Текст книги "Русская ёлка: История, мифология, литература"

Автор книги: Е. Душечкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Вскоре желание устанавливать рождественское дерево охватило и восточные штаты США, а к середине века ель становится обычным товаром рождественского рынка. Перед Рождеством 1848 года на улицах Нью-Йорка появился первый фермер, продающий ёлки. Так было положено начало «ёлочной» коммерции, получившей впоследствии в США широкий размах. На сотнях плантаций стали выращивать ёлки для рождественских праздников. В 1852 году первая рождественская ёлка была установлена в Белом доме [511, 105].

К 1891 году обычай, распространившийся по всем штатам, сделался столь всеобщим, что президент Бенджамин Гаррисон назвал его старинным. Согласно отчёту корреспондента одной из газет, Гаррисон, обращаясь накануне Нового года к согражданам, сказал: «Рождество – самый священный религиозный праздник года, и по всей земле он должен быть праздником всеобщей радости – от самого простого жителя и до самого крупного чиновника… Мы намереваемся сделать его в Белом доме днём счастья – все члены моей семьи, представляющей четыре поколения, соберутся вместе за большим столом в гостиной для торжественных обедов, чтобы принять участие в старинной рождественской трапезе… У всех нас должно стоять старинное рождественское дерево, устроенное для наших внуков, а для своих внуков я сам буду Санта-Клаусом» [500, 47].

С того времени как была изобретена электрическая лампочка и началось производство ёлочных украшений, в США трудно стало найти город, на площадях которого на праздники не устанавливали хотя бы одно освещённое дерево. В настоящее время в Америке Рождеству придаётся громадное значение и рождественское дерево устанавливается почти в каждом доме.

Столь массовое распространение обычая по всему христианскому миру требует объяснения. Почему именно ель приобрела такую популярность? Почему она оказалась связанной с Новым годом или Рождеством? В Северном полушарии рождественские праздники приходятся на зиму, когда лиственные деревья стоят обнажёнными и, конечно, не могут использоваться в качестве символа и важнейшего атрибута зимнего праздника. Поэтому естественно, что таким символом стало вечнозелёное хвойное дерево, причём не только ель, но и сосна, и кедр, и пихта, и можжевельник. Нередко можно увидеть в качестве новогоднего или рождественского декора сосновые деревья или ветви. Однако еловое дерево, в отличие от соснового, обладает совершенной пирамидальной формой; его устремлённый кверху прямой ствол, а также симметричное расположение ветвей придаёт ему очертания католических и лютеранских храмов. Очевидно, именно благодаря своей форме ель и затмила другие хвойные деревья.

Ёлка в русской народной традиции

Являясь, подобно берёзе, одним из самых распространённых деревьев средних и северных широт России, ель издавна широко использовалась в хозяйстве. Её древесина служила топливом, употреблялась в строительстве, хотя и считалась материалом не самого высокого качества, что нашло отражение в поговорке: «Ельник, берёзник чем не дрова? / Хрен да капуста чем не еда?» [110, I, 519]. Упоминания о ели в древнерусских источниках (где она называется елие, елье, елина, елинка, елица) носят, как правило, чисто деловой характер: «дровяной ельник», «еловец» (строевой еловый лес) и т.п. В образе ели люди Древней Руси не видели ничего поэтического: еловый лес («елняк большой глухой») из-за своей темноты и сырости отнюдь не радовал глаз. В одном из текстов XVI века написано: «На той де земле мох и кочки, и мокрые места, и лес старинной всякой: берёзник, и осинник, и ельник» [394, 49]. Произрастая по преимуществу в сырых и болотистых местах, называвшихся в ряде губерний «ёлками», это дерево с тёмно-зелёной колючей хвоей, неприятным на ощупь, шероховатым и часто сырым стволом (с которым иногда сравнивалась кожа бабы-яги [75, 574]), не пользовалось особой любовью. Вплоть до конца XIX века без симпатии изображалась ель (как, впрочем, и другие хвойные деревья) и в русской поэзии. Ф.И. Тютчев писал в 1830 году:

 
Пусть сосны и ели
Всю зиму торчат,
В снега и метели
Закутавшись, спят.
Их тощая зелень,
Как иглы ежа,
Хоть ввек не желтеет.
Но ввек не свежа.
 

[437, 40]

Мрачные ассоциации вызывала ель у поэта и прозаика рубежа XIX и XX веков А.Н. Будищева:

 
Сосны и мшистые ели,
Белые ночи и мрак.
Злобно под пенье метели
Воет пустынный овраг.
 

[60, 149]

В отличие от лиственных пород, хвойные деревья, по мнению А.А. Фета, «пору зимы напоминают», не ждут «весны и возрожденья»; они «останутся холодною красой / Пугать иные поколенья» [445, 183]. Лев Толстой в «Войне и мире», описывая первую встречу Андрея Болконского с дубом, также говорит о том неприязненном впечатлении, которое «задавленные мёртвые ели» производят на героя: «Рассыпанные кое-где по берёзнику мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме» [425, V, 161]. Отрицательное отношение к ели, ощущение её как враждебной человеку силы встречается иногда и у современных поэтов, как, например, в стихотворении Татьяны Смертиной 1996 года:

 
Обступили избу ели,
Вертят юбками метели,
Ветер плетью бьёт наотмашь…
Ты прийти ко мне не можешь!
 

[397, 5]

А Иосиф Бродский, передавая свои ощущения от северного пейзажа (места своей ссылки – села Норенского), замечает: «Прежде всего специфическая растительность. Она в принципе непривлекательна – все эти ёлочки, болотца. Человеку там делать нечего ни в качестве движущегося тела в пейзаже, ни в качестве зрителя. Потому что чего же он там увидит?» [79, 83].

Анализируя растительные символы русского народного праздничного обряда, В.Я. Пропп делает попытку объяснить причину исконного равнодушия, пренебрежения и даже неприязни русских к хвойным деревьям, в том числе – к ели: «Тёмная буроватая ель и сосна в русском фольклоре не пользуются особым почётом, может быть, и потому, что огромные пространства наших степей и лесостепей их не знают» [343, 56].

В русской народной культуре ель оказалась наделённой сложным комплексом символических значений, которые во многом явились следствием эмоционального её восприятия. Внешние свойства ели и места её произрастания, видимо, обусловили связь этого дерева с образами низшей мифологии (чертями, лешими и прочей лесной нечистью), отразившуюся, в частности, в известной пословице: «Венчали вокруг ели, а черти пели», указывающей на родство образа ели с нечистой силой (ср. у Ф. Сологуба в стихотворении 1907 года «Чёртовы качели»:

 
В тени косматой ели
Над шумною рекой
Качает чёрт качели
Мохнатою рукой.
 

[406, 347])

Слово «ёлс» стало одним из имён лешего, чёрта: «А коего тебе ёлса надо?», а «еловой головой» принято называть глупого и бестолкового человека.

Ель традиционно считалась у русских деревом смерти, о чём сохранилось множество свидетельств. Существовал обычай: удавившихся и вообще – самоубийц зарывать между двумя ёлками, поворачивая их ничком [154, 91; 340, 312]. В некоторых местах был распространён запрет на посадку ели около дома из опасения смерти члена семьи мужского пола [427, 18-19]. Из ели, как и из осины, запрещалось строить дома [153, 13]. Еловые ветви использовались и до сих пор широко используются во время похорон. Их кладут на пол в помещении, где лежит покойник (вспомним у Пушкина в «Пиковой даме»: «…Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником» [347, 348]). Еловыми ветками выстилают путь похоронной процессии:

 
Ельник насыпан сутра по дороге.
Верно, кого-то везут на покой!
 

[270, 830]

 
…тёмный, обильно разбросанный ельник
Вдоль по унылой дороге, под тяжестью дрог молчаливых…
 

[396, 1]

Веточки ели бросают в яму на гроб, а могилу прикрывают на зиму еловыми лапами. «Связь ели с темой смерти, – как пишет Т.А. Агапкина, – заметна и в русских свадебных песнях, где ель – частый символ невесты-сироты» [3, 5]. (Ср. в фольклоре остарбайтеров, советских людей, угнанных на работу в Германию во время Второй мировой войны:

 
Может быть под ёлкою густою
Я родимый дом сибе найду,
Распрощаюсь с горькою судьбой
И к вам я, может, больше не прийду.
 

[339, 87])

Время возникновения (или же усвоения от южных славян) обычая устилать дорогу, по которой несут на кладбище покойника, хвойными ветками (в том числе и можжевельником) неизвестно, хотя упоминания о нём встречаются уже в памятниках древнерусской письменности: «И тако Соломон нача работати на дворе: месть и песком усыпает и ельником устилает везде и по переходам такожде» («Повести о Соломоне», XVI–XVII вв. [цит. по: 394, 49]). На православных кладбищах долгое время не принято было сажать ёлки возле могил. Однако в середине XIX века это уже случалось. «…Две молодые ёлки посажены по обеим её концам», – пишет Тургенев в «Отцах и детях» о могиле Базарова [436, 188].

Смертная символика ели была усвоена и получила широкое распространение при советской власти. Ель превратилась в характерную деталь официальных могильников, прежде всего – мавзолея Ленина, около которого были посажены серебристые норвежские ели:

 
Ели наклоняются старея,
Над гранитом гулким мавзолея…
 

[480, 603]

Впоследствии эти ели стали соотноситься с кремлёвскими новогодними ёлками, как, например, в стихотворении Якова Хелемского 1954 года:

 
Сединою тронутые ели,
У Кремля равняющие строй,
В этот снежный полдень, молодея,
Новой восхищаются сестрой.
 

[458, 1]

«Новая сестра» – это ёлка в Большом Кремлёвском дворце. Главная ёлка страны Советов. Два противоположных символических значения ели (исконно-русский и усвоенный с Запада) здесь вдруг соединились, создав новое символическое значение: преемственности ленинских идей в празднике советской детворы [158, 84]. Судя по той роли, которую еловая хвоя стала играть в советской официальной жизни, видимо, можно говорить об особом пристрастии Сталина к этому дереву. Его дочь, Светлана Аллилуева, вспоминая своё детство 1930-х годов, пишет о том, как на одной из сталинских дач, в Зубалово, вдруг вырубили огромные старые кусты сирени, «которые цвели у террасы, как два огромных благоухающих стога», и начали сажать ёлки: «…смотришь, везде понатыкано ёлок… Но здесь было сухо, почва песчаная, вскоре ёлки все посохли. Вот мы радовались-то!» [8, 113].

Смертная символика ели нашла отражение в пословицах, поговорках, фразеологизмах: «смотреть под ёлку» – тяжело болеть; «угодить под ёлку» – умереть; «еловая деревня», «еловая домовина» – гроб; «пойти или прогуляться по еловой дорожке» – умереть и др. [393, 343-344]. Звуковая перекличка спровоцировала сближение слова «ёлка» с рядом нецензурных слов, что также повлияло на восприятие русскими этого дерева. Характерны и «ёлочные» эвфемизмы, широко употребительные в наши дни: «ёлки-палки», «ёлки-моталки» и т. п.

В настоящее время связь ели с темой самоубийства или насильственной смерти утратилась, и она превратилась в один из символов вечной памяти и вечной жизни: теперь ёлочки часто можно увидеть на многих русских кладбищах, в том числе и заграничных: «Сегодня я зажгла свечи на небольшой ёлочке на кладбище. У меня дома в этом году ёлки не будет. Для кого её украшать?» – записывает пожилая эмигрантка в своём дневнике [490, 25].

Считаясь «смертным деревом», ель, наряду с этим, в некоторых местах использовалась в качестве оберега, видимо, из-за колючести её хвои [3, 5]. Так, например, на севере, в районе Тотьмы, при закладке двора в середине его ставили ёлку [153, 50-51]. Вечнозелёный покров, отразившийся во многих загадках («Зимой и летом одним цветом»; «Осенью не увядаю, зимой не умираю; «Это ты, дерево! И зиму и лето зелено»; «Что летом и зимой в рубашке одной» [148, 64]), стал основанием для использования ёлки на свадьбах в качестве символа вечной молодости: «в Ярославской губернии, когда девушки идут к невесте на девичник, то одна несёт впереди ёлку, украшенную цветами и называемую “девья краса”» [478, 14].

Весь этот сложный и противоречивый смысловой комплекс, закреплённый за елью в русском сознании, не давал, казалось бы, оснований для возникновения её культа – превращения её в объект почитания. Но тем не менее это произошло. Автор книги о русском лесе Д.М. Кайгородов писал в 1880 году: «…выросшая на свободе, покрытая сверху донизу зелёными, густоветвистыми сучьями, ель представляет из себя настоящую зелёную пирамиду, и по своеобразной, стройной красоте своей есть несомненно одно из красивейших наших деревьев» [167, 100]. В. Иофе, исследуя «литературную флору» русской поэзии XIX-XX веков и говоря о «нестабильности ботанического инвентаря», отметил начавшуюся с конца XIX века возрастающую популярность ели, связанную, видимо, с тем, что ель в сознании русских крепко соединилась с положительным символом рождественского дерева: «…ель и сосна, аутсайдеры XIX века, нынче становятся всё более и более популярными» [164, 247].

Петровский указ 1699 года и его последствия

В России обычай новогодней ёлки ведёт своё начало с петровской эпохи. Мнение о том, что ёлка как новогодний символ «первоначально сделалась известною в Москве с половины XVII века» и устраивалась в немецкой слободе, где с ней и ознакомился юный царь Пётр и откуда она была перевезена в Петербург [419, 87], похоже, не имеет под собой никакой реальной почвы. Лишь по возвращении домой после своего первого путешествия в Европу (1698–1699) Пётр I «устраивает, – по словам А.М. Панченко, – экстралегальный переворот, вплоть до перемены календаря» [304, 11]. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года, впредь предписывалось вести летоисчисление не от Сотворения Мира, а от Рождества Христова, а день «новолетия», до того времени отмечавшийся на Руси 1 сентября, «по примеру всех христианских народов» отмечать 1 января. В этом указе давались также и рекомендации по организации новогоднего праздника. В его ознаменование в день Нового года было велено пускать ракеты, зажигать огни и украсить столицу (тогда ещё – Москву) хвоей: «По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостином Дворе». А «людям скудным» предлагалось «каждому хотя по древцу или ветве на вороты или над храминою своей поставить … а стоять тому украшению января в первый день» [442, 349; 327, 37; 264, 5]. Эта малозаметная в эпоху бурных событий деталь и явилась в России началом трёхвековой истории обычая устанавливать ёлку на зимних праздниках.

Однако к будущей рождественской ёлке указ Петра имел весьма косвенное отношение: во-первых, город декорировался не только еловыми, но и другими хвойными деревьями; во-вторых, в указе рекомендовалось использовать как целые деревья, так и ветви, и, наконец, в-третьих, украшения из хвои предписано было устанавливать не в помещении, а снаружи – на воротах, крышах трактиров, улицах и дорогах. Тем самым ёлка превращалась в деталь новогоднего городского пейзажа, а не рождественского интерьера, чем она стала впоследствии. Текст царского указа свидетельствует о том, что для Петра в вводимом им обычае, с которым он познакомился, конечно же, во время своего путешествия по Европе, важной была как эстетическая сторона (дома и улицы велено было украситьхвоей), так и символическая: декорации из вечнозелёной хвои следовало создавать в ознаменованиеНового года.

Петровский указ от 20 декабря 1699 года является едва ли не единственным документом по истории ёлки в России XVIII века. После смерти Петра, судя по всему, его рекомендации были основательно забыты, но в одном отношении они имели довольно забавные последствия, добавив к символике ели новые оттенки. Царские предписания сохранились лишь в убранстве питейных заведений, которые перед Новым годом продолжали украшать ёлками. По этим ёлкам (привязанным к колу, установленным на крышах или же воткнутыми у ворот) опознавались кабаки. Деревья стояли там до следующего года, накануне которого старые ёлки заменяли новыми. Возникнув в результате петровского указа, этот обычай поддерживался в течение XVIII и XIX веков. Пушкин в «Истории села Горюхина» упоминает «древнее общественное здание (то есть кабак. – Е.Д.), украшенное ёлкою и изображением двуглавого орла» [347, 189]. Эта характерная деталь была хорошо известна и время от времени отражалась во многих произведениях русской литературы. Д.В. Григорович, например, в повести 1847 года «Антон-Горемыка», рассказывая о встрече своего героя по дороге в город с двумя портными, замечает: «Вскоре все три путника достигли высокой избы, осенённой ёлкой и скворешницей, стоявшей на окраине дороги при повороте на просёлок, и остановились» [104, 170]. Иногда же вместо ёлки на крышах кабаков ставились сосенки: «Здание кабака … состояло из старинной двухэтажной избы с высокой кровлей … На верхушке её торчала откосо рыжая иссохшая сосенка; худощавые, иссохшие ветви её, казалось, звали на помощь» [104 , 234]. Эта деталь нашла отражение и в стихотворении М.Л. Михайлова 1848 года «Кабак»:

 
У двери скрипучей
Красуется ёлка…
За дверью той речи
Не знают умолка…
К той ёлке зелёной
Своротит детина…
Как выпита чарка —
Пропала кручина!
 

[259, 67-68]

А в стихотворении Н.П. Кильберга 1872 года «Ёлка» кучер искренне удивляется тому, что барин по вбитой у дверей избы ёлке не может признать в ней питейного заведения:

 
Въехали!.. мчимся в деревне стрелой,
Вдруг стали кони пред грязной избой.
Где у дверей вбита ёлка…
Что это?.. – Экой ты, барин, чудак,
Разве не знаешь?.. Ведь это кабак!..
 

[270, 830]

В результате кабаки в народе стали называть «ёлками» или же «Иванами-ёлкиными»: «Пойдём-ка к ёлкину, для праздника выпьем»; «Видно, у Ивана ёлкина была в гостях, что из стороны в сторону пошатываешься» (ср. также поговорку: «ёлка (т.е. кабак. – Е.Д.) чище метлы дом подметает»), а ввиду склонности к замене «алкогольной» лексики эвфемизмами, практически весь комплекс «алкогольных» понятий постепенно приобрёл «ёлочные» дуплеты: «ёлку поднять» – пьянствовать, «идти под ёлку» или «ёлка упала, пойдём поднимать» – идти в кабак, «быть под ёлкой» – находиться в кабаке; «ёлкин» – состояние алкогольного опьянения и т.п. [393, 343-344]. Эта возникшая связь ёлки с темой пьянства органично вписалась в прежнюю семантику ели, соединяющую её с «нижним миром».

На протяжении всего XVIII века нигде, кроме питейных заведений, ель в качестве элемента новогоднего или святочного декора больше не фигурирует: её образ отсутствует в новогодних фейерверках и «иллуминациях», столь характерных для «века просвещения» и представлявших собою достаточно сложные символические комбинации; не упоминается она при описании святочных маскарадов при дворе; и конечно же, нет её на народных святочных игрищах. В рассказах о новогодних и святочных празднествах, проводившихся в этот период русской истории, никогда не указывается на присутствие в помещении ели. Поэтому и иллюстрация в одном из Рождественских номеров журнала «Нива» за 1889 год «Празднование святок в 1789 году», на которой изображена «святочная сцена» в состоятельном доме, где в углу залы стоит большая разукрашенная ель, могла появиться только из-за неосведомлённости как художника» так и издателей этого еженедельника в истории русской елки. Впрочем, эта ошибка повторялась не раз. К гравюре по картине Э. Вагнера «Рождественская ёлка лет назад» дано объяснение:

На картине изображена семейная сцена «ёлка в XVIII веке в богатом доме». Ёлка готова. Пудреный лакей зажигает последние свечки, мать семейства звенит в колокольчик, давая этим знать, что можно входить, отец наблюдает с своего кресла, какое впечатление произвели на детей блестящие игрушки. Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни; второй, постарше, держась за руку молоденькой сестры, сдержаннее выражает свой восторг, а средний – буян, прямо несётся к киверу, сабле и барабану, которые так заманчиво красуются, блестя при огнях на стуле около ёлки.

[272, 1174]

Подобная сцена для конца XVIII века просто немыслима.

Помимо внешнего убранства питейных заведений, в XVIII веке и на протяжении всего следующего столетия ёлки использовались на катальных (или, как ещё говорили, скатных) горках. На гравюрах и лубочных картинках XVIII и XIX веков, изображающих катание с гор на праздниках (святках и масленице) в Петербурге, Москве и других городах, можно увидеть небольшие ёлочки, установленные по краям горок. На гравюре 1792 года Д.А. Аткинсона, жившего в России с 1784 по 1801 год, «Катание с гор на Неве» еловые деревца расставлены по всему скату горки и по её бокам. На рисунках и гравюрах XVIII–XIX веков украшения из ёлочек в местах зимних городских увеселений встречаются постоянно: на анонимной гравюре «Катание на чухнах» (конец XIX века) ёлочные ветки разбросаны по замёрзшей Неве, а на рисунках А. Бальдингера (гравюра К. Крыжановского) «Катание на льду на Екатерининском канале в Петербурге» и «Ледяные горы» (1879) всюду – на горках, на подъёме и на их скате – стоят небольшие воткнутые в снег еловые деревца. Устанавливались ёлочки и возле традиционных праздничных балаганов на Семёновском плацу, что видно на одной из гравюр 1890-х годов. В Петербурге ёлками принято было также обозначать пути зимних перевозов на санях через Неву: «В снежные валы, – пишет Л.В. Успенский о Петербурге конца XIX – начала XX века, – втыкались весёлые мохнатые ёлки» и по этой дорожке «дюжие молодцы на коньках» перевозили санки с седоками [440, 165-166]. Все перечисленные примеры к обычаю рождественского дерева не имеют никакого отношения, однако сам факт украшения города зимой вечнозелёной хвоей свидетельствует о том, как постепенно готовилась почва для превращения ёлки в символ Рождества.