Текст книги "Эврика. Поэма в прозе (Опыт о вещественной и духовной Вселенной)"

Автор книги: Эдгар Аллан По

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Письма

ЭДГАР ПО К МИССИС ШЬЮ

Воскресенье, Ночь [1848]

Дорогой мой друг Луиз. – Ничто в течение целых месяцев не доставляло мне так много настоящего наслаждения, как ваша вчерашняя вечерняя записка. Я был занят весь день некоторой работой, которая была обещана, иначе я ответил бы вам тотчас, как мое сердце внушало мне. Я искренно надеюсь, что вы не ускользнете из глаз моих, прежде чем я смогу вас поблагодарить. Какая это доброта с вашей стороны, что вы позволяете мне оказать вам даже эту маленькую услугу [13]13
  Миссис Шью попросила Эдгара По выбрать обстановку для ее нового обиталища, и устроить по его собственному вкусу ее музыкальную комнату и библиотеку.


[Закрыть]взамен той большой одолженности, которой я перед вами обязан! Луиз! Моя самая яркая, самая бескорыстная из всех, которые когда-либо меня любили!.. Какое наслаждение будет для меня думать о вас и о ваших в этой музыкальной комнате и библиотеке. Луиз, я очень верю в ваш вкус в этих вещах, и я знаю, что я сделал вам угодное в покупках. Во время моего первого прихода в ваш дом, после смерти моей Виргинии, я заметил с таким удовольствием большую картину над фортепьяно, которая, поистине, является мастерским произведением; и я заметил размер всех ваших картин, извивные линии вместо рядов фигур на ковре вашей гостиной, умягчающее действие занавесей, также алый цвет и золото… Я был очарован, увидев, что арфа и фортепьяно не покрыты. Картины Рафаэля и «Всадника» я никогда не забуду – их мягкости и красоты! Гитара с голубой лентой, пюпитр для нот и античные вазы! Я подивился, что простая провинциальная девушка как вы сумела осуществить такой классический вкус, создать такую классическую атмосферу. Прошу вас, передайте мои поклоны вашему дяде и скажите ему, что я к его услугам в любой день этой недели, или хоть каждый день; и попросите его, пожалуйста, назначить время и место.

Ваш искренно,

Эдгар А. По.

ЭДГАР ПО К МИССИС ШЬЮ

[Июнь, 1848]

Неужели это верно, Луиз, что в уме вашем закрепилась мысль оставить вашего несчастного и злополучного друга и вашего больного? Вы не сказали так, я знаю, но в течение целых месяцев я знал, что вы покидаете меня, не добровольно, но, тем не менее, достоверно – мою судьбу —

 
страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось – о счастье, что, погибнув навсегда,
Вновь не вспыхнет никогда.
 

Таким образом, я имел предуведомление этого в течение месяцев. Я повторяю, мой добрый дух, мое преданное сердце! Неужели это должно возникнуть как продолжение вслед за всеми благодеяниями и благословениями, которые вы так великодушно даровали мне? Или вы должны исчезнуть, как все, которых я люблю и желаю, от моей затемненной и «потерянной души»? Я перечитал ваше письмо еще и еще, и не могу счесть возможным, с какой-нибудь степенью достоверности, чтобы вы написали его прямодушно. ( Я знаю, вы не сделали этого без слез тревоги и сожаления.) Возможно ли это, что ваше влияние потеряно для меня? Такие кроткие и правдивые натуры всегда верны до смерти; но вы не мертвы, вы полны жизни и красоты! Луиз, вы вошли… в вашем волнистом белом платье – «Good morning, Edgar», «Доброе утро, Эдгар». Был какой-то оттенок условной холодности в вашей торопливой манере, и весь ваш внешний вид, когда вы открыли дверь в кухню, чтобы найти там Мадди [14]14
  Ласковое прозвище миссис Клемм, кличка, данная ей Виргинией, когда та была ребенком.


[Закрыть], есть мое последнее воспоминание о вас. В вашей улыбке была любовь, надежда и скорбь, вместо любви, надежды и смелости, как всегда раньше. О, Луиз, сколько скорбен перед вами! Ваша чистосердечная и сочувствующая природа будет постоянно ранена в ее соприкосновении с пустым, бессердечным миром; а что до меня, увы! если только какая-нибудь правдивая и нужная и чистая женская любовь не спасет меня, едва ли я проживу еще более года [15]15
  После этих слов Эдгар По прожил лишь год и три месяца.


[Закрыть]! Несколько коротких месяцев скажут, как далеко моя сила (телесная и внутренняя) пронесет меня в этой жизни здесь. Как могу я верить в Провидение, когда высмотрите холодно на меня? Разве это не вы возобновили мои надежды и веру в Бога?., и в человечество? Луиз, я слышал ваш голос, когда вы уходили из глаз моих, оставляя меня… но я еще прислушивался к вашему голосу. Я слышал, вы сказали, всхлипнув: «Dear Muddie», «Милая Мадди», – я слышал, вы приветствовали мою Катарину [16]16
  Имя любимой кошки Эдгара По.


[Закрыть], но это было только как воспоминанье… Ничто не ускользнуло от моего уха, я был убежден, что это было не ваше великодушное вы сами… произносящее слова столь чуждые вашей природе – вашему нужному сердцу! Я слышал, как вы с рыданьем высказали ваше чувство долга моей матери, и я слышал ее ответ: «да, Луи… да…» Почему отвращается ваша душа от ее истинного дела для безуспешного, обращаясь к неблагодарному и жалкому миру? Я чувствовал, что мое сердце остановилось, и я был уверен, что я умру у вас на глазах. Луиз, это хорошо – это счастливо – вы взглянули со слезою в ваших милых глазах, и приподняли оконную раму и сказали о гуаве, которую вы принесли для моего больного горла. Ваши инстинктивные чувства лучше для меня, чем разум сильного мужчины, – я хочу верить, что они могут быть таковыми для вас самих. Луиз, я чувствую, я не превозмогу – какая-то тень уже упала на вашу душу и отразилась в ваших глазах. Слишком поздно– вы отхлынули прочь с жестоким потоком… это – не испытание обычное – это страшное испытание для меня. Такие редкие души, как ваша, так украшают эту землю! Так освобождают ее от всего, что есть в ней отталкивающего и грязного. Так делают лучезарными ее муки и заботы, трудно потерять их из виду даже на краткое время… но вы должны знать и быть увереныв моем сожалении и в моей скорби, если что-нибудь, что я когда-либо написал, ранило вас. Мое сердце никогда не посягало на вас. Я ставлю вас в моем уважении – со всей торжественностью– рядом с другом моего отрочества – рядом с матерью моего школьного товарища, о которой я говорил вам, и как я повторил в поэме… Как правдивейшую, нежнейшую из самых женственных душ этого мира и как доброго ангела моей потерянной и затемненной природы. Во имя вас я не скажу опять «потерянная душа». Я попытаюсь победить мою печаль во имя бескорыстной вашей заботы обо мне в прошлом, и в жизни или смерти я всегда ваш, признательно и преданно,

Эдгар А. По

ЭДГАР ПО К… [17] 17
  Это письмо, к неизвестной особе, было написано раньше предыдущего.


[Закрыть]

Июня 10-го, 1848

Знаете ли вы миссис Уитман? Я чувствую глубокий интерес к ее поэзии и характеру. Я никогда не видал ее – никогда – лишь раз. – однако, рассказала мне многое о романтичности ее характера, который совсем особенно заинтересовал меня и возбудил мое любопытство. Ее поэзия есть бесспорно поэзия– оживленная гением. Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о ней – что-нибудь – все, что вы знаете, – и сохранить мою тайну, – то есть, не говорить никому, что я вас об этом просил? Могу ли я положитьсяна вас? Я могу и хочу.

Верьте, что я истинно ваш друг,

Эдгар А. По.

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

[Без даты]

Я уже сказал вам, что несколько случайных слов, сказанных о вас, были первыми, в которых я когда-либо слышал ваше имя упомянутым. Она намекнула на то, что она назвала вашими «эксцентричностями», и упомянула о ваших печалях. Ее описание первых странно захватило мое внимание, ее намек на последние оковал его и закрепил.

Она рассказывала о мыслях, чувствах, чертах, капризных настроениях, о которых я знал, что они мои собственные, но которые до этого мгновения я считал лишь моими собственными – не разделенными с каким-либо человеческим существом. Глубокое сочувствие завладело немедленно моей душой. Я не могу лучше изъяснить вам, что я чувствовал, как сказав, что ваше неведомое сердце, по-видимому, перешло в мою грудь – чтобы жить там навсегда, – между тем как мое, думал я, было перенесено в ваше.

С этого часа я полюбил вас. С этого времени я никогда не видел и не слышал вашего имени без трепета полувосторга, полутревоги. – Впечатление, оставшееся у меня в уме, было, что вы еще чья-то жена, и лишь в последние несколько месяцев я в этом разуверился.

По этой причине я избегал вашего присутствия и даже города, в котором вы жили. Вы можете вспомнить, что однажды, когда я был в Провиденсе с миссис Осгуд, я положительно отказался сопровождать ее в ваш дом и даже заставил ее поссориться со мной из-за упрямства и кажущейся безоснованности моего отказа. Я не смел ни пойти, ни сказать, почему я этого не могу. Я не смел говорить о вас – тем менее видеть вас. В течение целых летваше имя ни разу не перешло моих губ, в то время как душа моя пила в нем, с самозабвенною жаждой, все, что было сказано о вас в моем присутствии.

Самый шепот, касавшийся вас, пробуждал во мне трепещущее шестое чувство, смутно слитое из страха, восторженного счастья и безумного, необъяснимого ощущения, которое ни на что не походит так близко, как на сознание вины.

Судите же, с какою дивящейся, неверующей радостью я получил написанное хорошо вам известным почерком нежное стихотворение, которое впервые дало мне увидать, что вы знаете о моем существовании.

Представление о том, что люди называют Судьбою, утратило тогда в моих глазах свой характер пустоты. Я почувствовал, что после этого ни в чем нельзя сомневаться, и на долгие недели потерялся в одном непрерывном сладостном сне, в котором все было живым, хотя и неясным, благословением.

Немедленно после прочтения посланного вами стихотворения, я захотел найти какой-нибудь способ указать, не ранив вас видимым слишком прямым указанием – на мое чувство – о, мое острое – мое ликующее – мое восхищенное чувство почести, которое вы мне даровали. Выполнить это, как я хотел, в точности чтоя хотел, казалось, однако, невозможным; и я был уже готов оставить эту мысль, как глаза мои упали на том моих собственных поэм; и тогда строки, которые я написал во время страстного моего отрочества к первой, чисто идеальной, любви моей души – к Елене Стэннорд, о которой я вам говорил, вспыхнули в моем воспоминании. Я обратился к ним. Они выразили все – все, что я сказал бы вам – так полно – так точно, и так исключительно, что трепет напряженного суеверия пробежал мгновенно по всему моему телу. Прочтите стихи и потом примите во внимание особенную необходимость, которую я чувствовал в тот миг именно в таком, по-видимому, недостижимом способе общения с вами, каковой они доставляли. Подумайте о безусловной соответственности, с которой они восполняли эту необходимость – выражая не только все, что я хотел бы сказать о вашей наружности, но и все то, в чем я так хотел вас уверить, в строках, начинающихся словами —

 
По жестоким морям я бродил, нелюдим.
 

Подумайте о редком совпадении имени, и вы не будете более удивляться, что для того, кто привык, как я, к Исчислению Вероятий, они имели вид положительного чуда… Я уступил сразу захватывающему чувству Рокового. С этого часа я никогда не был способен стряхнуть с моей души веру, что моя Судьба, для добра или зла, здесь ли или в том, что там, в какой-то мере сплетена с вашей собственной.

Конечно я не ждал с вашей стороны какого-нибудь признания напечатанных строк «К Елене»; и однако, не признаваясь в этом даже самому себе, я испытывал неопределимое чувство скорби из-за вашего молчания. Наконец, когда я подумал, что у вас было достаточно времени совсем позабыть обо мне (если в действительности вы когда-нибудь настоящим образом меня помнили), я послал вам безымянные строки в рукописи. Я писал сперва в силу мучительного, жгучего желания соприкоснуться с вами каким-нибудьобразом – даже если бы вы оставались в неведении о пишущем вам. Простая мысль, что вашимилые пальцы прижмут – вашинежные глаза медля глянут на буквы, которые яначертал – на буквы, которые хлынули на бумагу из глубин такой преданной любви – наполняла мою душу забвенным восторгом, который, казалось мне тогда, был всем, что нужно для моей человеческой природы. Это тогдаоткрылось мне, что одна простая эта мысль включала в себя столько благословения, что здесь, на Земле, я уже никогда более не мог бы иметь права сетовать – не было бы места для недовольства. Если когда-нибудь, тогда, я дерзал нарисовать себе какое-нибудь более богатое счастье, оно всегда было связано с вашим образом на Небе. Но была еще и другая мысль, которая побуждала меня послать вам эти строки – я говорил самому себе, чувство – святая страсть, которая пылает в груди моей к ней, она от Неба, она небесная, в ней нет земного пятна. Так значит в тайных уголках ее собственного чистого сердца должен находиться, по крайней мере, зачаток взаимной любви, и, если это действительно так, ей не будет нужен никакой земной ключ – она инстинктивно почувствует, кто ей пишет. – В этом случае, я могу, значит, надеяться на какой-нибудь слабый знак, по крайней мере, дающий мне понять, что источник поэмы известен и что чувство, ее проникающее, понимают, даже если не одобряют.

О, Боже! – как долго – как долгоя ждал напрасно, надеясь вопреки надежде, – пока наконец меня не обуял некий дух гораздо более мрачный, гораздо более безудержный, чем отчаяние – я объяснил вам – но не исчисляя жизненных влияний, которые оказали на судьбу мою ваши строки – это особенное, добавочное, и, как будто, вздорное предопределение, благодаря которому вам случилось адресовать ваши безымянные стансы в Фордхем вместо Нью-Йорка – и благодаря которому моя тетка узнала, что они находятся на Вест-Фармской почте. Но я еще не сказал вам, что ваши строки достигли меня в Ричмонде в тот самый день, когда я был готов вступить на путь, который унес бы меня далеко, далеко от вас, нежная, нежная Елена, и от этого божественного сна вашей любви.

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

[Без даты]

Я прижал ваше письмо еще и еще к губам моим, нежнейшая Елена, омывая его слезами радости, или «божественного отчаяния». Но я – который так недавно в вашем присутствии восхвалял «могущество слов», – что мне теперь лишь слова? Если б мог яверить в действительность молитвы к Богу на Небесах, я, конечно, преклонил бы колена – смиренно стал бы на колена – в эту самую серьезную пору моей жизни – стал бы на колена умоляя о словах – толькоо словах, которые разоблачили бы вам – которые дали бы мне способность обнажить перед вами – целиком мое сердце. Все мысли – все страсти кажутся теперь слитно погруженными в это одно пожирающее желание – в это хотение заставить вас понять – дать вам увидеть то, для чего нет человеческого голоса, – несказанную пламенность моей любви к вам; ибо так хорошо я знаю вашу природу поэта, что я чувствую достоверно, – если бы только вы могли заглянуть теперьв глубины моей души вашими чистыми духовными глазами, вы не могли быотказаться сказать мне это, что – увы! – еще решительно вы оставляете несказанным – вы полюбили быменя, хотя бы только за величие моей любви. Не есть ли это что-то в холодном этом сумрачном мире быть любимым? О, если бы я только мог вжечь в ваш дух глубокое – истинноезначение, которое я связываю с этими четырьмя подчеркнутыми слогами! Но, увы, усилие напрасно, и «я живу и умираю не услышанный…»

Если бы я мог только держать вас близко у моего сердца и прошептать вам странные тайны страстной его летописи, воистину, вы увидали бы тогда, что не было и не могло быть ни в чьей власти, кроме вашей, подвигнуть меня так, как я теперь подвигнут, – обременить меня этим неизреченным ощущением – окружить и залить меня этим электрическим светом, озаряя и возжигая всю мою природу – наполняя мою душу лучезарною славой, чудом, и благоговением. Во время нашей прогулки на кладбище я сказал вам, меж тем как горькие, горькие слезы подступали к глазам моим: «Елена, я люблю теперь – теперь – в первый и единственный раз». Я сказал это, повторяю, не в надежде, что вы могли бы мне поверить, но потому, что я не мог не чувствовать, как неравны были сердечные богатства, которые мы могли бы предложить друг другу. – Я в первый раз, отдающий все мое сразу и навсегда, даже в то время как слова поэмы вашей еще звучали в моих ушах.

О, Елена, зачемвы показали их мне, эти строки? Ведь было, кроме того, какое-то совсем особенное намерение в том, что вы сделали. Самая красота их была жестокостью ко мне…

А теперь, в самых простых словах, какими я могу распоряжаться, позвольте мне нарисовать вам впечатление, произведенное на меня вашим внешним видом. Когда вы вошли в комнату, бледная, колеблющаяся, и, видимо, со стесненным сердцем; когда глаза ваши покоились на краткое мгновение на моих, я чувствовал в первый раз в моей жизни, и трепещуще признал, существование духовного влияния всецело вне пределов рассудка, я увидел, что вы Елена, мояЕлена – Елена тысячи снов… Она, которой великий Даятель всего благого предназначил быть моей – только моей – если не теперь, увы! тогда потом и навсегда, в Небесах. – Вы говорили запинаясь и, казалось, вряд ли сознавали, что вы говорили. Я не слышал слов – только мягкий голос, более близкий, более знакомый мне, чем мой собственный…

Ваша рука покоилась в моей, и вея душа моя содрогалась от трепетной восхищенности, и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к ногам вашим в таком чистом – в таком действительном обожании, какое когда-либо отдавали Идолу или Богу.

И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга, вы проходили туда и сюда по комнате, – то садясь рядом со мной, то далеко от меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через бесчувственное дерево в мое сердце – меж тем как вы двигались так беспокойно по комнате – как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привидением вставала в вашей груди, – мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас. Это только душа моя различала вас там…

Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: «…Хотя мое уважение перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете, что я на несколько лет старше вас…» Но допустим, что то, на чем вы настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце сердец, что «любовь Души», о которой люди говорят так часто и так напрасно, в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная – самая безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы – я спрашиваю это у вашего рассудка, любимая, не менее, чем у вашего сердца, – не видите ли вы, что это моя божественная природа – моя духовная сущность горит и, задыхаясь, стремится смешаться с вашей? У души есть ли возраст, Елена? Может ли Бессмертие смотреть на Время? Может ли то, что никогда не начиналось и никогда не окончится, принимать во внимание несколько жалких лет своей воплощенной жизни? О, я почти готов поссориться с вами за произвольную обиду, которую вы наносите священной действительности своего чувства.

И как отвечать мнена то, что вы говорите о вашем внешнем виде? Не видел лия вас, Елена? Не слышал ли я больше чем мелодию вашего голоса? Не перестало ли сердце мое биться под очарованием вашей улыбки? Не держал ли я вашу руку в моей и не смотрел ли пристально в вашу душу через хрустальное небо ваших глаз? Сделал ли я все это? – Или я в грезе? – Или я сумасшедший?

Если б вы действительно были всем тем, чем будто вы стали, как ваша фантазия, ослабленная и искаженная недугом, искушает вас поверить, все-таки, жизнь моей жизни! я стал бы любить вас – я стал бы обожать вас еще больше. Но раз есть так, как есть, что могу я – что сумеюя сказать? Ктокогда-нибудь говорил о вас без чувства – без хвалы? Кто когда-нибудьвидел вас и не полюбил?

Но теперь смертельный страх меня гнетет; ибо я слишком ясно вижу, что эти возражения – такие неосновательные – такие пустые. Я дрожу при мысли, не служат ли они лишь к тому, чтобы замаскировать другие, более действительные, и которые вы колеблетесь, – может быть, из сострадания – сообщить мне.

Увы! Я слишком ясно вижу, кроме того, что ни разу еще, ни при каком случае, вы не позволили себе сказать, что вы любите меня. Вы знаете, нежная Елена, что с моей стороны есть непобедимое основание, возбраняющее мне настаивать на моей любви к вам. Если бы я не был беден, – если б мои недавние ошибки и безудержные излишества не принизили меня справедливо в уважении благих – если бы я был богат или мог предложить вам светские почести – о, тогда – тогда – с какой гордостью стал бы я упорствовать – вести тяжбус вами из-за вашей любви…

О, Елена! Моя душа! – Что говорил я вам? – К какому безумию понуждал я вас? – Я, который ничтодля вас, вы, у которой есть мать и сестра, чтобы озарять их вашей жизнью и любовью. Но – о, любимая! – если я кажусь себялюбивым, поверьте же, что я истинно, истиннолюблю вас, и что это самая духовная любовь, о которой я говорю, если даже я говорю о ней из глубин самого страстного сердца. Подумайте – о, подумайте обо мне, Елена, и о самой себе…

Я бы стал заботиться о вас – нежить вас – убаюкивать. Вы бы отдохнули от заботы – от всех мирских треволнений. Вы бы стали поправляться и вы были бы в конце совсем здоровы. А если бы нет, Елена, – если б вы умерли, – тогда, по крайней мере, я сжал бы ваши милые руки в смерти, и охотно – о, радостно, – радостноснизошел бы с вами в ночь могилы.

Напишите мне скоро – скоро – о, скоро! – но немного. Не утомляйтесь и не волнуйтесь из-за меня. Скажите мнеэти желанные слова, которые обратят Землю в Небо.

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

18 октября 1848

Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными строками вашего письма: «Как часто я слышала, что о вас говорили: "Он имеет большую умственную силу, но у него нет принципов – нет морального чувства"».

Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне – мне – тою, кого я любил – о, кого я люблю!…

Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не способна на бесчестие, что за исключением случайных безумий и излишеств, о которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью, и которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания – я не могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на моих щеках – или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести – рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во имя такого-то роскошества, в ранней юности я сознательно отбросил от себя большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за которые вы неизбежно будете презирать меня!..

Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно. Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые, зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы что-нибудь из этого достигло моих ушей, – кроме одного случая, такого свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости.

Я ответил на обвинение сполна в печатном органе – начав потом преследование журнала Mirror, Зеркало(где появилась эта клевета), получил приговор в мою пользу и нагромоздил такое количество пеней, что на время совсем прекратил этот журнал. И вы спрашиваете меня, почемулюди так дурно судятобо мне – почемуу меня есть враги. Если ваше знание моего характера и моего жизненного поприща не дает вам ответа на вопрос, по крайней мере, мнене надлежит внушать ответ. Да будет довольно сказать, что у меня была смелость остаться бедным, дабы я мог сохранить мою независимость; что, несмотря на это, в литературе, до известной степени и в других отношениях, я «имел успех» – что я был критиком – без оговорок, честным, и несомненно, во многих случаях, суровым – что я единообразно нападал – когда я нападал вообще – на тех, которые стояли наиболее высоко во власти и влиянии, и что – в литературе ли, или в обществе – я редко воздерживался от выражения, прямо или косвенно, полного презрения, которое внушают мне притязания невежества, наглости, и глупости. И вы, зная все это, – выспрашиваете меня, почемуу меня есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей?

Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги. Не помните ли вы, с каким глубоким вздохом я сказал вам… «Тяжело мое сердце, потому что я вижу, что ваши друзья не мои»?..

Но жестокая фраза в вашем письме не ранила бы, не могла бытак глубоко меня ранить, если бы душа моя была сперва сделана сильной теми уверениями в вашей любви, о которых так безумно – так напрасно – и ячувствую теперь, так притязательно – я умолял. Что наши души суть одно – каждая строчка, которую вы когда-нибудь написали, это утверждает, – но наши сердца небьются в согласии.

То, чторазные люди в вашем присутствии объявили, что у меня нет чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы – к инстинкту, который, я чувствую, есть честь, предоставить бесчестным говорить, что они могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей любовью…

Простите меня, любимая и единственно любимая Елена, если есть горечь в моем тоне. По отношению к вамв душе моей нет места ни для какого другого чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная несчастная природа…

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

[Без даты]

Милая – милая Елена, – я никуда не приглушен, но оченьнездоровится – настолько, что должен, если возможно, отправиться домой, – но если вы скажете: «Останьтесь», – я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня видеть – напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любитеменя, и что при всяких обстоятельствахвы будете моей.

Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали, – и, несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидать, хотя бы на несколько мгновений, сделайте так; если же нет – напишите, или пошлите какую-нибудь весточку, которая обрадует меня.

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

Ноября 14-го, 1848

Моя милая – милая Елена, – такаядобрая, такая правдивая, такая великодушная – так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума – жизнь моей жизни – душа моей души, – милая – о, милая, милая Елена, как отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас!

Я тих и спокоен, и если бы не странная тень подходящего зла, которое привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает меня. Что может это значить?

Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких страшных возбуждений.

Сейчас пять часов и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордхем. Я пишу это, чтобы показать вам, что я не посмелнарушить обещание, данное вам. А теперь, дорогая, милая – милая Елена, будьте верны мне…

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

[Без даты]

Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы…. Это тогда только тогда, как я думал о вас, – я с ликованием стал размышлять о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в Литературе и в Литературном влиянии – на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия… Когда я увидал вас, однако, – когда я коснулся вашей нежной руки – когда я услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую природу, – эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в какую-нибудь ласковую долину нашего края.

Там, не слишкомдалеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус, непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О, нужные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили его! Величие магнолий и тюльпанных деревьев, которые стояли, охраняя его, – роскошный бархат его лужайки – отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых дверей, – полная вкуса, но спокойная уютность там внутри – музыка – книги – непоказные картины, и превыше всего любовь – любовь, что пролила на все свое неувядающее сияние!… Увы! теперь все это сон.

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН

22 ноября, 1848

Я написал вам вчера, нежная Елена, но, боясь опоздать на почту, не успел сказать вам несколько вещей, о которых сказать хотел. Я боюсь, кроме того, что письмо мое должно было показаться холодным, – быть может, даже жестким или своекорыстным, – потому что я говорил почти всецело о моих собственных печалях. Простите меня, мояЕлена, если не во имя любви, которую я питаю к вам, по крайней мере, во имя скорбей, которые я претерпел, – больше, думаю я, чем обычно их выпадало на долю человека. Как сильно были они отягощены моим сознаньем, что в слишком многих случаях они возникли из-за моей собственной преступной слабости или детского безумия! Моя единственная надежда теперь на вас, Елена. Будете ли вы мне верны или покинете меня, я буду жить или умру…

Был ли я прав, милая, милая Елена, в моем первом впечатлении от вас? – Вы знаете, я слепо верю в первые впечатления, – был ли я прав во впечатлении, что вы честолюбивы?

Если так, и если вы будете верить в меня, я могу и хочу осуществить самые безумные ваши желания. Это был бы блестящий триумф, Елена, для нас– для васи для меня.

Я не смею доверить мои планы письму – да у меня и нет времени, чтобы намекнуть на них здесь. Когда я увижу вас, я объясню вам все – настолько, по крайней мере, насколько я смею объяснять всенадежды даже вам.

Разве небыло бы это «славным», любимая, установить в Америке единственную бесспорную аристократию – аристократию разума, – удостоверить ее верховенство – руководить ею и контролировать ее? Все это я могу сделать, Елена, и сделаю – если вы велите мне – и поможете мне.

[Подписи нет]

ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН