Текст книги "Отрава"

Автор книги: Эд Макбейн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

– Ну сколько же раз можно повторять одно и то же?!

– Столько, сколько мне надо.

– Я больше не занимаюсь проституцией, – тяжело вздохнула она. – То, что осталось после покупки дома, я вложила в ценные бумаги. Моего брокера зовут...

– Я знаю. Хэдли Филдс с Мерилл Линч.

– Да.

Некоторое время они шли молча.

– Зачем ты лгала мне? – наконец спросил он.

– А зачем ты стал вынюхивать?

– Зачем ты, черт подери, мне лгала? – повторил он и стряхнул со своей руки ее ладонь. Потом остановился и, повернувшись к ней, схватил ее за плечи. – Зачем?

– Потому что была уверена, что ты сбежишь, как только узнаешь правду. Вот как ты собираешься сбежать сейчас.

– И почему это для тебя так важно?

– Да важно. Очень важно.

– Почему?

– А ты как думаешь? – спросила она.

Он отпустил ее. Его плечи сгорбились. Внезапно он почувствовал себя очень маленьким.

– Не знаю... я не знаю, что думать, – бормотал он.

– Нам обязательно обсуждать это здесь, на ветру? – Она подошла к нему ближе. – Хэл... Пойдем ко мне. – Его била дрожь. Он знал, что ветер с реки здесь ни при чем. – Хэл! Ну пожалуйста. Пойдем ко мне. Я буду любить тебя. Пожалуйста.

– Только никогда больше не лги мне, – попросил он.

– Обещаю. – Она коснулась рукой его лица. Нежно поцеловала прямо в губы. – А теперь пойдем.

Она снова взяла его под руку и повела из парка, через улицу прямо в свой дом.

На следующее утро Карелла явился к Нелсону Райли и застал художника за работой. Казалось, Райли был крайне недоволен столь ранним визитом.

– По пятницам я заканчиваю недельную работу, – сообщил он. – Стараюсь сделать как можно больше, все подготовить к понедельнику. Надо было сначала позвонить.

Перед Кареллой стоял огромный рыжеволосый детина с зелеными, гневно сверкающими глазами, испачканными краской мосластыми руками, в одной из которых была зажата наподобие сабли большая кисть.

– Ради Бога, извините, – сказал Карелла. – Но мне бы хотелось задать вам еще несколько вопросов.

– А где второй коп? Тот, маленький? По крайней мере у него хватало такта сначала позвонить. Вы, очевидно, считаете, что художники сидят и ждут, пока на них снизойдет вдохновение, чтобы начать работу. Я – рабочая лошадка, такая же, как и вы.

– Я все понимаю, – извиняющимся тоном произнес Карелла. – Разница только в том, что я занимаюсь убийствами.

Он не стал уточнять, что занимается двумя убийствами. Для того он и пришел сюда, чтобы узнать, что именно Райли знает о втором преступлении.

– Мне наплевать, над чем вы там работаете, – ворчал Райли, – А я работаю над полотном три на четыре, и у меня уже ноги подкашиваются! Вы думаете, трудно только убийство расследовать? Пойдите посмотрите на эту тетку у стены!

Карелла взглянул на «эту тетку», которая была никакой не теткой, а склоном покрытой снегом горы, по которому скользили лыжники.

– Вы чувствуете, что идет снег? – спросил Райли.

– Нет, – честно признался Карелла.

– Вот и я тоже. А хочу, чтобы шел снег. Но каждый раз, когда я добавляю белый, теряется цвет. Яркие костюмы лыжников, этот алый и ярко-зеленый на флажках на той хижине, насыщенно-коричневая окраска кресел подъемника – видите эти сильные, чистые краски? Я люблю цвет. Но мне каждый раз приходится все переделывать, потому что белый приглушает все остальные цвета. Если я не сумею создать впечатление падающего снега сегодня, то всю неделю буду беситься. И какое мне дело до вашего убийства? И вообще, я уже рассказал все, что знал, другому копу.

– Мистер Райли, – спокойно заметил Карелла, – если вы не нарисуете этот снег, то всего-навсего будете беситься все выходные, если же мы не расколем свой орешек, то кто-то избежит наказания за преступление, и мы будем беситься не только в выходные, но очень и очень долго.

– Послушай, парень, не надо только ныть здесь, ладно? – сказал Райли. – Мне действительно наплевать, даже если вы и завалены работой и мало получаете. Пойди и пожалуйся в Армию Спасения. Никто тебя не заставлял идти в копы.

– Это так, – ответил Карелла. – Но раз уж так случилось, и я здесь, то думаю, вам не так уж трудно проявить хоть каплю вежливости.

– Подумали бы лучше о вежливости сами, прежде чем вламываться к человеку, пытающемуся передать снег, сняли бы трубку и позвонили!

– Только Господу удается изобразить снег, – глубокомысленно заметил Карелла, и Райли неожиданно расхохотался. Карелла неуверенно улыбнулся: – Так мы можем поговорить?

– Ладно, только по-быстрому, – Райли покачал головой. – У меня действительно полно дел.

«И у меня тоже», – подумал Карелла, но вслух произнес:

– Я лишь хотел напомнить вам о тех людях, о которых вас спрашивал мой коллега.

– Каких людях?

– Друзьях Мэрилин Холлис.

– Снова здорово – Мэрилин и ее друзья, – усмехнулся Райли. – Ей-богу, она не имеет никакого отношения к убийству этого парня, как там его?

– МакКеннон, – подсказал Карелла. – Почему вы считаете, что она не имеет к этому никакого отношения?

– Потому что, во-первых, она была со мной в день его смерти. Вот на этой картине как раз и изображено то место, где мы с ней были. Если внимательно посмотреть, то можно увидеть Мэрилин, вот она, у подъемника, – наклонилась и поправляет крепления. Вот эта девушка в темно-желтой куртке – она все выходные была в этой куртке персикового цвета. Я люблю чистые тона. И потом Мэрилин поклялась, что не имеет никакого отношения к смерти этого парня. А Мэрилин никогда не лжет.

– Все лгут, – сказал Карелла.

– Только не Мэрилин.

«Непорочная Мэрилин, – подумал Карелла. – Хоть причисляй ее к лику святых. Единственный человек во всей вселенной, который никогда не лжет».

– Все, – снова повторил он, сильно напирая на это слово.

«В том числе и я», – подумал он. И даже не произнеся ни слова, – ведь он до сих пор ничего не сказал о смерти Бэзила Холландера. Но ведь и Райли тоже ничего об этом не говорил. Так, может быть, лгут они оба?

– Когда она вам это говорила? – спросил он.

– Говорила что?

– Что не имеет отношения к смерти МакКеннона.

– Мы с ней разговаривали по телефону, после того, как другой коп...

– Уиллис.

– Да, такой маленький. Мы говорили после того, как он у меня побывал. Я сказал, что точно знаю, что она была со мной все выходные, но, может быть, она наняла какого-нибудь бандита, чтобы тот подбросил в чашку яд – мало ли какие у нее были причины? Вот тогда она поклялась мне самыми страшными клятвами, что даже не знала, что МакКеннон умер, пока вы не пришли и не сообщили ей об этом.

– Она именно так и выразилась?

– Примерно так.

– И вы, разумеется, тоже ничего об этом не знали, пока мой коллега не пришел к вам?

– Да, тот маленький.

– Уиллис.

– Ага.

– А почему это вы решили, что мисс Холлис – или кто-либо еще – может нанять убийцу?

– Я не думал об этом серьезно...

– Однако достаточно серьезно, чтобы спросить ее.

– Это было сделано в шутку.

– А, так это вы шутили...

– Да ведь не насчет убийства. Здесь шутки неуместны. Насчет наемного бандита.

– Но вы считали, что это невозможно?

– Ну кто же будет нанимать бандита, чтобы бросить яд в чью-то там чашку?

– Вы считаете, что МакКеннон был отравлен именно так? Что кто-то подсыпал ему яда в чашку?

– Я не знаю, как он был отравлен. Я только хочу сказать, что бандиты ломают руки или стреляют по ногам. Они не занимаются такими чисто женскими убийствами, как отравление... – Внезапно он замолчал. – Что это вы меня пытаетесь спровоцировать?

– Просто слушаю, – ответил Карелла.

– Знаете, мне не нравится, как вы слушаете, – сказал Райли. – Вы слушаете как-то очень выборочно.

– Вам не кажется, что бандит мог бы силой заставить МакКеннона проглотить этот яд?

– Представления не имею, каким образом яд попал в мистера МакКеннона. – Он, казалось, пытался защититься. Мускулистые руки сложены на мощной груди, рот скривился, даже, казалось, густые рыжие усы растопорщились еще больше.

– Хорошо, давайте поговорим о других двух мужчинах, с которыми она встречалась, – сменил тему Карелла.

– Я не знаю двух других, тех, о которых говорил ваш коллега.

– Уиллис.

– Да, маленький такой. Я их не знаю, как не знал и мистера МакКеннона, и если я сейчас же не начну работать над снегом, то скоро стану злиться и все разнесу к чертовой матери, мистер Карелла.

– Чип Эндикотт? – продолжал Карелла. – Никогда о нем не слышали? Скорее, Чарльз Эндикотт младший. Юрист.

– Никогда не знал его, и когда приходил ваш коллега, и теперь.

– А Бэзила Холландера?

– Тоже не знаю.

– И имени его никогда не слышали?

– Нет...

– Оно было вам незнакомо, когда приходил мой коллега... – Карелла сверился со своими записями, – это было двадцать пятого марта, так? На следующий день после убийства МакКеннона. Тогда вам это имя было неизвестно.

– Да.

– А сейчас оно вам известно?

– Нет.

– Вы читаете газеты, мистер Райли?

– Да.

– А телевизор смотрите?

– У меня нет телевизора.

– А вы слушаете радио?

– Когда работаю над картинами.

– И все же имя Бэзила Холландера вам неизвестно?

– Я же только что сказал вам...

– Вы знаете, что Бэзил Холландер мертв?

Не отводить глаз!

– Вы знаете, что он убит?

Смотреть в глаза.

– Его зарезали в собственной квартире на Эддисон-стрит, в центральной части города. И вы об этом не знали, это так?

– Нет, я...

– Вы разговаривали с мисс Холлис с начала этого месяца?

– Вообще-то нет, я...

– Сегодня четвертое, мистер Райли. Вы разговаривали с мисс Холлис с первого числа?

– Нет.

– Я думал, вы близкие друзья.

– Да, но...

Наступило молчание. Когда Райли заговорил снова, голос его был еще слышен.

– Это действительно очень серьезно?

– Да, очень.

– Я хочу сказать... значит, кто-то убивает ее друзей?

– Пока двоих, – сказал Карелла, не сводя глаз с его лица.

Он ничего не смог прочесть в глазах художника, когда рассказывал ему о Бэзиле Холландере, ни один самописец не подпрыгнул в этом крохотном детекторе лжи, ничто не указывало на тяжелый грех на душе, – все говорило лишь о том, что Райли действительно крайне удивлен. Теперь же он заметил в его глазах нечто похожее на страх. Большой рыжеволосый медведь неожиданно понял, что двое из четырех друзей Мэрилин убиты и что он также является другом мисс Мэрилин.

– Так кто же я – подозреваемый или возможная жертва? – спросил он. Лицо его побледнело и резко выделялось на фоне рыжих волос и пышных усов.

– Если бы я знал, – покачал головой Карелла.

– Мне нужна защита полиции, – сказал Райли.

Глава 9

То же самое понадобилось и Чарльзу Ингерсолу Эндикотту младшему.

В одиннадцать часов дня той же пятницы 4 апреля, внимательно все обдумав и обсудив со своими партнерами в компании «Хаккет, Роллингз, Пирсон, Эндикотт, Липстейн и Марш», он позвонил в участок и поговорил – не с Уиллисом, который в тот момент был еще в постели с Мэрилин Холлис, – а с Кареллой, только что вернувшимся после своей короткой встречи с Нелсоном

Райли. Адвокат сообщил, что ему и его коллегам кажется что кто-то регулярно убивает друзей Мэрилин Холлис – кстати, обратил ли Карелла внимание на то, что второе убийство произошло именно в День Смеха? – и может быть, учитывая то, что он является одним из ближайших друзей Мэрилин, полиция на некоторое время обеспечит его безопасность? Не кажется ли Карелле, что он, Эндикотт младший, может стать следующим в этой цепочке убийств?

Честно говоря, Карелла считал Эндикотта очень даже возможным кандидатом на уничтожение, однако ответил ему лишь то, что обязательно проконсультируется со своим начальством (выражение, чем-то напоминающее витиеватый стиль юристов) и, как только будет принято решение, тут же с ним свяжется.

– А где, черт побери, этот Уиллис? – спросил лейтенант Бернс.

– Его дежурство начинается с четырех, – ответил Карелла.

– Тогда какого черта ты здесь делаешь?

– Хочу получить ваше место, – улыбнулся Карелла.

– Ради Бога, – ответил Бернс.

– Что мне сказать Эндикотту? И Райли?

– Так, значит, они заволновались?

– А вы бы на их месте? Бернс пожал плечами:

– Я слишком давно вращаюсь в этом мире. Если станешь все время бояться, что когда-нибудь вылетишь из окна небоскреба и разобьешь голову, то в два счета сойдешь с ума. Ну какова вероятность того, что этот парень подумает пришить еще двоих? Думаю, одна на миллион.

– Ну, если быть одним из этих двоих, то вероятность становится намного больше.

– И что они просят? Круглосуточное дежурство? В три смены?

– Они ничего определенного не говорили.

– А это значит, что мы должны снять шесть человек с их заданий. И у меня нет свободных шести человек, это уж точно. Особенно теперь, когда погода улучшилась и все тараканы повылезли из щелей.

– Можно использовать постовых.

– В гражданской одежде. Как только он увидит синюю форму, то моментально смоется – только его и видели.

– Так в этом-то и весь смысл.

– Нет. Задачей наших людей (если уж мы их туда отправим) должна быть не защита двух перепуганных типов. Если мы будем посылать полицейских на защиту каждого, кто считает, что его собираются убить, то у нас не останется людей на все остальные дела. Но я согласен на круглосуточное дежурство только потому, что, если этот тип действительно сделает еще одну попытку, у нас будет под рукой человек, способный его схватить. Надо посмотреть, не сможет ли капитан Фрик выделить шестерых постовых. А пока держите постоянную связь с Эндикоттом и Райли.

Через час, несмотря на возражения капитана Фрика, было принято решение, что шестерых постовых снимут с участков и в гражданской одежде отправят на круглосуточное дежурство по охране Эндикотта и Райли. Фрик (поскольку тараканов из щелей к весне повылезет немало) выделил шестерых, с которыми не жалко было расстаться – самых бестолковых полицейских, воспринявших это дежурство как небольшую передышку в опасной и утомительной работе уличного постового. Правда, задание казалось им отдыхом в санатории лишь до тех пор, пока они не узнали, что, возможно, придется столкнуться с убийцей. Копы начали спорить между собой, кто из них пойдет на дежурство в «кладбищенскую смену», надеясь, что ночью и Эндикотт, и Райли будут спать, и, следовательно, их охранники тоже получат возможность немного прикорнуть. Фрик моментально разрешил конфликт, сам распределив их по сменам – ты идешь днем, ты – вечером, а ты – в ночь. Точка. Весьма неохотно двое из шестерых болванов направились в разные стороны, один – в мансарду Нелсона Райли в центре города, другой – в контору Эндикотта, чуть подальше от центра на Джефферсон-авеню.

На данный момент оба были защищены.

В некотором роде.

Уиллис, весело насвистывая, появился на работе без четверти четыре.

Карелла, находившийся на работе с девяти утра, тем не менее отработал всю свою смену до конца. Во время своего дежурства они предотвратили вооруженное ограбление, вовремя схватив преступников, изнасилование, три разбойных нападения и квартирную кражу. Никто не пытался убить ни Эндикотта, ни Райли, к великой радости охранников, сменившихся днем без четверти четыре. Без четверти двенадцать следующая пара бездельников доложила о вступлении на дежурство и о том, что и Эндикотт, и Райли обеспечены охраной на ночь. Карелла и Уиллис освободились в одно и то же время.

Их ждали два выходных дня.

Карелла направился прямо домой на Риверхед к жене и детям.

Уиллис пошел в дом на Харборсайд Лейн.

Одно крыло дома было закрыто – «чтобы не топить зря» – сказала она; там хранилось барахло, которому не нашлось места в основной части дома. Например ваза, расписанная яркими цветами, стояла на чем-то вроде журнального столика, покрытого красной шалью. Мэрилин рассказала ему, что эту вазу расписал один человек, который продавал на тротуаре в центре города возле Квартер всевозможные керамические изделия, довольно безобразные, а вот эта ваза, по ее мнению, была действительно замечательной, хотя краски могут выцвести. Раньше в вазе стояли искусственные цветы, но она их убрала, когда обнаружила, что в потолке дырка. Тогда она передвинула коробку с вазой и шалью прямо под дырку в потолке, потому что, если уж и подставлять что-то под дырку, так ваза смотрится намного эстетичнее, чем, например, кастрюля. Разве нет?

То, что Уиллис принял за журнальный столик, спрятанный под шалью, на самом деле было ящиком. Шаль она купила в Буэнос-Айресе, куда сбежала от Джозефа Сиарта. А ящик оказался решетчатой деревянной коробкой от апельсинов, которую она подобрала у продуктового магазина, когда впервые приехала в этот город. Она хотела отклеить от ящика красивую наклейку и отдать в окантовку в один из небольших художественных салонов на Стем-стрит, где очень здорово делали подобную работу, даже какой-нибудь паршивый карандашный рисунок после их оформления смотрелся как набросок Пикассо. Она притащила сюда этот ящик, когда купила дом, но так и не отодрала наклейку и наконец перетащила его в этот «склад», закрыла шалью и поставила на него вазу с искусственными цветами.

На стене висели четыре собачьих поводка.

Когда-то у нее была собака, сразу же после того, как она купила этот дом, здоровенный абсолютно черный Лабрадор по кличке Айсберг. Однако ей некогда было выгуливать пса в парке, поскольку она была занята отделкой дома, носилась по магазинам и салонам, обставляя дом. И она отдала собаку одному человеку, своему другу...

– Другу или приятелю? – спросил Уиллис.

– Да, пожалуй, другу, – ответила она.

...Однако собака попала под машину, и это могло бы положить конец их дружбе прямо тут же, поскольку он так безответственно отнесся к своему долгу. Тем не менее она продолжала встречаться с ним до тех пор, пока не узнала, что у возлюбленного в Лас-Вегасе есть жена и четверо детей, и тогда она сказала ему, что не любит бабников и лгунов, особенно лживых бабников, которые отпускают собак на улице без поводка, где их сбивают «кадиллаки». Поводки она оставила, потому что действительно любила свою собаку, а еще потому, что, возможно, когда-нибудь заведет себе другого пса, хотя, наверное, еще не скоро.

Вся комната была забита картонными коробками. В одних лежали старые письма, в основном от друзей, проживающих в этом городе, полученные, когда она жила на Побережье или в Хьюстоне, в «конюшне» Сиарта. Ей не хотелось рассказывать о своей жизни – «обычная история, Хэл, меня бросил парень, ну и пошло», однако все же сказала, что уехала в Хьюстон после того, как ушла от одного бродяги в Малибу, который нещадно лупил ее. Нет, мать так и не нашла ее в Калифорнии. Ее мать никогда не выходила замуж за миллионера-нефтепромышленника. Как он уже прекрасно знает, все это было вранье. Потому что, если бы она стала ему рассказывать всю правду о том, что с ней происходило после того, как она уехала из Калифорнии, ей бы пришлось рассказать и о Хьюстоне, и о Буэнос-Айресе, и обо всем остальном, и тогда она потеряла бы его моментально.

В картонках лежали вырезки из газет.

Особенно много статей о раке груди...

– Я до смерти боюсь, что у меня будет рак груди. Или еще хуже – рак матки. Когда я этим занималась, то все время боялась что-нибудь подцепить. Мне повезло, но можешь себе представить, как бедняжкам приходится волноваться сейчас? Ну гонорею и сифилис еще можно вылечить. Однако герпес – это на всю жизнь, а СПИД – и вовсе конец. Тогда я не боялась рака, хотя, возможно, и зря. Но сейчас боюсь до смерти, потому что моя мать умерла от рака. Вот у евреек никогда не бывает рака матки или бывает очень редко, потому что мужчины-евреи делают обрезание, жаль, что я не еврейка. Рак матки – это болезнь неевреев, потому что возникает от трения о мужскую крайнюю плоть. Однако моя мать умерла от рака, значит, и у меня есть предрасположенность. Поэтому-то я и храню все эти статьи о раке груди – кто знает, что может случиться? А ты будешь меня любить, если у меня останется только одна грудь?

...А еще там были картинки, вырезанные из журналов мод «Вог», «Харпер Базар» и «Семнадцать»...

– Когда я этим занималась, я мечтала стать моделью. Они зарабатывают только шестьдесят, семьдесят долларов в час, по крайней мере, большинство из них, а я получала примерно триста, но, Боже, как я мечтала поменяться с ними местами. Я любила стоять голышом перед зеркалом и двигаться и поворачиваться так, как делают это манекенщицы. Ведь они стоят совсем по-другому – одна нога вперед и бедро развернуто. У меня узкие бедра, для манекенщицы это плюс, и грудь у меня тоже маленькая.

– У тебя не маленькая грудь, – возразил Уиллис.

– Ну во всяком случае, нельзя сказать, что я являюсь символом матери-кормилицы, это уж точно, – засмеялась она. – Однако спасибо за комплимент.

И еще было множество различных материалов о первой мировой войне, даже несколько газет 1919 года, которые она купила в антикварной лавке на Базингтон-стрит.

– Потому что, знаешь, война всегда меня интересовала. Вот сидят в своих окопах мужчины и смотрят вперед, через нейтральную полосу, и там кругом крысы, а они не знают, чем себя занять – онанируют и все такое. Ведь это совсем не так, как в современных войнах, когда люди просто бомбят друг друга. Надеюсь, они не станут бросать атомную бомбу, как ты думаешь? Если да, то я бы хотела в это время быть с тобой в постели. А знаешь, что мне действительно хочется когда-нибудь сделать? Только, пожалуйста, не смейся. Мне бы хотелось написать книгу о первой мировой. Понимаю, что это звучит глупо, у меня совсем нет таланта. Но кто знает?

Главным приобретением нескольких лет в Буэнос-Айресе было свободное владение испанским, чем она совершенно потрясла Уиллиса, когда налетела на ни о чем не подозревающего таксиста-пуэрториканца, который, отвозя их домой после обеда в ресторане, имел наглость поехать кружным путем. Она говорила по-испански совершенно свободно, употребляя разговорные фразы и ругательства, украшая свою перебранку с водителем такими выражениями, как «Vete al carajo» (что, как она сообщила Уиллису, означает «Иди к черту»), или же эпитетами вроде «hijo de la gran puta»[1] или «cabeza de mierda»[2], после чего таксист выскочил из машины, осыпая ее ругательствами не менее выразительными; они с Мэрилин стояли посреди улицы, нос к носу, и орали друг на друга, как Кармен с арестовавшим ее офицером, в то время как на тротуаре стала собираться толпа, а постовой, находившийся неподалеку, сделал вид, что ничего не замечает, и отвернулся в противоположную сторону. Затем, когда они с Уиллисом лежали в постели, она сказала, что всего лишь назвала таксиста «дурьей башкой».

За эти выходные он также понял, что она не является идеальной хозяйкой.

По понедельникам, средам и пятницам к ней на несколько часов приходила убираться одна женщина, однако между ее визитами Мэрилин превращала дом в «настоящие джунгли», как она сама выражалась. На кухне царил полный беспорядок. Мойка была завалена грязной посудой, сковородками и кастрюлями, потому что Мэрилин предпочитала использовать всю свою посуду и оставлять мытье домработнице. В кухне стоял современнейший холодильник, но единственное, что там находилось, это несколько открытых упаковок йогурта, увядший салат и кусочек прогорклого масла. Мэрилин объяснила, что она редко ест дома, а если и делает это, то проще заскочить в ближайший магазин и купить свежих молочных продуктов или яиц, а не держать все это в холодильнике, пока не протухнет. На полу в спальне валялась гора грязного белья, куча одежды лежала и в гостиной, прямо у дверей. Мэрилин любила сбрасывать с себя все сразу же, как входила в дом и закрывала за собой дверь – она скидывала блузку и джемпер, юбку или брюки, сбрасывала туфли и ходила по дому в одних трусиках, объясняя это тем, что в окна дом не просматривается, а если какой-нибудь тип и сможет из парка заметить через окно ее прелести, то не увидит ничего такого, что до него не видели уже сотни тысяч других.

– Прости, – неожиданно остановилась она, – тебе это неприятно слышать?

– Да, – кивнул он.

– Обещаю, что больше никогда не заговорю об этом. Богом клянусь. Но я ведь занималась этим. И очень долго.

– Я знаю.

Ему пришло в голову, что очень много полицейских кончают тем, что женятся на проститутках. «Интересно почему?» – подумал он.

Он также не мог понять, чего это он вдруг подумал о женитьбе.

В воскресенье вечером они вместе покурили травку.

Он раньше никогда не курил травки, хотя и знал многих копов, которые этим баловались.

Они лежали на кровати, внезапно она встала и нагишом прошла к одному из старинных комодов. Когда она вернулась, в руках у нее были две сигареты.

– Я не курю, – предупредил он.

– Это косячки, – сказала она, теперь он тоже увидел, что это марихуана.

– Косячок – вот где, – он указал на свой набухший член.

– Косячок, – согласилась она, – но и это тоже. Давай, лапочка, сейчас нас проберет.

– Меня уже пробрало, посмотри на мой косячок.

– Давай ненадолго отложим, – сказала она. – Это действительно хорошая травка, после нее секс станет еще лучше.

– Куда уж лучше?

– А ты что, не знаешь? – она с удивлением посмотрела на него. – Ты разве никогда не курил травку?

– Никогда.

– Боже, – всплеснула она руками, – девственник! Ну-ка, давай я тебя научу.

– Не уверен, что мне так уж хочется учиться.

– Да ладно тебе. Могу побожиться, что даже ваше начальство этим балуется.

– Возможно, но...

– Это же очень слабенькая травка, Хэл! Никто не заставляет тебя колоться.

– Ну...

– Значит, так – делаешь очень сильную затяжку, гораздо более глубокую, чем при обычном курении, затем глотаешь дым и держишь его в себе как можно дольше.

– Я видел, как это делается, – сухо сказал он.

– Когда выпустишь дым, – продолжала она, – то струйка должна быть тоненькая-тоненькая, понятно?

– Мэрилин...

– Смотри, как я это делаю, и перестань быть таким паинькой. Я сделаю первую затяжку, чтобы ты понял, как надо, а потом передам тебе. Только сделай все, как надо, Хэл, это же не «Винстон» или «Кэмел», а «Золото Акапулько».

Она вдохнула в себя дым и передала косяк ему. Он сильно затянулся и закашлялся.

– О Господи, – сказала она, зацокав языком. – Ну-ка. Попробуй снова.

Он сделал еще одну попытку. На этот раз все прошло спокойно.

– Отлично. Теперь дай мне.

Так они передавали самокрутку друг другу раз шесть, пока она не стала совсем короткой. Зажав ее между большим и указательным пальцами, Мэрилин с шумом втянула дым и бросила окурок в пепельницу на тумбочке.

– Вещественное доказательство, – усмехнулась она. – В случае, если надумаешь меня арестовать.

– У меня выходной, – напомнил он.

– Здорово, ах, как здорово, правда? – сказала она. – Как тебе? Ты что-нибудь чувствуешь?

– Ничего.

– Подожди, пройдет несколько минут. Иногда на девственников действует не сразу.

– Я ничего не чувствую, – повторил он.

– Тебе не кажется, что все стало отчетливым и резким?

– Нет.

– На разных людей действует по-разному. Вот мне все кажется отчетливым и ярким, все черты становятся четкими, ясными, резкими. Все контуры. Резкими и четкими.

– И ясными, ты забыла.

– Да, четкими, ясными и резкими, – повторила она. – У некоторых все расплывается, но у меня не так. Вот мне кажется, что все становится четким, все как бы светится, как хрусталь, а во всем теле – приятная истома.

– Лично со мной ничего не происходит, – сообщил Уиллис.

– Вот как ты видишь меня? – спросила она. – Я кажусь тебе резкой и четкой?

– Нет, просто голой.

– Я знаю, но резкой и четкой?

– Нет, мягкой и округлой.

– Некоторым все кажется мягким и округлым, – сказала она.

– Особенно, если они мягкие и округлые...

– Не смейся, – сказала она. – Встань и пройдись по комнате. Ой, посмотри, – сказала она, – он упал. Что с ним случилось?

– Твое «Золото Акапулько» убило его.

– Ничего подобного, секс от него становится лучше, вот увидишь. Встань и пройдись по комнате.

– А что, от этого он встанет?

– Я хочу посмотреть, как меняется ощущение времени. И расстояния. Вот очень многим кажется, что вот эта стена находится за тысячи километров и что для того, чтобы дойти до нее и дотронуться, надо прошагать целую вечность. Иди попробуй.

– Я хочу, чтобы он опять встал, – сказал он.

– Иди вон туда, к стене.

– А мне не нужно завязать глаза?

– Тебе кажется, что стена находится далеко?

– Где была, там и осталась.

– Где там?

– Прямо в конце тоннеля, – он фыркнул.

– Вот я знала одного мужчину...

– Ты же обещала, что не будешь...

– Нет, нет, это был просто друг. И он говорил, что Ад находится в Голландском тоннеле. Ад навсегда застрял в Голландском тоннеле.

– А где это – Голландский тоннель? – спросил Уиллис. – В Амстердаме?

– Нет, в Нью-Йорке. Он был из Нью-Йорка. Он мне читал стихи.

– По-голландски? – осведомился Уиллис, и снова ему стало смешно.

– Да нет же, по-английски. Он сам написал эти стихи. Хочешь послушать?

– Нет, – Уиллис снова засмеялся.

– Все сверкало, когда тощие подлизы...

– Кто?!

– Тощие подлизы. Ну слушай-же! "Все сверкало, когда тощие подлизы сожгли кальсоны Гембела. А тетя Лиза бедная гуляла в парке Бэмболо. Но северные крысы сожрали тетю Лизу...

– Какие крысы?

– Северные.

– Это с Аляски, что ли?

– Наверное. Они ее съели.

– Кого?

– Тетю Лизу. Как там, в Мексике. А может быть, и во всем мире. Крысы эти.

– Мексике? Какой Мексике? О чем ты говоришь?

– Они съели бедную тетю Лизу. Настоящие людоведы.

– Ты хочешь сказать – людоеды.

– Ага, – засмеялась Мэрилин.

– А ты знаешь, что у тебя тут лежит молоток? – спросил Уиллис.

– Где?

– Вон на тумбочке.

– На какой тумбочке?

– На тумбочке возле кровати. Там стоит лампа, телефон и еще лежит молоток.

– Ах да, это мой молоток.

– Может быть, ты еще и плотничаешь? – спросил он и засмеялся.

– Это для защиты, – ответила она. – Лучшее оружие для женщины. Я собираюсь написать об этом статью.

– А у тебя есть разрешение на молоток? – спросил он, все еще смеясь. Казалось, он не может остановиться.

– Я говорю серьезно.

– Ты его носишь с собой или используешь только в помещении? – он уже просто давился от смеха.

– Женщина знает, как пользоваться молотком. Нет на свете женщины, которая хоть бы раз в жизни не брала в руки молоток – что-нибудь починить или забить. Она знает, как его схватить, знает, как его запустить, знает, как им пользоваться. Мне просто жаль того, кто когда-нибудь залезет ко мне и попытается на меня напасть. Вот в Мексике были люди, которые отбивались молотками от крыс.

– В Мексике?

– Ну да, там были крысы величиной с крокодила. Они бросались на людей, прямо в кровать, и пытались обгрызть им лица. Это были не крысы, а настоящие людоеды.

– Но людоеды едят только себе подобных, – заметил Уиллис.

– Очень правильная мысль, – засмеялась она. – Иди-ка сюда, съешь меня.

Они занимались любовью все воскресенье и ночью, лежа в объятиях друг друга, шепотом рассказывали о своих любимых цветах, любимых сортах мороженого, о любимых фильмах и телепрограммах и о любимых песнях – обо всем, что влюбленные считают необходимым сообщить о своих привязанностях и вкусах. Она сказала, что в песне «Луна над Вермонтом» нет ни одной рифмующейся строки... Он спросил, откуда она получила столь поразительную информацию, и она ответила, что об этом ей сказал один тромбонист, которого она когда-то знала.