Текст книги "По ту сторону китайской границы. Белый Харбин"

Автор книги: Е. Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

БЕЛЫЙ ХАРБИН ЗА РАБОТОЙ

Каждого, кому приходилось за последние годы переезжать через границу СССР и Китая между 86-м разъездом Забайкальской железной дороги и ст. Маньчжурия КВЖД, всегда сразу поражало одно обстоятельство: как только поезд остановился у перрона ст. Маньчжурия, в вагон входили 2—3 китайских офицера в сопровождении стольких же китайских солдат и одного или двух русских одетых в энглизированную форму таможенных чиновников. На фоне неуклюже сидящих китайских военных мундиров и заплывших жиром или грязью китайских военных физиономий эти всегда безукоризненно чистые, одетые изящно и с иголочки, хорошо упитанные, чисто выбритые и держащиеся с холодно-вежливой военной выправкой русские немедленно бросались в глаза. Впоследствии вы все расшифровывали: один из них барон Гюне, другой – представитель какой-нибудь иной столь же аристократической фамилии.

Вы могли, подумать, что эти русские сопровождают китайский охранный контроль в скромной роли переводчиков или чего-нибудь подобного. О, нет! Они – главные действующие лица в этом контроле. Китайские офицеры, которых они сопровождают, очень часто почти не говорят по-русски, а советские документы и визы для них почти то же, что для нас китайская грамота. Они скорее ассистируют, чем проверяют ваши документы. Ключ к этой проверке не у них, – он в руках у российского эмигранта, бывшего остзейского барона Гюне и достойных его однокашников. Это он произносит над вашим ухом деревянным голосом опытного жандарма:

– Ваши документы!

И вы чувствуете сразу, что проходите не китайский, а белогвардейский контроль. Понятно, что руки у этого барона связаны: он не сможет, как делал это другой барон, несколько лет назад терроризировавший Монголию и прилегающее к ней Забайкалье, ни посадить вас в вагон к своему медведю, ни поджарить вас на плите, ни залить вам горло раскаленным металлом, ни вырезать из вашей спины пару добрых ремней; но нескольких его слов будет достаточно, чтобы китайский военный контроль, который, он сопровождает, срочно проникся убеждением в том, что вы опаснейший и по горло начиненный динамитом агент Коминтерна.

Этот первый наглядный урок, который вы получили на границе, должен вас подготовить ко многому, на что вы каждодневно должны будете наталкиваться в Харбине и что является только тысячекратным и варьирующимся в зависимости от учреждения и обстановки повторением того же самого явления.

Весь китайский административный аппарат Харбина буквально пропитан такими же русскими, навербованными из кадров многочисленной харбинской эмигрантской колонии. Они торчат на углах улиц в виде полисменов, сидят в каждом полицейском участке то в чине помощника пристава, то в виде околоточного надзирателя, то на скромном положении делопроизводителя, столоначальника или паспортиста. Они занимают большое место в китайских охранных войсках на железной дороге и в канцеляриях всех без исключения китайских административных учреждений. Они вершат дела в местном отделе народного образования и руководят русским изданием китайской официальной газеты „Гун-Бао“. Они занимают посты особых советников в китайских судах и заполняют канцелярии Харбинского муниципалитета. Они поистине вездесущи, и пройти в Харбине мимо них буквально не представляется возможным.

По установившемуся с незапамятных времен обычаю все более или менее крупные и ответственные административные посты в Китае в подавляющем: большинстве случаев еще и до сих пор продаются и покупаются. Купивший такой пост китайский чиновник думает естественно не столько о смысле и значении той государственной работы, с которой связано его пребывание на данном посту, сколько о том, чтобы оправдать и окупить произведенную им на получение этого поста затрату путем ли дальнейшей распродажи тех подчиненных ему должностей, назначение на которые зависит от него, или иным способом выжимания не предусмотренных законом, но освещенных стародавним обычаем доходов.

К этому присоединяются еще, с одной стороны, почти полное отсутствие достаточно грамотных людей, могущих вести какую-бы то ни было работу в государственном аппарате, и, с другой, полное отсутствие опыта в построении этой работы.

Отсюда естественно вырастает стремление „призвать варягов“, которые могли бы помочь установить хоть какой-нибудь порядок, хоть как-то поставить дело, инструктировать и двинуть работу. И вполне понятно, что в Харбине, этом более чем на три четверти русском городе, в котором нельзя шагу ступить без русского языка, мысль китайского администратора ищет таких „варягов“ не среди каких бы то ни было иных, далеких и дорогих, иностранцев, могущих к тому же использовать свое влияние в китайском административном аппарате в захватнических интересах своей страны, а прежде всего среди бессильной в этом отношении русской белой эмиграции, не имеющей за своей спиной какой бы то ни было национальной поддержки и к тому же готовой продать все свои знания и весь свой не особенно большой опыт в деле управления за ломаный грош в надежде на пополнение его доброхотными даяниями просителей.

К этому прибавляется и еще одно обстоятельство. Современные китайские правители смертельно боятся большевизма, не знающего государственных границ и близкого и понятного всем трудящимся без различия языка и национальности. Между тем, чудовищная эксплоатация, которой подвергается китайский рабочий и крестьянин, является естественной питательной средой для вездесущей „бациллы коммунизма“.

Это именно тот пункт, в котором интересы современных китайских заправил, с одной стороны, и белоэмигрантов, с другой, встречаются и соприкасаются ближе всего. Китайцы видят в белоэмигрантах тех людей, которые оказались выброшенными из своей страны, научились поэтому ее ненавидеть и готовы мстить ей любым предательством, но которые, по мнению китайских чиновников, знают конечно эту страну и своих русских лучше, чем любой китаец, а потому смогут понять и объяснить все, что в ней происходит; поэтому они могут быть самыми подходящими осведомителями и шпионами. Белоэмигранты, со своей стороны, понимают, что в этом отношении они нужны китайцам, что в порядке их осведомления о существе советских стремлений они могут укрепить свое положение и влияние и нажить капиталец, и в связи с этим стремятся только к тому, чтобы эта осведомительная работа шла и не прекращалась ни на один день, не придавая конечно никакого значения тому, будет ли она основываться на каких-либо фактах или просто на сплошном измышлении. Даже больше того: они не получают ничего, кроме удовольствия, если им удается лишний раз лягнуть советскую власть хотя бы самой беззастенчивой ложью. И конечно на этой почве, с каким бы естественным недоверием ни подходили китайские администраторы к белоэмигрантам, эти последние всегда могут рассчитывать на то, что в ходе своей предательской работы при известном упорстве, действуя с определенным тактом и сохраняя в качестве основного своего орудия неизменную скромность и незаметность, они сумеют окружить работающих рядом с ними китайцев своим влиянием и, может быть, превратиться даже в большие фигуры в обслуживаемом ими аппарате.

Это особенно часто встречается в тех частях китайского административного аппарата, которые сейчас усиленно европеизируются. Понятно, что каждый русский схватывает эту европеизацию скорее и точнее, чем почти никогда раньше не сталкивавшийся с нею китаец. К тому же среди современных китайских чиновников Харбина почти нет хоть сколько-нибудь культурных людей. В подавляющем своем большинстве это крайне примитивные, почти безграмотные люди без соответствующей подготовки, без знаний, без всякого административного опыта, без умения и даже желания работать. Не удивительно, что при таких условиях даже самый недалекий старый русский бюрократический чиновник оказывается сильнее и способнее их и легко может занять среди них фактически руководящее положение.

Харбинская белая эмиграция хорошо и совершенно правильно учла эти особенности местной обстановки и те выгоды, которые можно извлечь из нее для себя, прежде всего конечно в направлении создания всяческих затруднений для советской власти в деле отстаивания интересов СССР на китайской территории, в частности по отношению к КВЖД, потому что эту дорогу российские беженцы в течение многих лет склонны были рассматривать как свою последнюю вотчину, до которой руки Советов никогда не смогут дотянуться.

И учтя эти особенности, белоэмигранты превратили работу своих людей в китайских учреждениях в правильно и бесперебойно действующую систему. Сейчас почти в каждом таком учреждении сидит „свой“ эмигрант, хорошо знающий все его входы и выходы, вполне приспособившийся к его атмосфере и обстановке, втершийся в доверие своего китайского начальства, авторитет которого стоит поэтому достаточно высоко и возможности которого в связи с этим почти не ограничены. Такого типа можно конечно иногда купить оптом и в розницу и таким путем постараться его обезвредить, но и покупка его не будет верной гарантией, так как кто угодно может его перекупить через пять минут после того, как он продался в первый раз.

Эта армия белоэмигрантов, растыканная но всем китайским канцеляриям и учреждениям Харбина, и определяет в значительной мере политику местной китайской власти в тех вопросах, которые так или иначе затрагивают интересы Советского Союза. Эмигрантские уста нашептывают на ухо каждому китайскому администратору все, что необходимо провести в жизнь с точки зрения последовательной антисоветской политики; эмигрантские руки пишут доносы и проекты всяких антисоветских выступлений; эмигрантские глаза шпионят за каждым советским работником; эмигрантская логика и ненависть к советской власти прививаются всему составу китайской администрации. И вся эта мелочная, будничная, повседневная, но упорная и систематическая работа создает в своем результате то положение, при котором какая бы то ни было деятельность советских представителей на территории ОРВП Китая вообще и в Харбине и на линии КВЖД в частности затрудняется до последней степени.

В моменты обострения отношений советских представителей в Харбине с китайскими властями или в те периоды времени, когда кажутся наиболее вероятными какие бы то ни было демонстрации сочувствия советской власти, например перед 1 мая и 7 ноября, харбинские монархисты шли часто и дальше этого повседневного наушничества и тогда в местном основном органе монархической белой эмиграции „Русском слове“ появлялись огромные списки „коммунистов“, работающих на дороге как в Харбине, так и на линии, с точным указанием их фамилий, имен, отчеств, адресов и служебного положения.

В последние годы легко можно было проследить огромное значение в советско-китайских отношениях в Харбине этого, казалось бы, мелочного фактора. Мукденское соглашение, несмотря на то, что оно подготовлялось довольно долго, застало Харбин врасплох. В него никто всерьез не верил: ни эмигранты, ни китайская администрация. И потому, когда отвлеченное признание СССР де-юре превратилось в совершенно реальный факт совместного советско-китайского управления КВЖД, а в Харбине появились советские люди, облеченные какой-то властью на дороге, – белоэмигранты сильно растерялись и поджали хвосты, опасаясь еще каких-нибудь сюрпризов вплоть до занятия дороги советской охраной, а китайская администрация Харбина довольно долго не могла нащупать той линии поведения, которую ей приличествует занять по отношению к новому положению.

Это был тот период сравнительно кратковременной харбинской „весны“, когда в Харбине оказалось возможным то, что было немыслимо ни до того, ни позднее. Свободно собирались всякие заседания и собрания разных общественных и профессиональных организаций, читались лекции на самые разнообразные общественные темы, устраивались диспуты, получались советские газеты.

Но чем дальше шло время, тем энергичнее шла работа белоэмигрантов, тем быстрее исчезали – параллельно – и все эти „вольности“. Началось систематическое гонение на всякие лекции вообще, и полиция перестала, выдавать разрешения на устройство докладов даже на самые далекие от политики научные темы.

В этом отношении дело не обошлось даже без курьезов. Вскоре после смерти Есенина в Харбине был устроен вечер, посвященный его памяти. Полиция дала разрешение на вечер. Но как только один из докладчиков коснулся вопроса об общественном значении творчества Есенина, присутствовавшие в публике русские полицейские приняли какие-то меры, – и на сцене рядом со столом президиума выросла фигура китайского полицейского. Между ним и председателем произошел краткий диалог:

– Надо кончайла. Много говори нельзя.

– Но ведь у нас же есть разрешение на доклад!

– Шима разрешение?! Моя говори: мало-мало играй можно, танцуй можно, много говори нельзя!

Слышавший этот диалог оратор сошел с кафедры и продолжал свой доклад, ходя по сцене и делая какие-то странные движения, напоминавшие „танец медведя“. Китаец успокоился, и доклад был доведен до конца.

В другой раз в харбинском железнодорожном собрании должно было состояться выступление приехавшего в Харбин Бориса Пильняка, которому был предпослан небольшой доклад проф. Устрялова, очень часто выдвигавшегося в Харбине на амплуа докладчике в подобных случаях, поскольку он представлял собою фигуру нейтральную и пользовавшуюся репутацией „благонадежности“ у китайцев. Разрешение на устройство вечера было получено, но собравшейся публике пришлось услышать только докладчика. Когда должен был выступить долгожданный Борис Пильняк, полиция заявила, что она закрывает собрание. Ни ссылка на полученное разрешение, ни увещания и уговоры не помогли.

Не меньшим, если не большим, преследованиям, чем лекции, подвергся в Харбине советский драматический театр, и здесь рука белоэмигрантов обнаружилась пожалуй еще рельефнее. Начать с того, что каждая русская пьеса может быть поставлена на сцене только после разрешения ее цензурой, а в качестве театрального цензора сидит конечно белоэмигрант. Понятно, что при таких условиях ни одна современная советская пьеса, имеющая хоть сколько-нибудь актуальный общественный характер, в лучшем случае выходит из-под карандаша кастрированной и изуродованной настолько, что ее невозможно бывает ни понять, ни узнать, а как правило вовсе не пропускается. Но на этом ее мытарства не всегда кончаются. Они продолжаются и преследуют ее перед каждым спектаклем, на который, несмотря на предварительную цензуру, требуется еще особое разрешение, и даже во время самого спектакля. В клубе харбинского узла был однажды случай, когда полиция остановила спектакль во время хода действия и потребовала спять со стола на сцене красное сукно. Появление на сцене с оружием вызывает немедленное вмешательство полиции. Однажды полиция заявила, что на сцене слишком много народу, и потребовала его убрать. В железнодорожном собрании был случай, когда китайский полицейский явился за кулисы и заявил, что на сцене слишком много красного цвета.

– Красный лампочка нельзя! Зажигай белый лампочка!

И конечно все это провоцируется теми же белоэмигрантами, которые сидят в составе полиции. Китайцы например очень любят красный цвет и постоянно украшают им все, что только можно украсить, причем этот цвет отнюдь не имеет у них специфически революционного характера и значения. В связи с этим понятно, что такие требования, как удаление со сцены красного сукна или красного света, могут исходить только от русских белоэмигрантов, и китайским полицейским они никогда не пришли бы в голову самостоятельно.

Неусыпным заботам тех же белоэмигрантов советское население Харбина обязано было и лишением возможности читать советские газеты. Как уже указывалось выше, в период наступившей после подписания Мукденского соглашения харбинской „весны“ эти газеты свободно доходили до харбинского читателя. Но чем дальше, тем больше разговоров они вызывали в среде белой эмиграции и в белой прессе и в конце концов превратились в ту „коммунистическую литературу“, хранение которой начало преследоваться всевозможными скорпионами.

Эта „литература“ сыграла в частности немаловажную роль в спровоцированном белоэмигрантами преследовании советских профсоюзов Харбина. Наученные горьким опытом прошлого, профсоюзные органы в Харбине старались вообще не держать в своих помещениях решительно никакой литературы. И тогда белоэмигранты начали прибегать всегда к одному и тому же трафаретному, но верному приему. В помещение того или иного профсоюза под видом получения какой-либо справки являлся неизвестный русский, который незаметно засовывал куда-нибудь две-три советские газеты. Затем в тот же вечер на это помещение производился полицейский налет, и обыском обнаруживалась предусмотрительно подсунутая „коммунистическая литература“. В помещении Дорпрофсожа КВЖД она была однажды обнаружена даже снаружи здания – в водосточной трубе, что не помешало однако возбудить против членов Доркома дело по обвинению их в довольно своеобразном хранении коммунистической литературы.

В этом отношении наиболее характерным является, пожалуй, уголовное преследование, возбужденное против председателя и членов Доркома (Лошкомоева, Косолапова, Мошкина и др.) в 1926 г. В основе его лежало обвинение в хранении и распространении по линии дороги коммунистической литературы, причем вся эта литература заключалась только в „Известиях“ и „Гудке“, которые, кстати сказать, в то время еще свободно доставлялись всем их подписчикам китайской почтой. Лишь значительно позднее пропуск советских газет по почте в пределы ОРВП Китая был запрещен. Тем не менее все обвиняемые по этому делу, кроме Лошкомоева, успевшего во-время выехать из Харбина, отсидели в китайской тюрьме около года.

Конечно и это преследование советских профсоюзов, никогда не выходивших на китайской территории за пределы чисто профессиональной работы среди советских граждан, и превращение советских газет в нелегальную „коммунистическую литературу“ вплоть до полного запрещения их пропуска на территорию Китая, так же как и преследования советского драматического театра и запрещение каких бы то ни было публичных выступлений с лекциями и докладами явились результатом соответствующей белоэмигрантской работы – отчасти в недосягаемой для советского глаза глубине китайских канцелярий, отчасти в их хулиганствующей и ничем не сдерживаемой прессе.

Так действовали в течение последних лет в харбинской обстановке выродившиеся „рыцари белой мечты“, сменившие шпагу на ржавое канцелярское перо или канцелярские счеты. Откровенный или шитый белыми нитками политический шантаж, ложный донос, клевета, предательство, наушничество, нападение из-за угла – вот то оружие, которое осталось в их распоряжении и которым они никогда не брезгают сейчас. Что удивительного после этого в том, что в результате этой работы китайская администрация ОРВП Китая доходит иногда до состояния полной политической невменяемости и врывается в Советское генеральное консульство в расчете накрыть в его подвалах, по меньшей мере, заседание Коминтерна, или создает нелепый, но чреватый тяжелыми последствиями конфликт по вопросу о КВЖД.

И белый Харбин торжествует. Он не замечает, или, может быть, не хочет замечать только одного: современные китайские государственные деятели очень ценят белоэмигрантов-предателей; эти предатели им очень нужны, и они их охотно подкармливают и охотно пользуются их грязными услугами; в награду за эти услуги они бросают им крохи со своего стола и позволяют им распускать свой язык в хуле на Советский Союз и советскую власть вплоть до площадного сквернословия; но одновременно они презирают этих предателей всем тем неисчерпаемым презрением, на какое способен уважающий себя человек по отношению к пресмыкающейся и подлой гадине, они третируют их, как смрадные человеческие отбросы, которыми при случае можно удобрить поле новой государственности, но нормальное место которых все-таки в выгребной яме.

Покупая их за жалкие серебряники, китайский чиновник смотрит на эту эмиграцию, как на людей, способных на любую гнусность, которых можно конечно использовать до поры, до времени, пока они нужны, но которых затем можно просто и без разговоров выбросить одним пинком, как ненужную ветошь.

ОБЫВАТЕЛЬ

Если отбросить, с одной стороны, активные белоэмигрантские группы, ряды которых в конце концов не чересчур многочисленны, а с другой – загнанную в подполье общественную жизнь советских профессиональных организаций, то на фоне Харбина останется многоликий в своих индивидуальных проявлениях, но всегда и всюду один и тот же в своем внутреннем содержании, точно вылепленный из одного теста обыватель.

Харбин – это город, лишенный каких бы то ни было признаков подлинно культурной жизни. Родники культуры никогда не били и не бьют в этом вязком деловом обывательском болоте. Американское кино, пошленький театр миниатюр, в котором можно сидеть в пальто и галошах, бары и дансинги, благотворительные балы с тошнотворно-трафаретными дамами-патронессами и ночные кабаки, начиная от претендующих на звание художественных кабаре и кончая просто публичными домами, – это все, на что способен в области „культуры“ этот межеумочный город. И потому обыватель – его подлинное лицо.

Когда вы встречаете коренного харбинца, вас сразу поражает в нем одна характерная черта. Это всегда внешне культурный, хорошо, иногда даже с некотором шиком одетый человек, умеющий держаться в обществе и поддерживать соответствующий салонный разговор, и в то же время после нескольких минут такого разговора у вас создается совершенно определенное впечатление о том, что из черепной коробки этого приятного человека как будто вытравлены какие бы то ни было общественные инстинкты и какой бы то ни было интерес к судьбам и культурным запросам человечества. Для него существует и его занимает только то, что так или иначе сегодня или завтра может задеть его собственное обывательское благополучие или нарушить мирное течение его бытия.

Вы были бы чрезвычайно наивны, если бы вздумали заговорить с таким человеком о вопросах политики, о новых веяниях в области искусства, о последних научных открытиях, о проблемах народного хозяйства или о чем-нибудь подобном. В лучшем случае вы услышали бы растерянное и бессмысленное поддакивание; в худшем – вас приняли бы за безнадежно больного маниака или агента Коминтерна и постарались бы поскорее от нас отвязаться. Новые веяния в области искусства, народное хозяйство – какая скука! Только сумасшедшие маниаки могут говорить о них через 10—12 лет после революции, когда, отдыхая от трудов праведных или неправедных, можно посидеть, ни о чем ни думая, в кафе «Дальконд», завернуть на час на Гарольд Лойда и закатиться в «Фантазию», чтобы в промежутке между двумя рюмками куантро покружиться под звуки «Валенсии» в фокстроте с услужливой кельнершей и поглазеть на «живые статуи», т. е. попросту на совершенно обнаженных женщин, показываемых со сцены.

Впрочем конечно далеко не все харбинские обывателя совершенно одинаковы. Они распадаются на различные как исторические, так и географические группы, и каждая из таких групп имеет некоторые свои характерные особенности. Все эти группы могут быть разбиты на четыре основных категории:

обывателя доисторического, или нафталинного;

обывателя типичного, или нормального;

обывателя активного, или спекулирующего, и

обывателя американизированного, фокстротирующего.

Обыватель доисторический – это сейчас уже немногочисленные остатки тех железнодорожных пионеров, которые появились в полосе отчуждения КВЖД отчасти еще в начале ее постройки, отчасти в первые годы ее эксплоатации, т. е. осели в Харбине минимум 25—30 лет назад. Осевши в Харбине в это далекое время, эти люди не только за годы войны и революции, но даже и к началу мировой войны успели настолько обрасти своеобразным мохом далекого провинциального захолустья и отстать от жизни, что уже лет 15 назад превратились в какие-то засушенные мумии не от мира сего. И мировая война и революция в самых острых своих проявлениях, всколыхнувшие и даже расплескавшие российское обывательское болото, прошли мимо них и ни на йоту не изменили и не нарушили их мирного жития, не сдули с их окон ни одной кисейной занавески и не поломали ни одной их герани.

Количественно их осталось уже очень немного. Они живут замкнуто, в своих углах, и когда они выходят из них на улицы Нового города, остающегося их основной резиденцией, начинает казаться, что это не люди, а какие-то призраки далекого прошлого вышли потолкаться в новой и чуждой им людской толпе, что всех их только что вытащили из каких-то старых, пересыпанных нафталином, сундуков, чтобы слегка проветрить и затем снова уложить на долгие годы. Среди них вы можете увидеть высохших, желтых дам, одетых по последней моде конца прошлого века, и благообразных старичков в долгополых старомодных сюртуках. Они ходят одинаково, гордо и беззвучно, держатся особняком, и в современной окружающем мире их ничто не интересует. Они как будто даже не замечают его и живут в каком-то далеком, никому неведомом прошлом. Их нельзя встретить ни в одном общественном месте, кроме разве духовных концертов. Но и там они ведут себя чинно и благообразно и так же бесшумно, как появились, снова исчезают, чтобы вернуться надолго в свой нафталин или в свое своеобразное небытие.

Типичный, или нормальный, обыватель Харбина – это прежний ограниченный, косный мещанин до мозга костей, усердно посещающий кино, любящий вкусно закусить и поспать после обеда, поиграть в неизменный преферанс, иногда закатиться в кабачок и заботящийся главным образом о том, чтобы его как-нибудь не извлекли из его нудного мещанского болота.

Прямую противоположность ему составляет обыватель активный, или спекулирующий. Если нормальный обыватель – пережиток уже отходящего в область истории сонного и малоподвижного прошлого, то обыватель активный является порождением живой современности с ее калейдоскопической подвижностью и постоянной беспокойной изменчивостью. Нездоровая атмосфера беженства, постоянное пребывание на случайном притыке, до которого докатывает волна событий, полное отсутствие веры в завтрашний день – создали из этого обывателя цепкого человека, который вечно двигается, что-то придумывает, хватается абсолютно за все – сегодня моет тарелки в ресторане или управляет автомобилем, завтра спекулирует на бобах, послезавтра продает нефтяные промыслы «на Кавказе», а затем открывает магазин на Китайской улице, чтобы через полгода с треском вылететь в трубу и начать свою блестящую карьеру с самого начала. Он то сорит деньгами по кабакам и притонам, то изыскивает способы как-нибудь пообедать на медный пятачок, случайно заблудившийся в его кармане.

Этот спекулирующий обыватель и образует те подвижные кадры, из которых постепенно выкристаллизовывается последний вид обывателя – обыватель американизированный, или фокстротирующий. В существе своем это тот же спекулирующий обыватель в следующей стадии своего развития, уже прошедший все стадии первоначального неблагополучия и неожиданных прыжков в неизвестность и почивший на лаврах своей жизненной цепкости.

Этот сорт харбинского обывателя из кожи лезет вон для того, чтобы отвыкнуть от своих прежних российских манер и старого русского „безкультурья“ и изобразить из себя вполне американизированного аристократа. Правда, в подавляющем большинстве случаев он даже не видел никогда в жизни ни одного подходящего образца. В Харбине не водится представителей большого американского света. На Дальний Восток, как и во всякую отдаленную колонию, Америка выкидывает главным образом свои общественные отбросы, и подавляющее большинство появляющихся на харбинском горизонте американцев имеет в своем формуляре в лучшем случае несколько сомнительных авантюр, а часто просто даже уголовную тюрьму или подобного рода заслуги. Но в среде фокстротирующего харбинского обывателя – они почетные гости, образцы общественного поведения, законодатели мод. „Вышедший в люди“ активный харбинский обыватель начинает очень быстро подражать им во всем и конечно прежде всего их чисто внешней манере проводить время.

Если обыватель доисторический и обыватель нормальный концентрируются главным образом в той части Харбина, которая носит название „Нового города“ и представляет собою в сущности сильно разросшийся железнодорожный поселок, заселенный и до сих пор чуть не на 80 % служащими дороги, то обыватель активный и американизированный тяготеет к торговой части города, именуемой „Пристанью“. И на этой Пристани вы легко можете избить его нравы и обычаи.

Для этого вам полезно прежде всего пройтись днем по харбинскому „Невскому“ (да простится нам эта непозволительная профанация) – главной пристанской улице, так называемой „Китайской“.

Китайская улица – это торговая артерия Пристани. Чистенькая, аккуратная, прямая, как стрела, хорошо вымощенная и вообще отделанная она имеет вполне европейский вид. По этой узкой улице бесконечно фланирует не то деловая, не то бесцельно гуляющая толпа. И в этой толпе почти на каждом шагу вы наталкиваетесь на фланирующего американизированного харбинского обывателя. Особенно густо он бывает представлен в центре – у самой большой и комфортабельной харбинской гостиницы „Модерн“. Там вы всегда можете доставить себе удовольствие полюбоваться на полтора десятка всем хорошо известных харбинских дельцов, задумчиво подпирающих стену. Что они там делают, зачем стоят – сказать трудно. Они глазеют на проходящих и сообщают друг другу все, что они о них знают или тут же придумывают не хуже любой провинциальной кумушки, – это как бы их уличный салон. Но здесь же они задумывают и обсуждают планы своих „дел“ и спекуляций, торгуются, что-то покупают и что-то продают, – это одновременно и их черная биржа.

Чем живут эти люди? Что они делают? Откуда берут деньги на свои всегда чистенькие, модные, хорошо сшитые костюмы? Трудно сказать. Об этом не принято спрашивать, – неловко. Не всегда можно ответить на такой вопрос. Для большинства харбинцев достаточно того, что все эти люди прилично одеты, умеют себя держать в обществе, ничем из него не выделяются и аккуратно выполняют весь ритуал общепринятого общественного поведения. Тем, что происходит в их черепной коробке, никто не интересуется.

– Кто это? – спрашиваете вы харбинского старожила, глядя на одного из людей, подпирающих стену „Модерна“ иди жеманно тянущего очередной коктайль в салоне того же „Модерна“.