Текст книги "Зеркало для наблюдателей"

Автор книги: Эдгар Пенгборн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– Нет, он музицировал. Я никогда с ним не встречался… Голубушка, я страшно наблюдательный старик. – Я бросил на ее бриллиант лучезарный взгляд, свойственный Санта Клаусу. – Эйб Браун?

И тут с разыгрываемой ею милой досадой что-то произошло. Получилась как бы актерская игра с двумя планами. Подразумевалось, что под милой досадой скрывается удовольствие, но на самом деле удовольствием там и не пахло. На самом деле под милой досадой я обнаружил некое малопонятное замешательство.

– Вы не ошиблись, мистер Майсел… Могу ли я звать вас Уиллом?.. Что есть, то есть.

И она потащила меня знакомиться с присутствующими. Я потряс что-влажное и неаппетитное, принадлежащее сенатору от Аляски Гэлту. Знакомство сопровождалось звуками, похожими на ослиный крик. Кричал сенатор. Его косматая челка очень напоминала прическу Уильяма Дженнингса Брайана.[46]46
  Брайан Уильям Дженнингс (1860–1925) – политический деятель США, в 1913-15 гг. государственный секретарь в кабинете В.Вильсона.


[Закрыть]

А потом наступила очередь Карла Николаса. Да, Дрозма. Огромная комната была так наполнена дымом и ароматами женской парфюмерии, что я не отличал его запаха от запаха Келлера, пока Мириам не оттащила меня от кого-то, чтобы познакомиться с ним. Тучный, старый, напыщенный. Сальваянские глаза глубоко запали в нездоровую плоть. Последние девять лет довели его до присущих нам возрастных изменений, Дрозма. Но в то время как вы, мой второй отец, приняли эти изменения спокойно – как вы принимаете все неизбежное – и даже говорили о них однажды в моем присутствии как о «гарантии, что Дрозма тоже умрет», этот Отказник, этот Намир… Почему он, черт его побери, все еще непримирим и, запертый в свою тучность и болезненность, все еще жаждет перевернуть мир?.. Хрипло дышащий, он тронул мою руку, едва взглянув на «мистера Майсела», но внимательно следя за актерскими изысками Макса. Тем не менее я постарался побыстрее перебраться в другой угол комнаты.

Мириам прошептала:

– Бедный малый! Ничего не поделаешь… У меня рядом с ним мурашки по телу, хотя я и знаю, что не должна относиться к нему таким образом. Он многое сделал для партии. Макс во всем полагается на него. – Она похлопала меня по руке. – Вы славный. Глупенькая я, верно?

– Нет, – сказал я. – Вы не глупенькая. Вы молодая и слабая.

Ей это понравилось.

– Вы… целый день на партийной работе, Мириам?

– Ого! – Она округлила прелестные глазки. – Вы не знаете?.. Что касается меня, я секретарь… Его секретарь. – Прелестные глазки указали на величавую изможденную фигуру Макса и, затуманившись, вернулись ко мне. – Это чудесно. Я просто не могу поверить в это!

Она замолчала, и ее молчание походило на беззвучную молитву (нет, я не чувствовал к Мириам неприязни: она забавна, мила и, я думаю, вредит самой себе). А потом она предложила мне познакомиться с принадлежащей Максу знаменитой коллекцией игрушечных солдатиков.

Солдатики занимали отдельную комнату: широкие столы, застекленные витрины. Здесь были краснокожие, персы, индусы на слонах, британские солдаты, голландцы времен «Непобедимой Армады».[47]47
  «Непобедимая Армада» – крупный военный флот, созданный в 1586-88 гг. Испанией для завоевания Англии; в это же время вела борьбу за независимость Голландия, бывшая испанской колонией.


[Закрыть] От некоторых веяло седой стариной, а один очень походил на средневекового француза, которого я видел в музее Старого Города. Говорят, когда у Макса бессонница, он играет в солдатиков. Тоже обратная сторона величия?..

Когда мы вошли, в комнате было темно. Во мраке слышалось чье-то бормотание. Мириам включила верхний свет, и я увидел в углу комнаты, в тени, двух беседующих мужчин. Мириам повела меня от витрины к витрине, не обращая на эту пару ни малейшего внимания. Но я обратил: одним из них был Дэниел Уолкер. Его гладкое круглое лицо казалось опустошенным и несчастным. Другой был седовласым стариком, выше меня ростом и неестественно бледным. Он явно хватил лишнего – остекленевшие глаза, подчеркнуто прямая, словно деревянная, спина.

Когда мы познакомились с коллекцией и покинули комнату, Мириам прошептала:

– Этот старик… Это доктор Ходдинг.

Тот самый Ходдинг, Дрозма! Бывший член правления «Фонда Уэльса» и, очевидно, нынешний друг всего этого сброда. Я чего-то не понимаю. Может быть, есть смысл покопаться в этой странной дружбе?..

Когда я, расставаясь, тряс руку Макса, он выглядел утомленным, под глазами чернота. Интересно, неужели надо быть достаточно близким к Великому Человеку, чтобы заметить его тяжелое дыхание?.. Впрочем, я увидел в прощающемся со мной хозяине не Великого Человека, а напуганного ребенка, мальчишку, который только что подложил на железнодорожные рельсы стальную трубу. В подобных делах я встречал действительно великого человека только один раз. Он был по-настоящему спокоен и совершенно непохож на клевещущих пигмеев типа Джозефа Макса. Я посещал Белый Дом в 30864 году.[48]48
  Имеется в виду Авраам Линкольн, 16-й президент США, один из инициаторов отмены рабства, убитый агентом южан в 1865 году; символ революционных традиций американского народа.


[Закрыть] И кое-что помню.

3

10 МАРТА, ПЯТНИЦА, ДЕНЬ, НЬЮ-ЙОРК

За дверью послышались характерные шаги хромающего человека, и я отвернулся, потому что знал, что никогда не был сколько-нибудь готов взглянуть на то, что сделали девять лет. Дверь открылась. Было около половины одиннадцатого. Я пребывал в полной уверенности, что Келлер ушел на работу. А Намир?.. Пошел бы он к черту!

В дверях стоял молодой человек. Ростом не выше, чем Шэрон. Я вдруг осознал, что смотрю на его ботинки. Подметка левого ботинка была намного толще правого. И никакого намека на присутствие шины.

– Мистер Келлер дома?

– Нет, он в офисе.

У него был красивый голос, возмужавший и музыкальный. Наши взгляды на мгновение встретились, и я обнаружил, что его глаза не изменились. Над правым – V-образный шрам. Никакого намека, что меня узнали.

– Мистер Келлер ушел час назад.

– Мне следовало бы позвонить. А вы, должно быть… мистер Браун?

– Совершенно верно. Если хотите, позвоните ему отсюда.

– Хорошо, мне… – Спотыкаясь, я последовал за ним, смущенный и глупый старик. – Мне кажется, я что-то забыл здесь прошлым вечером. Я был тут вчера. Он угощал меня выпивкой, прежде чем мы отправились наверх, на встречу с Максом. Думаю, это вы играли на пианино.

– Что-то забыли?

– Думаю, да. Даже не могу вспомнить что именно… зажигалку… записную книжку… чертовщина какая-то! Ваша память никогда не отказывает? В вашем возрасте – вряд ли. Вдобавок, я немого выпил. Мое имя Майсел.

– Ах да… Билл говорил о вас. Посмотрите здесь, если хотите.

– Не хотелось бы вас беспокоить. Если я и в самом деле что-то здесь оставил, думаю, дядя мистера Келлера заметил бы это… Хотя нет, он тогда уже поднялся наверх.

– Мистер Николас? Не хотелось бы его будить. Он нездоров, поздно заснул…

– Да-да, ради Бога, не беспокойте его… Курите?

– Спасибо.

Я вновь воспользовался своей фантастической зажигалкой. Пока он был сосредоточен на пламени, мне удалось наконец рассмотреть его лицо. Ангел Микеланджело испортил себя, Дрозма.

– Я тоже вечно забываю свои вещи, – сказал он.

Чувство такта у него за девять лет не изменилось.

– Наверное, со мной играет моя восьмидесятилетняя память.

– Вы не выглядите на восемьдесят, сэр.

Сэр? Думаю, это потому, что я стар. Сэр – почти вышедшая из моды любезность.

– Тем не менее восемьдесят, – сказал я и кряхтя опустился в кресло. – У вас еще лет шестьдесят в запасе, до того момента, когда вам скажут, что вы хорошо сохранились.

Родившаяся на его лице улыбка вдруг исчезла. Он внимательно посмотрел на меня:

– Мы не встречались с вами раньше?

Ответить я не смог. Мой испуганный взгляд скользнул по его лицу и метнулся к рисунку у входа в холл.

– Ваш голос мне знаком, – сказал он. Тоже испуганно и в тоже время даже дерзко. – Не могу вспомнить, где я его слышал.

– Может быть, вы слышали его вчера вечером, когда мы были здесь с Келлером?

Он мотнул головой:

– Когда играю, ничего не слышу.

Да, тот ужасный Бах…

– Учитесь в музыкальной школе?

– Нет, я… Может быть, осенью. Не знаю.

Почему он так напуган?

– Я был на прекрасном концерте в среду. Дебют Шэрон Брэнд. Публика ошалела от восторга, и не удивительно.

– Да, – сказал он, явно следя за своим голосом. – Я был там.

Это было слишком даже для нашего знаменитого марсианского шестого чувства! Он оказался там, потому что помнил Шэрон. Возможно, даже находился рядом со мной на балконе, видел, как плыл по течению тот мерцающий корабль, видел его так же, как видел я. И был так близко, что мы могли коснуться друг друга. И поскольку его душа должна была переполняться Шэрон, он, вероятно, вспоминал и меня… время от времени… как привидение… как движущуюся тень…

– Выдающийся талант, сказал я. – Чтобы добиться подобных результатов в девятнадцать, она должна была ради этого отказаться от всего остального. Собственно, мне посчастливилось знать, что так оно и случилось. Мы были знакомы с нею, когда она была еще маленькой девочкой.

Я продолжал пялиться на рисунок, будучи уверенным, что его рука с сигаретой сейчас замерла в воздухе.

С отчаянной вежливостью он проговорил:

– Да?.. И что она за человек. Вне сцены?

– Очень мила.

Меня так и подымало заорать на него. Ведь он же наверняка разрывало от потребности сказать: «Я тоже знал ее! Я тоже знал ее!»

– Мистер Келлер говорил мне, что это нарисовали вы, – сказал я.

– Ему не следовало вешать его там. Большинство людей не обращают внимания.

– Я полагаю… А почему?

– Наверно, слишком мрачно. Я пытаюсь понять, каким образом Рембрандт умудрялся делать таким значительным тяжелый задний фон. К несчастью, я не художник, мистер Майсел. Я просто… – (Ты не художник, Анжело?) – Послушайте, я готов поклясться, что уже слышал когда-то ваш голос.

Я сдался, Дрозма. Всякое притворство отвратительно. Да, я знаю: таковы условия, в которых мы, Наблюдатели, должны жить. Хотя, если бы я не считал Союз возможным – и не далее чем через несколько столетий, – я вряд ли сумел бы выдержать это плавание в океан лжи. Наложение человеческой лжи на нашу неизбежную ложь – слишком много для меня, вот и все. Я рухнул обратно в кресло, беспомощно посмотрел на него. И сказал:

– Да, Анжело.

– Нет! – он уставился на меня. Потом тупо посмотрел на сигарету, упавшую на ковер, и даже не сделал попытки поднять ее. – Нет, – прошептал он.

– Девять лет.

– Я не могу поверить этому. Я не верю.

– Мое лицо?

Я закрыл глаза и сказал в головокружительную темноту:

– За несколько лет до того, как я встретил тебя в Латимере, Анжело, мне сильно повредили лицо. Взрыв газолина. До того я чем только ни занимался… Актер, учитель, как я и говорил твоей матери, даже какое-то время просто бродяжничал. А незадолго до несчастья я быстро разбогател… сделал достаточно важное изобретение. Поэтому у меня были деньги. И когда случилось несчастье, я рискнул обратиться к хирургу, который разработал новую технологию пластических операций. Протезный материал, и вы сами себя не узнаете. К несчастью, успешным оказались только около трети его операции, неудачи вызвали скандал и банкротство. И никакой рекламы. Он махнул на это рукой. Умер несколько лет назад, полностью исчерпав себя в попытках разработать методику, исключающую эти шестьдесят с лишним процентов неудач. Но я был одной из его удач, Анжело. Итог таков… Вещество под воздействием тепла становиться податливым. Я могу переделывать скулы, как мне нравиться, и в результате меняется все лицо. – Подобная ложь была наименьшая, и она не должна была омрачить наши отношения. (Если у нас вообще будут какие-нибудь отношения…) – Покинув Латимер, я проделал подобную манипуляцию. Изменил свою внешность, что для большинства людей весьма затруднительно. Существовала вероятность, что полиция посчитает ваше с Ферманом исчезновение делом моих рук… Ты помнишь Джейкоба Фермана?

– Конечно, – сказал он, и я смог наконец посмотреть на него. – Что… что случилось с дядей Джейкобом?

Я колебался, стоя на краю пропасти, в которой находилась запретная истина.

– Исчез той же ночью, что и ты. Это все, что нам известно. Возможно, пытался искать тебя. Как и я.

– Искать меня… Зачем?

Ответить на этот вопрос я даже не пытался. Спросил сам:

– Ты веришь, что я Бен Майлз?

– Я… не знаю.

– Помнишь надгробие Мордекая Пэйкстона?

– Мордекая?.. Ну да.

– Рассказывал кому-нибудь, кто мог бы проговориться мне – кто бы я ни был, – как втыкал в землю у надгробия одуванчики?

– Нет, я… не рассказывал.

А Намир находился где-то поблизости… Спящий ли? Двери были закрыты, говорили мы негромко.

– Ты рассказывал кому-нибудь о том зеркале?

– О нет! Никогда! – Он сел на пол рядом с моим креслом. – Вам надо было заняться чем-нибудь более важным, чем разыскивать меня.

– Не думаю… То зеркало все еще у маня, Анжело.

– Абрахам. Абрахам Браун, пожалуйста!

– Ладно, это хорошее имя.

– У меня… были причины поменять свое имя на это.

– Ладно, – пробормотал я. – Как ты? Прошло столько времени, и я не знаю… Рад меня видеть?

Это был ошибочный человеческий вопрос.

Он поднял глаза, попытался улыбнуться и прошептал: «Да». В улыбке не было ничего, кроме смущения.

– Чем собираешься заняться, Абрахам? Музыкой?

– Не знаю. – Он неуклюже поднялся и подошел к рисунку. Встал спиной ко мне и зажег новую сигарету, как будто мучительно хотел курить. – Билл достал мне пианино год назад. Я… я занимаюсь.

– Билли Келл?

Он не обернулся.

– Значит, вы узнали и его?

– По газетной фотографии. Разыскивал его, надеясь, что он связан с тобой. Прикидываюсь, будто заинтересован Партией органического единства.

– Только прикидываетесь? Билл ведь вам никогда не нравился, правда?

– Правда… Посмотри-ка на меня, Абрахам.

Он не обернулся.

– Билл Келлер и его дядя слишком много сделали для меня. Они спасли мне жизнь, по-настоящему. А шанс начать заново, когда… – Он замолк.

– Вчера вечером, у Макса, я познакомился с твоей невестой.

Он только хмыкнул.

– Твой ум Келлер со своей шайкой не купил. Ты же знаешь, что банда охотников до власти тебе не компания. Посмотри на меня и скажи, что я прав.

– В не правы! – У него перехватило дыхание, но он не обернулся. И в любом случае его протесту не хватало энергичности. – Мой ум! Если бы вы знали… Если бы у меня был ум, стал бы я… – Он подавился.

– Как долго ты пробыл Абрахамом Брауном?

– С тех пор, как меня в Канзас-сити сцапали за разбитое окно.

– Что они сделали с тобой?

– Приют для бездомных. Исправительная школа… Нам ее полагалось называть иначе. Моим законным опекуном был суд. К несчастью, окно принадлежало ювелиру, хотя я и не обратил на это внимания.

– Канзас-Сити?.. Это случилось вскоре после того, как ты покинул Латимер?

– Вскоре? Наверное. – Он произнес последнее слово так, словно ему внезапно стало безразлично, существовали эти сны прошлого или нет. – Латимер… Я просто ушел. Свалка, небольшие леса, думаю, я там спал. Два или три дня ничего не ел. Потом оказался возле железнодорожной ветки, мне помогли двое бродяг. Канзас-Сити. Бродяги хотели оставить меня у себя, но я не был «своим»… ни для них, ни где бы то ни было…

– Подожди минутку…

– Это вы подождите минутку. Я никогда не был «своим». Я даже не был хорошим бродягой, потому и болтался с ними. – Он наконец взглянул на меня, и взгляд этот был столь стремительным, как будто он хотел застать меня врасплох. – Я ничего не хотел. Вы можете понять это? Можете? Двенадцать лет от роду, голодный как волк, в кармане – ни цента, но я… не хотел… ничего! О Боже, в мире нет большего проклятья!.. Ну вот, я увидел то прекрасное зеркальное окно… поздним вечером… и прекрасные полкирпича в канаве. Я подумал: «Вот! Предположим, я сделаю это. Может быть, это заставит меня заинтересоваться хоть чем-нибудь»… как при кошмаре… вы пытаетесь проснуться, сделав себе больно…

– Это было интересно?

– Устроил чертовски хороший погром… Школу я закончил через шесть лет.

– Никому не рассказывал о своем прошлом?

– Нет. – Его губы тронула жестокая ухмылка. – История – это процесс отбора, помните, мистер Майлз?

– После смерти твоей матери я встречал кое-кого из ее родственников. Прекрасные люди.

– Они и были прекрасными людьми, – сказал Абрахам Браун. – В школе я выложил три или четыре различные истории. Прикинулся страдающим амнезией. Они проверили первые две или три, понимаете, а потом решили, что я патологический лгун. Канзас-Сити – это долгий путь из Массачусетса. Множество бездомных детей.

– Так уж и множество, Абрахам?

– За шесть лет у меня сложилось такое впечатление.

– И было важно не возвращаться в Латимер?

– Вы понимаете вашу собственную душу?

– Нет. Но ты по-прежнему мальчик, который интересовался этикой…

– О, Бен!

– И ты все еще считаешь себя виновником смерти матери. Я хочу, чтобы ты перестал винить себя.

Он смотрел слепо, но не без понимания.

– А кто же еще…

– А надо ли искать виновника? Может быть, виноват Данн, потому что приволок тебя без предупреждения и выглядел, как гнев Господний?.. Но ведь он просто выполнял свою работу, выполнял так, как он себе ее представлял. Зачем вообще обвинять кого-либо? Так ли важно обвинение?

– Да, если оно напоминает мне, что я способен испортить все, к чему прикасаюсь… Если напоминает, что я никого не должен любить слишком сильно и ни о ком не должен слишком сильно заботиться…

Я выполз из кресла и схватил его за запястья:

– Это одна из самых дурацких ловушек в мире. И теперь ты, обладатель величайших ума и сердца, какие я только знал, крутишься внутри нее, схватив себя зубами за хвост. Ты думаешь, до тебя никто не ошибался?.. У тебя впереди жизнь, а ты заявляешь: «О нет, на ней грязное пятно, заберите ее!»

– Я буду жить, – сказал он и попытался освободить запястья. – Мириам, например… Она как раз по мне, прекрасная сделка, деньги и все прочее. И сердце у нее на месте, да я и не думаю, что у нее в груди. – Полагаю, он старался причинить мне боль своими словами. – Сучка еще та, а потому мне даже не надо заботиться, влюблен я в нее или нет…

– Великолепно! Она ни в чем не повинная женщина, которую можно обидеть, как и любого другого человека. Думаю, ты помолвлен с ней потому, что так запланировали Келлер и Николас, а может быть, и Макс.

– Что-о?!

– Да-да… Как ты жил после окончания школы?

Он перестал выдергивать из моих рук свои хрупкие запястья:

– О, я… увидел Билла по телевизору. Автостопом добрался до Нью-Йорка. Это все.

– Три года назад?

– Два.

– А что было в первый год, Абрахам?

– Что вы думаете о… Келлере и Николасе?

– Оставим это. Я могу ошибаться, и если так, извини меня. Расскажи мне о том годе, Абрахам, первом после окончания школы.

– Я… О, из меня никогда бы не сделали настоящего преступника, я просто одна из школьных неудач. В сущности, я был хорошим парнем. Валял дурака на заправочной станции, около месяца, пока у них что-то не пропало из кассы. Я не брал, но за меня все сказала репутация. Мыл посуду в паре мест. В обоих случаях ничего хорошего. Часто сомневался, смогу ли вообще получить приличную работенку, так чтобы ручек не запачкать…

– Почему бы тебе не перестать заниматься самобичеванием?

– А вам не приходилось ночевать в бочках, мистер Майсел?

И тут раздался звонок в дверь.

– Абрахам, ты должен пообещать мне, что никогда не скажешь Келлеру или Николасу… вообще никому о том, что знал меня в Латимере.

Он оскорбленно взглянул на меня, безжалостно улыбнулся:

– Я должен пообещать?

– Если я окажусь связанным с той давней историей, это может стоить мне жизни.

Его злость исчезла.

– Как и ты, Абрахам, я уязвим.

Мягко, безо всякого гнева, он спросил:

– Вы в конфликте с законом?

Снова зазвонил звонок, долго, настойчиво.

– Да, нечто подобное… Я не могу объяснить. Но если ты когда-нибудь заговоришь о Бене Майлзе, это может стать мне смертным приговором.

Ответ был прямым и искренним:

– Значит, я не заговорю о Бене Майлзе.

Я отпустил его запястье. Он похромал в холл, и вскоре оттуда донесся его голос:

– Эй, поспокойнее, доктор Ходдинг! Вы что, заболели?

Он и в самом деле выглядел больным, этот старик, таким больным и изменившимся, что не услышь я имя, я бы и не узнал его. Вчера вечером он был пьян в стельку. Сейчас его щеки пылали румянцем, узел галстука торчал где-то под ухом, а серебристые волосы стояли дыбом. Шатаясь, он прошел мимо Абрахама, словно парень был шкафом или столом.

– Уолкер… Мне нужен Уолкер…

– Дэн Уолкер? Его уже здесь нет. Уже несколько дней его не видел.

– Нет, черт побери, парень! Ты знаешь, где он.

– Да не знаю я!

Я шагнул к Ходдингу: он выглядел так, словно собирался броситься на Абрахама. Старик вдруг вздрогнул и рухнул в освобожденное мною кресло.

– В офисе нет, – промямлил он сморщенными губами. – Я звонил. – Тут он заметил меня и чуть слышно проквакал: – Браун, я это что за дьявол?

– Мой друг. Послушайте, я не знаю, ничего не слышал…

– Так услышишь. Услышишь, если не найдешь его. Ты увидишь…

Сзади донесся голос, который я сразу узнал:

– Ходдинг, убирайтесь вон!

Он стоял в беззвучно распахнувшихся дверях, грузный и отупевший от пьянства. Его необъятное тело скрывалось под огромным черно-оранжевым халатом, из-под которого торчали качающиеся колонны его лодыжек. Искусственные волосы были белы, как, наверное, была бела подушка, на которой они только что лежали. Но подушка, думается, была не более, чем его жирные щеки.

Он все еще был крепок. Он равнодушно взглянул на нас с Абрахамом. Двинулся вперед – не пошатываясь, но неумолимо накатываясь, – и навис над Ходдингом со спокойствием горы. Ходдинг задыхался:

– Десять лет. Десять дурацких лет назад, именно тогда мне следовало умереть…

– Вы истеричка, – сказал Николас-Намир.

– Что в этом странного? – простонал Ходдинг. – Ваши люди купили меня… Да я не слишком и торговался, правда? Проклятье, ко всему прочему, я был искренним. Я думал…

Николас шлепнул его по плечу:

– Вставайте, вы, мужчина!

Ходдинг поднялся, качаясь, как былинка на ветру.

– Вы должны найти Уолкера. Он сумасшедший. Я – тоже, иначе я не стал бы… Слушайте, Николас, я был пьян. Я позвонил ему попасть туда… ну, в лабораторию. Вчера ночью. Я был пьян. Я должен был сказать ему… А теперь…

– Успокойтесь. Пойдемте в другую комнату.

– Мне все равно, проклятье! Вы должны найти Уолкера…

Николас снова поднял свою толстую руку. Ходдинг съежился.

– В другую комнату. Вам необходимо выпить. Уж слишком вы взволновались. Я обо всем позабочусь.

– Но Уолкер…

– Я сумею найти Уолкера. Пока мы с Абрахамом, сбитые с толку, стояли, как два дурака, они удалились. Дверь закрылась, как и открылась – беззвучно.

– Абрахам, что случилось? Если ты знаешь…

Он ответил коротко:

– Не знаю.

– В «Фонде Уэльса» они работали над мутациями вирусов. До того как доктор Ходдинг оставил свое место… У него сейчас собственная лаборатория?

– Откуда я… Дьявол, да, вы же слышали. Он говорил о ней.

– Его финансирует Партия органического единства?

– Бен, я ничего не обязан делать для всего этого… для… для Партии. А вы что должны?

– Я тоже ничего не должен! Отныне… Это был всего лишь способ познакомиться с Келлером, в надежде выйти на тебя.

– Ладно, – сказал он тухлым голосом, – вы меня нашли. Но зачем расспрашивать меня о Партии? – Он был явно напуган. И как-то напрямик, но неохотно солгал: – Я даже не являюсь ее членом, и никто не убеждает меня вернуться. Я просто живу здесь.

На это у меня имелся ответ, но он ему был прекрасно известен. Поэтому я сказал:

– Абрахам! Пойдем, организуем ленч на двоих. Нам надо поговорить о многом.

Он отшатнулся:

– Мне надо заниматься…

– В среде вечером, после концерта, я встречался с Шэрон. Думаю, сегодня увижу ее снова. Пойдем со мной?

Он был далеко, на другом конце комнаты. И даже дальше. Стоял, прижавшись лбом к холодному оконному стеклу. Потом сказал:

– Нет… Она не вспомнит меня. Это было в детстве. Можете вы понять?

– Она тебя помнит. Мы говорили о тебе.

– Тогда пусть она помнит ребенка, с которым играла, и оставьте меня таким. Бен, поймите, ради Бога. Ладно… У меня был ум. Я был чертовски одаренным и сбежал от этого. Потому что не мог выдержать то, что доказывал мне мой ум. Потому что я – трус. Рожденный трусом.

– Ты используешь воображаемую трусость в качестве щита.

Он вздрогнул от моих слов, но продолжал, будто я и не говорил вовсе:

– И единственное, что я могу сделать, дабы не спятить, это не думать вообще. Все прекрасно понимаете. Но вы стремитесь расшевелить меня, чтобы я пожелал стать кем-то важным. Не думаю, чтобы я способен на это. Не думаю, что я хочу хоть кем-либо стать.

– Кроме, вероятно, музыканта?

– Совсем другой тип мышления. Вы никогда не встретите в музыканте подлости или жестокости. Мне бы хотелось оказаться способным сыграть Баха, прежде чем они взорвут мир. Мне бы хотелось касаться пальцами клавишей, когда они сделают это.

– Ты абсолютно уверен, что они собираются взорвать мир?

– Конечно.

– Я бы не рискнул предсказать даже то, что у младенца будет заячья губа. Так ты разделишь со мной ленч?

– Я очень сожалею, но…

– А завтра? Встретимся завтра а полдень, в кафе «Голубая Река»?

– Я собираюсь уехать на уик-энд.

Я начирикал в записной книжке свой адрес и вырвал листок.

Он потянулся к нему, покрасневший и несчастный из-за своего решения, но так и не изменивший его. Голоса Намира и Ходдинга казались невнятным шумом за дверью. Думаю, Абрахам смотрел мне в спину, когда я уходил. Не знаю…