Текст книги "Стихотворения. Проза"

Автор книги: Эдгар Аллан По

 
Лик Рима древнего! Ковчег богатый
Высоких созерцаний, Временам
Завещанных веками слав и силы!
Вот совершилось! – После стольких дней
Скитаний тяжких и палящей жажды —
(Жажды ключей познанья, что в тебе!)
Склоняюсь я, унижен, изменен,
Среди твоих теней, вбирая в душу
Твое величье, славу и печаль.
 
 
Безмерность! Древность! Память о былом!
Молчанье! Безутешность! Ночь глухая!
Вас ныне чувствую, – вас, в вашей силе! —
Нет, в Гефсимании царь Иудейский
Столь правым чарам не учил вовек!
У мирных звезд халдей обвороженный
Столь властных чар не вырывал вовек!
 
 
Где пал герой, здесь падает колонна!
Где золотой орел блистал в триумфе,
Здесь шабаш ночью правит нетопырь!
Где римских дам позолоченный волос
Качался с ветром, здесь – полынь, волчцы!
Где золотой вздымался трон монарха,
Скользит, как призрак, в мраморный свой дом,
Озарена лучом луны двурогой,
Безмолвно, быстро ящерица скал.
 
 
Но нет! те стены, – арки те в плюще, —
Те плиты, – грустно-черные колонны, —
Пустые глыбы, – рухнувшие фризы, —
Карнизов ряд, – развалины, – руины, —
Те камни, – ах, седые! – это ль все,
Все, что от славы, все, что от колосса
Оставили Часы – Судьбе и мне?
 
 
«Не все, – вещает Эхо, – нет, не все!
Пророческий и мощный стон исходит
Всегда от нас, от наших глыб, и мудрым
Тот внятен стон, как гимн Мемнона к Солнцу:
Мы властны над сердцами сильных, властны
Самодержавно над душой великих.
Мы не бессильны, – мы, седые камни, —
Не вся иссякла власть, не все величье, —
Не вся волшебность нашей гордой славы, —
Не вся чудесность, бывшая вкруг нас, —
Не вся таинственность, что в нас была, —
Не все воспоминанья, что висят
Над нами, к нам приникнув, как одежда,
Нас облекая в плащ, что выше Славы!»
 

 
В твоем все было взоре,
О чем грустят мечты:
Была ты – остров в море,
Алтарь во храме – ты,
Цветы в лесном просторе,
И все – мои цветы!
 
 
Но сон был слишком нежен
И длиться он не мог,
Конец был неизбежен!
Зов будущего строг:
«Вперед!» – но дух, мятежен,
Над сном, что был так нежен,
Ждет – медлит – изнемог.
 
 
Увы! – вся жизнь – в тумане,
Не будет больше нег.
«Навек, – навек, – навек!»
(Так волны в океане
Поют, свершая бег).
Орел, убит, не встанет,
Дуб срублен, дровосек!
 
 
Все дни мои – как сказки,
И снами ночь живет:
Твои мне блещут глазки,
Твой легкий шаг поет,
В какой эфирной пляске
У итальянских вод.
 
 
Ты в даль морей пространных
Плывешь, меня забыв,
Для радостей обманных,
Для грез, чей облик лжив,
От наших стран туманных,
От серебристых ив.
 

 
Зарей, – днем, – в вечера глухие, —
Мой гимн ты слышала, Мария!
В добре и зле, в беде и счастьи,
Целенье мне – твое участье!
Когда часы огнем светали,
И облака не тмили далей,
Чтоб не блуждать как пилигрим,
Я шел к тебе, я шел к твоим.
Вот бури Рока рушат явно
Мое «теперь», мое «недавно»,
Но «завтра», веруют мечты,
Разгонят мрак – твои и ты!
 

К Ф.

 
Любимая! меж всех уныний,
Что вкруг меня сбирает Рок
(О, грустный путь, где средь полыни
Вовек не расцветет цветок),
Я все ж душой не одинок:
Мысль о тебе творит в пустыне
Эдем, в котором мир – глубок.
 
 
Так! память о тебе – и в горе
Как некий остров меж зыбей,
Волшебный остров в бурном море,
В пучине той, где на просторе
Бушуют волны, все сильней, —
Все ж небо, с благостью во взоре,
На остров льет поток лучей.
 

Френсис Сарджент Осгуд

 
Ты хочешь быть любимой? – Верь
Тому пути, которым шла.
Будь только то, что ты теперь,
Не будь ничем, чем не была.
Так мил твой взор, так строен вид,
Так выше всех ты красотой,
Что не хвалить тебя – то стыд,
Любить – лишь долг простой.
 

…И ангел Израфели, чье сердце – лютня и чей голос – нежней чем голоса всех других созданий Бога

(Коран).

 
Есть дух небесных келий,
«Чье сердце – лютни стон».
Нигде в мирах не пели
Нежней, чем Израфели;
Все звезды онемели,
Молчали, в сладком хмеле,
Едва запел им он.
 
 
Грезя в высоте,
Вся любви полна,
Покраснев, луна
Звуки те
Ловит через темь;
Быстрые Плеяды
(Коих было семь)
С ней полны услады.
 
 
И шепчут, в сладком хмеле,
Хор звезд, все духи в мире,
Что сила Израфели —
В его напевной лире;
И он вверяет струнам,
Всегда живым и юным,
Чудесный гимн в эфире.
 
 
Но ангел – гость лазури,
Где строй раздумий – строг,
Любовь – предвечный бог;
И взоры светлых Гурий
Полны той красотой,
Что светит нам – звездой.
 
 
Да, там, в лазури ясной,
Ты прав, о Израфели,
Презрев напев бесстрастный.
Наш лавр, бард светлокудрый,
Прими, как самый мудрый!
Живи среди веселий!
 
 
С экстазами эфира
Твои согласны звуки.
Страсть, радость, скорбь и муки —
Слиты с палящей лирой.
Молчите, духи мира!
 
 
Лазурь – твоя! у нас
Тоска, несовершенство;
Здесь розы, – не алмаз;
Тень твоего блаженства
Наш самый яркий час.
 
 
Когда б я жил,
Где Израфели,
Он, – где мне Рок судил,
Быть может, струны б не звенели
Его мелодией веселий,
Но смелей бы полетели
Звуки струн моих до области светил.
 

 
Ты взял, прекрасный остров, меж цветов
Нежнейшее из всех названий нежных!
Как много будит пламенных часов
В мечтаньях вид холмов твоих прибрежных!
Как много сцен – каких блаженств былых,
Как много грез – надежд похороненных,
И ликов той, что не мелькнет на склонах,
Вовек не промелькнет в лесах твоих.
«Вовек!» о звук магически-печальный,
Все изменяющий! и ты – вовек
Не будешь мил, о, остров погребальный!
Кляну цветы вдоль тихоструйных рек,
Край гиацинтовый! пурпурный Занте!
Isola d'oro, fior di Levante!
 

 
Обручена кольцом,
Вдыхая ладан синий,
С гирляндой над лицом,
В алмазах, под венцом, —
Не счастлива ль я ныне!
 
 
Мой муж в меня влюблен…
Но помню вечер синий,
Когда мне клялся он:
Как похоронный звон
Звучала речь, как стон
Того, кто пал сражен, —
Того, кто счастлив ныне.
 
 
Смягчил он горечь слез
Моих, в тот вечер синий;
Меня (не бред ли грез?)
На кладбище отнес,
Где мертвецу, меж роз,
Шепнула я вопрос:
«Не счастлива ль я ныне?»
 
 
Я поклялась в ответ
Ему, в тот вечер синий.
Пусть мне надежды нет,
Пусть веры в сердце нет,
Вот – апельсинный цвет:
Не счастлива ль я ныне?
 
 
О, будь мне суждено
Длить сон и вечер синий!
Все ужасом полно
Пред тем, что свершено.
О! тот, кто мертв давно,
Не будет счастлив ныне!
 

 
В той долине изумрудной,
Где лишь ангелы скользят,
Замок дивный, замок чудный
Вырос – много лет назад!
Дух Царицы Мысли веял
В царстве том.
Серафим вовек не реял
Над прекраснейшим дворцом!
 
 
Там, на башне, – пурпур, злато, —
Гордо вились знамена.
(Это было – все – когда-то,
Ах, в былые времена!)
Каждый ветра вздох, чуть внятный
В тихом сне,
Мчался дальше, ароматный,
По украшенной стене.
 
 
В той долине идеальной
Путник в окна различал
Духов, в пляске музыкальной
Обходивших круглый зал,
Мысли трон Порфирородной, —
А Она
Пела с лютней благородной
Гимн, лучом озарена.
 
 
Лаллом, жемчугом горела
Дверь прекрасного дворца:
Сквозь – все пело, пело, пело
Эхо гимна без конца;
Пело, славя без границы,
Эхо, ты —
Мудрость вещую Царицы,
В звуках дивной красоты.
 
 
Но, одеты власяницей,
Беды вторглись во дворец.
(Плачьте! – солнце над Царицей
Не затеплит свой венец!).
И над замком чудным, славным,
В царстве том,
Память лишь о стародавнем,
Слух неясный о былом.
 
 
В той долине путник ныне
В красных окнах видит строй
Диких призраков пустыни,
В пляске спутанно-слепой,
А сквозь двери сонм бессвязный,
Суетясь,
Рвется буйный, безобразный,
Хохоча, – но не смеясь!
 

 
Смотри! огни во мраке блещут
(О, ночь последних лет!).
В театре ангелы трепещут,
Глядя из тьмы на свет,
Следя в слезах за пантомимой
Надежд и вечных бед.
Как стон, звучит оркестр незримый:
То – музыка планет.
 
 
Актеров сонм, – подобье Бога, —
Бормочет, говорит,
Туда, сюда летит с тревогой, —
Мир кукольный, спешит.
Безликий некто правит ими,
Меняет сцены вид,
И с кондоровых крыл, незримый,
Проклятие струит.
 
 
Нелепый Фарс! – но невозможно
Не помнить мимов тех,
Что гонятся за Тенью, с ложной
Надеждой на успех,
Что, обегая круг напрасный,
Идут назад, под смех!
В нем ужас царствует, в нем властны
Безумие и Грех.
 
 
Но что за образ, весь кровавый,
Меж мимами ползет?
За сцену тянутся суставы,
Он движется вперед,
Все дальше, – дальше, – пожирая
Играющих, и вот
Театр рыдает, созерцая
В крови ужасный рот.
 
 
Но гаснет, гаснет свет упорный!
Над трепетной толпой
Вниз занавес спадает черный,
Как буря роковой.
И ангелы, бледны и прямы,
Кричат, плащ скинув свой,
Что «Человек» – названье драмы,
Что «Червь» – ее герой!
 

 
Есть свойства, бестелесные явленья,
С двойною жизнью; тип их с давних лет, —
Та двойственность, что поражает зренье:
То – тень и сущность, вещество и свет.
 
 
Есть два молчанья; берега и море,
Душа и тело. Властвует одно
В тиши. Спокойно нежное, оно
Воспоминаний и познанья горе
 
 
Таит в себе, и «больше никогда»
Зовут его. Телесное молчанье,
Оно бессильно, не страшись вреда!
 
 
Но если встретишь эльфа без названья, —
Молчанья тень, в пустынях без следа,
Где человек не должен ставить ногу,
 
 
Знай: все покончено! предайся Богу!
 

 
Расколот золотой сосуд, и даль душе открыта!
Лишь тело тут, а дух несут, несут струи Коцита
А! Ги де Вер! рыдай теперь, теперь иль никогда!
Твоя Линор смежила взор, – в гробу, и навсегда!
Обряд творите похорон, запойте гимн святой,
Печальный гимн былых времен о жертве молодой,
О той, что дважды умерла, скончавшись молодой!
 
 
«Лжецы! вы в ней любили прах, но гордость кляли в ней!
Когда в ней стебель жизни чах, вы были с ней нежней.
Так как же вам творить обряд, как петь вам гимн святой?
Не ваш ли взгляд, недобрый взгляд, не вы ли клеветой
Невинность в гроб свели навек, – о! слишком молодой!»
 
 
Peccavimus. Но наших уз не отягчай! звучит
Пусть грустный звон, но пусть и он ее не огорчит.
Линор идет, – «ушла вперед», – с Надеждой навсегда.
Душа темна, с тобой она не будет никогда, —
Она, дитя прекрасных грез, что ныне тихий прах.
Жизнь веет в золоте волос, но смерть в ее очах…
Еще есть жизнь в руне волос, но только смерть в очах.
 
 
«Прочь! в эту ночь светла душа! Не плакать мне о ней!
Меж ангелов пою, спеша, пэан далеких дней.
Пусть звон молчит, пусть не смутит, в ее мечтах, вдали,
Ту, что плывет к лучам высот от проклятой земли,
К друзьям на зов, от всех врагов (и сон земной исчез)!
Из ада ввысь несись, несись – к сиянию небес,
Из мглы, где стон, туда, где трон властителя небес!
 

 
Тропкой темной, одинокой,
Где лишь духов блещет око,
Там где ночью черный трон
(Этим Идолом) взнесен,
Я достиг, недавно, сонный,
Граней Фуле отдаленной,
И божественной, и странной, дикой области, взнесенной
Вне Пространств и вне Времен.
 
 
Бездонный дол, безмерности потока,
Пещеры, бездны, странные леса;
На облики, каких не знало око,
Что миг, то каплет едкая роса.
Горы рушатся всечасно
В океан без берегов,
Что валы вздымает властно
До горящих облаков.
Озер просторы, странно полноводных,
Безмерность вод, – и мертвых, и холодных,
Недвижность вод, – застывших в мгле бессилии
Под снегом наклоненных лилий.
 
 
Там близ озер, безмерно полноводных,
Близ мертвых вод, – и мертвых, и холодных, —
Близ тихих вод, застывших в мгле бессилий
Под снегом наклоненных лилий, —
Там близ гор, – близ рек, бегущих,
Тихо льющих, век поющих; —
Близ лесов и близ болот,
Где лишь водный гад живет;
Близ прудов и близ озер,
Где колдуний блещет взор;
В каждом месте погребальном,
В каждом уголку печальном,
Встретит, в ужасе немом,
Путник – Думы о былом, —
Формы, в саванах унылых,
Формы в белом, тени милых,
Что идут со стоном там,
В агонии, предаваясь и Земле и Небесам!
 
 
Для сердец, чья скорбь безмерна,
Это – край услады верной,
Для умов, что сумрак Ада
Знают, это – Эль-Дорадо!
Но, в стране теней скользя,
Обозреть ее – нельзя!
Тайн ее вовек, вовек
Не познает человек;
Царь ее не разрешит,
Чтоб был смертный взор открыт;
Чье б скорбное Сознанье там ни шло,
Оно все видит в дымное стекло.
 
 
Тропкой темной, одинокой,
Где лишь духов блещет око,
Из страны, где Ночью – трон
(Этим Идолом) взнесен,
Я вернулся, утомленный,
С граней Фуле отдаленной.
 

 
Как-то в полночь, в час унылый, я вникал, устав, без силы,
Меж томов старинных, в строки рассужденья одного
По отвергнутой науке, и расслышал смутно звуки,
Вдруг у двери словно стуки, – стук у входа моего.
«Это – гость, – пробормотал я, – там, у входа моего,
Гость, – и больше ничего!»
 
 
Ах! мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
Был как призрак – отсвет красный от камина моего.
Ждал зари я в нетерпеньи, в книгах тщетно утешенье
Я искал в ту ночь мученья, – бденья ночь, без той, кого
Звали здесь Линор. То имя… Шепчут ангелы его,
На земле же – нет его.
 
 
Шелковистый и не резкий, шорох алой занавески
Мучил, полнил темным страхом, что не знал я до того.
Чтоб смирить в себе биенья сердца, долго в утешенье
Я твердил: «То – посещенье просто друга одного».
Повторял: «То – посещенье просто друга одного,
Друга, – больше ничего!»
 
 
Наконец, владея волей, я сказал, не медля боле:
«Сэр иль Мистрисс, извините, что молчал я до того.
Дело в том, что задремал я, и не сразу расслыхал я,
Слабый стук не разобрал я, стук у входа моего».
Говоря, открыл я настежь двери дома моего.
Тьма, – и больше ничего.
 
 
И, смотря во мрак глубокий, долго ждал я, одинокий,
Полный грез, что ведать смертным не давалось до того!
Все безмолвно было снова, тьма вокруг была сурова,
Раздалось одно лишь слово: шепчут ангелы его.
Я шепнул: «Линор», и эхо – повторило мне его,
Эхо, – больше ничего.
 
 
Лишь вернулся я несмело (вся душа во мне горела).
Вскоре вновь я стук расслышал, но ясней, чем до того.
Но сказал я: «Это ставней ветер зыблет своенравней,
Он и вызвал страх недавний, ветер, только и всего,
Будь спокойно, сердце! Это ветер, только и всего.
Ветер, – больше ничего!»
 
 
Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество,
Поклониться не хотел он; не колеблясь, полетел он,
Словно лорд иль лэди, сел он, сел у входа моего,
Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего,
Сел, – и больше ничего.
 
 
Я с улыбкой мог дивиться, как эбеновая птица,
В строгой важности – сурова и горда была тогда.
«Ты, – сказал я, – лыс и черен, но не робок и упорен,
Древний, мрачный Ворон, странник с берегов, где ночь
всегда!
Как же царственно ты прозван у Плутона?» Он тогда
Каркнул: «Больше никогда!»
 
 
Птица ясно прокричала, изумив меня сначала.
Было в крике смысла мало, и слова не шли сюда.
Но не всем благословенье было – ведать посещенье
Птицы, что над входом сядет, величава и горда,
Что на белом бюсте сядет, чернокрыла и горда,
С кличкой «Больше никогда!»
 
 
Одинокий, Ворон черный, сев на бюст, бросал, упорный,
Лишь два слова, словно душу вылил в них он навсегда.
Их твердя, он словно стынул, ни одним пером не двинул,
Наконец, я птице кинул: «Раньше скрылись без следа
Все друзья; ты завтра сгинешь безнадежно!..» Он тогда
Каркнул: «Больше никогда!»
 
 
Вздрогнул я, в волненьи мрачном, при ответе столь удачном.
«Это – все, – сказал я, – видно, что он знает, жив года
С бедняком, кого терзали беспощадные печали,
Гнали в даль и дальше гнали неудачи и нужда.
К песням скорби о надеждах лишь один припев нужда
Знала: больше никогда!»
 
 
Я с улыбкой мог дивиться, как глядит мне в душу птица.
Быстро кресло подкатил я, против птицы, сел туда:
Прижимаясь к мягкой ткани, развивал я цепь мечтаний,
Сны за снами; как в тумане, думал я: «Он жил года,
Что ж пророчит, вещий, тощий, живший в старые года,
Криком: больше никогда?»
 
 
Это думал я с тревогой, но не смел шепнуть ни слога
Птице, чьи глаза палили сердце мне огнем тогда.
Это думал и иное, прислонясь челом в покое
К бархату; мы, прежде, двое так сидели иногда…
Ах! при лампе, не склоняться ей на бархат иногда
Больше, больше никогда!
 
 
И, казалось, клубы дыма льет курильница незримо,
Шаг чуть слышен серафима, с ней вошедшего сюда.
«Бедный! – я вскричал, – то Богом послан отдых всем
тревогам,
Отдых, мир! чтоб хоть немного ты вкусил забвенье, – да?
Пей! о, пей тот сладкий отдых! позабудь Линор, – о, да?»
Ворон: – «Больше никогда!»
 
 
«Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл, птица или демон?
Искусителем ли послан, бурей пригнан ли сюда?
Я не пал, хоть полн уныний! В этой заклятой пустыне,
Здесь, где правит ужас ныне, отвечай, молю, когда
В Галааде мир найду я? обрету бальзам когда?»
Ворон: – «Больше никогда!»
 
 
«Вещий, – я вскричал, – зачем он прибыл, птица или демон?
Ради неба, что над нами, часа страшного суда,
Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальной,
Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
Ту мою Линор, чье имя шепчут ангелы всегда?»
Ворон: – «Больше никогда!»
 
 
«Это слово – знак разлуки! – крикнул я, ломая руки.
Возвратись в края, где мрачно плещет Стиксова вода!
Не оставь здесь перьев черных, как следов от слов позорных!
Не хочу друзей тлетворных! С бюста – прочь, и навсегда!
Прочь – из сердца клюв, и с двери – прочь виденье
навсегда!»
Ворон: – «Больше никогда!»
 
 
И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
Там, над входом, Ворон черный, с белым бюстом слит всегда!
Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, —
И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, —
Знаю, – больше никогда!
 

 
То было полночью, в Июне,
В дни чарованья полнолуний;
И усыпляюще-росистый
Шел пар от чаши золотистой,
За каплей капля, ниспадал
На мирные вершины скал
И музыкально, и беспечно
Струился по долине вечной.
Вдыхала розмарин могила;
На водах лилия почила;
Туманом окружая грудь,
Руина жаждала – уснуть;
Как Лета (видишь?) дремлют воды,
Сознательно, в тиши природы,
Чтоб не проснуться годы, годы!
Вкусила красота покой…
Раскрыв окно на мир ночной,
Айрина спит с своей Судьбой.
 
 
Прекрасная! о, почему
Окно открыто в ночь и тьму?
Напев насмешливый, с ракит,
Смеясь, к тебе в окно скользит, —
Бесплотный рой, колдуний рой
И здесь, и там, и над тобой;
Они качают торопливо,
То прихотливо, то пугливо,
Закрытый, с бахромой, альков,
Где ты вкусила негу снов;
И вдоль стены, и на полу
Трепещет тень, смущая мглу.
 
 
Ты не проснешься? не ужаснешься?
Каким ты грезам отдаешься?
Ты приплыла ль из-за морей
Дивиться зелени полей?
Наряд твой странен! Ты бледна!
Но как твоя коса пышна!
Как величава тишина!
 
 
Айрина спит. О если б сон
Глубок мог быть, как долог он!
Храни, о небо, этот сон!
Да будет святость в этой спальне!
Нет ложа на земле печальней.
О Боже, помоги же ей
Не открывать своих очей,
Пока скользит рой злых теней.
Моя Любовь, спи! Если б сон
Стал вечным так, как долог он!
Червь, не тревожь, вползая, сон!
Пусть где-то в роще, древней, темной,
Над ней восстанет свод огромный,
Свод черной и глухой гробницы,
Что раскрывал, как крылья птицы,
Торжественно врата свои
Над трауром ее семьи, —
Далекий, одинокий вход,
Та дверь, в какую, без забот,
Метала камни ты, ребенком, —
Дверь склепа, с отголоском звонким,
Чье эхо не разбудишь вновь
(Дитя греха! моя любовь!),
Дрожа, заслыша долгий звон:
Не мертвых ли то слышен стон?
 

 
Я жил один,
В стране кручин
(В душе был озерный покой).
Но нежная стала Юлэлей моей стыдливой женой,
Златокудрая стала Юлэлей моей счастливой женой!
Темней, ах, темней
Звезды, ночей,
Чем очи любимицы грез!
И легкий туман,
Луной осиян,
С переливами перлов и роз,
Не сравнится с небрежною прядью – скромной Юлэлей
волос,
Не сравнится с случайною прядью – огнеокой Юлэлей
волос.
 
 
Сомнений и бед
С поры этой нет,
Ибо вместе мы с этих пор,
И ярко днем
Озаряет лучом
Нам Астарта небесный простор,
И милая взводит Юлэлей к ней материнский свой взор,
И юная взводит Юлэлей к ней свой фиалковый взор!
 

 
Смотри! Смерть там воздвигла трон,
Где странный город погружен,
На дымном Западе, в свой сон.
Где добрый и злой, герой и злодей
Давно сошли в страну теней.
Дворцы, палаты, башни там
(Ряд, чуждых дрожи, мшистых башен)
Так чужды нашим городам!
Не тронет ветер с моря – пашен;
И воды, в забытьи немом,
Покоятся печальным сном.
 
 
Луч солнца со святых высот
Там ночи долгой не прервет;
Но тусклый блеск угрюмых вод
Струится молча ввысь, на крыши
Змеится по зубцам, и выше,
По храмам, – башням, – по палатам, —
По Вавилону – сродным скатам, —
Тенистым, брошенным беседкам, —
Изваянным цветам и веткам, —
Где дивных капищ ряд и ряд,
Где, фризом сплетены, висят —
Глазки, – фиалки, – виноград.
 
 
Вода, в унынии немом,
Покоится покорным сном;
С тенями слиты, башни те
Как будто виснут в пустоте;
А с башни, что уходит в твердь,
Как Исполин, вглубь смотрит Смерть.
 
 
Глубь Саркофагов, капищ вход
Зияют над мерцаньем вод;
Но все сокровища дворцов,
Глаза алмазные богов,
И пышный мертвецов убор —
Волны не взманят: нем простор.
И дрожь, увы! не шелохнет
Стеклянную поверхность вод.
Кто скажет: есть моря счастливей,
Где вихри буйствуют в порыве,
Что бури есть над глубиной
Не столь чудовищно немой!
 
 
Но что же! Воздух задрожал!
Встает волна, – поднялся вал!
Как будто, канув в глубину,
Те башни двинули волну,
Как будто крыши налету
Создали в небе пустоту!
Теперь на водах – отблеск алый, —
Часы – бессильны и усталы, —
Когда ж под грозный гул во тьму,
Во глубь, во глубь, весь город канет,
С бесчестных тронов ад восстанет,
С приветствием ему!
 

 
Прежде мирный дол здесь был,
Где никто, никто не жил;
Люди на войну ушли,
Звездам вверив волю пашен,
Чтоб в ночи, с лазурных башен,
Тайну трав те стерегли.
Где, лениво скрыт в тюльпаны,
Днем спал солнца луч багряный.
Видит каждый путник ныне:
Нет покоя в той пустыне.
Все – в движеньи, все – дрожит,
Кроме воздуха, что спит
Над магической пустыней.
Здесь ветра нет; но в дрожи лес,
Волна волне бежит в разрез,
Как в море у седых Гебрид.
А! ветра нет, но вдаль бежит
Туч грозовых строй в тверди странной,
С утра до ночи, – непрестанно,
Над сонмом фиалок, что стремят
Ввысь лики, словно женский взгляд,
И лилий, что дрожат, сплетясь
У плит могил в живую вязь,
Дрожат, – и с куп их, что слеза,
По каплям, вниз течет роса;
Дрожат; – что слезы, вниз, меж тем,
Спадают капли крупных гемм.