Текст книги "Необъятный мир: Как животные ощущают скрытую от нас реальность"

Автор книги: Эд Йонг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Но если ямки – это глаза, то очень простые, дающие нечеткое изображение. Тогда как на обычной сетчатке сенсоры исчисляются миллионами, в ямках их тысячи, и там нет линзы-хрусталика, чтобы фокусировать поступающее инфракрасное излучение. Когда в документальных фильмах инфракрасное зрение змей пытаются передать с помощью съемок инфракрасной камерой, аудиторию вводят в заблуждение. Эти кадры, на которых красно-белые грызуны вальяжно фланируют на сине-фиолетовом фоне, всегда неправдоподобно подробны. Гораздо лучше размытость инфракрасного зрения показана в боевике «Хищник» (Predator, 1987), в котором Арнольд Шварценеггер встречается с инопланетянином, охотящимся на людей. (Наверное, это первый и единственный случай, когда кто-то обвинил этот фильм в реалистичности.)

Физик Джордж Баккен некоторое время назад смоделировал, что воспринимают термолокационные ямки змеи, когда мышь перебегает через бревно. У него получились зернистые изображения маленьких теплых клякс, которые движутся на фоне больших холодных клякс^{370}. Может, гремучая змея с завязанными глазами, свернувшаяся у вас на голове, и различит мышь, примостившуюся на кончике пальца вашей вытянутой руки, но мышь эта покажется ей бесформенным пятном – если не взбежит повыше, к бицепсу. Ямкоголовые змеи компенсируют этот недостаток тщательным выбором места для засады. Рогатые гремучники предпочитают термальные границы – области постоянных перепадов от тепла к холоду, где движущееся теплокровное животное засечь проще^{371}. А на китайском острове Шэдао местные ямкоголовые выбирают в качестве мест для засады участки под открытым небом, где им проще высмотреть перелетных птиц, которыми они объедаются по весне^{372}.

Как же змеи, собственно, воспринимают тепло? Подсказку нашел китайский герпетолог Йечжон Тан, работавший с короткохвостыми ямкоголовыми гадюками^{373}. Если закрыть змее глаз и ямку, расположенные на одной стороне, змея будет поражать свои жертвы в 86﹪ случаев. Если закрыть оба глаза или обе ямки, точность поражения ненамного снизится – до 75﹪. А вот если закрыть глаз и ямку, расположенные на противоположных сторонах, змея будет промахиваться в половине случаев. Этот неожиданный результат говорит о том, что змеи объединяют визуальные и термические данные. Но как им это удается, если разрешение у этих органов настолько отличается? Баккен предполагает, что их мозг, возможно, способен с помощью более четких данных от глаз научиться лучше истолковывать грубую информацию от термолокационных ямок. В конце концов, нам же удается запрограммировать искусственный интеллект на классификацию образов или поиски скрытого рисунка, обучая машину на достаточно большой базе изображений. Возможно, глаза змеи обеспечивают ту самую тренировочную выборку, которая необходима мозгу, чтобы научиться интерпретировать расплывчатую информацию с термолокатора.

Какое бы преимущество ни обеспечивали змее ямки, оно явно немалое. В нервах их мембран содержится огромное количество крохотных энергетических станций, называемых митохондриями, – гораздо больше, чем в обычных органах чувств^{374}. То есть термолокация требует серьезных энергозатрат, а значит, эти затраты окупаются выгодами, и у ямкоголовых змей должно быть ощутимое преимущество перед их не имеющими ямок родственниками^[119]. Но чем больше я расспрашиваю Кларка о теплочувствительности, тем больше вопросов остается без ответа^[120]. Зачем ямкоголовым змеям понадобилось развивать инфракрасное восприятие, если у большинства из них имеется превосходное ночное зрение? Если теплочувствительность помогает глазам, почему она не развилась у других ночных гадюк? Почему ямками обзавелись питоны и удавы, которых отделяет от ямкоголовых змей около 90 млн лет эволюции и которые охотятся совсем иначе, а более близкие родственники ямкоголовых змей, такие как кобры и садовые ужи, этого не сделали? И самое загадочное: почему ямки явно работают лучше, если их охладить?^[121] «Мы что-то упускаем, – говорит мне Кларк. – Может, теплочувствительность нужна лишь для того, чтобы нацеливаться на добычу, но мне кажется, у нее есть какая-то функция, которую мы пока не понимаем».

Чтобы понять умвельт другого животного, нужно наблюдать за его поведением. Однако поведение ямкоголовых гадюк в основном состоит из выжидания. Не вырабатывая тепло самостоятельно, они могут месяцами обходиться без еды, сидя в засаде, пока не наступит подходящий момент. Те немногие, кто отваживается их исследовать, получают в качестве объекта наблюдения животное, которое обычно ничего не делает, и потому его очень трудно чему-то обучить – или понять. Впрочем, восприятие тепла может плохо поддаваться объяснению и у тех животных, которых мы вроде бы понимаем и умеем обучать.

Заведя собаку – золотистого ретривера по кличке Кевин, – зоолог Рональд Крёгер начал обращать внимание на его нос. У спящей собаки нос обычно теплый. Но вскоре после пробуждения он становится прохладным и влажным. Как установил Крёгер, в теплой комнате температура собачьего носа будет на 5 ℃ ниже окружающей и на 9–17 ℃ ниже температуры носа коровы или свиньи в том же помещении^{375}. Почему? Вампировые летучие мыши и гремучие змеи, судя по всему, охлаждают свои теплочувствительные ямки. Может быть, то же самое делают и собаки? Может, их нос – это не только орган обоняния, но и инфракрасный сенсор?

Крёгер считает именно так. Его научная группа успешно обучила трех собак – Кевина, Дельфи и Чарли – различать две панели, которые выглядели и пахли абсолютно одинаково, но одна была теплее другой на 11 ℃^{376}. При двойном слепом тестировании, когда тренеры собак не знали правильный ответ и поэтому не могли невольно повлиять на результаты, все три подопытных пса выбирали нужную панель в 68–80﹪ случаев. Ученые предполагают, что предкам домашних собак, волкам, могло быть выгодно улавливать инфракрасное излучение от крупной потенциальной добычи. Но если это излучение быстро слабеет по мере удаления от источника, чем теплочувствительность поможет животным, и без того обладающим острым слухом и обонянием? Волк наверняка учует запах своего будущего ужина задолго до того, как жертву выдаст идущее от нее тепло. А вблизи глаза и уши, вне всякого сомнения, позволяют ему отследить бегущую цель, не обращаясь к инфракрасному сенсору на носу. «Трудно представить, какая от него может быть реальная польза, – говорит Анна Балинт, участвовавшая в этом исследовании. – Я думаю, тут нужно мыслить нестандартно».

Пытаясь представить себе чужой умвельт, всегда нужно учитывать расстояние. При подходящих условиях обоняние и зрение действуют на длинных дистанциях, а теплочувствительность – на более коротких, если только она не заточена под отслеживание далеких лесных пожаров. Но есть чувства, требующие еще большей близости – непосредственного контакта.

6

Грубое чувство

Потоки и прикосновения

Поначалу, все были уверены, что Селка просто спит. Селка, калан-подросток, жила в Морской лаборатории Лонга в Санта-Круз – в вольере с бассейном, в котором имелся стеклопластиковый помост, чуть возвышавшийся над водой. Обитательница вольера пристрастилась заплывать под этот помост и, высунув нос в узкий зазор над поверхностью воды, подремывать – по крайней мере так все думали. Как оказалось, в периоды бодрствования она потихоньку откручивала гайки, которыми помост крепился к опорам. И вот в один прекрасный день сенсорный биолог Сара Штробель, работавшая с каланами, увидела, что весь помост съехал набок, Селка плавает вокруг него, баюкая на животе отвинченную опору, а все гайки и болты отправлены в слив.

Какую фотографию каланов ни возьми, везде они покачиваются в воде на спине, часто с закрытыми глазами – иногда поодиночке, а иногда парочками, сцепившись лапами. В результате они производят совершенно обманчивое впечатление созданий вальяжных и сонных. На самом же деле «у них ни минуты покоя, – говорит Штробель. – Они постоянно чем-то заняты, с чем-то играют, что-то хотят потрогать». Эта неугомонность характерна не только для каланов, но и для остальных куньих – хорьков, ласок, выдр, барсуков, медоедов и росомах. Однако у каланов к «общему обаянию куньих», как это называет Штробель, прилагаются не только внушительные размеры (при длине тела от 0,9 до 1,5 м они самые крупные из этой группы), но и необычайная ловкость лап. Поэтому они печально известны тем, как трудно их содержать в неволе^[122]. «Разнесут все, камня на камне не оставят, – говорит Штробель. – Они очень любопытны, а любопытно им прежде всего то, как что-то можно разобрать и посмотреть, что там внутри».

Любознательность, ловкость и склонность к разборке на составные части – в естественной среде обитания каланов, на западном побережье Северной Америки, эти качества их очень выручают. В этих нередко холодных водах не очень легко живется существу, которое может считаться крупным только по меркам куньих; для морского млекопитающего оно как раз нехарактерно мелкое. У каланов нет ни огромного теплосберегающего тела, ни термоизолирующей жировой прослойки, как у тюленей, китов и ламантинов. Да, у них самый густой мех во всем царстве животных – на каждом квадратном сантиметре больше волосков, чем у человека на всей голове, – но этого недостаточно, чтобы удержать стремительно утекающее тепло^{377}. Чтобы не переохладиться, калан должен съедать четверть собственного веса в день, – еще бы тут не быть неугомонным^{378}. Они постоянно ныряют, дни и ночи напролет^{379}. В их рацион входит практически все – и практически все это хватается лапами. Даже в темноте, когда почти ничего не видно, лапы не оставят своего обладателя без еды. С той же ловкостью, которую продемонстрировала Селка, разобрав помост, дикие каланы ловят рыбу, хватают морских ежей и выкапывают зарывшихся моллюсков. Маленькое теплокровное млекопитающее выживает в огромном холодном океане благодаря тончайшему осязанию.

Чувствительность каланьих лап отражена в устройстве каланьего мозга^{380}. Как и у других видов, за осязание у них отвечает область под названием «соматосенсорная кора». Поскольку данные от разных частей тела поступают к разным участкам соматосенсорной коры, по размеру этих участков можно судить о том, какие органы осязания главенствуют у этого животного^{381}. У человека лучше всего представлены кисти рук, губы и гениталии. У мышей – усы, у утконоса – клюв, а у голого землекопа – зубы. У каланов участок соматосенсорной коры, получающий сигналы от лап, значительно крупнее, чем у других куньих или даже у их ближайших родичей выдр.

Между тем, взглянув на лапы каланов, в них ни за что не заподозришь такую «ловкость рук». Эти лапы, собственно, и на руки-то не похожи. Кожа толстая и зернистая, как головка цветной капусты, пальцы едва разделены. Если взять калана за лапу, вы почувствуете, как где-то внутри проворно и ловко ходят его пальцы, но внешне это лишь «узловатые рукавицы», говорит Штробель. Чтобы определить, на что эти рукавицы способны, исследовательница устроила Селке экзамен, предварительно обучив ее опознавать на ощупь рифленую пластиковую панель^{382}. Селке предстояло отличить эту панель – с довольно густым рифлением – от других, с чуть более узкими или чуть реже расположенными бороздками. И она отличала – уверенно и многократно, даже когда разница в расстоянии между бороздками составляла 0,25 мм. Лапы калана действительно обладают именно той чувствительностью, на которую указывает устройство его мозга.

Однако чувствительность не единственный параметр, по которому можно судить о том или ином чувстве. Как мы видели в первой главе, человек, как и собака, способен идти по следу из обмазанной шоколадом бечевки, но если человек проделывает это медленно и с усилием, то собака – быстро и без колебаний. Штробель выяснила, что человек не уступает морской выдре в способности различать текстуру на ощупь, но выдры справляются с этим значительно быстрее^[123]{383}. В эксперименте Штробель участники-люди проводили подушечками пальцев по двум сравниваемым панелям снова и снова, проверяя и перепроверяя, прежде чем определиться окончательно. Селка же выбирала правильную, едва коснувшись ее лапой. Если нужной оказывалась первая панель, ощупыванием второй выдра себя уже не утруждала. Она делала выбор за 0,2 секунды, в 30 раз быстрее соперников-людей. Даже когда Селка медлила с решением, оно все равно принималось существенно быстрее, чем у самых быстрых из людей. «Каланы непоколебимо уверены во всем, что делают», – говорит Штробель.

Представьте себе калана, который собирается поискать пропитание. Вот он покачивается на спине в волнах, а вот уже перевернулся и ныряет. Под водой он пробудет всего минуту – примерно столько у вас уйдет на чтение этого абзаца^{384}. Спуск отнимает немало драгоценных секунд, поэтому на нужной глубине времени на колебания не остается. Калан мгновенно прижимает свои «узловатые рукавицы» к морскому дну, на ходу инспектируя все, что попадется под лапу. В воде темно, но темнота его не смущает. Для обладателя чуть ли не самых чувствительных лап в мире океан переливается всеми оттенками форм и текстур, которые можно трогать, хватать, сжимать, тыкать, сдавливать, гладить и, скажем, калантовать. Потенциальная добыча в твердой раковине прячется среди таких же твердых камней, однако калан в долю секунды распознаёт разницу и отделяет первую от вторых. Благодаря невероятно тонкому осязанию, ловким лапам и неиссякаемой уверенности куньих в себе, калан хватает раковину, морское ухо или морского ежа и наконец всплывает, чтобы полакомиться уловом, оказываясь на поверхности как раз к концу этого предложения.

Осязание относится к механическим чувствам, имеющим дело с физическими стимулами, такими как вибрации, потоки, текстуры и давление^{385}. У многих животных осязание работает и на расстоянии. Как мы еще увидим в этой главе, такие разные существа, как рыбы, пауки и ламантины, способны ощущать скрытые стимулы, которые текут, дуют и идут рябью по воде и воздуху. С помощью крохотных волосков и других детекторов они издалека улавливают характерные сигналы от других животных. Крокодилы чувствуют едва заметные круги на поверхности воды, сверчки – легчайшее колебание воздуха, которое производит атакующий паук, а тюлени находят рыбу по невидимому кильватерному следу, который она оставляет за собой. Для нас большинство этих сигналов неразличимы: сильный поток воздуха от потолочного вентилятора я, допустим, еще почувствую, но не более того. Для человека (и калана) осязание преимущественно подразумевает непосредственный контакт.

Кончики наших собственных пальцев принадлежат к числу самых чувствительных органов осязания на свете. Они позволяют нам работать тончайшими инструментами, считывать узоры из выпуклых точек, заменяя нарушенное зрение, а также пользоваться сенсорными экранами, давая команды касанием, нажатием или смахиванием подушечкой пальца. Чувствительность подушечек обеспечивается механорецепторами – клетками, реагирующими на легкую тактильную стимуляцию. Эти клетки бывают разных типов, каждый из которых откликается на разные стимулы^{386}. Тельца Меркеля фиксируют непрерывное давление – благодаря им вы, сжимая страницы этой книги, определяете ее форму и механические свойства. Тельца Руффини реагируют на растяжение и натяжение кожи – за счет них мы можем ухватить предмет поудобнее и чувствуем, когда он выскальзывает из рук. Тельца Мейсснера отзываются на медленные колебания – это они отвечают за ощущения скольжения и подрагивания, когда мы ведем палец по какой-нибудь поверхности, и дают возможность читающим шрифт Брайля складывать из разрозненных выпуклых точек осмысленное сообщение. Тельца Пачини нацелены на более быстрые колебания – они нужны, чтобы оценивать тонкие текстуры или осязать предметы через инструмент (чувствовать волосок, который мы захватываем пинцетом, или землю, которая крошится под лопатой). Практически все эти рецепторы присутствуют и в лапе морской выдры, и в клюве утконоса. В совокупности они и создают осязание, точно так же, как совокупность рецепторов к сладкому, кислому, горькому, соленому и умами образует чувство вкуса.

В первом приближении мы понимаем, как работают эти механорецепторы. При всем их разнообразии они неизменно состоят из нервного окончания, заключенного в ту или иную чувствительную к прикосновению капсулу. Когда под воздействием осязательного стимула капсула изгибается или деформируется, нерв внутри нее срабатывает. Но как именно это происходит, пока неясно, поскольку осязание относится к наименее изученным чувствам^{387}. Оно гораздо реже, чем зрение, слух или даже обоняние, вдохновляет деятелей искусства и увлекает ученых. До совсем недавнего времени молекулы, позволяющие нам осязать, – то есть эквиваленты опсинов для зрения или обонятельных рецепторов для обоняния – оставались полнейшей загадкой. У нас имеется лишь самое грубое представление о чувстве, дающем нам представление о грубости.

Но отмахнуться от осязания нельзя. Это чувство, определяющее для близости и непосредственности, а вариаций у него не меньше, чем у обоняния или зрения. Животные сильно различаются и по чувствительности своих органов осязания, и по тому, что они ими осязают, и даже по тому, на каких частях тела эти органы располагаются. Задавшись вопросом о том, как осязание формирует умвельт тех или иных животных, мы сможем по-новому взглянуть на песчаные пляжи, подземные тоннели и даже внутренние органы. Собственно, подлинная сила наших собственных осязательных способностей тоже стала ясна совсем недавно. В одном эксперименте испытуемые оказались в силах различить две кремниевые пластины, отличавшиеся лишь самым верхним молекулярным слоем^{388}. Распознать разницу им позволило ничтожнейшее изменение в том, как палец скользил по поверхности. В другом эксперименте участники успешно дифференцировали две рифленые поверхности, высота ребер которых разнилась всего на 10 нм – это примерно как пытаться различить два образца наждачной бумаги, зерно у которых не больше крупной молекулы^{389}.

Все эти чудеса возможны благодаря движению^{390}. Если просто коснуться поверхности кончиком пальца, вы получите очень ограниченное представление о ее свойствах. Совсем другое дело, когда пальцем разрешается двигать. Твердость выявляется нажатием. Текстура – поглаживанием. Скользя по поверхности, ваши пальцы постоянно попадают на невидимые возвышенности и впадины, и возникающие от этого вибрации передаются механорецепторам на кончиках подушечек. Именно так мы и улавливаем мельчайшие, вплоть до наномасштаба, различия^[124]. Движение превращает осязание из грубого чувства в тончайшее. Недаром у многих тактильных виртуозов, обитающих в дикой природе, к невероятной чувствительности прилагается молниеносная скорость.

Немало ученых всю свою жизнь занимаются одним и тем же видом животных. Кен Катания не из таких. За последние 30 лет он изучал органы чувств электрических угрей, голых землекопов, крокодилов, щупальценосных змей, изумрудных ос Ampulex compressa и человека. Его привлекают создания странные и необычные, и этот интерес к уникумам почти всегда себя оправдывает. «Такого, чтобы животное вдруг оказалось совсем неинтересным, как правило, не бывает, – говорит он мне. – Наоборот, обычно животное оказывается раз в десять способнее, чем мне представлялось». И наиболее доходчиво ему это продемонстрировал самый первый уникум, которого он взялся изучать, – крот-звездонос.

Звездонос – это зверек размером с хомяка, с шелковистой шубкой, крысиным хвостом и лапами-лопатами^{391}. Он распространен в густонаселенных восточных районах Северной Америки, но, поскольку живет в болотах и заболоченных лесах, где проводит основную часть времени под землей, людям на глаза он попадается очень редко. Однако те, кому он все-таки встретится, не перепутают его ни с кем. На кончике его носа, прямо вокруг ноздрей, топорщатся кольцом 11 пар розовых голых отростков, похожих на крохотные пальцы. Это и есть та самая «звезда», которой крот обязан своим названием. Она напоминает мясистую хризантему, которая распустилась прямо на морде у крота, – или же прицепившуюся к его носу актинию.

Ученые долго терялись в догадках насчет функций этой звезды, но Кену Катании, когда он впервые рассмотрел ее под микроскопом в 1990-е гг., гадать не пришлось^{392}. Он ожидал увидеть море разнообразных сенсоров, однако все они оказались одинаковыми – выпуклый бугорок, называемый органом Эймера, воспроизведенный снова и снова, так что итог суммарно напоминал малину. В каждом бугорке содержались механорецепторы, откликающиеся на давление и вибрацию, и нервные волокна, передающие эти ощущения мозгу. Это совершенно точно были осязательные сенсоры, и из них состояла вся звезда. Звезда – это орган осязания, и ничего более. Если прищуриться, она покажется похожей на две тянущиеся к миру открытые ладони. Собственно, это примерно они и есть^[125].

Закройте глаза и прижмите ладонь к любой ближайшей поверхности – сиденью, полу, собственной груди или голове. При каждом нажатии у вас в сознании вспыхивает отпечаток ладони, несущий в себе форму и текстуру этой поверхности. Если обхлопывать поверхности достаточно быстро и часто, в голове начнет выстраиваться объемный образ окружающей действительности. Почти наверняка именно это и проделывает своим носом звездонос. Рыская по темному подземному царству, он постоянно – раз по десять в секунду – прижимается носовой звездой к стенкам тоннелей. При каждом нажатии окружающая среда высвечивается вспышкой текстур. Думаю, каждое новое нажатие дополняет непрерывно формирующуюся в сознании крота модель тоннеля – это можно представить себе как пуантилистскую скульптуру, которая возникает точка за точкой.

Непропорционально большая доля соматосенсорной коры крота – центра осязания в его мозге – уделена звезде, примерно так же, как в нашем, человеческом мозге центр осязания в значительной мере отдан рукам^{393}. И точно так же, как в нашей соматосенсорной коре имеются скопления нейронов, соответствующие каждому из пальцев, в соматосенсорной коре звездоноса имеются полосы нейронов, соответствующие каждому из лучей звезды. «Эту звезду, по сути, можно разглядеть в его мозге», – говорит Катания^[126]. Но, увидев это соответствие впервые, он обнаружил одну озадачивающую нестыковку. Одиннадцатая, самая маленькая пара лучей представлена в мозге огромным пучком нейронов, занимающим четверть всей области, отведенной под звезду^{394}. Зачем кроту выделять самые большие вычислительные мощности под самый крошечный из осязательных сенсоров?

Сняв крота с помощью высокоскоростной камеры, Катания и его коллега Джон Каас поняли, что в конечном итоге звездонос всегда исследует пищу именно одиннадцатой, самой маленькой парой лучей, даже если другие части звезды касаются обнаруженного объекта первыми^{395}. Крот тычется в него несколько раз подряд, с каждым разом приближая одиннадцатую пару. Это очень похоже на то, что мы проделываем глазами, микродвижениями поворачивая их так, чтобы нацелить на рассматриваемый объект центральную ямку сетчатки, фовеа, область нашего самого острого зрения. Вот и у звездоноса одиннадцатая пара лучей играет роль осязательной фовеа, как называет ее Катания, – то есть той зоны, где осязание у крота острее всего. Недаром она располагается перед самым ртом звездоноса: определив, что ощупанный объект съедобен, он может, раздвинув одиннадцатую пару лучей, немедленно ухватить лакомый кусок передними зубами, действующими как пинцет.

Лучами своей звезды звездонос ничего не гладит, не трет и не пальпирует. Все тактильные ощущения он обеспечивает себе простейшим из действий – нажать и отпустить. Судя по всему, именно так он опознает по форме свою добычу, сравнивая, как продавливаются или отклоняются граничащие друг с другом органы Эймера. Крот явно различает текстуры, поскольку кусочки мертвого дождевого червя он съест, а фрагменты резины или силикона такого же размера пробовать не станет. И все это он проделывает со скоростью, которой позавидует даже калан.

Катания показывает мне снятое снизу видео, на котором звездонос обследует предметное стекло с куском червя. При пятидесятикратном замедлении отлично видно, как крот тычется звездой в стекло, нащупывает кусок, подтягивает осязательную фовеа поближе, чтобы исследовать найденное более тщательно, и наконец заглатывает добычу. Разглядеть происходящее на обычной скорости невозможно: в кадре просто появляется крот, а кусок червя исчезает. Проанализировав отснятые материалы, Катания со своей коллегой Фионой Ремпл установили, что в среднем крот умудряется распознать добычу, проглотить ее и начать искать следующий кусок за 230 миллисекунд, а его рекорд равняется 120 миллисекундам^{396}. Это фактически и есть наше мгновение ока – время, за которое мы моргаем. Представьте, что ваш глаз начинает закрываться в тот миг, когда охотящийся крот впервые касается насекомого лучами своей звезды. Край вашего века не опустился еще и до середины глазного яблока, а мозг крота уже осознал находку и отдал моторные команды переместить звезду. К тому моменту, как глаз закроется полностью, крот уже коснется добычи повторно – на этот раз сверхчувствительной одиннадцатой парой лучей. Когда глаз снова наполовину откроется, крот обработает информацию, полученную при втором касании, и определит дальнейший порядок действий. Когда глаз откроется полностью, насекомое уже исчезнет, а крот будет занят поисками новой добычи.

Судя по всему, звездонос движется настолько быстро, насколько позволяет его нервная система: он ограничен только скоростью, с которой информация передается от звезды к мозгу и обратно. На это уходит всего 10 миллисекунд. Зрительная информация за этот промежуток даже не покинет сетчатку, не говоря уже о том, чтобы добраться до мозга или одолеть путь обратно. Сам свет, может, и движется быстрее всего, что есть во Вселенной, но у светочувствительных сенсоров есть свои ограничения, которые осязание крота-звездоноса сметает все до единого. «Фактически он движется наперегонки с собственным мозгом», – говорит Катания. И показывает мне другое видео, на котором крот, коснувшись куска червя, уже вроде бы спешит дальше, но в последний момент разворачивается и подхватывает едва не упущенную добычу. «Он ищет следующий объект, еще не разобравшись, чего коснулся в данный момент», – поясняет Катания. Зрячим знакома эта замедленная реакция, когда не сразу осознаешь, что именно ты увидел, и оборачиваешься, спохватившись. Но нам это нетрудно – просто повернуть голову. Для звездоноса, воспринимающего мир посредством осязания, а не зрения, и осязающего носом, а не конечностями, «обернуться» – значит совершить резкий маневр всем телом.

Скорость и чувствительность этого животного связаны между собой. С помощью своего несуразного носа крот обнаруживает и ловит мелкую добычу вроде личинок насекомых. Но чтобы не протянуть лапы, питаясь такой мелочевкой, он должен подбирать их как можно больше и как можно проворнее. «Это настоящий мини-пылесос, – говорит Катания. – Звездоносы поедают такие микроскопические крохи, что поначалу возникает вопрос, зачем вообще себя ими утруждать». Они утруждают, поскольку тут у них нет конкурентов. Благодаря звезде – носу, действующему как ладонь и сканирующему как глаз, – подземный мир предстает перед ними во всем своем великолепии, полным пищи, о существовании которой другие животные даже не догадываются. Тоннель, который обычному кроту покажется пустым, перед звездоносом расстилается скатертью-самобранкой.

Многие специализирующиеся на осязании животные действуют, как и звездонос, в условиях ограниченной видимости. Зачастую они ищут что-то скрытое или труднообнаруживаемое, поэтому вынуждены тыкаться повсюду теми частями тела, которые способны проникать, нажимать и исследовать. Животное познает мир, целенаправленно прощупывая его своими органами осязания, будь то лапа калана, человеческий палец, хобот слона или щупальце осьминога. И как показывает пример звездоноса, этим органом совсем не обязательно будет рука.

Птичий клюв представляет собой кость, заключенную в ножны из кератина, – того же материала, из которого состоят наши ногти. Клюв кажется неживым и бесчувственным – просто приделанным к голове птицы твердым инструментом для того, чтобы хватать или клевать. Но у многих видов на кончике клюва находится группа механорецепторов, чувствительных к вибрациям и движению. У кур, которые при поиске пищи активно полагаются на зрение, этих механорецепторов довольно мало – несколько небольших скоплений, сосредоточенных только на нижней половине клюва^{397}. А вот у некоторых уток, например у кряквы и широконоски, они распределены по всему клюву, сверху и снизу, внутри и снаружи^{398}. На некоторых участках эти механорецепторы размещены так же плотно, как у нас на кончиках пальцев. И хотя внешняя оболочка утиного клюва сделана из того же материала, что и наши ногти, она обладает тончайшей чувствительностью. Благодаря этой чувствительности утки отыскивают пищу в непрозрачной воде. Окунув голову, так что над поверхностью торчит только хвост, они крутятся, бултыхаются и процеживают воду, часто-часто открывая и закрывая клюв. Они умеют хватать шустрых головастиков в темноте и отфильтровывать съедобные кусочки из несъедобного ила. «Представьте себе, что вам дали миску мюсли с молоком, в которую добавили пригоршню мелкой гальки, – писал Тим Беркхед в своей книге «Удивительный мир птиц»^[127] (Bird Sense). – Насколько успешно вам удалось бы глотать одно только съедобное содержимое миски? Полагаю, не очень, однако уткам это под силу»^[128]{399}.

Точно так же – погружая клюв в темные глубины и нащупывая там пищу – кормятся и другие птицы. Особенно характерно такое поведение для прибрежных обитателей. Даже самые пустынные пляжи полны тайных сокровищ вроде червей, моллюсков и ракообразных, скрытых в толще песка. Чтобы добраться до этого хорошо запрятанного «шведского стола», береговые птицы – кроншнепы, кулики-сороки, песочники – зондируют песок клювом. Под микроскопом видно, что кончик их клюва ячеистый, как початок кукурузы, из которого вылущили зерна. В этих ячейках находится множество механорецепторов, аналогичных тем, которые имеются у нас на ладонях. С их помощью птицы и обнаруживают закопанную в песке добычу.

Но как же береговые птицы изначально определяют, куда тыкать клювом? На поверхности подземная добыча ничем себя не выдает, поэтому можно подумать, что птицы просто вонзают клюв случайным образом – где-нибудь да повезет. Однако в 1995 г. Тенис Пирсма установил, что исландские песочники находят моллюсков почти в восемь раз чаще, чем делали бы это, тычась наугад^{400}. Значит, у них есть какая-то поисковая технология. Чтобы ее выявить, Пирсма обучил птиц обследовать ведра с песком и подходить к определенной кормушке, чтобы показать, что поиски увенчались успехом. Как продемонстрировал этот простой эксперимент, песочники вполне могут обнаруживать моллюсков, зарытых ниже той отметки, которой достигает кончик их клюва^{401}. Они находили так даже камни, то есть явно ориентировались не по запаху, звуку, вкусу, вибрациям, теплу или электрическим полям. Пирсма считает, что они пользуются тут особым видом осязания – дистанционным.