Текст книги "Клоака"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

– Мартин всю жизнь страдал от деспотической натуры своего отца, – продолжала Сара Пембертон. – О многом я узнала лишь спустя много лет… Единственным утешением Мартина была его мать. Наш с Огастасом брак он рассматривал как предательство ее памяти. Это очень страшный момент в жизни любого человека – смерть матери… Но все же я надеялась со временем хотя бы частично заменить ее для Мартина.

Когда Рейвенвуд был отстроен, Огастас продал дом на Лафайет-плейс, где родился и вырос Мартин. Огастас не сомневался, что мальчик последует за нами, однако Мартин отказался сделать это. Он говорил, что лишится своих школьных товарищей и вообще жизнь потеряет для него всякую ценность. Огастас проявил мягкость и согласился с сыном, определив его на пансион в Латинскую среднюю школу. С тех пор, а Мартину было тогда четырнадцать лет, отец и сын жили врозь. Я должна была привыкнуть к этому мужскому семейству, но сомневаюсь, что мне удалось.

У Мартина был очень живой ум и естественное мальчишеское понятие о чести. Этим он снискал мою любовь и привязанность. Я убедила его приезжать в Рейвенвуд хотя бы на каникулы. Я регулярно писала ему и высылала одежду и книги. Все это несколько расположило его ко мне, но нисколько не улучшило его отношений с отцом.

Щеки Сары Пембертон вспыхнули и залились краской, когда она рассказывала об окончательном разрыве. Мартин в то время учился на выпускном курсе в Колумбийском университете. Он был молод. На младшем курсе он писал трактат по философии морали на тему деловой активности некоторых частных компаний во время войны Севера и Юга. В реферате он показал, что эти дельцы заботились лишь о своих доходах, снабжая армию товарами сомнительного свойства и так далее в таком же духе. Документальное подтверждение он нашел в деловых записях Огастаса, и его торговый дом привел в качестве главной иллюстрации своих тезисов. Боже, я восхищалась мальчиком. Это было так блистательно, так… вызывающе. Выставить на свет Божий грязное белье собственной семьи. Позже я поехала в школу и попросила отдать мне сочинение Мартина, мне казалось, что в школах хранят такие работы, но администрация поклялась, что трактат не сохранился.

Как рассказала дальше Сара Пембертон, Огастас получил от автора экземпляр рукописи и приглашение явиться на защиту тезисов и выступить в свое оправдание, причем эта защитительная речь должна была быть вставлена в заключительную часть сочинения.

– Конечно, поступок Мартина по сути своей был ужасен, но все же с мальчиком можно было обойтись помягче или хотя бы более дипломатично. Но при первом же взгляде на Огастаса я поняла, что этому не бывать. Мистер Пембертон был просто вне себя от ярости, я никогда не видела его таким разъяренным. Он вызвал молодого человека в Рейвенвуд, и не успел Мартин войти в дверь, как отец обозвал его неоперившимся, не знающим жизни идиотом, который берется с уверенностью невежды судить обо всем с высоты своего дутого образования. Да, Огастас давал показания перед комиссией конгресса в Вашингтоне, но его вызвали туда не по судебной повестке, по-джентльменски пригласили, и он, как патриот, не мог не откликнуться со всей возможной поспешностью на это приглашение. Комитет, во всяком случае большинство его членов, нашли выдвинутые против Огастаса обвинения неосновательными. В противном случае окружной прокурор Нью-Йорка возбудил бы против него уголовное дело, но этого не случилось. А вот Мартин в своем так называемом трактате по философии морали забыл упомянуть тот факт, что его отец был приглашен в Белый дом на обед, который дал сам президент Линкольн в честь коммерсантов, работавших для победы.

Ответ Мартина на эту тираду был шокирующим. Мартин заявил, что отцу было бы не избежать уголовного преследования, если бы он не подкупил членов комиссии конгресса и самого окружного прокурора Нью-Йорка… Что обед в Белом доме был дан задолго до того, как прозвучали обвинения, и что президент видит зло в перспективе, но не может распознать его, когда оно творится под его носом. При этом мой муж вскочил с кресла и бросился к Мартину. На лице его была написана такая злоба, что я поспешила встать между ними – ведь Огастас был намного сильнее Мартина и шире его в плечах.

Я бы хотела забыть все слова, которые услышала в тот день. Мартин кричал, что торговля никуда не годным барахлом – не самый тяжкий грех Пембертона-старшего, что у Мартина найдутся документальные доказательства торговли некачественным судовым оборудованием и работорговли. Огастас, размахивая кулаками, обзывал Мартина лжецом, подлецом, предателем, собакой – это были самые мягкие из ругательств. Огастас орал, что если Колумбийский университет дает такое образование и заверяет его дипломами, то он никогда больше не вложит ни цента в это так называемое учебное заведение и не станет строить для него пансионы и содержать преподавателей.

Видите ли, мистер Макилвейн, я провела детство и юность в очень тихом доме. В семье была единственным ребенком. Я никогда не слышала, чтобы мои родители повышали друг на друга голос. Вы не можете себе представить, как я была угнетена этой немыслимой ссорой. Я никогда не вникала в дела Огастаса. До сего дня не знаю, что было правдой, а что ложью в обвинениях Мартина. Но Огастас проклял сына… проклял и лишил наследства. Он поклялся, что Мартин не увидит ни одного пенни из причитающихся ему по завещанию денег. «Значит, я свободен», – заявил сын и, словно буря, выскочил из дома. Ему пришлось идти пешком до железнодорожной станции, потому что Огастас запретил мне дать Мартину карету.

– И чем же все это кончилось?

– А вот этим и кончилось. Кроме того, что я, обманывая мужа, тайком посылала Мартину собственные деньги, чтобы мальчик смог закончить образование. Когда он начал писать для газет, то время от времени, тоже тайно, присылал мне вырезки из них со своими статьями. Я так гордилась Мартином! Я очень надеялась, что время остудит гнев Огастаса и я смогу показать ему блестящие статьи его сына. Но Огастас заболел и два года назад умер… Примирение его с сыном так и не состоялось. Это так ужасно, правда? Последствия продолжают довлеть над нами. Эхо прошлого продолжает звучать.

Полагаю, что в этот момент мне следовало бы спросить, не вызвало ли шокирующее заявление пасынка желания действовать. Не стала ли Сара что-то делать, движимая какими-то неведомыми мне мотивами. Я не могу даже приблизительно представить себе, что это могли быть за действия.. Она, конечно, не способна была стать доверенным лицом в делах своего мужа, потому хотя бы, что не смогла бы, в силу своего воспитания, одобрить его темных сделок. Но, несмотря на обвинения, высказанные Мартином, жизнь Сары продолжала, без сомнения, течь своим чередом, несмотря на недоверие к мужу, которое внушили ей слова его сына. Она не сделала никаких усилий, чтобы прийти к каким-то умозаключениям по этому поводу… так обычно поступают женщины, не способные изменить течение и уклад своей жизни. А может быть, это была просто нерешительность, которую проявляет большинство из нас, сталкиваясь с моральными вызовами?

Она, едва заметно улыбаясь, смотрела на меня своими ясными глазами, когда в комнату вошла разгадка, ответ на мой незаданный вопрос. Это был светловолосый мальчик восьми или девяти лет от роду. Можно было безошибочно сказать, что это сын Сары, и столь же безошибочно распознать в нем породу Пембертонов. Чем-то этот мальчишка напоминал Мартина – такое же замкнутое и скорбное выражение лица. От матери он взял осанку и уравновешенность. Не поздоровавшись со мной, как обычно делают дети, захваченные какой-то мыслью, он, держа в руках книгу, подошел прямо к матери и попросил разрешения, пока светло, почитать на улице, сидя на крыльце.

– Ноа, сначала тебе следовало бы поздороваться – это мистер Макилвейн. – Сара кивнула в мою сторону.

Ноа повернулся ко мне и скороговоркой проговорил свое приветствие. Он выслушал мой ответ, положив с хозяйским видом руку на плечо матери. Он вел себя скорее не как сын, а как любовник.

Она с обожанием посмотрела на сына, во взгляде ее можно было прочитать спокойную, как она сама, страсть к своему отпрыску.

– Ноа привык к просторным комнатам и раздолью Рейвенвуда. Ему нужно большое пространство. Он ждет не дождется, когда мы вернемся туда. – Она снова обратилась к сыну: – Посиди на верхних ступеньках. Далеко не уходите, я прошу вас, сэр.

Книга, которую держал в руках мальчик, была романом Скотта «Квентин Дорвард», книга, пожалуй, слишком взрослая для девятилетнего мальчугана. Когда он вышел, Сара откинула занавеску и посмотрела, где он расположился,

– Мартин обещал приехать и пообщаться с Ноа. Мальчик его просто обожает.

Женщина отошла от окна и села в кресло. В ней был чисто женский недостаток – странное спокойствие, поразительная безучастность и покорность перед лицом надвигающихся или уже случившихся бед, спокойствие, которое заставило ее не допускать самой мысли о том, что может случиться что-то страшное и непоправимое. Поэтому она была убеждена в том, что отсутствие Мартина имеет вполне разумное объяснение… и это несмотря на то, что она слышала зловещую историю его исчезновения из уст доктора Гримшоу… Священник рассказал ей, в каком состоянии был Мартин… Теперь к ней пришел работодатель… и тем не менее даже тревога совершенно чужих людей не всколыхнула непоколебимого спокойствия женщины. Голос ее ни разу не дрогнул, на глазах не было слез. Что случилось – то случилось, в конце концов, к ее семье все это не имело ни малейшего отношения. Это могло ее расстроить, и слова подтверждали заинтересованность Сары в судьбе Мартина, но интонации опровергали. На прекрасном лице не отразилось ничего, кроме задумчивости. Эмоционально Сара Пембертон была весьма тупым человеком, а это верный признак отсутствия всякой интеллигентности.

Правда, она признала, что во время своего визита к ней Мартин все же задал ей один, по ее мнению, очень странный вопрос. Он хотел знать, отчего умер его отец.

– У Огастаса была болезнь крови – анемия. У него начали случаться приступы слабости, они постепенно учащались, и однажды он потерял сознание и угас, так и не встав больше с постели. Я думала, Мартин знал все это.

– И это было…

– Это было, когда мы с Мартином встретились в последний раз, то есть примерно месяц назад. Казалось, этот вопрос имеет для него огромное значение.

– Нет, я хотел спросить, когда заболел мистер Пембертон?

– В апреле исполнилось три года. Я послала телеграмму его врачу, и он приехал к нам из Нью-Йорка поездом. Мартин хотел знать имя доктора. Его фамилия – Мотт. Тадеус Мотт. Это знаменитый врач, известный в городе.

– Да, я знаю Мотта.

– Так вот, именно он поставил диагноз. Он настаивал на госпитализации в пресвитерианскую больницу. Говорил, что это очень серьезная болезнь. А вы знали моего мужа, мистер Макилвейн?

– Я слышал о нем.

Она улыбнулась.

– Ну, тогда вы должны представить себе, какова была его реакция на такое предложение. Он и слышать не хотел о больнице. Он попросил доктора Мотта дать ему что-нибудь тонизирующее и пообещал, что через несколько дней встанет на ноги. Они долго спорили, пока доктор не сдался. Огастас просто припер его к стенке, и врач все ему сказал.

– Что же он сказал?

Сара понизила голос.

– Я не была в комнате, но стояла на галерее и слышала каждое слово очень отчетливо. Врач сказал Огастасу, что болезнь его будет прогрессировать. Что обычно она заканчивается фатально, что возможно некоторое самопроизвольное улучшение, но в любом случае у Огастаса в распоряжении осталось не более полугода.

Огастас назвал доктора Мотта дураком и заверил его, что не собирается умирать в ближайшее время, а потом громко позвал меня, чтобы я показала доктору, где выход. Пембертон сидел на подушках, скрестив на груди руки и сжав зубы. Врач отказался заниматься Огастасом.

– То есть до конца он его не наблюдал?

– Доктор сказал, что не может лечить больного, если тот отказывается от курса лечения. Я хотела пригласить другого врача, но Огастас заявил, что его болезнь – пустяк и ему не нужны никакие врачи. Однако прошло несколько недель, и он почувствовал, что слабеет. Тогда Огастас согласился на повторную консультацию. Он сидел в портшезе на краю лужайки, завернувшись в одеяла… это около залива, где он мог видеть чаек, с криком летающих над водой.

– Какой врач консультировал его на этот раз? Кого вы вызвали?

– Вызывала не я, а его секретарь, мистер Симмонс, Юстас Симмонс. Этот человек вел все дела от имени моего мужа. Муж занимался делами, сидя на лужайке. Симмонс обычно располагался рядом с ним, держа на коленях бумаги, и записывал полученные инструкции. Когда Мартин услышал, как я упомянула имя Симмонса, он вдруг утратил покой. Он вскочил на ноги и начал ходить взад и вперед. Казалось, он испытывал необыкновенную радость. Мне даже подумалось, что у него от счастья голова пошла кругом.

Однажды утром я увидела, что в гостиной стоят упакованные чемоданы Огастаса. Мне сказали, что муж будет проходить курс лечения в санатории на озере Саранк-лейк. Поехал с ним в качестве сопровождающего тот же Симмонс. Он обещал писать, как будет проходить курс. Мы с Ноа провожали карету на площади. Огастас никогда не уделял Ноа особенно много внимания, а заболев, казалось, и вовсе о нем забыл. Ноа же очень любил Огастаса. Да и какой мальчик не любит своего отца? Ведь ребенок склонен обвинять себя, если чувствует, что родители холодны к нему. Но как бы то ни было, больше мы не видели Огастаса.

– Вы сказали Мартину о санатории на Саранк-лейк?

Она кивнула.

– Но я слышал, что это туберкулезный санаторий. Доктор сказал, что мистер Пембертон болен чахоткой?

Сара Пембертон обратила на меня исполненный непоколебимого спокойствия взгляд.

– Мартин задал мне точно такой же вопрос. Но с врачом я ни разу не разговаривала. Знала только его имя – доктор Сарториус. Я никогда не присутствовала при осмотрах. Я получила от него телеграмму, в которой он сообщал о кончине мужа и выражал свое соболезнование. Это было меньше трех месяцев назад. Гроб с телом мужа привезли на поезде в город и похоронили Огастаса на кладбище церкви Святого Иакова[7]7
  Так у автора. Выше говорилось, что он похоронен в другом месте. – Прим. ред.


[Закрыть]. Мой муж доверил мне организацию похорон и оговорил в завещании свою последнюю волю относительно места проведения ритуала.

Сара Пембертоп опустила глаза. Почти в тот же миг на губах ее заиграла едва заметная улыбка.

– Я понимаю, какое впечатление все это производит на постороннего человека, мистер Макилвейн. Понимаю… Мне говорили, что существуют и равные браки, когда люди живут, не думая, просто посвящая себя любимому супругу.

Это было поразительно, но на меня произвело неизгладимое впечатление произнесенное спокойным голосом признание Сары Пембертон в том, что на всем протяжении супружеской жизни муж относился к ней с нескрываемым презрением. И это она говорила о человеке, которому вверила свою судьбу. Его презрение ко всему роду человеческому не сделало исключения даже для жены. Мое предположение об уступчивости ее характера пошатнулось – нет, скорее это была длительная аристократическая выучка. Что я вообще понимаю в подобных вещах? Благородство, которое делает человека способным превратить собственную боль в ритуал и спокойно облекать в слова сообщения об этой нестерпимой боли…

А у Сары Пембертон это вселенское терпение сквозило в каждом слове, в каждом жесте. Она терпела все и всю жизнь: терпела мужа – чудовище и вора… терпела отсутствие пасынка… терпела свое теперешнее непонятное, двусмысленное положение, о котором я был пусть немного, но осведомлен. В этом доме старой вдовы царила необычайная духота. Я не мог понять, что может заставить человека, владеющего поместьем за городом, коротать лето в духоте Манхэттена. Но оказалось, что Сара Пембертон – нищая. Согласно обязательству, которое подписал ее муж и смысла которого она не понимала, жена и наследник лишались права на Рейвенвуд и должны были поселиться у сестры Пембертона. В тайниках этой семьи таилось немало загадочных для меня головоломок.

– Так вы действительно не хотите чаю, мистер Макилвейн? Прислуга ворчит, но подчиняется.

Глава одиннадцатая

После разговора с Сарой Пембертон я не мог заснуть всю ночь. Признаюсь вам, что, по зрелом размышлении, я нашел весьма привлекательной ее способность воздерживаться от окончательных суждений. Я хочу сказать, что это была та душевная уступчивость, которая делала женщину столь желанной для любого мужчины – мужчины, которому необходимо, чтобы его принимали таким, каков он есть, со всеми вспышками его темперамента и характером. А ведь я еще не сказал ни слова о мальчике. Я не мог даже предположить, что он, строгий, задумчивый, исполненный бесконечного терпения и прижавший к груди книгу, затронет во мне самые чувствительные струны. Неужели старому холостяку достаточно увидеть мальчика с книгой, чтобы потерять способность к критическому восприятию?

Состояние Огастаса исчислялось миллионами. Как же могло случиться то, что случилось? Я спросил об этом Сару Пембертон. Как вообще такое стало возможным?

– Я почти каждый день разговариваю с его адвокатами и задаю каждому из них такой же вопрос. Можно сказать, что я посвящаю этому все свое время. Мой муж был очень скрытным человеком. Для различных дел он нанимал разных адвокатов, таким образом, каждый из них имел представление только о части его дел. Согласно завещанию я и Ноа являемся единственными наследниками его состояния. Это не подлежит никакому сомнению и не оспаривалось никем. Почему вдруг такое случилось с нашим законным правом, мы не знаем. Думаю, что нам все-таки удастся отстоять хотя бы его часть. Как только это произойдет, мы немедленно уедем отсюда. Вы видите, мы живем на верхнем этаже и вынуждены передвигаться на цыпочках, чтобы, не дай Бог, не шуметь.

Сара считала, что произошла какая-то досадная ошибка. Иначе объяснить происшедшее она была не в силах.

Некоторое время спустя мне представилась возможность посетить Рейвенвуд. Большой каменный, крытый гонтом дом стоял на вершине скалы на западном берегу Гудзона. Стены, украшенные многочисленными лоджиями и эркерами, веранда, огибающая строение и окруженная рядом сдвоенных колонн. Окна всех жилых помещений выходили на реку. Дом производил впечатление неуклюже развалившегося на земле огромного животного. Остроконечную кровлю венчал бельведер. Здание было, несомненно, задумано в викторианском стиле, но выполнено с большой примесью моды времен королевы Анны. Около основного здания располагалось несколько строений вспомогательных служб. Площадь участка земли составляла тысячу акров. Господствующий над рекой и окружающей местностью дом имел весьма вызывающий вид – обычное следствие сочетания больших денег и полного отсутствия вкуса.

Глядя на Рейвенвуд, я представлял себе, как там рос Ноа. Мог ли он играть с ребятишками из соседнего городка? Позволялось ли ему водиться с детьми прислуги? Мальчику приходилось компенсировать свое одиночество играми на тропинках близлежащего леса и в огромных залах и комнатах дома, где он мог, прячась в углах, следить за домашними. Лужайка перед домом к тому времени заросла буйной травой. Когда-то там была дорожка, полого спускавшаяся к скале. В конце дорожки в камне образовалась расселина, через которую становилось видно огромное небо. Переведя взор вниз, можно было разглядеть такие же скалы на восточном берегу Гудзона.

Этот дом был настоящим апофеозом работорговли. Пембертон выстроил его как прижизненный монумент самому себе. Красивая жена и сын служили удачным дополнением памятнику.

В нескольких милях от Рейвенвуда находилась деревушка, через которую проходила железная дорога. Но по реке курсировал пароходик, он приставал к берегу, когда на вершине лестницы, ведущей со скалы к реке, вывешивали флаг. Я совершенно явственно представил себе, как мать и сын покидали этот дом. Вот они открывают тяжелые дубовые двери с овальными стеклами в филенках, спускаются по широким ступеням подъезда и пересекают посыпанную гравием дорогу, по которой к дому обычно подъезжают кареты. Впереди идут мужчины с притороченными к их спинам сундуками и чемоданами, набитыми домашним скарбом. Эти носильщики идут по высокой мокрой траве, как проводники-аборигены из приключенческих рассказов для детей. Я последовал за ними в своем воображении. Лужайка обрывалась внезапно. Впереди отвесная пропасть и маленькая узкая тропка, ведущая вниз. Ощущение было такое, словно ты находишься в небе. Иллюзия поддерживалась видом чаек, снующих под ногами над поверхностью реки.

Тропка вела к верхней площадке лестницы, спускающейся к воде. Что касается Сары, то она оставляла Рейвенвуд, наученная горьким опытом любви Огастаса Пембертона. Что же касается Ноа, то он был потрясен видом парохода, не понимая, что покидает единственный в своей жизни родной дом.

Катастрофическая потеря дома обрушилась на них внезапно, без предупреждения. На осмысление драмы матери и сыну было отпущено всего несколько мгновений, но, кто знает, может, это и к лучшему… И я вновь дал волю своему воображению. Вот они осторожно спускаются по ступенькам крутой лестницы к пристани. Ноа первым вступает на борт и находит два места на верхней палубе, продуваемой всеми ветрами. Сара завязывает под подбородком ленточки шляпы, пассажиры внимательно разглядывают вновь прибывших, а Ноа становится рядом с матерью, положив ей на плечо свою руку.

Капитан коснулся пальцами полей шляпы, концы отданы, и пароходик медленно отваливает от пристани, беря курс на Манхэттен.

Мне приходилось плавать вниз по реке на колесных пароходах, ходивших в то время от Пафкипси до Медвежьей горы. Ветер и течение добавляли кораблям скорости, и Саре Пембертон, скорее всего, казалось, что они не плывут, а летят навстречу своей судьбе. Приблизительно через час мать и сын уже увидели небо над городом, затянутое дымом бесчисленных заводских труб. На западе виднелся порт с массой корабельных мачт, устремленных в небо. Казалось, что это иглы, намертво пришившие небо к земле. Но вот судно приблизилось к северному берегу острова, и взору Сары Пембертон открылся гигантский сияющий и гремящий мир. Это совершенно небывалое ощущение. Вам начинает казаться, что ваше суденышко превращается в ничтожную песчинку. Вокруг вас беспрестанно движутся огромные паромы, сама вода начинает бурлить и клокотать, как… Нью-Йорк. Вы продвигаетесь мимо леса гигантских мачт, слышите пронзительные крики портовых грузчиков, огибаете батарею старинных береговых орудий, горизонт кажется вам скоплением парусов и труб, горделивых клиперов и кораблей береговой охраны. Временами рядом с вами, заслоняя небо, вырастает железный борт лихтера, о который с гулом бьются морские волны.

Вот так миссис Пембертон и ее сын приплыли в наш город. В моих бессонных грезах мне привиделось, как Ноа окунается в водоворот той жизни, где дети лишены имен. Мне кажется, что современная цивилизация демонстрирует нам полную неспособность общества сохранить имена всех своих детей. Вас это не потрясает? В племенах дикарей и в деревнях современных пастухов каждый ребенок имеет свое имя. Но в нашем великом промышленном городе дети лишены этой роскоши. Даже в наших газетах, из которых мы черпаем знания о самих себе, дети единственные, кто остается безымянными.

На пирсе Ноа понял, что предстоит еще одно путешествие. Точнее сказать, поездка. Он больше ничему не удивлялся. Даже мой город не смог поразить воображение Ноа. Около пирса было полно наемных экипажей. Носильщики, ни о чем не спрашивая, взгромоздили на плечи сундуки и чемоданы. Со всех сторон нищие протягивали руки за подаянием. Под ногами свою милостыню выпрашивали голуби. Мальчик знал, что ему предстоит поселиться в доме его тетки Лавинии, старухи, о которой ему было известно только то, что у нее нет детей. Вот он уже в карете, в ушах его звучит нескончаемая грубая музыка суетной городской жизни и грохот колес бесчисленных экипажей. Карета неспешно тащится по Одиннадцатой авеню по направлению к Вест-Сайду. Легкие мальчишки, привыкшего к сельским просторам, впервые в жизни вдыхают смрад протухшего мяса, несущийся со скотобоен, и запах скученного скота со скотопригонных пунктов. Может быть, Ноа показалось, что он приехал не в большой город, а оказался в недрах огромной разделанной туши.

Сара Пембертон, способная своим спокойствием смягчить самую страшную и неприятную ситуацию, несомненно, взяла своего сына за руку, улыбнулась и сказала… Что она могла сказать? Что скоро они увидят Мартина, того самого Мартина, который отныне станет членом их семьи.

Но все же я узнал о Мартине Пембертоне то, что позволило мне наконец уснуть. Мартин существовал на свете не сам по себе и не только для себя. У него была мать, которая заботилась о нем, пока он учился в колледже, и маленький брат, который его обожал. Мы можем иметь какие угодно принципы и носиться с ними наперевес, готовые поразить этими самыми принципами первого встречного-поперечного. Но у нас есть матери и братья, для которых мы делаем исключение, которых никогда не отвергает наш все на свете отвергающий разум. Я могу подтвердить это собственным опытом общения со своей сестрой Мэдди. Ради нее я готов на все, даже на посещение обедов Исправительного общества. Я, конечно, не мог сказать, где в данный момент находится Мартин Пембертон, но мне было совершенно ясно, чем он занимается. Он начал преследование, пустился в розыск. То, что удалось выяснить мне, было Мартину давно известно, и он знал намного больше, чем я. Но того, что знал я, оказалось достаточно, чтобы принять вдохновенное, хотя и не вполне обдуманное решение еще глубже впутаться в дела семейства Пембертонов и рассеять мрак моих неясных подозрений. Короче, я тоже пустился в погоню.

* * *

Как главный редактор «Телеграм», я имел право на ежегодный недельный отпуск. Подразумевалось, хотя это было нигде не оговорено, что отпуск следует брать летом. В это время года всеми овладевает слабость и истома. Мостовые пышут нестерпимым жаром. Санитарная служба ежедневно убирает с улиц трупы павших от зноя лошадей, а «скорая» подбирает бедолаг, которых сразил тепловой удар, и свозит их в Бельвью. И самое главное заключается в том, что те, кто остается жив и здоров, испытывают такую вялость, что не способны произвести на свет Божий мало-мальски достойную внимания новость. Учитывая это обстоятельство, я решил воспользоваться своим правом на отпуск.

Для начала я решил рассказать все, что мне было известно, Эдмунду Донну, капитану муниципальной полиции. Вряд ли вы способны оценить всю необычность моего шага. В те времена было не принято доверять важные дела полицейским чинам. Муниципалы являлись организацией с санкционированным правом на воровство. Изредка они прерывали сбор дани и выходили по ночам на улицу опробовать свои дубинки на черепах ни в чем не повинных прохожих. Полицейские должности, как правило, покупались за деньги. За любое продвижение по службе – от сержанта и лейтенанта до капитана и выше – люди платили окружению Твида. Даже рядовые полицейские должны были платить, если хотели получить под опеку более или менее прибыльные участки. Но муниципальная полиция была большой организацией, в ней служили более двух тысяч человек, и, естественно, в такой массе встречались и исключения из общего правила. Донн и являлся таким исключением, причем одним из самых высокопоставленных. Если какая-то птица отличается от своих собратьев по виду, то натуралисты называют ее выродком. Донн был выродком. Он единственный известный мне капитан, который не заплатил ни гроша за свое назначение.

В нем присутствовало еще несколько атипичных черт – например, он не был ни ирландцем, ни немцем и имел неплохое образование. Как он попал на свою должность, для меня так и осталось полнейшей загадкой. Он жил напряженной жизнью подневольного служаки, как член воинствующего ордена или как представитель государства, посланный в дикую запущенную колонию, населенную темными дикарями. В его присутствии мне всегда казалось, что мой мишурный, нелепый Нью-Йорк – это некий затерянный мир или лепрозорий, куда капитан Донн на всю жизнь прислан миссионером.

Донн, худой и необычайно высокий, при разговоре с кем бы то ни было был вынужден смотреть на человека сверху вниз. Капитан имел длинное узкое лицо, впалые щеки и ямочку на подбородке. Виски и густые усы были побиты сединой, брови лохматые, и, когда он сидел, сгорбив длинную спину так, что сквозь синее сукно кителя выпирали лопатки, почти сходясь на позвоночнике, возникало впечатление, что вы видите перед собой цаплю, взгромоздившуюся на куриный насест.

В своем величии Донн оставался совершенно одинок. Это был мужчина в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Я ничего не могу сказать о его личной жизни – она мне совершенно неизвестна. Он продвигался по служебной лестнице, не проявляя попустительства или потворства мелким грешкам, столь свойственных для полицейского братства. Не то чтобы он являлся воплощенным праведником, нет… Просто это был человек, который не вступал с сослуживцами в тесные доверительные отношения. Его безупречная квалификация никогда не ставилась под вопрос, что для его товарищей-полицейских было скорее минусом, нежели плюсом. До чина капитана Донн дослуживался очень медленно. За это время на своем посту сменилось несколько начальников муниципальной полиции, и каждому из них Донн бывал весьма полезен, когда следовало продемонстрировать публике образцово-показательного полицейского. Поскольку такая нужда возникала редко, то служба у Донна была необременительной и даже, можно сказать, весьма комфортабельной. Время от времени мы писали о нем в нашей газете, разумеется, без всяких напоминаний с его стороны. Мы воспринимали его таким, каким он был, не вникая в сложности и перипетии его карьеры.

Донн с хмурым видом сидел за столом, когда я вошел в его кабинет в здании на Малберри-стрит. Кажется, он даже обрадовался моему приходу.

– Я не оторвал вас от важных дел? – спросил я.

– Оторвали, и я вам очень за это признателен.

Последним унижением Донна стало назначение его в отдел, который занимался классификацией случаев смерти по возрасту, полу, расе, происхождению и по причинам наступления – на смерть от инфекционных заболеваний, естественную и внезапную. Из этих данных ему надлежало составить сводную таблицу за год и сдать начальству, которое, не читая, сдавало этот труд в архив.

Я рассказал ему всю историю Пембертона – все, что мне было известно, и то, о чем я мог только догадываться. Донн заинтересовался моим рассказом. Сгорбившись, он восседал за своим столом и слушал меня, не перебивая. У Донна была еще одна особенность – он держал в памяти все нью-йоркские происшествия, словно наш город – небольшая деревушка. В деревнях людям не нужны газеты. Нужда в них возникает там, где люди не могут сами увидеть и услышать то, что происходит в их городе. Газеты целесообразны только там, где люди разобщены. Но у Донна был всеобъемлющий ум настоящего деревенского жителя. Он знал, кто такой Пембертон. Он помнил рассыпавшееся в прах обвинение Огастаса в работорговле, помнил о слушаниях в конгрессе по поводу контрактов Пембертона с главным квартирмейстером армии. Донн прекрасно знал, кто такой Юстас Симмонс, которого он называл Тейс Симмонс. Капитан сразу понял, почему мне так хочется разыскать этого последнего.