал его. Ответить можно было несколькими способами, и в течение нескончаемой ночи он хорошенько обдумал каждый.

Когда наконец рассвело, он пришел к решению – и, собрав в саквояж кое-какую одежду, в тот же день ступил на борт парохода, отправлявшегося в Сент-Огастин.

Глава 16

Арчеру указали на дом мистера Уэлланда. Когда он спустился к нему по песчаной главной улице Сент-Огастина и увидел стоящую под магнолией Мэй, волосы которой искрились на солнце, он спросил себя, почему он не приехал раньше.

Здесь была правда, реальность, жизнь, которая принадлежала ему; а он, изображавший из себя ниспровергателя запретов, боялся вылезти из-за офисного стола, потому что люди могли осудить его!

– Ньюланд, что-нибудь случилось? – воскликнула она, и он подумал, что она могла бы проявить побольше женской интуиции и прочесть в его глазах причину его приезда.

– Нет, я просто почувствовал, что должен тебя видеть, – ответил он и увидел, как радостный румянец растопил холодок ее удивления, и еще он увидел, как легко будет прощено его своеволие и что воспоминание о неодобрении его отъезда, мягко выраженное мистером Леттерблэром, скоро сотрется в его памяти доброжелательностью окружающих его будущих родственников.

Главная улица была, разумеется, не местом для выражения чего-либо, кроме официальных приветствий, даже несмотря на ранний час, и Арчер страстно хотел остаться с Мэй наедине, чтобы высказать ей всю свою нежность и нетерпение. До позднего завтрака Уэлландов оставался еще целый час, и Мэй, вместо того чтобы пригласить его в дом, предложила прогуляться в видневшуюся вдалеке старую апельсиновую рощу. Мэй только что каталась на лодке, и солнце, которое плескалось в волнах золотой рябью, словно поймало ее в свои светящиеся сети. Ветер раздувал ее волосы, и они серебрились на солнце, оттеняя теплую смуглость щек, а светлые глаза стали почти совсем прозрачными. Она шла рядом с Арчером ритмичным шагом и ясным безмятежным выражением своего лица напомнила ему лики совершенных античных статуй.

Эта картина пролила бальзам на воспаленные нервы Арчера – так же, как и голубое небо, и лениво влачащая свои воды река. Они сели на скамейку под апельсиновыми деревьями, он привлек Мэй к себе и поцеловал. Поцелуй был как глоток воды из родника, в котором бился солнечный луч; но объятия Арчера невольно оказались столь крепки, что лицо Мэй залила краска, и она отпрянула, словно испугавшись.

– Что случилось? – спросил он, улыбаясь.

– Ничего, – ответила она, глядя на него с удивлением.

Легкое чувство неловкости возникло меж ними, и Мэй отобрала свою руку. В первый раз он поцеловал ее в губы, если не считать мимолетного поцелуя в бофортовской оранжерее, и он увидел, что она взволнована и выведена из обычного хладнокровного состояния.

– Расскажи мне, что ты делаешь весь день, – сказал он, откинувшись назад и закидывая руки за голову, надвинув на глаза шляпу, чтобы защитить их от яркого солнца. Было так приятно отдаться течению своих мыслей под журчащий ручеек ее сообщений о простых знакомых вещах; и он сидел, внимая рассказам о купаниях, прогулках верхом и на лодках, которые изредка перемежались танцами в простой гостинице, когда в Сент-Огастине появлялись моряки с приставшего военного корабля. В гостинице остановились приятные люди из Филадельфии и Балтимора, и семейство Селфридж Мерри приехало на три недели, потому что Кейт переболела бронхитом. Они собираются устроить на пляже теннисный корт; но ни у кого, кроме Мэй и Кейт, нет ракеток, а остальные никогда и не слыхивали о теннисе.

На все это уходит очень много времени, поэтому она смогла только перелистать маленький томик «Португальских сонетов»,[58]58
  Сборник любовной лирики английской поэтессы Элизабет Браунинг.


[Закрыть] который он послал ей неделю назад, но зато она учила наизусть «Как добрая весть из Гента достигла Аахена»,[59]59
  Стихотворение Р. Браунинга.


[Закрыть] потому что это одно из первых стихотворений, которое он ей прочел, и она с веселой улыбкой сообщила ему, что вот Кейт знать не знает поэта по имени Роберт Браунинг.

Тут она вскочила, воскликнула, что они могут опоздать к завтраку, и они поспешили к ветхому домику с некрашеным крыльцом и неухоженной живой изгородью из розовой герани и голубого свинцового корня, где Уэлланды обустраивались на зиму. Мистер Уэлланд, будучи домоседом, не любил неряшливых, лишенных удобств южных гостиниц, и каждый раз с неимоверным трудом и большими затратами миссис Уэлланд приходилось налаживать быт с помощью недовольных нью-йоркских слуг и нанятых на месте негров.

«Доктора говорят, что, если муж не будет чувствовать себя как дома, он будет нервничать и климат не пойдет ему на пользу», – объясняла она каждый раз сочувствующим филадельфийцам и балтиморцам. Сейчас же, за завтраком, улыбаясь Арчеру, сидящему напротив, через стол, заставленный различными деликатесами, мистер Уэлланд разглагольствовал:

– Видите, мой дорогой, как у нас все просто – по-походному, точно как в кемпинге. Я говорю своей жене и Мэй, что я хочу приучить их к походным условиям.

Мистер и миссис Уэлланд не меньше дочери были поражены внезапным появлением Арчера, но его весьма кстати осенило объяснить свой приезд тем, что он ощущает себя на грани сильной простуды. Этот довод мистер Уэлланд счел более чем убедительным – возможность простудиться была достаточной причиной для того, чтобы прекратить любую работу.

– Никакая осторожность в преддверии весны не может быть чрезмерной, – говорил он, накладывая на тарелку румяные лепешки и поливая их золотистым сиропом. – Если бы я в вашем возрасте был благоразумен, Мэй зимой могла проводить время на балах, вместо того чтобы скрашивать жизнь старому инвалиду.

– Что ты, папа, мне так нравится здесь. Если бы только Ньюланд мог быть с нами, мне было бы в тысячу раз лучше, чем в Нью-Йорке.

– Ньюланд может остаться с нами до тех пор, пока не пройдет его простуда, – милостиво разрешила миссис Уэлланд. Арчер рассмеялся и дальновидно заметил, что о службе забывать не следует, изображая неуемное стремление к труду.

Ему удалось, однако, после обмена телеграммами между ним и фирмой сделать так, что его простуда продолжалась неделю. Милость мистера Леттерблэра отчасти объяснялась тем, что его блестящий молодой партнер так прекрасно уладил неприятное дело с разводом Оленской – такова была ирония судьбы. Мистер Леттерблэр дал понять миссис Уэлланд, что Арчер оказал «неоценимую услугу» всей семье, чем особенно довольна старая миссис Мэнсон Минготт. Миссис Уэлланд всегда избегала этой темы в присутствии дочери, но однажды, когда Мэй поехала с отцом кататься в единственном в городе экипаже, миссис Уэлланд осторожно коснулась запретного предмета:

– Боюсь, что идеи Эллен не похожи на наши. Едва ей исполнилось восемнадцать, Медора Мэнсон забрала ее в Европу – кстати, помните, какой поднялся шум, когда она явилась на свой первый бал в черном? Очередная странность Медоры – на этот раз оказавшаяся пророческой… Это было по меньшей мере двенадцать лет назад; и с тех пор Эллен никогда не была в Америке. Немудрено, что она совершенно европеизировалась.

– Но европейское общество не приветствует разводы; графиня Оленская считала, что обретение свободы – идея вполне американская. – В первый раз после Скайтерклиффа он произнес ее имя и почувствовал, что краснеет.

– Как это похоже на те небылицы, которые сочиняют о нас иностранцы, – сочувственно улыбнулась миссис Уэлланд. – Они воображают, что мы обедаем в два часа дня и поощряем разводы! Вот почему мне кажется не слишком умным обычай развлекать их, когда они приезжают в Нью-Йорк. Они пользуются нашим гостеприимством, а потом возвращаются домой и повторяют те же сказки.

Арчер ничего не сказал, и миссис Уэлланд продолжала:

– Мы все очень благодарны вам, что вы убедили ее отказаться от этой неудачной идеи. Ни бабушке, ни ее дяде Лавелу это не удалось. Оба они сообщили нам, что это всецело ваша заслуга – она сама сказала об этом бабушке. Она просто обожает вас. Бедняжка Эллен всегда была своенравным ребенком. Знать бы, что за судьба ее ждет.

«То, что мы ей уготовили, – мысленно ответил ей Арчер. – Если вы все предпочитаете, чтобы она стала любовницей Бофорта, а не женой честного человека, то вы на правильном пути».

Что бы сказала миссис Уэлланд, произнеси он это вслух? Он представил, как внезапно исказятся ее спокойные, твердые черты, которые приобрели ложную значительность путем преодоления мифических жизненных сложностей. В них читались следы былой красоты Мэй была похожа на мать, и он спрашивал себя, не будет ли со временем лицо Мэй таким же – огрубевшим лицом женщины средних лет, и будет ли оно иметь это выражение непоколебимой безгрешности…

О нет, он не желает, чтобы Мэй отличалась этим ощущением безгрешности, которое не даст ей развиваться – ни уму ее, который зачахнет без воображения, ни сердцу, которое не осмелится следовать чувству!

– Я совершенно уверена, – продолжала миссис Уэлланд, – что если бы эта ужасная история попала в газеты, это убило бы моего мужа. Я не знаю никаких подробностей; я и не хочу их знать, так я и сказала бедняжке Эллен, когда она пыталась поговорить со мной об этом. Заботясь о тяжелобольном человеке, я должна иметь ясный ум и быть в приятном расположении духа… Но мистер Уэлланд был ужасно расстроен; каждое утро у него немного повышалась температура, пока мы ожидали, как решится дело. Он был просто в ужасе, что его девочка может узнать о том, что возможны подобные вещи, – но ведь и вы, дорогой Ньюланд, чувствовали то же самое. Мы все знали, что вы думали о Мэй.

– Я всегда думаю о Мэй, – сказал молодой человек, поднимаясь, чтобы окончить беседу. Он хотел воспользоваться ею, чтобы убедить миссис Уэлланд ускорить свадьбу, но не смог придумать ни единого аргумента, который бы подействовал на нее, и с чувством облегчения увидел, что Мэй и мистер Уэлланд подъехали к дому.

У него оставалась единственная надежда убедить Мэй, и накануне отъезда он отправился с ней в заброшенный сад испанской миссии. Руины вдалеке напомнили Арчеру о европейских пейзажах; и Мэй, особенно прелестная в своей шляпке, широкие поля которой бросали таинственную тень на ее ясные-преясные глаза, затаив дыхание внимала его рассказам о Гранаде и Альгамбре.[60]60
  Гранада последнее государство мавров в Испании. Альгамбра дворец-крепость, образец восточной роскоши, вершина мавританской фантазии и искусства.


[Закрыть]

– Мы могли бы увидеть все это уже весной – провести в Европе Пасху. – Нарочно завышая требования, Арчер надеялся достичь хотя бы малого.

– Пасха в Севилье? Но ведь на следующей неделе уже Великий пост! – засмеялась Мэй.

– Почему бы нам не пожениться на Великий пост? – легкомысленно предложил он и понял свою ошибку, увидев, как глубоко шокирована Мэй. – Я, конечно, пошутил, дорогая. Но сразу после поста – мы сможем отплыть в конце апреля. В офисе я все улажу.

Мэй мечтательно улыбнулась такой возможности; но, увы, Арчер ясно видел, что она останется только мечтой. С таким же выражением она слушала, когда он читал ей стихи о прекрасных вещах, которых не бывает в реальной жизни.

– О Ньюланд, еще, еще, я так люблю слушать твои фантазии…

– Но почему они должны оставаться фантазиями? Почему мы не в силах воплотить их в жизнь?

– Конечно в силах, дорогой. В следующем году… – протянула она.

– Разве ты не хочешь, чтобы это было скорее? Неужели мне не удастся уговорить тебя сделать это сейчас?

Она опустила голову, спрятав лицо под спасительными полями шляпы.

– Зачем нам проводить целый год в мечтаниях? Дорогая, взгляни на меня. Разве ты не понимаешь, как я хочу, чтобы ты скорее стала моей женой?

Мгновение она оставалась неподвижной; затем, подняв глаза, послала ему взгляд такой немыслимой ясности, что он едва не выпустил ее талию из своих рук. Но вдруг в глубине ее глаз появилось другое, загадочное выражение.

– Мне кажется, я не совсем тебя понимаю, – сказала она. – Может быть, это означает, что ты не уверен, что твои чувства ко мне останутся неизменными?

Арчер вскочил со скамьи.

– Боже, откуда мне знать? Я не знаю! – рассерженно вскричал он.

Мэй поднялась тоже и, выпрямившись, посмотрела ему прямо в глаза с обостренным чувством собственного достоинства. Они оба помолчали мгновение, словно их смутил неожиданный оборот разговора, затем она тихо спросила: