Текст книги "Эпоха невинности"

Автор книги: Эдит Уортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 13

В театре Уоллока[49]49
  Театр в Нью-Йорке, открытый в 1861 г. актером и режиссером Д. Уоллоком.


[Закрыть] был аншлаг – давали «Шогрэна» с Дионом Бусико[50]50
  «Шогрэн» – произведение Д. Бусико актера и драматурга.


[Закрыть] в главной роли. Любовников играли известные актеры Гарри Монтегю и Ада Диас. Прекрасная английская труппа была на гребне славы, и на «Шогрэне» театр обычно был переполнен. Галерка бесновалась от восторга; в партере и ложах слегка посмеивались над банальными чувствами и ситуациями, рассчитанными на дешевый эффект, но наслаждались пьесой так же, как и на галерке.

Была, в частности, одна сцена, которая захватывала всех без исключения, – там, где Гарри Монтегю, после печального, почти односложного прощания с мисс Диас, говорит ей «до свидания» и уходит. Актриса, стоявшая опершись на камин и глядя на огонь, была одета в серое кашемировое платье без модных лент и украшений, обтягивающее ее высокую фигуру и падавшее длинными складками к ее ступням. Шею ее обвивала черная бархотка, концы которой, схваченные сзади, свободно ниспадали вдоль спины. Когда возлюбленный двинулся к выходу, она положила руки на каминную полку и уронила на них голову. На пороге он обернулся и посмотрел на нее; потом, крадучись, вернулся назад, поднял один конец бархотки, поцеловал его и удалился столь неслышно, что она даже не заметила этого и не переменила позы. Занавес падал в полной тишине потрясенного зала.

Ньюланд Арчер всегда ходил на «Шогрэна» только ради этой сцены. Он считал, что прощание Монтегю и Ады Диас ничем не уступает игре Круазет и Брессана[51]51
  Французские актеры.


[Закрыть] в Париже или Мэдж Робертсон и Кендалла[52]52
  Французские актеры.


[Закрыть] в Лондоне; своей сдержанностью и немой печалью оно волновало его больше, чем самые знаменитые театрально-приподнятые излияния.

В тот вечер, о котором идет речь, эта небольшая сцена особо остро тронула его, напомнив – он и сам не мог сказать почему – их расставание с мадам Оленской после откровенного разговора неделей раньше.

Отыскать что-нибудь общее между этими двумя сценами было так же нелегко, как увидеть внешнее сходство их участников. Ньюланд Арчер не мог претендовать на романтическую внешность красавчика актера, а мисс Диас была высокой рыжей женщиной монументального сложения; ее бледное некрасивое лицо ничем не походило на прелестные черты мадам Оленской. Арчер и графиня Оленская были не расстающимися в мучительном молчании любовниками, а всего лишь юристом и клиенткой, которые разошлись после деловой беседы, оставившей у юриста тягостное впечатление.

Но тогда в чем же было сходство, которое заставило сердце Арчера забиться при воспоминании об их последнем разговоре? Казалось, что мадам Оленская имела талант в любой ситуации заставить человека мечтать о неизведанных возможностях, которые таились где-то за пределами повседневной жизни. Она едва ли сказала когда-нибудь хоть слово, которое могло бы произвести такое впечатление, но это было либо присущим ей свойством – либо оно вызывалось ее таинственным прошлым, – либо чем-то драматическим, страстным и необычным, заключенным в ней самой.

Арчер всегда был склонен думать, что случай и обстоятельства играют не слишком большую роль в жизни человека по сравнению с врожденной направленностью к тому или иному повороту судьбы. Эту направленность он сразу угадал в Оленской. Спокойная, почти совершенно пассивная, она произвела на Арчера впечатление женщины, с которой должно происходить что-то из ряда вон выходящее, как бы она ни пыталась этого избегать. Странно, что она, живя в атмосфере, столь насыщенной драматическими коллизиями, не замечала, что в общем-то вызывает их сама.

Арчер ушел от нее тогда с ясным убеждением, что обвинение графа Оленского имело под собой почву. Таинственное лицо, фигурировавшее в ее истории под именем «секретаря», вероятно, не осталось без вознаграждения за помощь в ее побеге. Очевидно, что жизнь с графом была для нее невыносима. Она была молода, напугана, возможно в отчаянии, – разве не естественно, что она решила отблагодарить своего спасителя? К сожалению, эта ее благодарность в глазах закона низводила ее до уровня своего отвратительного супруга. Арчер дал ей возможность понять это; он также заставил ее осознать, что добросердечный простодушный Нью-Йорк, на милость которого она явно рассчитывала, был последним местом, где она смогла бы получить отпущение грехов.

Довести это до ее сознания – и быть свидетелем того, как она покорилась, – Арчеру было тяжело. Он чувствовал, как его влекут к ней смутные чувства жалости и ревности, как будто, совершив то немое признание в своей ошибке, она теперь полностью была в его власти, – в своей униженности вызывающая любовь и нежность. Он был рад, что она открылась ему, а не своим всполошившимся родственникам или Леттерблэру с его холодным равнодушным взглядом. Он немедленно взял на себя труд убедить их всех в том, что она поняла бесполезность своей затеи; и со вздохом облегчения они отвели свои взоры от «неприятного», с которым она заставила их столкнуться.

«Я была уверена, что Ньюланд справится с этим», – с гордостью за своего будущего зятя сказала миссис Уэлланд. И старая миссис Минготт, вызвав его для конфиденциальной беседы, поздравила его с «победой» и добавила с раздражением: «Глупышка! Я сама пыталась ее убедить, что это бессмысленно. Стать снова Эллен Минготт, словно старая дева, когда ей выпало счастье быть замужней дамой и графиней!»

Все это вдруг так ярко высветило в его памяти воспоминание о последнем разговоре с Оленской, что, когда занавес после сцены прощания опустился, у него слезы навернулись на глаза. Он решил покинуть театр и встал.

Уходя, он обернулся и увидел, что дама, о которой он только что думал, сидела в ложе вместе с Бофортами, Лоуренсом Леффертсом и еще двумя-тремя мужчинами. Он ни разу с того вечера не говорил с ней наедине и избегал бывать в компании вместе с ней; но сейчас глаза их встретились, и миссис Бофорт в тот же миг тоже увидела его и томным жестом пригласила зайти. Незаметно удалиться было уже невозможно.

Бофорт и Леффертс пропустили его к дамам, и после нескольких слов, адресованных миссис Бофорт, которая вообще-то предпочитала красоваться, не утруждая себя разговорами, Арчер сел позади О ленской. В ложе больше никого не было, если не считать Силлертона Джексона, который рассказывал Бофорту, таинственно понизив голос, о последнем воскресном приеме у миссис Лемюэл Стразерс (где, как стало известно, были танцы). Воспользовавшись тем, что миссис Бофорт тоже внимала этому рассказу, ослепительно улыбаясь и держа голову под таким углом, чтобы ее профиль был виден из партера, мадам Оленская повернулась к нему и заговорила тихим голосом.

– Не кажется ли вам, – спросила она, мельком скользнув взглядом по сцене, – что он пошлет ей завтра утром букет желтых роз?

Арчер покраснел от удивления, и сердце его сжалось. Он дважды заезжал к мадам О ленской, и каждый раз посылал ей желтые розы, причем оба раза без карточки. Она никогда даже не намекнула, что догадалась, от кого они. Сейчас ее внезапное упоминание о его цветах и то, что она связала их с тем, что происходило на сцене, растрогало его.

– Я тоже подумал об этом… я даже хотел уйти, чтобы унести это впечатление с собой, – выдавил он.

К его удивлению, ее лицо залил румянец. Она опустила глаза на перламутровый бинокль, который держала в руках, одетых в перчатки, и после паузы спросила:

– Что вы делаете теперь, когда Мэй уехала?

– Работаю, – ответил он, слегка раздосадованный этим вопросом.

Уэлланды, по давно установившейся привычке, еще на прошлой неделе уехали в Сент-Огастин,[53]53
  Город во Флориде.


[Закрыть] где они всегда проводили конец зимы из-за легендарной болезни бронхов главы семьи.

Мистер Уэлланд, добродушный молчаливый человек, не имел никаких мнений, зато имел множество привычек. Этим привычкам никто не смел перечить; и одна из них предполагала этот ежегодный вояж на юг в сопровождении жены и дочери. Душевное равновесие его всецело держалось на незыблемости домашнего очага; без постоянного руководства миссис Уэлланд он бы не смог найти ни щеток для волос, ни обнаружить место, где продаются почтовые марки для отправки его писем.

Все члены семьи обожали друг друга, а мистер Уэлланд был главным объектом обожания. Его жене и Мэй никогда бы не пришло в голову отправить его в Сент-Огастин одного; а его сыновья-юристы, которые не могли покидать Нью-Йорк зимой из-за работы, всегда присоединялись к своим на Пасху, и домой вся семья возвращалась вместе.

Арчер не поднимал вопроса о том, должна ли сейчас Мэй сопровождать отца. Доброе имя домашнего врача Минготтов в основном зиждилось именно на профилактике пневмонии, которой у мистера Уэлланда так никогда и не было, и поэтому он решительно настаивал на ежегодных поездках в Сент-Огастин. Предполагалось, что оглашение помолвки Мэй произойдет уже после возвращения из Флориды, и тот факт, что это произошло раньше, никак не мог повлиять на планы мистера Уэлланда. Арчер бы не возражал присоединиться к ним и провести пару недель на солнце, катаясь с невестой на лодке, но он был связан условностями и обычаями. Арчера и так нельзя было обвинить в слишком большом рвении к работе; а уж отпуск посреди зимы показался бы Минготтам крайним легкомыслием – и он принял отъезд Мэй с терпением, которое, как он начинал понимать, было одним из главных принципов, на которых держалась семейная жизнь.

Он осознал вдруг, что Оленская смотрит на него из-под полуопущенных век.

– Я сделала то, что вы желали… что вы советовали, – отрывисто произнесла она.

– О, я рад, – отозвался он, несколько смущенный, что она не вовремя заговорила на эту тему.

– Я понимаю, вы были правы, – выдохнула она. – Но жизнь иногда так трудна… так запутанна…

– Это верно.

– И я хочу сказать вам, что я ЧУВСТВУЮ, что вы были правы; я так благодарна вам, – закончила она, быстро поднося к глазам бинокль, пока в отдалении возник и приближался к ним зычный голос Бофорта.

Арчер поднялся и покинул ложу.

Как раз накануне он получил письмо от Мэй, в котором она просила его «быть внимательным к Эллен» в ее отсутствие. «Она так любит и уважает вас, и, знаете, она не показывает этого, но она очень одинока и несчастлива. Я не думаю, что бабушка и дядя Лавел Минготт ее понимают; они считают ее гораздо более светской и любящей общество, чем есть на самом деле. Я вижу, что в Нью-Йорке ей скучно, хотя родственники не соглашаются с этим. Она привыкла ко многим вещам, которых у нас нет, – прекрасной музыке, выставкам картин, знаменитостям – художникам, артистам, всем этим умным людям, которыми вы тоже восхищаетесь. Бабушка не может никак понять, что ей не нужны все эти обеды и наряды. И я вижу, что вы – почти единственный человек в Нью-Йорке, с которым она может поговорить о том, что ее по-настоящему волнует».

Его мудрая Мэй – как он любил ее за эту доброту! Он, разумеется, не собирался выполнять ее просьбу буквально – во-первых, он был очень занят, а кроме того, будучи обрученным, Арчер не собирался играть роль защитника мадам Оленской. Он считал, что она гораздо лучше может позаботиться о себе, чем думала его простодушная невеста. У ее ног был Бофорт, мистер ван дер Лайден парил над ней как ангел-хранитель, и были еще желающие (тот же Лоуренс Леффертс), караулящие добычу на некотором расстоянии. Однако всякий раз, как он видел графиню или перебрасывался с ней двумя-тремя словами, он чувствовал, что простодушная Мэй – вещунья.

Эллен Оленская была одинока и несчастна.

Глава 14

В фойе Арчер натолкнулся на своего приятеля Неда Уинсетта, единственного из всех «умных людей», как называла их Джейни, с которым он рисковал обсуждать вещи несколько глубже, чем это было принято в клубе и ресторанах.

Он еще раньше, в зале, заметил потертую спину и покатые плечи Уинсетта, который вглядывался в ложу Бофорта. Они пожали друг другу руки, и Уинсетт предложил выпить по стакану пива в маленьком немецком ресторанчике за углом. Арчер был не в настроении поддерживать разговоры, в которых там наверняка пришлось бы участвовать, и поэтому отказался под предлогом, что ему надо поработать дома.

Они пошли пешком по улице, и Уинсетт спросил:

– Послушайте, что меня действительно волнует, так это имя смуглой леди, что была рядом с вами в этой шикарной ложе – бофортовской, кажется? Ваш друг Леффертс так и вился вокруг нее.

Арчер, сам не зная почему, слегка рассердился. Какого черта Уинсетту понадобилось узнать имя Эллен Оленской? И при чем тут Леффертс? Такое любопытство было несвойственно Уинсетту; но, в конце концов, сказал себе Арчер, он же был журналистом.

– Я надеюсь, это не для печати? – засмеялся Арчер.

– Да нет, для себя лично, – сказал Уинсетт. – Она моя соседка – странное место жительства для такой женщины. Она была так добра к моему сынишке, который упал, забежав к ней во двор. Он погнался за котенком и порезал ногу. Она примчалась к нам домой с мальчишкой на руках без шляпки – и так была добра и прекрасна, что моя жена от изумления забыла спросить, как ее зовут.

Арчер почувствовал, как потеплело у него на душе. В общем-то ничего особенного в этом не было – любая женщина перевязала бы ногу соседскому ребенку. Но это было так похоже на Эллен: примчаться без шляпки, с ребенком на руках и так изумить бедную миссис Уинсетт, что та забыла спросить ее имя.

– Это графиня Оленская – внучка старой миссис Минготт.

– Ух ты, графиня! – свистнул Уинсетт. – Никогда не думал, что графини бывают так отзывчивы. Хотелось бы знать, – снова начал Уинсетт, – что это вдруг графиню занесло в наше захолустье?

– Потому что ей наплевать на все эти великосветские штучки – где положено жить и тому подобное, – сказал Арчер, втайне гордясь нарисованным им портретом.

– Хм… сдается мне, она знавала лучшие времена, – отозвался Уинсетт. – Ну, вот и мой угол.

Неуклюжей походкой он пересек Бродвей, а Арчер остался стоять, глядя ему вслед и раздумывая над его последними словами.

Такая прозорливость часто озаряла Неда Уинсетта; она была одной из самых интересных его черт, и Арчер никогда не мог понять, почему он смирился с ролью неудачника и не стал отвоевывать свое законное место под солнцем.

Арчер знал, что Уинсетт имел жену и ребенка, но никогда их не видел. Они встречались в «Сенчери» или в других любимых журналистами и театральной братией кабачках, вроде того, куда Уинсетт хотел его зазвать сегодня на кружку пива. Он дал понять Арчеру, что жена его – инвалид, но Арчер подозревал, что бедная женщина просто не имеет вечернего платья или не умеет держать себя в обществе. А может быть, верно было и то и другое. Уинсетт питал стойкое отвращение к светским ритуалам. Арчер же считал весьма приятным и удобным переодеваться к вечеру, – ему и в голову не приходило, что чистота и удобство – две наиболее дорогостоящие статьи небольшого бюджета, и он относился к точке зрения Уинсетта как к части скучной «богемной» позы, которая всегда побуждала и светских людей (которые меняли свои одежды без какого-либо обсуждения этого и не толковали надоедливо о том, кто из них сколько держит слуг) казаться намного проще и быть более раскованными, чем остальные. Но с Уинсеттом, во всяком случае, ему всегда было интересно, и где бы ни бросилась ему в глаза знакомая худая бородатая физиономия с меланхолическим выражением глаз, он вытаскивал его из дальнего угла и заводил с ним долгую беседу.

Уинсетт стал журналистом не по велению сердца. Он был прирожденным литератором – рожденным в мире, где в литературе не было нужды. Опубликовав книгу коротких и изысканных литературно-критических эссе, сто двадцать экземпляров которой было продано, тридцать – роздано, остальные уничтожены согласно договору, чтобы освободить место для более продаваемого товара, он перестал следовать своему призванию и устроился помощником редактора в женский еженедельник, где печатали любовные истории в новоанглийском стиле, моды, бумажные выкройки и рекламу безалкогольных напитков.

Газета называлась «Домашний очаг», и ее тематика служила предметом неистощимого острословия Уинсетта; но за этим скрывалась бессильная горечь еще молодого человека, который пытался достичь чего-то в жизни, но потерпел фиаско. Беседы с ним всегда заставляли Арчера оглянуться на себя и почувствовать, как, в сущности, пуста его жизнь; но, в конце концов, жизнь Уинсетта была не менее пустой, и хотя их общие интеллектуальные интересы придавали пьянящую остроту их беседам, их обмен мнениями, в сущности, был пикировкой двух дилетантов.

– Дело в том, что ни ваша, ни моя жизнь не стоит ни шиша, – сказал как-то Уинсетт. – Я вообще тридцать три несчастья, ничего не поделаешь. На то, что я умею, здесь нет спроса – и не будет, пока я жив. Но вы свободны и состоятельны. Почему бы вам не заняться делом? Сейчас для этого есть только один путь – идти в политику.

Арчер, откинув голову назад, расхохотался. Это замечание Уинсетта разом обнажило огромную пропасть между его кругом и такими людьми, как Арчер. В светском обществе каждый с пеленок знал, что «джентльмену не следует лезть в политику». Он, конечно, не мог сказать это Уинсетту и ответил уклончиво:

– Взгляните на наших политиков. Разве среди них есть честные люди? Мы им не нужны.

– Кому это «им»? Почему бы не собраться всем вместе и самим не стать «ими»?

Снисходительная улыбка скользнула по губам Арчера. Было бессмысленно продолжать дискуссию – каждому была известна печальная судьба нескольких джентльменов, пожертвовавших своим честным именем ради политики. Дни, когда это было возможным, миновали – страна была во власти дельцов и иммигрантов, а честные люди дрейфовали в сторону спорта и культуры.

– Культуры! Если бы она была у нас! Конечно, встречаются, так сказать, отдельные кусочки пашни – остатки старых европейских традиций, которые ваши предки привезли с собой, – но и они погибают: от недостатка ухода и удобрений. Вы ничтожное меньшинство – у вас нет ни вождей, ни соперничества, ни аудитории. Вы словно картина на стене в заброшенном замке – «Портрет джентльмена». Вы никогда ничего не добьетесь, если не засучите рукава и не плюхнетесь прямо в грязь. Или надо эмигрировать… О боже! Если бы я мог…

Арчер мысленно пожал плечами и перевел разговор на книги, о которых Уинсетт рассуждал пусть и не всегда определенно, но всегда занимательно. Эмигрировать! Разве джентльмену пристало покидать собственную страну? А грязь – разве может джентльмен лезть в грязь? Дело джентльмена – наблюдать и ни в чем не участвовать.

Но объяснить это человеку вроде Уинсетта невозможно… и потому литературные клубы и экзотические рестораны Нью-Йорка, на первый взгляд похожие на постоянно сменяющие друг друга пестрые радужные картинки из калейдоскопа, в конце концов оказывались крошечным куском мозаики с однообразным узором – гораздо более однообразным, чем собранные воедино атомы Пятой авеню.

Следующим утром Арчер безуспешно сновал по городу в поисках желтых роз. Из-за этого он опоздал на работу, понял, что никто этого и не заметил, и впал в отчаяние от внезапного осознания бессмысленности своей жизни. Почему он не бродит с Мэй по пескам Сент-Огастина? В отношении его профессиональной активности никто не обманывался. В старомодных юридических конторах подобно леттерблэровской, которые занимались крупными земельными владениями и «консервативными» инвестициями капитала, всегда были два-три молодых человека, состоятельных и нечестолюбивых. Несколько часов в день они сидели за столом, почитывая газеты, изредка выполняя некоторые поручения. Хотя правила приличия требовали от мужчины иметь занятие, «делать деньги» считалось для джентльмена унизительным – и юриспруденция была, в противовес бизнесу, вполне достойным делом. Никто из этих молодых людей и не собирался делать профессиональную карьеру, и, сидя в офисе, они просто слегка зарастали плесенью…

При мысли, что его ждет то же самое, Арчера передернуло. Конечно, он в отличие от других имел собственные вкусы и интересы; путешествуя во время отпусков по Европе, встречался с «умными людьми», как их называла Мэй, и вообще старался «не отставать от жизни», как он говорил мадам Оленской. Но во что превратится его жизнь после женитьбы? Он видел достаточно молодых людей, которые так же – пусть и менее страстно, чем он, – мечтали о настоящей жизни, а потом увязали, по примеру старшего поколения, в привычной праздной рутине.

Он послал с посыльным из офиса записку мадам Оленской, прося принять его вечером и послать ответ в его клуб, но ответа не оказалось, и на другой день тоже. Это неожиданное молчание чрезвычайно его задело; и хотя следующим утром он увидел в витрине цветочного магазина великолепные желтые розы, он не стал посылать их. Только на третий день он получил по почте короткую записку от Оленской, к его удивлению отправленную из Скайтерклиффа, куда удалились ван дер Лайдены, едва проводив герцога на пароход.

«Я бежала, – небрежно, без обращения нацарапала она, – после нашей последней встречи в театре. Добрые друзья приютили меня. Я должна побыть в тишине и многое обдумать. Вы были правы, когда говорили, как они добры, – я себя чувствую здесь в совершенной безопасности. Жаль, что вас нет здесь с нами».

Она закончила обычным «искренне ваша», ни словом даже не намекнув, когда вернется.

Тон ее записки удивил молодого человека. От чего она бежала и какая опасность ей грозит? Сначала он подумал о неясной угрозе из-за границы; затем решил, что просто не знаком с ее эпистолярным стилем, а может быть, ему свойственно живописное преувеличение. Женщины всегда столь экзальтированны; и потом, ее английский не слишком хорош, иногда он звучит как перевод с французского. «Je me suis èvadèe», – если первая фраза письма звучала по-французски именно так, то это могло просто означать, что она хотела отделаться от навязчивых приглашений, как это, по-видимому, и было. Она вообще казалась ему капризной и ищущей в развлечениях новизны.

Его позабавило то, что ван дер Лайдены забрали ее в Скайтерклифф уже во второй раз, причем за короткое время. Двери Скайтерклиффа весьма неохотно открывались для визитеров, да и то этим привилегированным особям предназначался всего лишь официальный уик-энд. В последний раз в Париже Арчер смотрел очаровательную пьеску Лабиша[54]54
  Лабиш Э. – французский король водевиля.


[Закрыть] «Путешествие Перришона», и он вспомнил настойчивую преданность молодому человеку. Судьба, от которой ван дер Лайдены спасли Оленскую, была, по сути дела, похожей, и хотя для благоволения к ней было много других причин, Арчер знал, что основой их всех является мягкая, но стойкая решимость продолжать процесс спасения.

Он был весьма разочарован, узнав, что она уехала; потом почти немедленно вспомнил, что только накануне отказался от приглашения Реджи Чиверсов провести воскресенье в их доме на Гудзоне, несколькими милями ниже Скайтерклиффа. Ему давно уже надоели шумные дружеские вечеринки в Хайбэнке с катанием с гор на санках и буерах, далекими прогулками по заснеженным окрестностям, с невинными розыгрышами и легким флиртом. Он только что получил ящик книг из лондонского магазина и собирался провести воскресенье тихо, дома, со своим трофеем.

Но теперь вдруг зашел в клуб, на скорую руку набросал несколько слов и велел слуге немедленно отправить телеграмму. Он знал, что миссис Чиверс обычно не сердится, когда планы ее приглашенных столь внезапно меняются, и что в ее «эластичных» покоях всегда можно рассчитывать на лишнюю комнату.