Текст книги "Город на холме"

Автор книги: Эден Лернер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Мне уже давно было ясно, что Бина – отдельный, самостоятельно мыслящий человек, а не просто лишняя пара рук, чтобы нянчить малышню. Это озарило меня задолго до побега. Отец первым просек мой оппозиционный настрой и не нашел ничего умнее, как при помощи репрессий его укреплять. За пасхальным столом он с драматическими интонациями рассказывал притчу о четырех сыновьях и на словах “нечестивый сын, что он спрашивает?” смотрел на меня испепеляющим взором в ожидании, что я опущу глаза. Я выдерживал взгляд, считая про себя до десяти, потом медленно опускал ресницы, откидывался спиной на стену и делал лицо “ну и когда мне надо испугаться?” На третий по счету седер [12] , когда мы с отцом разыграли это представление, у нас были гости. Стерпеть такое при гостях отец не мог и велел мне убираться из-за стола. Воцарилась удивленная тишина. Седер Песах − это не просто ужин с гостями, это заповедь. Я уже бар-мицва [13] и обязан соблюдать, как взрослый. Неужели отец запретит мне участвовать? Я медленно встал. Посмотрел на другую сторону стола, где располагались женщины. Мама сидела ни жива ни мертва от страха, лицо побелело под праздничным синим тюрбаном. Мне тоже было очень не по себе, но когда я наконец открыл рот, голос звучал более чем уверенно:

− Мама, если тебе понадобится моя помощь, ты знаешь, где меня найти.

На мужской половине стола раздался возмущенный ропот. Как я посмел! Не просто не извиниться перед отцом, но вообще его проигнорировать! Публично обратиться к женщине и предложить свою помощь! Нет, я точно нечестивый сын и заслуживаю всяческого порицания.

Я сидел на нижней ступеньке лестницы в наш подъезд злой и голодный и одновременно безумно собой довольный. Как же, я не потерял лица, не стал унижаться, да еще и последнее слово за собой оставил. На первые пять минут моего запала хватило, а потом я подумал – да, все это хорошо, но какой ценой? Весь народ празднует свое избавление, а я – изгнан. И в этот момент я возненавидел отца по-взрослому, как равный равного. Кто он такой, чтобы меня отлучать? Допустим, я неблагодарный нечестивец, ну и что? Кто дал ему право действовать от имени всего народа? Он что, Сангедрин [14] ? Глава поколения? Гадоль Исраэль [15] ? Я не должен был уходить. Я не меньше еврей, чем все, и свое место за пасхальным столом я без боя не отдам. Где-то минут через сорок кончится рассказ, все снова встанут мыть руки, и вот в этой паузе я вернусь за стол. Судорога свела зубы, я не мог их разжать и только через равные промежутки времени всаживал кулак в ветхие деревянные перила. В руку вонзилось сразу несколько заноз, пошла кровь, но я продолжал мучить ни в чем не повинную деревяшку. Отец, не имея на это никаких в еврейском законе оснований, отлучил меня просто за то, что я ему не нравлюсь. Так наша община отгородилась от всех и только себя признает истинными евреями. А как же остальные? Те, кто молится на автобусных остановках, перекинув за спину автомат? Те, кто соскребает останки с иерусалимских мостовых? Те, кто празднует сейчас исход из Египта по всему миру, они, собственно, кто?

За спиной послышались легкие шаги. Я обернулся и увидел, что с лестницы спускается Бина. Двумя руками она несла большую пластиковую миску.

− Это тебе… Всего понемножку… Я собрала.

Приученная ничего не давать мальчику прямо в руки (даже собственному брату, вот ведь идиотизм), она поставила миску на одну ступеньку выше меня. Вот уж действительно всего понемножку – маца, марор, харосет, куриная нога, кугл из картошки. Она села на ступеньку повыше, как птичка на ветку, готовая улететь, стоит мне сказать что-нибудь недозволенное.

− Я посижу с тобой. Никто не должен быть один в праздник.

− Тебя хватятся.

Она пожала плечами.

− Хватятся, значит, так надо. Все равно мама заступится, ей без меня никуда.

Это точно. Злость на отца и его гостей прошла, оставив после себя презрение, как пламя, сгорая, оставляет серую золу. Семь взрослых мужиков, и никто не пришел ко мне сюда поговорить, объяснить, помочь разобраться. Никто против отца даже пикнуть не посмел, он же весь из себя глава коллеля. Бина – посмела. Восемь лет человеку, но уже есть собственное мнение и способность на поступок.

Это было семь лет назад. Тогда мы были двумя детьми, которые всю жизнь друг друга знали. Сейчас Бина из ребенка стала подростком, а я три года отсутствовал дома и вообще полностью поменялся.

Я постучал в комнату, где спали девочки, и попросил ее выйти ко мне на кухню. Она пришла через некоторое время – нескладный, сутулый подросток с двумя длинными косами. Я встал.

Бина изумленно уставилась на меня. Кухня у нас была такая тесная и низкая, что, встав, я загородил собой большую часть окна.

− Бина, − начал я как можно приветливее, – давай сядем.

Она села на скамейку и уставилась в пол.

− Бина, ты меня боишься?

Она провела тыльной стороной руки по глазам.

− В школе только о тебе и речь. Все удивляются, как отец вообще пустил тебя домой. Ты же осквернен с ног до головы. Они говорят, что ты ешь свинину и смеешься над святыми книгами.

Я вдохнул, выдохнул и сжал в правой руке эспандер. В армии на прощание подарили. Замечательная вещь. Очень помогает, когда нельзя заорать, сломать что-нибудь, сорваться.

− То, что говорят в школе, я понял. А ты сама что думаешь?

− Я удивляюсь. Если ты не хочешь жить, как мы, то что ты здесь делаешь?

− Я объясню. Вам всем нужна моя помощь, и поэтому я здесь. Я думаю, ты знаешь, что мама, Риша и Моше-Довид нездоровы. Я перестал быть хареди, но не перестал быть вашим братом. И твоим в том числе.

− Так от этого еще больнее, Шрага. Когда посторонний еврей сходит с пути Торы, это, конечно, грустно, но я не праведница и у меня на хватает сердца за всех переживать. А за тебя я переживаю. Не потому, что меня дразнят в школе, не потому, что ко мне никто не посватается. Как Всевышний захочет, так со мной и будет. А за тебя страшно. Ты теряешь долю в будущем мире.

Она уткнулась лицом в руки и заплакала. И тут я впервые обратил на ее руки внимание. Да так обратил, что дыхание перехватило. Красные, все в цыпках. Она же тут моет посуду за всей оравой и по большей части в холодной воде. И полы моет, и все самыми дешевыми средствами, без перчаток. Какой ужас. Как я всего этого раньше не замечал. Самоуверенный идиот.

Я подошел к ней, сел на корточки, чтобы над ней не возвышаться и не пугать, и мягко отодвинул руки от лица.

− Бинеле. У нас с тобой слишком много забот в этом мире, чтобы волноваться о мире будущем. Я вижу, что ты тут работала за троих. Это и есть праведность. Все, чего я от тебя хочу, это чтобы ты меня не боялась.

Она заулыбалась сквозь слезы.

− Не мой посуду, пожалуйста, без перчаток. И надо будет купить хорошее средство для мытья.

− А пол?

− Пол оставь мне.

− Но ведь хорошие средства для мытья дорогие.

− Твои руки дороже.

Я смотрел ей вслед и думал, что ведь действительно пройдет еще два года и ее начнут сватать. Ну что ж, придется беседовать с каждым кандидатом. Пока не найдется тот, кому не надо будет объяснять, что купить моей сестре посудомоечную машину это его обязанность. В одной из книжек гверет Моргенталер я прочел про спившегося царька дикого африканского племени, которому жены служили мебелью – стулом, ковриком под ноги. Вот и мы докатились. Нашли пример для подражания.

В квартире все шаталось, сыпалось, скрипело. Нагревательная колонка для воды не работала. Пришлось ремонтировать мебель, чинить проводку, менять плиту. Отсутствие душа ужасно меня угнетало. В армии я привык подолгу плескаться, а еще открыл для себя дезодорант и одеколон. В первый год службы я страшно перебарщивал с этим делом. Если уж светские израильтяне говорят, что у харедим с гигиеной плохо, то пусть это не будет из-за меня. Раз в неделю я принимал душ в квартире гверет Моргенталер, а так мылся в тазу. Вскоре после демобилизации она дала мне ключ от своей квартиры, а когда я стал отказываться, сурово отчитала:

− Шрага, хватит. Твои демонстрации независимости портят жизнь и тебе, и окружающим. Мы уже все поняли, что ты выше облаков и круче туч, хватит доказывать. Я считала, что с некоторых пор я тебе близкий человек. Или я не права?

Квартира у нас была хоть и старая, но большая. Три комнаты, кухня, салон и чулан размером в треть салона с окошком под потолком. В комнатах, где спали дети, кровати стояли в три яруса. Соответственно, была комната девочек и комната мальчиков. Родители с двумя совсем мелкими спали в своей спальне. Я выбросил из чулана все барахло, провел туда электричество и поселился там с Моше-Довидом и Ришей. Там как раз хватило места для Ришиной кровати, наших матрасов и железной тумбочки, куда я запирал документы, деньги на хозяйство и светские книжки. Наша одежда разместилась на вбитых в стену гвоздях. Места на две кровати не хватило, а гверет Моргенталер сказала, что если девочка будет спать на холодном полу, она не сможет родить.

Кое-как сделав квартиру пригодной для жизни, наладив быт и отведя всех к врачам, я начал искать работу. Тут все получилось на редкость удачно. Когда я демобилизовывался, расар [16] нашего батальона вызвал меня к себе и дал рекомендательное письмо своему тестю, владельцу строительной фирмы в Иерусалиме. Тесть, седой краснолицый американец, обрадовался мне как родному, долго тряс руку, мельком взглянул на армейские сертификаты и тут же определил на объект недалеко от Иерусалима, за “зеленой чертой”. Стройка была шикарно оборудована, с полевой кухней, с кабинками для душа. Работали там евреи, русские и арабы, но все с израильскими паспортами. Никаких нелегалов. Я сам слышал, как шеф говорил “Я рабов не держу.” Тут я его и зауважал.

У меня стало меньше времени, но больше денег. Вскоре удалось купить стиральную машину и микроволновую печь, заменить нагревательную колонку. Всё время, которое у меня оставалось от работы на стройке, я тратил на Моше-Довида и Ришу. Делал всё, что велели врачи: массаж, ингаляции, дренаж бронхов. Учил Ришу ориентироваться в квартире, не резаться, не ударяться о стены. Помимо слабого слуха и быстро ухудшающегося зрения, у нее были проблемы с равновесием, она часто падала. Риша перестала ходить в школу, потому что там никто не хотел ничего для нее приспосабливать. Я не стал с ними ругаться. Диплома о среднем образовании они все равно не дают. Так зачем туда ходить? Она целыми днями сидела у себя за занавеской (я повесил там очень сильную лампу), читала книжки крупным шрифтом, добытые гверет Моргенталер по внутрибиблиотечному обмену и вязала крючком на ощупь. Даже на кухню выйти боялась.

Я поздно приходил со стройки, валился с ног от усталости, но мой коллектив не спал. Они целый день меня ждали. В социальной службе мне сказали, что для успешной реабилитации на каждого ребенка-инвалида должно быть двое взрослых, чтобы один зарабатывал, а другой вплотную занимался лечением и обучением. Я рассказывал свою ситуацию в надежде, что мне чем-то помогут. Видя, что этого не будет, быстро заканчивал разговор и уходил.

Насколько меня хватит? Будет ли у меня когда-нибудь своя семья, жена, дети? На протяжении многих поколений в нашем “элитном” роду женились только на своих, двоюродных и троюродных, на сыновьях и дочерях знатоков Торы. Никаких ремесленников, торговцев, Боже упаси, прозелитов. И что? Буквально в каждой семье в нашем клане есть ребенок с тяжелыми медицинскими проблемами, а часто и не один. Мне в медицинском центре все про гены объяснили. Имею ли я право передавать гены, которые заставят моих детей болеть и страдать? Хотя, скорее всего, этот вопрос так и останется для меня неактуальным. Девушка из общины не пойдет за меня потому, что я не хочу жить той жизнью и осквернен службой в армии сионистского государства. В светском мире я тоже никому не нужен – без денег, без образования, без жилья, с больными братом и сестрой. Девушки хотят, чтобы у мужчины было много денег и мало проблем. В отличие от неудачников, которые любят брюзжать на эту тему, я говорю об этом совершенно спокойно, без тени осуждения. Я же хочу, чтобы моя сестра жила хорошо, так почему другим нельзя?

Через какое-то время я уже перестал задумываться о будущем. Разве может задумываться бульдозер “Катерпиллар”? Я превращался в тяжелую, неповоротливую машину, закованную в броню недоверия, упорно ползущую по прямой линии, перемалывая на своем пути все препятствия. А что мне еще оставалось?

* * *

В то утро, когда Моше-Довид спокойно спал, а Риша самостоятельно оделась, был рош ходеш хешван [17] . За окном было темно и пасмурно. В этот день я не поехал на стройку потому, что мы ждали визита социальной работницы. Ничего особенного я от этого визита уже не ждал, но к тому времени понял, что если я хочу быть частью системы, надо исполнять некоторые ритуальные танцы. К тому же рассопливился наш предпоследний, Исролик, и я сказал матери, что будет лучше его в ясли не нести. Моше-Довид с Ришей сидели в нашей комнате и завтракали чаем с халой. Рише я принес чай в специальном термосе-непроливашке. Я ходил взад вперед по салону с малышом на плече, гладил его по спинке, шептал в маленькое ушко какую-то ерунду. Он хныкал, копошился, прикладывался спать, но заложенный нос мешал, и все начиналось сначала. От окна, мимо стола, в угол, где кусок стены не покрашен в память в разрушении Храма. Из угла, мимо стола, к окну. Туда − обратно. Туда − обратно. В очередной раз я подошел к окну и выглянул. Окна всех квартир в нашем доме выходили в квадратный двор, мощенный неровным камнем. В солнечные дни там сушилось белье, но сегодня обещали дождь, и все белье убрали. Из-под ведущей на улицу арки вышла женщина, и я сразу понял, что это к нам. Она была в длинной юбке, но в приталенной кожаной курточке и с непокрытой головой. Одной рукой она прижимала к боку объемистую сумку, другой к груди столь же объемистую папку. Остановилась, заглянула в папку, где у нее, видимо, был записан адрес, и подняла лицо в поисках нужной двери на галерее второго этажа. Надо выйти встретить. У нас не жалуют светских визитеров. На прямую уголовщину не пойдут, но помоями облить могут вполне. Я отдал Исролика Моше-Довиду с инструкцией держать полувертикально, головкой на плечо и выскочил на улицу.

− Вы к Стамблерам?

Женщина оглянулась на меня. У нее было немного странное лицо, похожее на сердечко на детских открытках – широкоскулое и заостренное к подбородку. Больше ничего я разглядеть не успел. Если она и удивилась, что посреди ультра-ортодоксального квартала к ней прямо обращается мужчина, то виду не подала. Наверное, привыкла на своей работе к разным неожиданностям.

− К Стамблерам. Моше-Довид и Риша.

− Я старший брат. Меня зовут Шрага. Позвольте вас проводить.

Дай Бог здоровья гверет Моргенталер. Эта она научила меня разговаривать с женщинами, как с людьми. Да, у меня большие пробелы в образовании. Да, я скорее всего буду всю жизнь работать на стройке. Но Бог мне свидетель, я не дам ни одной женщине повода считать себя хамом.

− Спасибо – улыбнулась социальный работник и шагнула за мной в подъезд.

Мы поднялись по лестнице и зашли в квартиру. Я выдвинул стул из-за стола в салоне и предложил ей сесть. Она разложила на столе свои бумаги и обратилась ко мне.

− Шрага, я понимаю, что ставлю вас в неудобное положение, но я обязана спросить. Почему я имею дело с вами, а не отцом или матерью?

− Мама спит. У младенца колики, он всю ночь не спал. А сейчас уснул.

− А отец?

− Он в коллеле.

− И сколько вас?

− Всего?

− Дома.

− Залман, Бина, Нотэ, Моше-Довид, Риша, Исер, Лейзер, Тувья, Шейна, Штерна, Шуламис…

− Если можно, не так быстро.

−… Исролик и Беньомин.

− А вам сколько лет?

Господи, ну неужели я выгляжу таким теленком, что мне надо задавать этот вопрос. Что она себе думает, эта фитюлька? Не может узнать мужчину с расстояния полутора метров?

− Двадцать два.

− То есть получается, что у вас на попечении раз, два, три… тринадцать детей?

− Я бы этого не сказал. Троих старших опекать не надо, а Бина мне ещё и помогает. Она сейчас в школе. Мать занимается двумя младшими. Шейна, Шуламис и Штерна у нас тройняшки. Каждый день за ними смотрит Бина, а я так, на подхвате, если надо вести куда-то. Я занимаюсь Моше-Довидом и Ришей и живу с ними в комнате.

− Кто делает покупки?

− Я, иногда Бина.

− Уборка?

− В основном я.

− Стирка?

− Я. И Бина.

− Готовка?

− В будние дни Бина. На шабат мать.

− Какие в семье источники доходов?

− Пособия на детей. Я работаю на стройке и трачу здесь все.

Я чуть было не сказал, что отцу дают пожертвования, но мы из этих денег ни шекеля не видим, все уходит в коллель. Если бы я это ляпнул, у нас бы отобрали пособия. Я не должен расслабляться и забывать, что передо мной человек при исполнении.

Я рассказывал заученный текст, медицинскую историю Моше-Довида и Риши, как рассказывал до этого много раз. А думал совершенно не об этом. Она была как легкая многоцветная колибри, ни с того ни с сего приземлившаяся на кучу серых обломков. Не подозревая ни о чем, она одним своим присутствием раздвинула эти ненавистные стены и я начал надеяться на то, что нам станет легче. Она записывала, а я смотрел на склоненную голову, на тяжелый узел гладких черных волос под перламутровой заколкой. Время от времени она поднимала голову от своей писанины, чтобы что-нибудь у меня уточнить. Я все пытался вспомнить, кого она мне напоминает. Вспомнил. Гверет Моргенталер любила смотреть фигурное катание по телевизору. Ледяные искры летели из-под лезвий коньков, спортсменка парила в воздухе, и каждый раз я замирал в страхе, что она упадет. Потом музыка окончилась: она стояла, раскинув руки, а на нее со всех сторон сыпались цветы. Ее звали Мишель Кван. Лицо моей гостьи было похожим на лицо Мишель Кван, но было живым, без наклеенной спортивной улыбки.

− Шрага, я бы хотела познакомиться с вашим братом и сестрой, если можно.

− Пойдемте.

Мы вышли в полутемный коридор и добрались до чулана. Прежде чем толкнуть дверь, я остановился, прислушиваясь. Моше-Довид, явно подражая своему ребе в школе, громко, нараспев, рассказывал сказку.

− И тогда Элишева пошла на кладбище за крапивой. А христианский священник решил ее погубить.

− Зачем? – искренне удивилась Риша. Прожив десять лет на свете, она так и не поняла, зачем люди делают гадости.

− Ну как зачем? – замялся Моше-Довид. – Он же идолопоклонник, а они все злые.

Я открыл дверь. Они сидели рядышком на моем матрасе. На том же матрасе спал Исролик, накрытый ришиной кофтой. Риша резким, немного птичьим движением повернула голову на шум открывающейся двери.

− Шрага, это ты? С тобой кто-то есть? Очень вкусно пахнет.

Моше-Довид несильно пихнул ее локтем, чтобы не ляпала, что попало, и встал. Надо заметить, что специально я его не учил. Ему просто нравилось мне подражать.

− Вы извините мою сестру. Она отличает людей по запаху потому, что плохо видит.

− Ничего страшного. Меня зовут Малка. Риша, ты можешь точно сказать, чем пахнет?

− Парком весной. Цветами.

Цветами. Парком весной. Почему у меня всего этого не было? Кому было нужно украсть у меня целый мир и сделать все, чтобы я никогда о нем не узнал?

Малка сидела на полу перед Ришей, а та водила по ее лицу пальцами.

Я провожал Малку до автобусной остановки. Когда мы вышли из-под арки на улицу, она вздохнула с видимым облегчением. Потом повернулась ко мне.

− Я всё-таки удивляюсь. Как они вас терпят? Почему вас до сих пор не выгнали?

− Боятся, – пожал я плечами. – Они же смелые, только когда надо туристок шугать и на паломников плеваться. А я здесь вырос, про меня все известно. Они знают, что даже если вдесятером на меня навалятся, двоих-троих я точно покалечу. Быть в числе этих двоих-троих никому не хочется. Вот и вся математика.

− У вас были конфликты после возвращения из армии? Я имею в виду с применением физической силы.

− Приходилось.

− Теперь я поняла. Они на вас досье собирают. В следующий раз, когда вы разобьете кому-нибудь нос, они сдадут вас в полицию с кучей свидетельств о том, что вы человек неуравновешанный, склонный к насилию. Они хотят убрать вас отсюда всерьез и надолго, и сделать это чужими руками.

Да, есть над чем подумать. Кто же в моем окружении имеет достаточно мозгов, чтобы сплести такую интригу. Скорее всего, это рав Розенцвейг, заместитель директора йешивы, где я учился. Интриган каких поискать, но совсем не дурак. Когда он проходил мимо меня на улице, он не ругался и не плевался, но взгляд его становился напряженным, я чувствовал себя так, как будто меня просвечивают рентгеном. Ждет, чтобы я сорвался. Теперь не дождется.

− Шрага, вы меня слушаете?

Такой мелодичный голосок и такие строгие интонации. Смешно даже.

− Вам будут звонить из разных мест. Если звонят от меня, значит, предложат конкретную помощь. Всех, кто не может вам помочь, я буду безжалостно отсеивать.

Мы дошли до остановки.

− Не поддавайтесь на провокации. Вы уже столько сделали для вашего брата и вашей сестры. Вот моя карточка. Тут все телефоны. Звоните в любое время, с любыми вопросами.

Я не мог произнести ни слова. Видя, что я стою как столб, она уверенно взяла мою руку и вложила в нее карточку. Подъехал автобус. Она улыбнулась мне на прощание и исчезла за затемненными стеклами. Я остался стоять. Автобус отъехал, а я все смотрел, как асфальт из серого становится чёрным под накрапывающим дождем. Надо идти, дети там одни. У меня кружилась голова, мне казалось, что карточка с телефонами светится в темном кармане, мерцает оттуда разноцветными искрами.

Мы сели втроем на кухню чистить картошку. К тому времени Моше-Довид уже закончил рассказ про Элишеву с крапивой и затянул новую историю. Риша слушала и при этом чистила картошку быстрее и аккуратнее, чем я. Я машинально вертел в руках картофелину и думал о Малке. Я хотел остаться с ней наедине и безумно боялся того, что будет дальше. Видимо, я ещё не стал светским. Я с удовольствием смотрел с гверет Моргенталер фильмы, спектакли, музыкальные номера, но когда видел, что дело идет к близости мужчины и женщины, срывался и убегал из салона. Она провожала меня взглядом, в котором ясно читалось “вот безумный”. Я никого не осуждал, просто не хотел думать о другой женщине, обнимая свою, если она у меня когда-нибудь будет. Я научился понимать нерелигиозных мужчин, и с пожилыми женщинами вроде гверет Моргенталер тоже было все понятно, но молодые женщины были для меня тайной за семью печатями. Если Малка улыбалась мне, взяла за руку, дала свои телефоны, обещала помочь – какой интерес ею руководил, профессиональный или какой-то ещё? Как мне теперь всё это понимать? Конечно, у нас все просто. Все, что связано с женщиной, дурно и грешно. При мне в синагоге стыдили пожилую женщину, которая посмела вслух оплакивать маленькую внучку, попавшую под машину. Ей не постеснялись сказать, что ее голос приведет молящихся мужчин к греховным мыслям. Да, я не в восторге от мужчин в нашем районе, но я все-таки надеюсь, что большинство из них не подонки и не извращенцы. Только подонок и извращенец мог бы прийти в сексуальное возбуждение от рыданий этой несчастной. Таких надо изолировать и лечить, а не подстраивать под них всю общину. Я сделал свой выбор. Я не хочу чтобы было просто, тем более за чужой счет.

− Шрага!

Это в дверном проеме нарисовалась Бина с тележкой продуктов.

− Ты зачем волочила тележку по лестнице? Почему ты меня не позвала?

− А мне помогли – обезоруживающе улыбнулась Бина.

− Кто?

− Фейга. Мы вдвоем дотащили.

Фейга это наша соседка и лучшая подружка Бины. Встречая меня на лестнице, она в ужасе прижималась к стене и отводила глаза.

Бина забегала по кухне, раскладывая продукты, и выдала следуюшее сообщение:

− Ты не представляешь, что у Котеля [18] творится!!!

Прекрасно. А главное, содержательно. Если бы я приходил к командиру в армии с такими донесениями, то стал бы посмешищем всей базы, меня бы прозвали “Стамблер-ой-что-там-творится”.

− Что?

− Там женщины молятся группой вслух. У них настоящий свиток Торы. Они его вслух читают, представляешь?.

Бедная моя сестренка. В ее возрасте, когда я уже начал кое-что понимать, я завидовал девочкам. Их в школе учили хоть чему-то полезному, давали хоть какие-то знания, нужные в реальной жизни. Если девочка управлялась с домашней работой, она могла читать что хочет, думать о чем хочет, особо бойким удавалось даже подрабатывать. Не то у мальчика. Мальчику в этой жизни определено четыре занятия – есть, спать, молиться и учиться. Если мальчик был замечен за каким-то другим занятием, он тут же попадал под подозрение. А Бина искренне любила Тору и заповеди и завидовала мальчикам. Она смотрела на этих женщин с их свитком Торы, как гадкий утенок в сказке смотрел на белых лебедей. Как я, несчастный мальчишка в длиннополом кафтане и штраймле, смотрел на солдат – таких счастливых и свободных.

− Ты тоже будешь.

− Буду что?

− Учить Тору и Талмуд. Молиться. Станешь ученой и благочестивой женщиной. Если ты этого действительно хочешь.

− Талмуд девочкам учить нельзя.

− Ты опять за свое? Легче повторять чужие глупости чем подумать собственной головой? Кто сказал, что нельзя? Где написано, что нельзя? Они хотят держать нас всех в невежестве, чтобы нами было легче управлять.

− Шрага, не кричи. Посмотри на Ришу. Ты ее напугал.

Риша сидела бледная, маленькие исцарапанные руки дрожали. Я предусмотрительно вынул нож из детских пальцев и прикрыл дрожащую Ришину руку своей.

− Я не на вас кричу. Я на них кричу. Прости, Бина.

Бина запихнула в холодильник пакет с потрохами, предназначенными для супа, и продолжала рассказывать.

− Госпожа Розенцвейг на них кричала. Госпожа Гровбайс тоже и еще какая-то женщина, я не знаю кто она. А потом ученики йешивы стали раскачивать мехицу [19] и кидать стулья.

Я бы с удовольствием в этом месте разразился гневной тирадой в адрес этих, с позволения сказать, благочестивцев. Этих и других таких же, которые так блюдут свою нравственность, что наорать на полуслепого ребенка, случайно задевшего их на улице, считается не только нормальным, но и похвальным. До сегодняшнего дня я давал им возможность пожертвовать собой ради заповеди – просто хватал за шиворот и несильно бил головой об стену, отсчитывая вслух удары на иврите – и так пока скулить не начнет. Но после сегодняшнего разговора с Малкой я понял, что с этим пора завязывать. Да и Ришу эти демонстрации травмируют, она потом полдня успокоится не может.

С не меньшим удовольствием я бы сказал Бине, что госпожа Розенцвейг злая и черствая женщина с вечно поджатыми губами, что на моей памяти она никому ни разу не сказала доброго и приятного слова, что она достала всех своими придирками и показным благочестием, что даже родные дети уехали от нее после женитьбы – кто в Бней-Брак, кто в Бейтар-Илит, кто вообще в Штаты – чем дальше, тем лучше. Про госпожу Гровбайс я мог бы сказать, что ее единственное достоинство – это голос как, йерихонская труба, но я с роду не слышал, чтобы она высказала собственную мысль. Да, это лашон а-ра [20] , но я имею право на свое мнение, тем более что оно полностью подкреплено фактами.

Конечно, я всего этого не сказал. Не потому что мне внушает ужас нарушение запрета лашон а-ра, а потому что я люблю Бину. И если я хочу сохранить ее доверие, если я хочу разговаривать с ней о более важных и серьезных вещах, чем готовка и стирка, я должен быть старше и умнее и забыть на какое-то время о своих эмоциях. В конце концов, в шабат я могу уйти ночевать к гверет Моргенталер и там самовыражаться сколько влезет.

− И что ты по этому поводу думаешь? – задал я “открытый” вопрос, как учила меня гверет Моргенталер. Вопрос, не содержащий в себе ответа. Других вопросов подросткам задавать нельзя, это их обижает. Да что подростки. Мне тоже стоит большого труда не заводиться, когда мне задают вопрос, уже содержащий в себе ответ. Как говорится, не делайте из меня идиота, я его сам из себя сделаю.

− Я думаю, что если ты хочешь приблизить евреев к Торе, то не стоит на них кричать и кидать в них стулья. Для Бога нет ничего невозможного, но если мне покажут хоть одного еврея, который стал фрум [21] от такого воздействия, я буду очень удивлена.

Я удоволетворенно откинулся на спинку стула, и стул отчаянно заверещал, протестуя против такого обращения. Я был доволен. Все-таки им не удалось оболванить мою сестру и отучить ее пользоваться разумом, который Всевышний ей дал. Недаром ее зовут Бина [22] .

Остаток дня прошел в беготне по хозяйству и с младшими детьми. Ночью мне приснился сон одновременно прекрасный и кошмарный. Сначала был сверкающий лед, на котором стояла осыпанная цветами Мишель Кван. Потом каток исчез и через окно салона я увидел наш двор, где стояла уже не Мишель Кван, а Малка Бен-Галь. Она смотрела вверх, прямо на меня. Губы ее шевельнулись, и я уловил слова “Ты сильный, Шрага. Ты справишься”. Во сне я попытался открыть окно, чтобы ответить ей, и тут в Малку изо всех других окон полетели камни. Окно не поддавалось, стекло затвердело, стало непробиваемым. В отчаянии я схватил стул и со всей силы швырнул в окно. Посыпались осколки − и тут я проснулся.

Потом потянулась обычная рутина, которую изредка украшали приятные сюрпризы. Сначала объявилась инструктор по Брайлю и пальцевой азбуке из общества слепых – милая, доброжелательная хабадница средних лет в очках с толстыми линзами. Она обещала приходить три раза в неделю по два часа и обучать Ришу. Потом позвонили из реабилитационного центра и сказали, что Моше-Довид принят в группу лечебной физкультуры, где занимаются одни мальчики. Я только обрадовался возможности позвонить Малке и пожаловаться, что некому его туда возить, как нарисовался волонтер из Яд Сара. Мы договорились встретиться в литовской синагоге на углу. Волонтер оказался симпатичным подростком сефардского вида, одетым как ученик литовской йешивы. Он рассказал мне, что их рош-йешива требует от каждого ученика посвящать сколько-то времени в неделю добрым делам, причем с каждым учеником обговаривает количество этих часов отдельно. Я не мог не восхититься. Он обещал возить Моше-Довида через весь город в реабилитационный центр, а заодно передал подарки – сделанную на заказ трость для Риши и кислородную маску для Моше-Довида. Вообще с тех пор как я стал искать для них помощь, я начал постоянно сталкиваться с харедим из других общин. В армии их не было. Для меня стало большой неожиданностью, что в других общинах степень верности Торе не измерялась тем, насколько сильно ты ненавидишь окружающих. Мне – демобилизованному солдату с вязанной кипой на голове – отказали в помощи только пару раз. Повезло же мне родиться в такой… такой общине. Просто слов нет.