Текст книги "Необъятный мир: Как животные ощущают скрытую от нас реальность"

Автор книги: Эд Йонг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Эти бугорки воспринимают не только рябь, распространяющуюся от потенциальной добычи. Привлекая самку, аллигаторы издают утробный рев, от которого вода над их спиной начинает бурлить и брызгать, словно масло на раскаленной сковороде. Эти вибрации улавливают своими чувствительными челюстями другие аллигаторы. Кроме того, бугорки обнаруживаются вокруг зубов и внутри пасти, где они, возможно, используются для того, чтобы оценивать пищу и корректировать укус. Когда аллигатор охотится под водой, поводя мордой из стороны в сторону, бугорки сообщают, не попали ли они на что-то подходящее. Матери, приходящей на зов детенышей, готовых вылупиться из яиц, бугорки помогают контролировать силу нажатия, когда она раскалывает зубами скорлупу. А когда она носит только что вылупившихся детенышей в пасти, тончайшее осязание позволяет ей отличить добычу, которую нужно кусать, от потомства, которое кусать нельзя.

Это переворачивает все наши шаблонные представления о крокодилах как о бесчувственных и грубых животных. Челюсти, которые дробят кости, и толстая кожа, одетая в броню из костяных пластинок, – какая уж тут нежность и чуткость? Однако на самом деле эти животные от носа до хвоста покрыты сенсорами, которые, как установили Кен Катания и его студент Дункан Литч, в десять раз чувствительнее к колебаниям давления, чем подушечки человеческих пальцев^{441}.

Сколько еще органов осязания мы могли упустить из виду лишь потому, что привыкли считать их владельцев бесчувственными? У многих змей чешуя на голове содержит тысячи чувствительных к прикосновению бугорков^{442}. Эти бугорки особенно заметны и распространены у морских змей, которым они, возможно, служат гидродинамическими сенсорами, примерно как у крокодилов. У спинозавра – огромного динозавра с гребнем-парусом на спине – на кончике носа имелись поры, напоминающие отверстия в черепе крокодила, а значит, через них точно так же могли проходить нервы к бугоркам, улавливающим давление^{443}. Морда у спинозавра была похожа на крокодилью, и его часто представляют как околоводного обитателя, питающегося рыбой, поэтому не исключено, что он тоже пользовался осязательными сенсорами для отслеживания ряби от потенциальной добычи. У дасплетозавра, близкого родственника тираннозавра, тоже присутствуют характерные отверстия в челюсти, и поверхность его тела тоже могла быть покрыта сенсорными бугорками^{444}. Эти динозавры не жили в воде, но, возможно, терлись своими чувствительными мордами во время брачных игр или носили детенышей в пасти. Если эти предположения кажутся вам надуманными, вспомните о бугорках у аллигаторов, о боковой линии у рыб и о вибриссах у тюленей. В истории науки полным-полно примеров, когда ученые недооценивали или не замечали осязательные и потоковые сенсоры – в том числе те, которые расположены на самом виду.

Мало какие птицы так же заметны и узнаваемы, как павлины. Но попробуйте (если получится) на время забыть об их роскошном переливчатом хвосте: сейчас нас интересуют жесткие, похожие на лопатку перья, из которых состоит венчик у них на голове. Этот венчик тоже довольно броский, но на него часто не обращают внимания. Чтобы выяснить, есть ли у него какое-то назначение, Сюзанна Амадор Кейн раздобыла несколько венчиков из птичников и питомников и один от жившего в зоопарке бедолаги, залетевшего в вольер с белыми медведями^{445}. Затем ее студент Дэн ван Беверен прикрепил их к механическому шейкеру и принялся наблюдать за их раскачиванием. Особенно интенсивно они качались, когда их трясли с частотой ровно в 26 Гц, то есть 26 раз в секунду. Это их резонансная частота. И именно с такой частотой трясет своими хвостовыми перьями павлин во время брачных игр. «Понятно было, что это не совпадение», – рассказывает Кейн. Ван Беверен проигрывал перед венчиками разные аудиозаписи, и когда он включил отрывок, в котором шумно тряс хвостом настоящий павлин, венчики срезонировали. На другие композиции, в том числе на «Оставайся в живых» (Staying Alive) в исполнении группы Bee Gees, они не реагировали.

Из этого следует, что павлиниха, стоя перед ухаживающим за ней самцом, возможно, улавливает колебания воздуха, которые он производит хвостом^{446}. То есть она не только видит его усердие воочию, но и чувствует. (В обратную сторону это тоже работает, поскольку и самка иногда трясет хвостом перед самцом.) Теперь Кейн хочет в качестве доказательства этой гипотезы снять на видео венчики живых павлинов во время брачных игр и посмотреть, действительно ли они трясутся с указанной частотой^[145]. Если да, значит, в брачном танце павлина, несмотря на всю его зрелищность, всегда имелась скрытая составляющая, о которой человек и не подозревал. У нас просто нет нужного оснащения, чтобы оценить его по заслугам. А если мы умудряемся проморгать что-то даже в одном из самых броских выступлений в животном мире, сколько всего такого проходит мимо нас?

Подсказку можно найти у основания каждого из перьев павлиньего венчика, где располагается перо-компаньон меньшего размера, называемое нитевидным. Это просто стержень с метелкой на конце, который может служить механосенсором. Когда движение воздуха сотрясает основное перо венчика, оно толкает нитевидное перо, а то, в свою очередь, активирует нерв. Нитевидные перья имеются у большинства птиц и почти всегда связаны с другими перьями. С их помощью птицы отслеживают положение своих перьев, возможно, чтобы понимать, когда они взъерошены и их необходимо пригладить клювом. Но особенно важную роль нитевидные перья играют в полете^{447}.

Птичий полет выглядит настолько простым и непринужденным, что мы часто забываем о том, каких усилий он требует. Чтобы держаться в воздухе, птицы постоянно корректируют форму и угол крыла. Если все получается, воздух плавно обтекает крыло, создавая подъемную силу. Но если угол будет слишком крутым, вместо плавного потока образуются турбулентные вихри, и подъемная сила исчезнет. Это называется сваливание, и если птица не сумеет его избежать или вовремя выровняться, она рухнет на землю. Такое происходит редко, отчасти потому, что благодаря нитевидным перьям птица получает все необходимые сведения, чтобы быстро подстроить крылья и остаться в воздухе^{448}. Это, признаться, просто невероятно. Я помню, как стоял однажды на борту яхты и смотрел на летящую параллельным курсом чайку. Было ветрено, и мы – и яхта, и птица – двигались быстро. Я вытянул руку и, почувствовав, как ветер обтекает ее и струится между пальцами, восхитился способностью чайки приручать те же самые потоки крылом, чтобы держаться на них. Но я тогда не осознавал, сколько всего делает для этого птица, – в том числе считывает состояние воздуха с помощью нитевидных перьев и едва уловимо корректирует свой полет. Французский специалист по зрению Андре Рошон-Дювиньо писал когда-то, что птица – это «крыло, направляемое глазом», но он ошибался: крыло и само себя направляет.

То же самое относится и к летучим мышам. Хотя их перепончатые крылья совсем не похожи на оперенные крылья птиц, в чувствительности они им не уступают. Они покрыты россыпью осязательных волосков, которые растут из небольших выпуклостей и связаны с механорецепторами^[146]{449}. Сюзанна Стербинг установила, что основная масса этих волосков реагирует только на движение воздуха от задней части крыла к передней, что обычно происходит, когда возникает угроза сваливания. Летучие мыши, как и птицы, отслеживают такие моменты и вовремя принимают меры. Волоски позволяют им закладывать крутые виражи, зависать в воздухе, делать обратное сальто, ловя насекомых у себя на хвосте, и даже приземляться лапами вверх. Когда Стербинг удалила волоски с крыльев летучих мышей с помощью депиляционного крема и запустила подопытных в лабиринт, результат не оставил сомнений^{450}. Мыши не врезались в стенки, но держались от них на слишком большом расстоянии, а повороты у них выходили более широкими и неуклюжими, тогда как до удаления волосков они пролетали в паре сантиметров от стенок и препятствий и ювелирно выполняли резкие развороты. Для летучих мышей разница между наличием и отсутствием сенсоров воздушного потока – это разница между простым полетом и высшим пилотажем.

Однако есть животные, для которых это разница между жизнью и смертью. Возможно, именно поэтому потоковые сенсоры развились у них в один из самых чувствительных органов на свете.

В 1960 г. на рынок в немецком Мюнхене прибыла партия бананов откуда-то из Центральной или Южной Америки^{451}. В ней обнаружились три «зайца» – точнее, крупных паука, каждый размером с ладонь. Этих пауков отправили в Мюнхенский университет, где их начала изучать и разводить Мехтильда Мельхерс. Этот вид, известный теперь как тигровый (за черные и оранжевые полосы на ногах) блуждающий паук, стал за прошедшие годы самым изученным пауком в мире.

Блуждающий паук не плетет паутину, чтобы ловить добычу, а поджидает потенциальных жертв в засаде. На его ногах – сотни тысяч волосков, растущих очень густо, до 400 штук на квадратный миллиметр^{452}. Почти все они связаны с нервами и чувствительны к касанию. Достаточно пошевелить хотя бы несколько волосков на одной ноге, и паук либо отдернет ее, либо развернется, выясняя, что происходит. Если на бегу волоски скользнут по какому-нибудь препятствию – например, проволоке, натянутой на пути паука любопытным ученым, – паук приподнимет корпус, перенося его над барьером^{453}. Во время брачных игр самец, судя по всему, должен определенным образом стимулировать волоски самки, чтобы она его не съела.

Большинство волосков реагируют только на непосредственное прикосновение, но некоторые, самые длинные и чувствительные, изгибаются и от дуновения ветра. Это трихоботрии – от греческого «трихос» (волос) и «ботрос» (впадина). Как и нитевидные перья у птиц или невромасты у рыб, они представляют собой потоковые сенсоры – только необычайно чувствительные. Они изгибаются даже от движения воздуха со скоростью 2,5 см в минуту – это настолько мягкое дуновение, что его и дуновением не назовешь^{454}. Если рассматривать трихоботрии под микроскопом, видно, как они трепещут под воздействием неуловимых потоков, хотя все остальное вокруг них неподвижно. Располагая сотней трихоботрий на каждой ноге, тигровый блуждающий паук фиксирует любые воздушные потоки, витающие вокруг его тела с любой стороны. Этой необыкновенной чувствительностью он пользуется в смертоносных целях.

На родине, в тропических джунглях, паук весь день прячется в палой листве и выбирается оттуда только через полчаса после заката. Он устраивается на листе и ждет. По мере того, как сгущается темнота, порывы ветра становятся все реже, и в плавных движениях окружающего воздуха начинают преобладать низкие частоты, которые паук игнорирует. Его трихоботрии настроены на более высокочастотные колебания, производимые летающими насекомыми, например приближающейся мухой. Даже самая крохотная муха все равно толкает перед собой воздух. Поначалу паук не отличает это движение воздуха от фоновых колебаний. Но когда до мухи останется сантиметра четыре, ее воздушный сигнал делается заметным, как силуэт, проступающий из тумана. Трихоботрии на ближайшей к мухе ноге начинают шевелиться раньше тех, что расположены на других ногах, и, отмечая эту разницу, паук разворачивается в нужную сторону. Когда муха оказывается над одной из ног, воздушный поток дует на трихоботрии сверху, и паук бросается в атаку. Подпрыгнув, он хватает добычу в воздухе передними ногами, стаскивает ее на землю и кусает, впрыскивая яд^{455}. «В процессе он даже может корректировать траекторию своего прыжка, – говорит Фридрих Барт, который изучает этих пауков с 1963 г. и наблюдал их прыжки бессчетное число раз. – Я всегда думаю о том, как трудно сконструировать робота, который сможет такое проделывать».

Но и жертвы пауков не совсем беспомощны. У многих насекомых имеются собственные сенсоры воздушного потока^{456}. У лесных сверчков на заднем конце брюшка расположены церки – парные отростки, покрытые сотнями волосков, таких же чувствительных, как трихоботрии у пауков, а может, и более того. Эти так называемые нитевидные волоски способны улавливать воздушный поток, создаваемый взмахами крыльев осы. Как выяснил Джером Касас, они различают и почти неуловимое движение воздуха, производимое атакующим пауком.

Главный враг лесного сверчка – паук-волк, который кидается на жертву и заваливает ее. На неровной лесной подстилке паук-волк должен атаковать с того же листа, на котором находится его цель. Он делает это молниеносно, однако Касас обнаружил, что волоски сверчка чувствуют движение паука почти сразу, как тот берет разбег^{457}. Собственно, чем быстрее движется паук, тем заметнее он для сверчка. Единственный выход для хищника – подкрадываться как можно медленнее, чтобы, почти не колыхая воздух, подобраться максимально близко для решающего броска. И даже в этом случае шансы на успех составляют примерно 1 к 50. «Победа почти всегда остается за сверчком, – сообщает мне Касас. – Как только он перепрыгивает с этого листа на любой другой, игра окончена. Он уже все равно что в ином мире»^[147].

Нитевидные волоски сверчков и трихоботрии пауков обладают почти непостижимой чувствительностью. Для воздействия на них достаточно доли той энергии, которая содержится в одном фотоне – мельчайшем возможном импульсе видимого света. Эти волоски минимум в 100 раз чувствительнее любого зрительного рецептора – как реально существующего, так и теоретически возможного^{458}. Количество энергии, которое требуется, чтобы шевельнуть волосок сверчка, близко к тепловому шуму – кинетической энергии колеблющихся молекул. Иными словами, эти волоски фактически невозможно сделать еще более чувствительными, не нарушив законы физики.

Тогда почему они не реагируют на все подряд? Почему пауки не бросаются каждое мгновение на воображаемых насекомых, а сверчки не улепетывают ежесекундно от фантомных пауков? Отчасти дело в том, что волоски откликаются только на колебания с биологически значимыми частотами – на такие, которые производят хищники или жертвы, но не окружающая среда. Кроме того, механорецепторы у основания волосков менее чувствительны, чем сами волоски, и чтобы сработать, им требуется стимуляция посильнее. Наконец, из-за одного волоска паук в атаку не бросится. Животные редко прислушиваются к одному заголосившему механорецептору. Они следят за всем хором.

Зачем же тогда эта невероятная чувствительность каждому волоску? Напрашивается такой ответ: в результате долгой гонки вооружений между хищниками и их жертвами появились сенсоры, улавливающие слабейшие из возможных сигналов. «Но это слишком простой вариант, и мне он кажется не особенно убедительным», – признается Касас. Как биолог, он привык говорить об оптимизации, то есть о стремлении животных извлечь максимум из того, что у них есть, с учетом множества имеющихся ограничений. Однако волоски сверчков – это редкий пример максимизации. «Это практически предел совершенства, и это удивительно. Почему они такие, никто на самом деле не знает»^[148].

У большинства членистоногих – огромной группы, включающей насекомых, пауков и ракообразных, – имеются волоски, улавливающие движение либо воздуха, либо воды. Подлинное значение этого широко распространенного чувства мы только-только начинаем постигать. Так, в 1978 г. Юрген Тауц выяснил, что с помощью волосков в средней части брюшка гусеницы улавливают колебания воздуха, создаваемые летящей осой-паразитом^{459}. Уловив такие колебания, гусеница замирает, отрыгивает съеденное или падает на землю. Тридцатью годами позже Тауц установил, что точно так же гусеницы иногда реагируют на летящих медоносных пчел^{460}. То есть, просто сотрясая воздух вблизи посещаемых ими растений, пчелы могут снизить ущерб, наносимый прожорливыми гусеницами. Мало какие группы насекомых значат для растений больше, чем пчелы и гусеницы, но никто даже не догадывался, что опылителей и вредителей связывают едва уловимые дуновения и незаметные наклоны волосков. Воздух вокруг нас полон сигналов, которые мы не распознаем. Впрочем, ими полна и земля под нашими ногами.

7

Дрожь земли

Поверхностные вибрации

В 1991 г. у Карен Варкентин была не жизнь, а мечта. Свежеиспеченная аспирантка, обожавшая лягушек и змей, каким-то чудом оказалась там, где в изобилии водились и те и другие – в коста-риканском Национальном парке Корковадо. Усевшись на берегу пруда, она любила наблюдать за многочисленными красноглазыми квакшами – древесными лягушками с лаймово-зеленым телом, оранжевыми пальцами, пронзительно-синими бедрами, желтыми полосками по бокам и помидорно-красными шарами глаз. Только за один вечер каждая самка откладывала около сотни икринок, которые она обволакивала слизистой массой и приклеивала к нависающим над водой листьям. Но примерно половина этих кладок сжиралась кошачьеглазыми ужами. Из уцелевших через шесть-семь дней вылуплялись головастики, которые падали прямо в воду – а иногда на Варкентин. «Обычное дело при полевых наблюдениях: головастики постоянно сыплются то на голову, то в блокнот, – рассказывает Варкентин. – А еще, бывало, заденешь кладку – и видишь, как из лопнувших икринок тут же вылезает несколько эмбрионов».

Вот это было странно. Головастики не просто пассивно вываливались из поврежденных Варкентин икринок. Они как будто активно спасались бегством. Но если они способны так улепетывать, когда их задевает человек, может, они и от напавшей змеи умеют ускользать? Может, они чувствуют движение жующей пасти и решают попытать счастья в воде? Когда Варкентин изложила свою гипотезу на семинаре, к ней отнеслись скептически. Лягушачьих зародышей все считали созданиями пассивными, которые вылупляются строго в установленные природой сроки и понятия не имеют, что творится в окружающей среде. «Кто-то счел мое предположение абсурдным, – говорит Варкентин. – Мне же казалось, что его имеет смысл проверить».

Она собирала лягушачьи кладки и помещала их в уличные вольеры с кошачьеглазыми ужами^{461}. Ужи эти – животные ночные, поэтому Варкентин приходилось подсматривать за ними с вечера и до самого утра. Она ночевала на диване в примыкающей к вольерам постройке, где ее осаждали полчища комаров, и каждые 15 минут в полусне брела проверить кладки. Было тяжело, но мучения себя оправдали. Гипотеза оказалась верной: при нападении головастики могут вылупляться раньше времени. Варкентин даже смогла увидеть, как они выскакивают из икринок, уже угодивших в пасть змеи.

Это поведение она изучает по сей день. К счастью, теперь ее работа предполагает меньше бессонных бдений в окружении комаров и больше инфракрасных видеокамер. Варкентин показывает мне кадры из недавней съемки, на которых кошачьеглазый уж набрасывается на кладку древесной лягушки и захватывает в пасть несколько икринок. Пока он вытаскивает пасть из желеобразной слизи, обволакивающей кладку, остальные эмбрионы, отчаянно извиваясь, выпускают изо рта фермент, который быстро растворяет оболочку икринок. Вот один головастик шлепается в воду. Секунду спустя второй. Еще немного – и они сыплются как горох, их уже не сосчитать, а змее, все еще пережевывающей первую партию, остается только пустая слизь. «Я могу смотреть на это бесконечно, никогда не надоедает», – признается Варкентин.

Ее эксперименты четко продемонстрировали, что лягушачьи эмбрионы не настолько беспомощны и не настолько оторваны от окружающей среды, как считали прежде^{462}. Их «сенсорный пузырь» гораздо больше пузыря икринки, в которую они заключены. Ее прозрачная оболочка пропускает и свет, и химические вещества, – однако эмбрион ориентируется в первую очередь не на них, а на вибрации. Вибрации проникают в икринку и ощущаются эмбрионом, который без всякого предшествующего опыта способен отличить опасные колебания от безобидных. Нападение змеи запускает процесс выхода из икринок, а дождь, ветер или чей-нибудь топот – нет. Головастики не отреагировали даже на легкое землетрясение, взбаламутившее пруд, за которым наблюдала Варкентин. Записывая разные вибрации и воспроизводя их икринкам, Варкентин установила, что головастики реагируют на частоту и ритм^{463}. Перестук дождевых капель – это быстрое и ровное чередование высокочастотных вибраций. От атакующей змеи исходят более низкие вибрации сложного ритмического рисунка, в котором длинные периоды пережевывания чередуются с короткими периодами неподвижности. Когда Варкентин включала в запись дождя промежутки тишины, чтобы это было больше похоже на вибрации от змеи, головастики воспринимали ее как более угрожающую и проклевывались с большей вероятностью. Они определенно чувствуют внешний мир еще до того, как в нем окажутся, и пользуются полученными сведениями, чтобы обезопасить себя^{464}. Они способны действовать. У них есть умвельт.

«По мере развития у них прибавляется и чувств, и информации», – объясняет Варкентин. Двухдневный эмбрион способен различать уровень кислорода в окружающей среде и определять по нему, не свалилась ли случайно его икринка в воду. Но реагировать на змею он сможет не раньше, чем ему исполнится четыре дня, поскольку, как выяснила студентка Варкентин Джули Чон, именно тогда активизируются вибрационные детекторы в его внутреннем ухе^{465}. Спастись от опасности головастики способны и до того, но им пока нечем ее почуять^[149]. Змей в их умвельте еще нет. Но проходит несколько часов, и все меняется: включается новое чувство, и их мир обретает новую, полностью преображающую его грань, о которой они прежде и не подозревали. Это вибрации.

Когда головастики превращаются в лягушек и оказываются готовы произвести на свет новое поколение головастиков, среди самцов начинается борьба за самок. С помощью инфракрасной камеры Варкентин и ее коллега Майкл Колдуэлл наблюдали, как соперники рассредоточиваются по ветке, приподнимают корпус и энергично трясут задницами^{466}. Такая демонстрация рассчитана на визуальный эффект, однако самцы устраивают ее и в том случае, когда поле зрения соперника перекрыто. Даже не видя друг друга, они все равно чувствуют вибрации от тряски и по ним оценивают размеры и намерения противника. Победителем из этих состязаний выходит обычно тот, у кого получается трястись дольше, создавая более продолжительные вибрации^[150].

Вероятно, таким же образом коммуницируют между собой многие другие животные. Манящие крабы, привлекая самок, стучат своими гигантскими клешнями по песку^{467}. Солдаты-термиты бьются головой о стены термитника, поднимая вибрационную тревогу, на которую сбегаются остальные бойцы^{468}. Водомерки – насекомые, катающиеся по поверхности прудов и озер, будто на коньках, – склоняют партнера к совокуплению, пуская круги по воде (и тем самым выдавая себя чувствительным к вибрации хищникам)^{469}. Все эти животные производят и улавливают вибрации, передающиеся по поверхности, на которой они находятся, будь то ветка или песчаный берег. Ученые называют такие вибрации «распространяющимися по субстрату» или «вибрациями субстрата»^{470}. В обиходе, впрочем, их можно называть просто вибрациями – или сотрясениями, или поверхностными волнами^[151].

Некоторые классифицируют эти поверхностные вибрации (как и изменения воздушных потоков, на которые реагируют сверчки и блуждающие пауки) как звук. По этой логике, все, о чем я говорил во второй половине предыдущей главы, и все, о чем я буду говорить в этой, можно отнести к категории «слух». У меня в этих дебатах своего интереса нет, и ставок я делать не собираюсь. Если вы относитесь к сторонникам синтеза, воспринимайте эти две главы как одну, если предпочитаете мельчить, поделите их на три самостоятельные части. В любом случае стоит учесть: хотя у этих стимулов много общего, в их физических свойствах есть важные различия, которые, в свою очередь, определяют, какие виды животных обращают на них внимание и что эти виды делают с полученной информацией.

Так, распространяющиеся в воздухе звуки – это волны, направление колебаний которых совпадает с направлением их движения (представьте, что вы растягиваете и сжимаете пластмассовую пружинку-слинки). Поверхностные же волны, наоборот, колеблются в направлении, перпендикулярном направлению движения (представьте, что вы трясете ту же пружинку вверх-вниз)^{471}. Визуально эти колебания лучше всего проявляются как рябь на воде. На суше они тоже возникают, но хуже различимы глазом. Уроните камень на землю, и по поверхности разойдется едва уловимая волна. Если животное достаточно чувствительно, оно почувствует, как колышется почва под его ногами. Такой чувствительностью обладают многие виды, но большинству людей это не дано. Кроме басов из динамика или вибрации мобильного телефона, мы не воспринимаем почти ничего из богатого виброландшафта, который открывается перед другими биологическими видами. Дело осложняется тем, что поверхностные вибрации бывает трудно отличить от звука, распространяющегося в воздухе. Животные часто производят те и другие одновременно, сотрясая разом и воздух, и землю. И улавливают оба вида волн животные часто тоже одними и теми же рецепторами и органами, такими как волосковые клетки и внутреннее ухо. И описываем мы их иногда одними и теми же словами, говоря, что зверь «прислушивается» к вибрациям, хотя в действительности они беззвучны.

Самое, пожалуй, важное различие между поверхностными вибрациями и звуком состоит в том, что на первые часто не обращают внимания – даже ученые, занимающиеся органами чувств. Исследователи очень долго расценивали любые типы стука, топота, тряски и колыхания разными частями тела лишь как зрительные или звуковые сигналы, полностью игнорируя поверхностные волны, которые при этом возникают. Любая красноглазая квакша приобщается к этой области ощущений в возрасте четырех с половиной дней, но ученые упускали ее из виду десятилетиями. «Мы с этим сталкивались, но не интересовались», – пишет эколог Пегги Хилл^{472}. Это урок не только сенсорным биологам, но и всем остальным: порой зашоренность и предубеждения мешают нам увидеть то, что находится прямо перед нами. А там может обнаружиться нечто совершенно потрясающее.

Я стою в лаборатории в городе Колумбия, штат Миссури, и во все глаза смотрю на растение десмодиум. На одном из его листьев мерцает красная точка, как будто кто-то целится в него из снайперской винтовки. На самом деле световую точку на листе оставляет лазерный виброметр – прибор, который преобразует неслышные нам вибрации поверхности листа в слышимые звуки. Когда я касаюсь стола, на котором стоит десмодиум, все растение немного дрожит и мы слышим громкий рев. Когда я говорю, звуковые волны, исходящие из моего рта, вызывают на листе поверхностные волны, которые динамик виброметра вновь преобразует в звуковые. Я слышу собственный голос, пропущенный через растение. Но звук моего голоса никому не интересен. Рекса Кокрофта и его студентку Сабрину Майкл больше интересует песня крошечного создания, сидящего на том же листе. Это горбатка – родственница тли, питающаяся растительным соком. У нее большие оранжевые глаза, все три пары ног растут из-под самой головы и поэтому напоминают бороду, а черно-белая спинка похожа на морскую раковину. Этот вид называется Tylopelta gibbera, и, хотя признанного обиходного наименования у нее нет, Кокрофт, недолго думая, нарекает ее десмодиевой горбаткой.

С Кокрофтом мы уже встречались во введении: он таскал своего научного руководителя Майка Райана в тропический лес, чтобы послушать там горбаток. Со времен той вылазки прошло почти двадцать лет, но Кокрофта по-прежнему завораживают эти насекомые и послания, которыми они обмениваются. Быстро сокращая мышцы брюшка, горбатки создают вибрации, передающиеся по растению, на котором они сидят, а затем по ногам других горбаток^{473}. Обычно эти вибрации бесшумны, но виброметр преобразует их в звук. Мы с Кокрофтом и Майкл дружно склоняемся к крохотной десмодиевой горбатке в почти комической надежде. В ответ раздается рокот, которого никак не ожидаешь от насекомого. Это урчание, но на удивление глухое, утробное, скорее львиное, чем кошачье.

– Поехали! – сияет Кокрофт.

– Молодец, красавчик! – восхищается Майкл.

Крепкие, гибкие и пружинистые растения – превосходная среда для распространения поверхностных волн^[152]. Насекомые активно пользуются этой их особенностью, устраивая в листве настоящие вибрационные концерты^{474}. По подсчетам Кокрофта, посредством поверхностных вибраций коммуницируют около 200 000 видов насекомых (включая горбаток, кобылочек, цикад, сверчков, кузнечиковых и прочих). Эти песни, как правило, не слышны, поэтому большинство из нас даже не подозревает об их существовании. Но многие из тех, кто о них узнал, уже не могут оторваться.

Кокрофт хорошо помнит, как это случилось с ним в первый раз. Он тогда был студентом, интересовался способами коммуникации у животных и решил заняться горбатками, потому что они были малоизвестными и малоизученными. Выбравшись в Итаке, штат Нью-Йорк, на ближайшую лужайку, он нашел золотарник, облепленный представителями вида Publilia concave, прицепил контактный микрофон к стеблю и надел наушники. «Очень скоро я услышал это вот бу-у, бу-у, бу-у, – рассказывает Кокрофт, изображая что-то вроде стенаний лягушки-быка. – Фантастический звук, которого никто раньше не слышал, раздавался буквально у меня за порогом. И все, я пропал. Мне кажется, этот вибрационный мир покоряет любого, кто с ним сталкивается, но некоторые проникаются настолько, что им непременно нужно записывать все новые колебания. Там непаханое поле, абсолютно бесконечное».

Сейчас у Кокрофта целая фонотека записей горбаток^{475}. Он проигрывает их мне одну за другой, и у меня пропадает дар речи. Эти песни чаруют, околдовывают и удивляют. Ни одна из них даже отдаленно не похожа на знакомый нам пронзительный стрекот сверчков или цикад – такие звуки, скорее, могли бы издавать птицы, большие обезьяны или даже машины и музыкальные инструменты. Очень часто они гулкие и мелодичные; для самих насекомых они, скорее всего, именно так и звучат. Песня Stictocephala lutea напоминает хриплое диджериду, Cyrtolobus gramatanus перемежает обезьянье уханье механическими щелчками, Atymna комбинирует сигналы сдающего задним ходом грузовика с барабанной дробью. Potnia сначала усыпляет мою бдительность монотонным «брум-брум-брум», а потом выводит из транса неожиданным полумычанием-полувоплем. Услышав этот звук впервые, Кокрофт, по его словам, «сполз под стол: „Это насекомое? Да ладно!“»