Текст книги "Т. 1. Лирика Эдгара По в переводах русских поэтов"

Автор книги: Эдгар Аллан По

ВОЗЛЮБЛЕННОЙ
В ВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ [76]76
  Перевод Г. Бена


[Закрыть]

 
Фиалками пленительных очей,
Ярчайших, точно звезды Диоскуры,
На эти строки посмотри скорей:
Ты знала ли искусней трубадура?
 
 
Я имя скрыл твое средь этих строк;
Его ищи, в сплетенья слов вникая:
Оно – мой стяг, мой лавровый венок,
Мой талисман; твержу его всегда я.
 
 
В стихе значенья полон каждый знак.
Найти сам принцип здесь всего важнее.
Мой узел гордиев завязан так,
Чтоб не был нужен меч, клянусь тебе я.
 
 
Найти тут сможет взор прекрасный твой,
Сияющий нетленным, чистым светом,
Три слова, что составят имя той,
Чье превосходство ведомо поэтам.
 
 
Нет! Пусть, как Мендес Пинто, буквы лгут,
Дух истины скрыт в их глубинах свято.
Оставь решать загадку; тщетен труд:
Ее не разгадаешь никогда ты.
 

ДРУГУ СЕРДЦА
В ДЕНЬ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА [77]77
  Перевод Ал. Ал. Щербакова


[Закрыть]

 
Фиалковым очам, затмившим Диоскуров,
Предназначаю я цепочку строк моих.
В ней имя нежное властительницы их,
Равно таясь от глаз профанов и авгуров,
Божественно царит. Его затерян след.
Ищи внимательно мой талисман заветный,
Прекрасный талисман, бесценный амулет,
Не пропусти в стихах и буквы неприметной, —
Не то напрасен труд, не то прервется нить,
Не в узел гордиев затянутая мною.
Не надобен здесь меч. Догадкою одною
Возможно, кружево разъяв, соединить
Три слова, что не раз любой бы счел своими,
Когда, о признанных поэтах говоря,
Поэт хотел назвать достойнейшее имя.
Верни ж его из тьмы, очами озаря.
Здесь все – твой вымысел, Фернандо Мендес Пинто.
Лишь буквы здесь не лгут. Но как же их найти?
Оставь бесплодный труд. К тем буквам нет пути.
Вовек, сокровище, не выйдешь из глубин ты.
 

ТОМ. L. S
(Марии Луизе Шйю) [78]78
  Перевод Вас. Федорова


[Закрыть]

 
Из всех, кому с тобой свиданье – утро,
Из всех, кому с тобой разлука – ночь,
Когда на небе вычеркнуто солнце
Священное – из всех, кто в горькой доле
Тебя благословляет ежечасно
За жизнь и за надежду, а преболе
Всего – за воскресенье схороненной
Глубоко веры в Правду и Гуманность;
Из всех, кому на богохульном ложе
Отчаяния смертного подняться
Дано при ласковых твоих словах:
«Да будет свет!» исполнившихся странно,
Словах, светящих в ангельских глазах;
Из всех, кто более всего обязан
Одной тебе, чья благодарность нынче
Ближе всего подходит к поклоненью,
Вернейшая, покорнейшего вспомни
И думай: тот, кто пишет эти строки,
Такие слабые, дрожит при мысли,
Что с ангельской душой он говорит.
 

МАРИИ ЛУИЗЕ ШЙЮ [79]79
  Перевод Вас. Федорова


[Закрыть]

 
Еще недавно автор этих строк,
В неодолимой гордости рассудком
Упрямо утверждая «силу слова»,
Говаривал, что ни единой мысли
Доступной человеку нет, пока
Мы знаком языка ее не свяжем:
И вот теперь – как бы ему в насмешку —
Два слова – два чужих двугласных звука
По-итальянски, – повторять бы только
Их ангелам, загрезившим по росам —
Светлиночкам в Гермонских косогорах
Жемчужисто пронизанных луной,
Подобных сокровенным думам, или
Лишь душам дум, божественным виденьям,
Быть может, выразимым только песней
На Лютне Израфеля (Серафима,
Которому Творцом дан дивный голос
Певучей всех!). А мне? – Увы, бессильно
Мое перо в моих руках дрожащих —
Невыразимо имя дорогое,
Тобой произнесенное, – ни мыслить,
Ни записать, ни даже только грезить
Не дано мне, затем, что перед этой
Мечтою недвижимой и прекрасной,
Раскрыв глаза огромные, стою
Как у ворот раскрытых прямо в грезу.
Направо, влево и вперед открылась
Поверх величественнейшей гробницы
Без края даль в пурпуровых туманах, —
Но весь простор в едином: ты одна.
 

К М. Л. Ш. [80]80
  Перевод В. Топорова


[Закрыть]

 
Еще недавно автор этих строк
В спесивом упоенье интеллектом
До неба «силу слов» превозносил
И утверждал, что мысли возникают
Не иначе как в форме языка;
Но вот, в насмешку ль над его хвальбой,
Два слова – нежных, слабых, чужезвучных,
Два неземных (о, ангелам бы их
Шептать во сне над лунною «росою,
Жемчужной нитью легшей на Гермон») —
Из бездны сердца тихо поднялись:
Немысли, полумысли, души мыслей —
Волшебней и божественней тех грез,
Что Израфил (певец «с наисладчайшим
Из всех восславивших Аллаха гласом»)
Посмел бы в песнь вложить. И я – немею.
Рука застыла; брошено перо.
Тебе молиться именем твоим
Не смею: ни писать, ни петь, ни думать;
И чувствовать устал – оцепененье
Владеет мной пред златовратным сном,
Оцепененье сковывает чувство.
Робею, очарован, – даль безмерна;
Вперед, направо ль, влево ль погляжу —
Туман багровый застилает землю,
И лишь один-единственный мираж
Горит у горизонта – ты! ты! ты!
 

ULALUME [81]81
  Перевод А. Курсинского


[Закрыть]

 
Небеса были хмуро бесстрастны,
листья дрогли на ветке сухой,
листья вяли на ветке сухой,
в октябре октябрем безучастным
эта ночь залегла надо мной…
Это было в Уире ненастном,
в заколдованной чаще лесной,
где белеют в просвете неясном
воды Обера мертвой волной.
 
 
Там шел я аллеей Титана
в кипарисах с душою вдвоем,
я с моею Психеей вдвоем.
А в груди словно пламя вулкана
разливалось сернистым огнем,
словно лава катилась ручьем,
как в странах снегов и тумана,
где солнце не греет лучом,
где Янек во льдах океана
застыл, не согретый лучом.
 
 
Мы шли в разговоре бесстрастном,
думы о прошлом одна за другой
увядали, как листья на ветке сухой.
Нам был чужд в октябре безучастном
холод ночи, дышавшей зимой,
этой ночи ночей над землей.
Были чужды в Уире ненастном
чары мрачные чащи лесной
и Обер, в просвете неясном
мелькавший мертвою волной.
 
 
И вот уж ночь побледнела,
намекнула на утро звезда,
наутро, наутро склонилась звезда,
вдали полоса забелела:
забелела рассветом, – тогда
роговидный, бледнея, несмело
полумесяц взошел, как всегда,
полумесяц Астарты несмело
двуалмазный поднялся тогда.
 
 
Я сказал: он нежнее Дианы,
он плывет в волнах вечной тоски,
упивается вздохом тоски, —
он увидел слезой неустанной
орошенную бледность щеки
и вышел, как вестник желанный,
и шепчет: «Те дни далеки,
в могиле не знают тоски».
За созвездием Льва он, желанный,
возвещает забвенье тоски.
 
 
Но, закрывшись в смущеньи рукою,
Психея вскричала: «Страшна
мне звезда, что несменно бледна…
Не медли, не медли! Со мною
улетим, улетим… Я должна!»
И, рыдая, в пыли за собою
перья крыльев влачила она,
так плачевно влачила она!
 
 
Я воскликнул: «К чему колебанье?
Мы пойдем в этот трепетный свет,
мы вдохнем этот трепетный свет, —
в сибиллическом блеске сиянья
возрожденной надежды привет…
Мы смело доверим сиянью,
что сквозь тьму нас выводит на свет,
что сквозь тьму шлет далекий привет».
 
 
Утешал я Психею, лаская,
отгонял рой сомнений и дум,
побеждал рой сомнений и дум,
и шли мы, аллею кончая, —
вдруг пред нами – печален, угрюм,
склеп могильный… Исполненный дум,
я спросил: «Скажи, дорогая,
что за надпись смущает мой ум?»
И услышал в ответ: «Ulalume! —
Вот гробница твоей Ulalume…»
 
 
Сердце стало хмуро, бесстрастно,
как лист истомленный, сухой,
как лист пожелтевший, сухой…
«Это точно Октябрь безучастный! —
я вскричал, – здесь минувшей зимой
проходил я аллеей глухой,
проносил бремя скорби глухой…
Что за демон коварный и властный
управляет моею стопой
в эту ночь из ночей над землей?
Я узнал тебя, Уир ненастный,
я узнал тебя, Обер лесной,
как обитель волшебницы властной,
заслоненный болотною мглой!»
 

ULALUME [82]82
  Перевод М. Трубецкой


[Закрыть]

 
На деревьях листы облетали,
и осенний темнел небосвод,
безотрадный темнел небосвод:
это было в ночь тихой печали,
в октябре, в тот нерадостный год;
уж осенние духи витали
у таинственных оберских вод,
поздней ночью уныло витали
в мрачном Вире, у оберских вод.
 
 
Здесь бродил я в аллее прекрасной
кипарисов, с Душою моей,
кипарисов, с Психеей моей;
сердце было тревожно и страстно,
беспокойно, как горный ручей,
как насыщенный лавой ручей,
что с вершины Яанек бесстрастной
мчится вниз средь полярных ночей;
бурно мчится с вершины бесстрастной,
средь безмолвья полярных ночей.
 
 
Наши речи обдуманны были, —
нашей мысли был медленен ход,
нашей мысли неясен был ход;
мы число, время года забыли,
ночь другую в тот памятный год…
Мы не знали, как близко мы были
от знакомых нам оберских вод,
в мрачном Вире, где нам говорили,
будто ведьмы ведут хоровод.
 
 
Еще ночь не исчезла, не скрылась,
хоть светила уж грезили днем,
хотя звезды уж грезили днем…
Перед нами вдруг даль озарилась
тусклым светом, волшебным огнем…
И Астарты звезда появилась
в фантастическом блеске своем,
и внезапно она появилась
в силуэте рогатом своем.
 
 
Я сказал: «Она лучше Дианы;
в море грез она тихо плывет,
в море вздохов печально плывет;
она знает про жгучие раны
в моем сердце, где горе живет,
и прошла мимо звездной поляны,
где созвездие Льва ее ждет,
где разгневанный Лев ее ждет,
и зовет нас в надзвездные страны,
к счастью мирных небес нас зовет».
 
 
Но Психея мне грустно твердила:
«Посмотри, она светит во мгле,
я боюсь, она светит во мгле…
Ах, бежим от нее, сколько силы!»
И со страхом на бледном челе,
и со страхом она опустила
свои светлые крылья к земле,
и, рыдая, она опустила
свои нежные крылья к земле.
 
 
«О, не бойся звезды! – я ответил, —
она счастья и радости дочь,
она неба прекрасная дочь;
посмотри, как отраден и светел
ее лик в эту темную ночь!
Она светит для нас – я заметил —
она хочет нам в горе помочь;
озаряя наш путь – я заметил —
она только нам хочет помочь».
 
 
Так я спорил с сестрой легкокрылой,
отвлекая от тягостных дум,
удаляясь от тягостных дум,
и пришли мы к гробнице унылой,
но не понял пытливый мой ум,
не постиг утомленный мой ум,
что за надпись над этой могилой.
А Психея прочла: «Ulalume,
здесь погибшая спит Ulalume».
 
 
Мои думы тотчас омрачились
и померкли, как тот небосвод,
как осенний померк небосвод,
и я вспомнил те дни, что забылись,
ту же темную ночь в прошлый год,
когда я и Психея явились
в эту местность у оберских вод;
с нашей странною ношей явились,
в местность Вира, у оберских вод…
О, зачем мы сюда возвратились,
что за демон увлек нас вперед? —
Я узнал те места, что забылись,
что я видел в наш первый приход,
где осенние листья кружились
и где ведьмы ведут хоровод!
 

УЛЯЛЮМ [83]83
  Перевод Вас. Федорова


[Закрыть]

 
Туманилось небо и стыло,
Листва опадала сухой —
Пожелклой, примятой, сухой.
Никогда не забыть! Это было
В Октябре, в полуночи глухой,
Там, где озеро Обер унылое
Мутнело застылой тоской,
В тусклом Вире, в лесной и унылой
Стороне, истомленной тоской.
 
 
Среди кипарисов Титанов
Однажды я шел со своей
Душой, со Психеей своей.
О, тогда огневее вулканов
Было сердце! Оно горячей
Было лавы самой, – горячей
Лавы с кратера Янек, что, канув
В ледяные просторы полей,
Уносится – с Янека, канув —
В дикий холод полярных полей.
 
 
Вели мы спокойный и строгий
Разговор, а слова были сухи;
Ничего мы не помнили – сухи,
Как трава на октябрьской дороге,
Были тусклые памяти звуки.
Мы забыли о многом – о многом —
И об озере сером и строгом,
И о каре жестокой разрухи —
Мы забыли, что этой дорогой
Мы когда-то дошли до разлуки.
 
 
Так вот шли мы. И ночь постарела —
Предрассветные звезды вставали —
Обещали нам утро. Устали
Мы как будто… Дорога светлела —
Лунным светом она пробелела —
Полумесяц, сверкнувший несмело,
Поднял ясные рожки в печали —
И алмазы Астарты несмелой
Просверкали из дали в печали.
 
 
Я заметил: «Теплее Дианы
Астарта, – по странам томленья
Она движется тенью томленья,
Она видит сердечные раны,
Утишает в сердцах треволненья —
Из Созвездия Льва, из Нирваны
Восходит она, чтоб забвенья
Указать нам дорогу, забвенья,
Сквозь Созвездие Льва, из Нирваны. —
Полны очи ее сновиденья.
Сквозь берлогу идет по Нирванам
К Сновиденью от Сновиденья».
 
 
Но Психея вдруг вскинула руки
И молила: «О, сжалься! Прости!
Эта бледность больная… Прости…
Я дрожу, и слова мои глухи…
В мутном свете нельзя нам идти!
Прочь!.. Бежим!.. Мы должны…» И от муки
Ее крылья на пыльном пути
По земле волочились от муки —
Загрязнялись на пыльном пути —
Ее крылья ломались в пути.
 
 
Но просил я: «Напрасны сомненья!
Поспешим на трепещущий свет —
Этот влагой, струящийся – свет!
Полны тайны его излученья —
Это – неба ночного привет —
Красоты и Надежды привет!
О, поверим ему без смущенья, —
Мы за ним! Знай: Обмана здесь нет!
Поверим ему без смущенья —
Даже тени коварства в нем нет:
Это – неба ночного привет».
 
 
Успокоил… Рассеял заботу
Поцелуем, – не стала томиться
Психея, тревогой томиться.
«Мы пошли, – и пришли к повороту —
Перед нами возникла гробница —
Одинокая чья-то гробница.
Я спросил: «Не прочтешь ли ты, кто тут
Погребен в этой тайной гробнице?»
И в ответ: «Улялюм… Улялюм…
Здесь могила твоей Улялюм…»
 
 
И тогда мое сердце застыло,
Стало пеплом… пожелклой, сухой,
Этой смятой листвою сухой…
Простонал я: «Октябрь этот, был – он…
Той последнею ночью, глухой,
Это здесь проходил я когда-то,
И здесь схоронил я когда-то
Свою жуткую ношу, – глухой
Черной ночью… Какой же, проклятый,
Вновь завлек сюда Демон?.. Унылой
Полно озеро Обер тоской,
Снова в Вере я – в страшной, унылой
Стороне, истомленной тоской.
 

УЛЯЛЮМ [84]84
  Перевод Н. Чуковского


[Закрыть]

 
Небеса были грустны и серы,
Прелых листьев шуршал хоровод,
Вялых листьев шуршал хоровод, —
Был октябрь одинокий без меры,
Был незабываемый год.
Шел вдоль озера я, вдоль Оберы,
В полной сумрака области Нодд,
Возле озера, возле Оберы,
В полных призраков зарослях Нодд.
 
 
Я брел по огромной аллее
Кипарисов – с моею душой,
Кипарисов – с Психеей, душой.
Было сердце мое горячее,
Чем серы поток огневой,
Чем лавы поток огневой,
Бегущей с горы Эореи
Под ветра полярного вой,
Свергающийся с Эореи,
Под бури арктической вой.
 
 
Разговор наш был грустный и серый,
Вялых мыслей шуршал хоровод,
Тусклых мыслей шуршал хоровод,
Мы забыли унылый без меры
Октябрь и мучительный год
(Всех годов истребительней год!),
Не заметили даже Оберы
(Хоть знаком был мне шум ее вод),
Даже озера, даже Оберы
Не заметили в зарослях Нодд.
 
 
Еще плотен был мрак уходящий,
Но зари уже близился срок,
Да, зари уже близился срок,
Как вдруг появился над чащей
Туманного света поток,
Из которого вылез блестящий
Двойной удивительный рог,
Двуалмазный и ярко блестящий
Астарты изогнутый рог.
 
 
Я сказал: «Горячей, чем Диана,
Она движется там, вдалеке,
Сквозь пространства тоски, вдалеке,
Она видит, как блещет слеза на
Обреченной могиле щеке.
Льва созвездье пройдя, из тумана
К нам глядит с нежным светом в зрачке,
Из-за логова Льва, из тумана,
Манит ласкою в ясном зрачке».
 
 
Перст подняв, отвечала Психея:
«Нет, не верю я этим рогам,
Не доверюсь я бледным рогам,
Торопись! Улетим поскорее
От беды, угрожающей нам!»
Затряслась; ее крылья за нею
Волочились по пыльным камням,
Зарыдала; а перья за нею
Волочились по грязным камням,
Так печально ползли по камням!
Я ответил: «Нас манит сиянье,
Все твои опасения – бред!
Все твои колебания – бред!
Надежду и Очарованье
Пророчит нам радостный свет!
Посмотри на сияющий свет!
Крепче веруй ты в это сверканье,
И оно нас избавит от бед!
Положись ты на это сверканье!
Нас избавит от горя и бед
В темном небе сияющий свет».
 
 
Целовал я ее, утешая,
Разогнал темноту ее дум,
Победил темноту ее дум.
Так дошли мы до самого края,
Видим: склеп, молчалив и угрюм,
Вход в него молчалив и угрюм.
«Что за надпись, сестра дорогая,
Здесь, на склепе?» – спросил я, угрюм.
Та в ответ: «Улялюм… Улялюм…
Вот могила твоей Улялюм!»
 
 
Стал я сразу печальный и серый,
Словно листьев сухой хоровод,
Словно прелой листвы хоровод.
Я вскричал: «Одинокий без меры
Был октябрь в тот мучительный год!
Видел я этот склеп… этот свод…
Ношу снес я под каменный свод!
Что за демон как раз через год
Вновь под тот же привел меня свод?
Да, припомнил я волны Оберы,
Вспомнил область туманную Нодд!
Да, припомнил я область Оберы,
Вспомнил призраков в зарослях Нодд».
 

УЛЯЛЮМ [85]85
  Перевод В. Бетаки


[Закрыть]

 
Было небо сурово и серо,
Листья были так хрупки и сиры,
Листья были так вялы и сиры…
Был октябрь. Было горе без меры.
Было так одиноко и сыро
Возле озера духов Обера,
В странах странных фантазий Уира,
Там, в туманной долине Обера,
В заколдованных чащах Уира.
 
 
Вдоль рядов кипарисов-титанов
Брел вдвоем я с душою моей,
Брел с Психеей, душою моей.
Что-то в сердце моем непрестанно
Клокотало сильней и грозней,
Бушевало сильней и грозней,
Словно серный поток из вулкана,
Там, где правит холодный Борей,
Словно лава в утробе вулкана,
Там, где полюсом правит Борей.
 
 
Наша речь была ровной и серой:
Мысли были так хрупки и сиры,
Листья памяти – вялы и сиры;
В Ночь Ночей, когда горю нет меры,
Не узнали мы странного мира…
(Хоть однажды из вашего мира
Мы спускались в долину Обера…
Был октябрь… Было мрачно и сыро…)
Но забыли мы духов Обера
И вампиров, и чащи Уира…
 
 
Звездный круг в предрассветной тревоге…
Ночь осенняя шла на ущерб,
Ночь туманная шла на ущерб.
И в конце нашей узкой дороги
Подымался мерцающий серп,
Разливая сиянье, двурогий,
Странным светом сверкающий серп,
Серп далекой Астарты, двурогий
И алмазно блистающий серп.
 
 
И сказал я: «Так льдиста Диана —
Лик Астарты теплей и добрей,
В царстве вздохов она всех добрей,
Видя, как эту грудь непрестанно
Гложут червь и огонь всех огней.
Сквозь созвездие Льва из тумана
Нам открыла тропинку лучей,
Путь к забвенью – тропинку лучей,
Мимо злобного Льва из тумана
Вышла с тихим свеченьем очей,
Через логово Льва из тумана
К нам с любовью в свеченье очей!»
 
 
Но ответила тихо Психея:
«Я не верю сиянью вдали,
Этой бледности блеска вдали,
О, спеши же! Не верю звезде я,
Улететь, улететь повели!»
Говорила, от страха бледнея
И крыла опустив, и в пыли
Волочились они по аллее,
Так, что перья купались в пыли,
Волочились печально в пыли…
 
 
Я ответил: «Оставим сомненья!
Нам навстречу блистают лучи!
Окунись в голубые лучи!
И поверь, что надежд возвращенье
Этот свет предвещает в ночи,
Посмотри – он мерцает в ночи!
О, доверься, доверься свеченью,
Пусть укажут дорогу лучи,
О, поверь в голубое свеченье:
Верный путь нам укажут лучи,
Что сквозь мрак нам мерцают в ночи!»
 
 
Поцелуй успокоил Психею,
И сомненья покинули ум,
Мрачным страхом подавленный ум,
И пошли мы, и вдруг на аллее
Склеп возник, несказанно угрюм.
«О, сестра, этот склеп так угрюм!
Вижу надпись на створках дверей я…
Почему этот склеп так угрюм?»
И сказала она: «УЛЯЛЮМ…
Здесь уснула твоя Улялюм…»
 
 
Стало сердце сурово и серо,
Словно листья, что хрупки и сиры,
Словно листья, что вялы и сиры…
«Помню! – вскрикнул я, – горю нет меры!
Год назад к водам странного мира
С горькой ношей из нашего мира
Шел туда я, где мрачно и сыро…
Что за демоны странного мира
Привели нас в долину Обера,
Где вампиры и чаши Уира?
Это – озеро духов Обера,
Это черные чащи Уира!»
 
 
Мы воскликнули оба: «Ведь это —
Милосердие демонов, но
Нам теперь показало оно,
Что к надежде тропинки нам нет, и
Никогда нам узнать не дано
Тайн, которых нам знать не дано!
Духи к нам донесли свет планеты,
Что в инферно блуждает давно,
Свет мерцающий, грешной планеты,
Что в инферно блуждает давно!»
 

УЛЯЛЮМ [86]86
  Перевод В. Топорова


[Закрыть]

 
Небеса были пепельно-пенны,
Листья были осенние стылы,
Листья были усталые стылы,
И октябрь в этот год отреченный
Наступил бесконечно унылый.
Было смутно; темны, вдохновенны
Стали чащи, озера, могилы, —
Путь в Уировой чаще священной
Вел к Оберовым духам могилы.
 
 
Мрачно брел я в тени великанов —
Кипарисов с душою моей,
Мрачно брел я с Психеей моей.
Были дни, когда Горе, нагрянув,
Залило меня лавой своей.
Ледовитою лавой своей.
Были взрывы промерзших вулканов,
Было пламя в глубинах морей —
Нарастающий грохот вулканов,
Пробужденье промерзших морей.
 
 
Пепел слов угасал постепенно,
Мысли были осенние стылы,
Наша намять усталая стыла.
Мы забыли, что год – отреченный,
Мы забыли, что месяц – унылый,
(Что за ночь – Ночь Ночей! – наступила,
Мы забыли, – темны, вдохновенны
Стали чащи, озера, могилы),
Мы забыли о чаще священной,
Не заметили духов могилы.
 
 
И когда эта ночь понемногу
Пригасила огни в небесах,
Огоньки и огни в небесах, —
Озарил странным светом дорогу
Серп о двух исполинских рогах.
Серп навис в темном небе двурого, —
Дивный призрак, развеявший страх, —
Серп Астарты, сияя двурого,
Прогоняя сомненья и страх.
 
 
И сказал я: «Светлей, чем Селена,
Милосердней Астарта встает,
В царстве вздохов Астарта цветет
И слезам, как Сезам сокровенный,
Отворяет врата, – не сотрет
Их и червь. – О, Астарта, ведь не на
Нашу землю меня поведет —
Сквозь созвездие Льва поведет,
В те пределы, где пепельно-пенна,
Лета – вечным забвеньем – течет,
Сквозь созвездие Льва вдохновенно,
Милосердно меня поведет!»
 
 
Но перстом погрозила Психея:
«Вижу гибельный свет в небесах!
Вижу гибель и свет в небесах!
Свет все ближе. Беги же скорее!»
Одолели сомненья и страх.
Побледнела душа, и за нею
Крылья скорбно поникли во прах,
Ужаснулась, и крылья за нею
Безнадежно упали во прах, —
Тихо-тихо упали во прах.
 
 
Я ответил: «Тревога напрасна!
В небесах – ослепительный свет!
Окунемся в спасительный свет!
Прорицанье Сивиллы пристрастно,
И прекрасен Астарты рассвет!
Полный новой Надежды рассвет!
Он сверкает раздольно и властно,
Он не призрак летучий, о нет!
Он дарует раздольно и властно
Свет Надежды. Не бойся! О нет,
Это благословенный рассвет!»
 
 
Так сказал я, проникнуть не смея
В невеселую даль ее дум
И догадок, догадок и дум.
Но тропа прервалась и, темнея,
Склеп восстал. Я, мой разум, мой ум —
Я (не веря), мой разум, мой ум —
Все воскликнули разом: «Психея!
Кто тут спит?!» – Я, мой разум, мой ум.
«Улялюм, – подсказала Психея, —
Улялюм! Ты забыл Улялюм!»
 
 
Сердце в пепел упало и пену
И, как листья, устало застыло,
Как осенние листья, застыло,
Год назад год прошел отреченный!
В октябре бесконечно уныло
Я стоял здесь у края могилы!
Я кричал здесь у края могилы!
Ночь Ночей над землей наступила —
Ах! зачем – и забыв – не забыл я:
Тою ночью темны, вдохновенны
Стали чащи, озера, могилы
И звучали над чащей священной
Завывания духов могилы!
 
 
Мы, стеная, – она, я – вскричали:
«Ах, возможно ль, что духи могил —
Милосердные духи могил —
Отвлеченьем от нашей печали
И несчастья, что склеп затаил, —
Страшной тайны, что склеп затаил, —
К нам на небо Астарту призвали
Из созвездия адских светил —
Из греховной, губительной дали,
С небосвода подземных светил?»