Текст книги "Клоака"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 18 страниц)

Во-вторых, что можно сказать о наших ученых, исследователях Библии, которые окопались в духовных школах? Эти ученые стали просто-напросто литературными стилистами, они создали себе фальшивого идола, они позорят себя, создавая своего пресловутого Редактора и помещая своего Анти-Христа на место настоящего Господа. И мы видим, как их доказательства разбиваются другими доказательствами, мы видим, как они ищут и находят легенды, опровергающие другие, ранее найденные легенды, видим, как они копаются в греческих, арамейских, шумерских и еврейских диалектах в поисках, как они выражаются, аутентичности. Эти попытки бесконечны. Их сотни – этих людей, которые невнятно бормочут на своих псевдонаучных языках, а завтра их будут тысячи, и они станут продолжать свое разрушительное дело. Но мы обрушим на них громовую тишину наших гимнов, славящих имя Господа. Мы вознесем непреходящую хвалу единственному Автору единственной Книги. Мы вознесем наши молитвы нашему Господу, тому единственному, к кому прибегаем мы, жаждая милости и бесконечного милосердия, во имя его единственного Сына – Иисуса Христа, который погиб на кресте за наши грехи. И мы скажем еще раз… аминь.

Глава семнадцатая

Хотя проповеди священнослужителей с подобающим пиететом регулярно печатались в газетах, хотя церквей было великое множество и их шпили густо усеивали горизонт, но все же погоду определял не образ Христа, а образ Твида. Этот последний был вездесущ, именно он мощнее всего воздействовал на наше самоощущение, наше самовосприятие. Твид стал лицом нашего времени, а не Иисус Христос. Надо было приложить массу усилий и выдержать неравную борьбу, на которую мы не слишком способны, чтобы покончить с коллективным эгоизмом, пропитавшим все поры нашего общества и апофеозом которого стал Твид. Я воображал его себе сидящим в приватной обстановке его каменного особняка на Сорок третьей улице, наслаждающимся удовлетворением всех его аппетитов, торжествующим успех всех его воровских предприятий. И все же мне казалось, что его натура лишена телесного основания. Я ощущал его присутствие в виде тумана, который ядовитыми испарениями осаждается на наши плечи и головы. Твид незримо застревал комом у нас в горле, мешая нормально дышать и глотать… Твид был злым божеством расползшегося в нашем обществе тотального вымогательства.

Чтобы не испытывать дальше вашего благосклонного терпения, смею вас уверить, что в конце концов все колонки материала, который я намерен вам сообщить, будут набраны и вы сможете прочитать всю историю, словно высеченную на камне, как клинописная хроника царя Хаммурапи. Я послал одного из независимых репортеров, сидевших у дверей моего кабинета, в архив морга просмотреть отчеты в поисках свидетельства о смерти какого-нибудь богача, который умер без копейки денег в кармане. Донн, со своей стороны, продолжал свое собственное расследование. В поисках истины мы надеялись определить, кто такие были сотоварищи Огастаса Пембертона – была ли это некая ложа, на манер масонской, братство, товарищество странных смертников, собравшихся для какой-то цели в белом омнибусе. Однако о побудительных мотивах этих людей мы знали не больше, чем ведал о них Мартин, когда белый омнибус с призраками проехал мимо него по заснеженной улице. Где они сейчас, знал только всемогущий Бог. Я же был твердо уверен только в одном: могилы тех людей заняты другими покойниками.

Одновременно мы продолжали поиски Мартина Пембертона… Должен, однако, напомнить вам, что мы отнюдь не были математиками, спокойно работающими с числовыми выражениями абстрактных понятий. Нет. У каждого из нас была работа, служебные и не только служебные обязанности, которые нам приходилось выполнять. Должен, правда, добавить, что, с тех пор как мы начали расследование, все основные наши занятия стали казаться нам отвлекающей докукой. Но по меньшей мере один человек из нашей когорты мог полностью посвятить себя своим порывам.

В один прекрасный день в мой кабинет вошел человек, которого звали Джеймс О'Брайен, и был он шерифом округа Нью-Йорк. Это была довольно-таки прибыльная должность, так как все штрафы и платежи проходили через руки шерифа. Разумеется, его назначили на должность с соизволения босса Твида. О'Брайен был человеком пресловутого Круга, типичным по своей необразованности; жестокий, коварный субъект, с налетом грубого политического интеллекта. Кроме того, его отличала некоторая претензия на праведность – неизбежное следствие занимаемой должности, которая позволяла ему во всех делах проявлять свое право на наказание. Я знал, что пару раз О'Брайен пытался бросить вызов влиянию Твида в демократической партии, но оба раза потерпел неудачу. Когда этот человек без предварительного письма ввалился в мой кабинет и, плюхнувшись в кресло, вытер лысину и закурил сигару, я закрыл дверь, чтобы шум не мешал разговору, и сел за стол, осведомившись, что угодно господину О'Брайену и чем я могу быть ему полезен.

Как раз в это время Твид начал нервничать из-за нападок на него газеты «Харперс уикли» и ее политического карикатуриста Наста. Большинство людей, служивших опорой Твиду, не умели читать, поэтому на содержание статей им было наплевать. Другое дело – карикатура. Представьте себе Твида в образе денежного мешка, наступившего на горло свободе. Это очень хорошо понятно каждому неграмотному и великолепно иллюстрирует содержание любой, даже самой заумной статьи. Харперам принадлежала также книгоиздательская фирма. После появления карикатур из школ были изъяты учебники, вышедшие в издательстве «Харпер».

Однако, если подумать, то Твид был только раздражен. Все эти публикации не могли принести ему никакого ощутимого ущерба, так как являлись чистой спекуляцией, умными рассуждениями. Веских доказательств преступной деятельности Твида не имел никто. Этот человек контролировал правительство и правоохранительную систему. Его не любил плебс, но тем не менее сохранял ему верность. Прибывающие в порт Нью-Йорка иностранцы доставлялись прямо в кабинеты юристов Твида, которые тут же фабриковали из иммигрантов граждан, имеющих право голоса. Им было куплено семьдесят пять процентов голосов республиканской оппозиции. Имя его прихлебателям было легион, и никто не мог даже теоретически выдвинуть против него мало-мальски достойного обвинения. Однажды Твид очень цинично спросил каких-то начинающих реформаторов: «Ну и что, господа, вы собираетесь со мной сделать?»

Но вот передо мной сидит мрачный и свирепый шериф О'Брайен. Я сразу вспомнил великую англосаксонскую поэму «Беовульф», которую, вероятно, задумали и написали как инструкцию для молодых вождей. Один из ее примитивных уроков заключается в следующем: если хочешь сохранить власть, делись награбленным. Твид был старым диким политиком примитивной школы, казалось бы, кто может лучше него знать эту прописную истину? Но вот у меня в кабинете сидит О'Брайен, необъяснимым образом обойденный милостями Твида, и держит на коленях обвинительный материал, аккуратно завернутый в плотную коричневую бумагу и перевязанный веревочкой. В свертке помещались копии бухгалтерских счетов, показывающих истинные размеры хищений Круга. Все цифры аккуратно выписаны в колонки. Украдено было невообразимо много. Описывалось и прикрытие, которым оправдывалось воровство, и даже то, как делили украденное. Боже мой, какая удача!

– Зачем вы это делаете? – спросил я О'Брайена.

– Сукин сын попытался меня надуть. Триста тысяч баксов. Он не желает платить.

– За что?

– Это причитающаяся мне доля. Я его предупреждал.

Он был чистой воды вымогатель, этот О'Брайен. Я не мог не удивляться: в окружение Твида входило очень много амбициозных, достигших сказочного богатства людей, почему же именно этот стал для Твида камнем преткновения? Колоссальный успех мошенничества, его организация, методы, которые поставили надувательство на поток и сделали его неуязвимым, позволили Твиду уверовать даже не в свою непотопляемость, нет, это было нечто большее. Этот человек возомнил себя бессмертным. Иначе я не могу объяснить себе, почему он так поступил с О'Брайеном. Твид просто отмахнулся от него, отказавшись удовлетворить притязания шерифа. Такое поведение недопустимо в отношение подельника.

Шериф О'Брайен сожрал меня без соуса и без приправ. Я сдался без боя. Он сказал мне, что ищет газету, которая опубликует все, что он принес, со всеми цифрами. Я попросил его оставить сверток у меня и пообещал, что, если материал покажется мне правдивым, «Телеграм» опубликует его без изменений. Я просто не мог себе представить, что он мне принес!

В ту ночь я сидел за столом до утра и читал бухгалтерские сводки самого блистательного и колоссального коварства за всю историю Соединенных Штатов. Ту ночь я не забуду никогда в жизни. Можете ли вы представить себе, что значит для газетного пройдохи получить написанные черным по белому сведения о подобных махинациях? И вообще, для чего мы живем? Определенно, мы живем не для того, чтобы разбогатеть, нашей целью не является философское просвещение или надежда на вечное спасение, нет и еще раз нет… Мы живем ради доказательств, сэр. Именно так. Мы готовы отдать все на свете за то, чтобы иметь на руках факты, документированные факты. Лавры, которые мы хотим стяжать, – это лавры Всеведущего. И вот это откровение у меня в руках, сведенное в аккуратные колонки цифр. Мне хотелось плакать от радости. Я чувствовал себя как ученый, держащий в руках Моисеевы скрижали, или оригиналы Гомера, или прижизненное издание сочинений Шекспира.

Ладно, не буду затягивать свое повествование. Сейчас я скажу вам, почему у меня был такой избыток независимых журналистов и такой недостаток штатных репортеров. Причина в том, что Твид постоянно накладывал свою лапу на работающих репортеров. У меня был человек в Олбани, отвечавший за материалы из законодательного собрания штата. Сегодня он мог писать хвалебную статью о билле, который заставил бы газовую монополию декларировать свои доходы, что позволит снизить цены на ее продукцию. Но наступает следующий день, и тот же корреспондент пишет о том же законе так, словно он был предложен европейскими коммунистами. Идея обуздания аппетитов газовых компаний была популярна в обеих палатах, но за двадцать четыре часа Твид успел заплатить моему корреспонденту, чтобы тот поменял свою точку зрения на подзаконный акт. Ради справедливости надо сказать, что одновременно было уплачено и другим репортерам, равно как и самим законодателям. Так что не думайте, будто я хочу представить нашу журналистскую братию этаким святым братством, которого не коснулась коррупция, разъевшая все общество. Иногда Твид размещал на наших страницах рекламу. Он не настаивал и не грозил, он просто хорошо ее оплачивал – это была очень прибыльная городская муниципальная реклама. Я знал это, я вообще знал очень много, но… Я полагал, что то, что мне принес шериф, настолько монументально, это столь ошеломляющая правда, а положение города столь критическое, что журналистская честь должна взять верх над голым расчетом. Однако согласно инструкции после войны мне было позволено печатать значительные материалы только с разрешения издателя и главного редактора издательства. Дайте мне перевести дух. До сего дня я не могу без боли вспоминать тот день. Бедная моя душа…

Этот стыд касается не только нашей «Телеграм». В редакциях многих газет просматривали материал и отказывались его публиковать. Даже знаменитая «Сан», руководимая не менее знаменитым Ричардом Генри Даной, вместо предложенного материала печатала послания мэра в качестве рекламы. У этой газеты был контракт на публикацию официальных объявлений, за которые Твид платил очень щедро – по доллару за строчку. Либо редакции зависели от него, либо главные редакторы считали себя его друзьями. Многие опасались за свое положение и за свою жизнь – причины отказа были самые разнообразные…

От позора американскую журналистику смогла спасти смерть члена редколлегии «Таймс», который был партнером Твида по совместному владению типографской фирмой. После смерти этого человека у директора издательства Джорджа Джонса и исполнительного редактора Луиса Дженнингса оказались бы развязаны руки и они смогли бы печатать то, что считали нужным.

Что касается меня, то я пожизненный, закоренелый холостяк. Мне не надо беспокоиться за судьбу жены и детей. Я обдумывал создавшееся положение день или два… Я не смог заставить своего издателя мистера Лэндри решиться на дерзкий шаг. Я пытался воззвать к его святая святых – чувству протеста, я умолял. Он спокойно выслушал меня, не реагируя на мои напыщенные выражения, сменявшиеся вспышками неистовства. Твид действовал на город и его обитателей как вампир, который высасывает кровь из артерий своих жертв. Мне казалось, что я вижу Твида, копающегося в грудах мусора… купающегося в вытекших на улицу нечистотах… крадущегося во тьме вместе с легионами ночных крыс… мародерствующего в вагонах, забитых трупами умерших от инфекционных болезней… Я прибрал свой стол, оставив в его ящике лучшую в моей жизни статью, надел пальто и шляпу и вышел на улицу.

Но здесь не место вспоминать об этом. После того как взрывоопасный материал был опубликован в «Таймс», эффект превзошел вес ожидания. Был создан гражданский комитет, и объединение налогоплательщиков начало громкий судебный процесс. Круг дал трещину. Конноли, инспектор, работавший на окружение Твида, согласился сотрудничать с комитетом, и для расследования преступлений было образовано большое жюри.

Казалось, ад рухнул. Падение системы, которая годами угнетала людей, тем не менее вызвало брожение умов, и начались стихийные волнения. На улицы выплеснулся шторм, громивший магазины, люди дрались на улицах, пугая лошадей. Разорились три банка, в которых Твиду принадлежали контрольные пакеты акций. Перестали выходить десятки мелких газет, живших от его щедрот. Деловые конторы плотно закрыли свои двери и прекратили работу. Деловая активность упала. Иностранцы вступали в борьбу друг с другом, мы все ощущали под ногами смутный рокот, как от невидимого землетрясения. Вопреки самим себе, мы были вынуждены взглянуть правде в глаза, что оказалось нелегким испытанием для всех, кто своими руками создал этот беспокойный город.

Я не могу сказать, что Донна совершенно не касались темные дела твидовского окружения. Но они не слишком занимали его и во времена безраздельной власти Твида. Все в городе только и говорили, что о конце всевластия ненасытного губернатора. Донн лично должен был быть очень доволен таким оборотом дела – ведь он всю жизнь провел в условиях профессионального рабства, в услужении у мерзкой системы, – и вот она начала крошиться и распадаться. Он не показывал своего торжества – это было не в его натуре, в создавшихся условиях он не стал думать и заботиться о себе. Единственное, что я заметил, – это интенсивную работу мысли в то время, когда он читал разоблачительный материал, который я дал ему, прежде чем с неохотой вернул владельцу. Прочтя все, за обедом, Донн сказал одну весьма примечательную вещь. Его удивили не размеры присвоенных сумм, а то, что всякому воровству придумывали подходящее и приличное название, прикрываясь которым, незаконной сделке придавали совершенно официальный характер. Бухгалтерские книги Круга фиксировали не только те сделки, где город выступал покупателем, но и такие, где он был продавцом. В этих случаях, хотя сделкам придавался вполне приличный внешний вид, отсутствовали документы, удостоверяющие их законность.

– Например? – задал я совершенно неуместный вопрос.

– Вот, например, недавно открытый приют для детей-сирот – Дом маленьких бродяг – расположен на Девяносто третьей улице, у реки. Однако в бухгалтерских отчетах деньги, уплаченные за заключение сделки, не проходят.

Мне тогда подумалось, что это мелочь на фоне разыгравшегося колоссального скандала. К тому же мое собственное несчастье с публикацией разоблачений не давало мне покоя. Но Донн отличатся высоким ростом и необыкновенной способностью видеть дальше, чем обычные люди. Через пару дней он откопал документы об аренде помещения и образовании учреждения. Все эти сведения он нашел в Регистрационной палате. Дом маленьких бродяг оказался анонимным приютом, который должен был проводить в жизнь последние достижения педагогической науки. Мистер Твид, мэр и мистер Конноли были членами попечительского совета. Директором значился Юстас Симмонс. Врачом в учреждении работал доктор медицины Вреде Сарториус.

Глава восемнадцатая

В те времена местность к северу от Семьдесят второй улицы не являлась уже сельской, но не стала еще и городом. Больших домов было мало, и стояли они редко. Старые дома сносились целыми кварталами, места под новую застройку выравнивались в линию по прямой, но новых домов почти не строили. Там и сям можно было видеть лишь короткие шеренги недавних построек. Потом следовал прогал и снова ряд домов с гранитными подъездами. Дома стояли пустыми и не заселялись. Улицы, вымощенные булыжником, упирались прямо в пастбища, кругом виднелись окруженные лесами строящиеся здания, сквозь окна которых просвечивало небо. Стильные постройки близко соседствовали с хибарками, рядом с которыми мирно рылись в грязи свиньи. Всюду, куда ни кинь взгляд, громоздились груды кирпичей и штабеля пиломатериалов, заботливо прикрытие брезентом, развевавшимся на ветру, поблизости от паровых подъемных кранов, поставленных прямо посреди полевой травы. Как ни странно, рабочих было не видно, словно город здесь строился сам по себе.

Немощеная дорога полого спускалась к реке от Парк-авеню и Девяносто третьей улицы. Здесь во множестве произрастали деревья и одичавшие тыквы, усеявшие зеленую траву. Шум города почти не достигал этой окраины и казался отсюда чем-то не вполне реальным. Донн и его люди остановились в тени плакучих ив на полдороге между Первой и Второй авеню. Все очень напоминало пикник – расстегнутые рубашки, фляги с водой и коробки с ленчем. Мусор полицейские бросали в большой картонный ящик, поставленный у подножия дерева. Со стороны реки людей не было видно. Основная часть дороги находилась ниже, а подъем, с которого можно было бы их увидеть, загораживала стена Дома маленьких бродяг.

У ворот красовался полицейский пост.

– Такие посты, – пояснил Донн, – ставят около дипломатических миссий. Еще одна такая будка стоит возле дворца мистера Вандербильда и еще одна около Таммани-Холл[8]8
  Tammany Hall – штаб демократической партии в Нью-Йорке. – Прим. ред.


[Закрыть]. Должно быть, здесь живут очень высокопоставленные детки.

Из всего личного состава муниципальной полиции Донн сумел набрать двенадцать или тринадцать преданных ему людей. Еще один отряд укрывался в наблюдательном пункте на Девяносто четвертой улице, в квартале к северу от интересовавшего нас здания на Первой авеню. Третий отряд расположился в одном квартале к югу от этого места.

Я совершенно не понимал, что, собственно говоря, они там делают. Полицейские были заняты только тем, что рассматривали приют в бинокли. Этим их наблюдение исчерпывалось. Я присоединился к группе капитана Донна на второй день их вахты. В пыли купались птички, порхавшие взад и вперед из леса в кусты и обратно. Над рекой временами пролетали на юг стаи диких гусей. Неужели я приперся сюда, в такую даль, чтобы полюбоваться на пикник любителей-орнитологов? Должно быть, я высказал Донну подобную претензию, касающуюся их бездействия.

– А кого мы должны арестовать? – парировал он.

– Любого, кто находится в здании.

– Значит, я должен вломиться туда без ордера?

– А вы надеетесь получить ордер от подкупленных ими прокуроров?

– Сначала надо сформулировать обвинение…

– Какая разница? Вы же понимаете, что творится за этими стенами. Чтобы оградить людей… этих надо взять под стражу.

– Так мы в конце концов и поступим, – спокойно заверил Донн.

Он протянул мне бинокль. Постройка отличалась великолепием и пышностью. Это было выстроенное в романском стиле сооружение из красного кирпича, украшенное угловыми башенками с бойницами. Дом был красиво отделан гранитными плитами. Цокольный этаж скрывала высокая кирпичная стена. Вход закрывали тяжелые, окованные железом, массивные ворота, казавшиеся незыблемыми. Постройка придавала солидность обитателям, кто бы они ни были. Замок казался форпостом нашей передовой цивилизации, напоминая по стилю все те учреждения, которые обычно располагаются на окраинах, – дома для престарелых, богадельни, убежища для падших женщин, интернаты для глухонемых.

За Домом маленьких бродяг река на своем пути к заливу делала резкий поворот к югу. Пенящаяся поверхность стремнины была покрыта сверкающими на солнце серебряными брызгами. Возможно, во мне говорило отчаяние никому не нужного в этой ситуации человека, но в тот момент я, житель искусственных аллей, городских тупиков и дешевых подвальчиков, репортер, с презрением относящийся к сказке о Диком Западе и сочиняющий вместо этого сказку о мостовых, загаженных лошадиным навозом, о грязных, зачумленных городских птицах, парень, чьи уши услаждали, как музыка, крики старьевщиков, человек, для которого вся природа исчерпывалась котом, открывающим покалеченной лапой мусорный бак в поисках пищи – этот самый человек в ту минуту страстно желал только одного: чтобы с острова Манхэттен по мановению волшебной палочки исчезли все дома. Мысленно я представлял себе, как первые голландские моряки, высадившиеся в этих местах и пришедшие в ужас от смрадного комариного болота, грузились в шлюпки и бежали на свои корабли, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

Было около четырех часов пополудни, когда Донн велел своим людям приготовиться и быть настороже. Я поднял к глазам бинокль: ворота приюта были широко распахнуты. Из них на улицу выехал запряженный парой лошадей белый омнибус муниципальной транспортной компании. Один из людей Донна бросился отвязывать пароконный экипаж, спрятанный неподалеку за деревьями. Потом мы мчались в полицейском фургоне по дороге, и Донн, высунувшись наружу, кричал:

– Не останавливайте их, не останавливайте их!

Я не мог понять, что случилось, пока мы не догнали омнибус и преследовавший его экипаж. На дороге шла настоящая схватка. Подчиненные Донна перехватили омнибус на углу Первой авеню и Девяносто четвертой улицы, удерживая за вожжи хрипящих и громко ржущих лошадей. Возница, лежа на животе, охаживал кнутом и лошадей, и попадавших под кнут полицейских.

Возможно ли обратить вспять жестокое и внезапное побоище? Я помню звуки, которые издавали испуганные лошади, – они кричали от страха и боли, как люди. Они пытались убежать от жгучих ударов беспощадного кнута, но сильные руки тянули их обратно. Мы все вмешались в потасовку. Один из людей Донна упал на землю и пытался откатиться в сторону, чтобы не быть раздавленным копытами. Один из полицейских попытался ссадить возницу, но, получив сильный удар ногой, грохнулся спиной о землю. Вы должны принять во внимание, что в те времена полицейские обычно не носили с собой пистолеты или винтовки. Ими пользовались только в случаях массовых беспорядков. На вооружении полицейских находились только дубинки, их-то и пустили в ход против ног возницы. Но очень уж он был здоров и силен – этот человек в черной одежде, грубых башмаках и мягкой фетровой шляпе. Она слетела с его головы, обнажив мощный бритый череп. Под ногами людей и лошадей густо клубилась пыль. Стоял теплый солнечный прозрачный день, но на месте драки висел густой непроницаемый туман. Эту схватку стоило бы изобразить на холсте: живописное место – впереди Гудзон, позади гора Кэтскилл. В окнах омнибуса то появлялись, то исчезали лица с открытыми ртами. Поначалу это не произвело на меня особого впечатления, пока я не связал с этими лицами истошные крики, несущиеся из него. Полиция остановила их омнибус – и вот вам результат – рукопашная схватка. Как, однако, все это странно. Сколько таких драк на улицах я перевидал за свою репортерскую жизнь. Я всегда умел отстраниться от насилия, смотреть на него как бы со стороны, хотя мне так и не удалось понять его природу. Так было и на этот раз. Я не мог понять, что я делаю в этой драке, а ведь я оказался в самой ее гуще. Тем не менее я могу рассказать вам только о том, что там видел, а не о том, что там делал, хотя и тешу себя мыслью, что в какой-то степени был полезен полицейским. Конечно, я сразу понял, что это тот самый омнибус, который Мартин Пембертон видел во время снежной бури у водохранилища и во время дождя на Бродвее. Омнибус представлял собой солидное изделие, хотя и изрядно потрепанное и поцарапанное за многие годы безупречной службы на улицах Нью-Йорка. Словом, это был обычный, видавший виды муниципальный экипаж.

Донну было не привыкать к подобным уличным дракам, и он действовал в них весьма умело. С живостью, которой я не предполагал в этом долговязом парне, он забросил свое костлявое тело на крышу омнибуса и подобрался к вознице сверху и сзади. Когда кучер понял, что происходит, было поздно. Донн обрушил удар дубинки точно на выбритый череп. Я несчетное количество раз слышал этот характерный стук соприкосновения полицейской дубинки с головой и до сих пор не могу словами описать его. Впечатление такое, что здоровенный камень плюхнулся в воду – звук мягкий и очень неприятный. Иногда, правда, звук бывает звонким и отчетливым – от кажущейся пустоты черепной коробки. В такие моменты не хочется думать о том воздействии, которое оказывает на мозг подобный удар, хотя воздействие это поистине ужасно, независимо от того, как звучит удар – глухо или звонко. В этот раз удар прозвучал очень отчетливо и… законченно. Кучер свалился со своего сиденья и грохнулся к моим ногам, подняв тучу пыли. Это был огромный, видимо, очень сильный мужчина. Удар не только не убил его, но даже не лишил сознания. Не издав ни звука, возница поднялся на колени, обхватив голову руками. Прежде чем Донн успел спуститься на землю и приказать человеку прекратить сопротивление, его люди окружили кучера и добавили множество ударов по рукам и плечам, хотя, конечно, тот удачный удар Донна был решающим.

Позже, когда все было кончено, я спросил Донна, почему он кричал своим людям, чтобы они не останавливали омнибус, а дали бы ему продолжить свой путь.

– Не знаю, – ответил он, несколько смутившись, – видимо, я хотел узнать, куда он поедет.

Как выяснилось, это было бы весьма полезно – узнать, куда держал путь белый омнибус. Но вы должны понять вот что… хотя я сам осознал это чересчур поздно. Донн отреагировал на ситуацию как человек, который знал, что белый омнибус до поры до времени скрывается за высоким кирпичным забором и при определенной надобности выезжает в город. Донн знал, что за омнибусом надо последить. Он знал, кто были пассажиры и кто правил лошадьми. Он знал все это еще до того, как приподнял за подбородок голову возницы и взглянул в его узкие глаза. Это был тот самый человек, словесный портрет которого воспроизвел Гарри Уилрайт – убийца Накса Гири.

Как сумел Эдмунд Донн связать воедино все эти нити, для меня навсегда останется загадкой. Не понимаю я также, откуда почерпнул капитан необходимые сведения. Но в тот момент я был потрясен до глубины души.

Тем временем полицейские обнаружили, что задняя дверь омнибуса заперта на висячий замок внушительных размеров. Опустившись на колени возле издающего стоны кучера, один из них извлек из кармана его куртки ключ. Когда дверь открыли, изумленному взору полицейских предстали шесть до крайности испуганных детишек. Лошади успели успокоиться, но зато дети бросились из омнибуса врассыпную, пытаясь сбежать. Один из них прорвался сквозь полицейский кордон и помчался по улице.

– Немедленно поймать мальчишку, – закричал Донн, и ошарашенный от неожиданности полицейский, выскочивший из будки, бросился в погоню. Но парнишка уже несся по полю. Нет такого взрослого, который мог бы угнаться за бегущим в гору десятилетним Гаврошем. Я, помню, еще подумал, глядя на уменьшавшуюся в размерах фигурку, что парня, должно быть, неплохо кормили, если у него хватает сил так быстро бегать. Может быть, среди пассажиров омнибуса был парень, который смог бы угнаться за беглецом. Но тогда все пребывали в полнейшей растерянности. Хотя местность, как я уже говорил, была заселена довольно скудно, тем не менее на Первой авеню появились любопытные зеваки, страстно желавшие узнать, чем это занимается тут полиция. На Второй авеню на крылечки домишек высыпали целые фермерские семьи, с удивлением тараща на нас глаза. Живописное это было зрелище – белые и черные фургоны и масса людей в синей форме.

По вполне понятным причинам Донн хотел доставить детей и омнибус к сиротскому приюту, ворота которого, пока шла потасовка, кто-то запер изнутри. Один из полицейских перелез через стену, и вскоре после этого мы уже были во дворе заведения. Я чувствовал себя солдатом оккупационной армии. Видимо, так же расценили нас дети и персонал. Громко крича, люди бросились бежать в разные стороны, пытаясь скрыться в чуланах и шкафах. Представляю, что они могли подумать о нас! Донн приказал своим людям собрать всех в столовой на первом этаже. Я последовал за Донном через центральный зал, буфет и кухню к черному ходу, ведущему на мощенную брусчаткой террасу, окруженную кованым забором. Высота террасы составляла десять-двенадцать футов. Дальше шел обрывистый берег, круто спускавшийся к реке и устланный большими зазубренными камнями. Посередине реки я увидел человека в крошечной лодке, пытавшегося переплыть на противоположный берег и тщетно боровшегося с быстрым течением. Как мы поняли, он стремился попасть на Блэквелл-Айленд, но Ист-Ривер в этом месте очень узка, а течение столь мощное, что сил человека хватало только на то, чтобы не дать лодке перевернуться. Наконец он сдался и, перестав сопротивляться, позволил увлечь лодку вниз по течению. Гребца стремительно понесло к югу. Издевательским жестом он успел помахать нам и исчез из виду. На голове человека – эту деталь я почему-то успел разглядеть – был надет черный котелок. Вцепившись в железную ограду, Донн наблюдал, как лодка с гребцом удаляется вниз по течению.

Я высказал предположение, может быть наивное, что это от нас уплывает сам доктор Сарториус. Донн не оглянулся и ничего не ответил. Мы вернулись в здание, и мало-помалу, в течение нескольких минут, порядок и спокойствие наконец восстановились. Дети угомонились и перестали плакать. Из сбивчивых, неуверенных, робких и уклончивых ответов, которые давали сотрудники на вопросы Донна, можно было понять, что эти люди едва ли знают, кто такой доктор Сарториус. С другой стороны, все как один постоянно говорили о мистере Симмонсе, недоуменно оглядываясь по сторонам: куда это, дескать, он запропастился? Теперь мне стало понятно, кого мы с Донном видели в лодке.