Текст книги "Гепард"

Автор книги: Джузеппе Томази ди Лампедуза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

И пусть разные бендико гоняются по окрестностям за нехитрой добычей, пусть ножи поваров рубят мясо невинных животных, здесь, наверху, в обсерватории фанфаронство первых и кровожадность вторых сливаются в безмятежной гармонии. Главное и даже единственное – стараться жить жизнью духа в минуты его наивысшей сублимации, сходной со смертью.

Так размышлял князь, забывая и о своих постоянных страхах, и о вчерашних плотских утехах. Когда он погружался в такое состояние, ему, может быть, даже более полно, чем при формальных отпущениях падре Пирроне, прощались его грехи, и он вновь обретал связь со вселенной. Потолочным божествам и обезьянкам на стенах пришлось этим утром притихнуть раньше положенного срока. Правда, в гостиной никто этого не заметил.

Когда послышался звон колокольчика, князь со священником спустились к обеду вполне умиротворенными – не столько тем, что смогли понять политическую обстановку, сколько тем, что им дано было это понять, и на вилле воцарилась атмосфера необычного спокойствия. Обед в двенадцать часов был главной трапезой дня, и прошел он, слава богу, совершенно гладко. Несмотря даже на то, что у Каролины, двадцатилетней дочери князя, прямо в тарелку упал один из обрамлявших ее лицо накладных локонов, небрежно приколотый шпилькой. Происшествие, которое в другой день могло вызвать досадные последствия, на этот раз лишь всех развеселило. И когда сидевший рядом с девушкой брат взял этот локон и прикрепил себе на воротник, с которого он свисал теперь, как ладанка, даже дон Фабрицио не удержался от улыбки. Об отъезде Танкреди, о том, куда и зачем он уехал, было уже известно всем, и все, кроме Паоло, хранившего за едой молчание, только об этом и говорили. Впрочем, никого это событие особенно не взволновало, только у князя в глубине души таилось чувство тревоги и Кончетта слегка хмурила свой красивый лоб. «Должно быть, девочка неравнодушна к этому плуту. Что ж, красивая была бы пара, но, боюсь, Танкреди метит выше, то есть, я хочу сказать, ниже». Сегодня, когда политическое просветление рассеяло омрачавшие князя тучи, со всей полнотой открылась его природная доброта. Желая успокоить дочь, он принялся объяснять слабую боеспособность ружей, которыми оснащена королевская армия, говорил об отсутствии нарезки в стволе и слабой убойной силе пули, выпущенной из такого огромного гладкоствольного ружья. Эти чисто технические объяснения, к тому же не очень профессиональные, были неубедительны и малопонятны, но они всех успокоили, поскольку превратили войну из конкретного грязного хаоса, каким она была на самом деле, в чистую диаграмму, наглядно показывающую соотношение сил.

В конце обеда было подано ромовое желе. Это было любимое сладкое блюдо князя, и княгиня, в знак признательности за полученное ночью удовольствие, еще с утра позаботилась о том, чтобы его приготовили.

Высокая желейная башня с бастионами и рвами, отвесными неприступными стенами, охраняемыми гарнизоном красных черешен и зеленых фисташек, выглядела грозно. Но при этом она была прозрачной и дрожащей, а ложка погружалась в нее с поразительной легкостью. Когда ароматная крепость оказалась перед шестнадцатилетним Франческо Паоло, чья очередь за столом была последней, бастионы были уже разрушены и сама башня лежала в руинах, Воодушевленный ароматом ликера и нежным вкусом разноцветных воинов, князь с наслаждением принял участие в разрушении крепости, павшей в конце концов под натиском отменных аппетитов. Один из его бокалов еще был наполовину наполнен марсалой; князь поднял его, оглядел сидящих за столом членов семьи, чуть дольше задержав взгляд на голубых глазах Кончетты, и сказал:

– За здоровье нашего дорогого Танкреди! – и залпом осушил бокал.

Буквы F. D., четко выделявшиеся на золотистом фоне марсалы, на пустом бокале были не видны.

В конторе, куда князь вновь отправился после обеда, свет теперь ложился косо, и затененные владения на картинах уже не вызывали чувства сожаления.

– Да благословит Господь ваше сиятельство, – пробормотали арендаторы Пасторелло и Ло Нигро, которые привезли оброк – ту часть арендной платы, которая взималась натурой.

Старательно выбритые, с обожженными до черноты лицами и испуганными глазами, они стояли перед князем навытяжку, и от них пахло овчарней. Князь, перейдя на понятный им сицилийский диалект, участливо расспросил о семьях, скоте, видах на урожай, затем поинтересовался:

– Что вы привезли?

И пока они объясняли, что оброк в соседней комнате, князю стало стыдно за свой вопрос: его разговор с крестьянами напомнил ему аудиенции короля Фердинанда.

– Подождите пять минут, Феррара выдаст вам расписки, – сказал он и сунул каждому в руку по нескольку дукатов, что, скорее всего, превышало стоимость привезенного. – Выпейте по стаканчику за наше здоровье. – И прошел в соседнюю комнату.

Он скользнул по ним равнодушным взглядом: он терпеть не мог такой сыр. Тут же лежали шесть ягнят последнего помета. Их головы трагически свесились на широкие раны, через которые несколько часов назад ушла жизнь. Из вспоротых животов вылезали лиловые кишки. «Упокой душу его, Господи!» – мысленно произнес князь, вспомнив выпотрошенного солдата. С полдюжины привязанных за лапки кур в панике метались перед мордой любознательного Бендико. «Еще один пример беспричинного страха, – подумал князь. – Собака не представляет для них ни малейшей опасности, она к ним не притронется, потому что от куриных костей у нее будет болеть живот». Вид забитых ягнят и перепуганных кур вызвал у него отвращение.

– Послушай, Пасторелло, отнеси-ка кур в курятник, повару они пока не нужны, и следующий раз ягнят сразу же неси в кухню, незачем здесь пачкать. А ты, Ло Нигро, найди Сальваторе и скажи ему, чтобы прибрал здесь и унес сыры. Да окно открой, чтобы запах выветрился.

Тут и Феррара с расписками появился.

Когда князь вернулся на виллу, в кабинете на красном диване, где он привык днем отдыхать, его поджидал

Паоло, первенец и наследник, герцог Кверчетский. Смуглый, худой недомерок, он был похож на маленького старичка. Набравшись смелости, он пришел поговорить с отцом.

– Я хотел спросить тебя, папа, как нам вести себя с Танкреди, когда он вернется?

Отец сразу догадался, о чем речь, и в нем поднялся гнев.

– А что изменилось за это время? Почему ты спрашиваешь?

– Но, папа, он уехал, чтобы присоединиться к этим негодяям, которые взбаламутили Сицилию, – так не поступают. Я уверен, ты тоже этого не одобряешь.

Ревность к двоюродному брату, зависть ханжи к человеку, свободному от предрассудков, ненависть бездарности к таланту – вот что таится за политическими доводами! Дон Фабрицио был в таком негодовании, что даже не предложил сыну сесть.

– Лучше делать глупости, чем целыми днями нюхать лошадиное дерьмо! Танкреди мне теперь еще дороже прежнего. Да к тому же то, что он делает, не такие уж глупости. Если у тебя еще останется возможность писать на своей визитной карточке «герцог Кверчетский», а я сумею перед смертью завещать тебе хоть какую-то мелочь, ты будешь благодарить за это Танкреди и таких, как он. А теперь уходи, я не желаю с тобой больше разговаривать! Здесь я хозяин! – Выпустив пар, он немного успокоился и добавил уже шутливо: – Иди, сын мой, я хочу спать. Поговори лучше с Гвискардо о политике, вы друг друга поймете. – И пока лишившийся дара речи Паоло закрывал за собой дверь, дон Фабрицио снял редингот, разулся, лег на диван, застонавший под тяжестью его тела, и спокойно заснул.

Когда он проснулся, лакей подал ему на подносе газету и письмо. Их привез от шурина Мальвики слуга, прискакавший верхом из Палермо. Немного удивившись, князь вскрыл письмо и прочел:

«Дорогой Фабрицио! Пишу тебе в состоянии полной растерянности. Прочти ужасные новости в газете, которую я тебе посылаю. Пьемонтцы высадились. Мы погибли. Сегодня вечером я со всей семьей переберусь на английский корабль, где нам предоставили убежище. Уверен, ты без колебаний последуешь моему примеру. Если хочешь, я позабочусь о месте для вас. Помилуй Бог нашего любимого короля! Обнимаю. Твой Чиччо».

Князь сложил письмо, опустил его в карман и расхохотался: «Ну и Мальвика! Он всегда был трусом. Ничего не понял, только дрожит от страха, как заяц. Оставить дворец на слуг и сбежать! Представляю, что он там найдет, когда вернется! Надо отправить Паоло в Палермо. Пустой дом в такое время – пропащий дом. Поговорю с ним за ужином». Теперь настала очередь газеты. «Настоящим пиратским актом можно назвать совершенную одиннадцатого мая в окрестностях Марсалы высадку вооруженных людей. Согласно поступившим сведениям, высадившаяся на побережье банда состоит примерно из восьмисот человек и командует ею Гарибальди. Едва эти флибустьеры ступили на землю, они, тщательным образом избегая столкновений с королевскими войсками, двинулись, как нам стало известно, в сторону Кастельветрано, наводя страх на мирных граждан, учиняя грабежи и разорение. И т. д. и т. д.»

Имя Гарибальди немного встревожило князя. Этот бородатый длинноволосый авантюрист, бесспорно, был мадзинистом. Такой может наломать дров. С другой стороны, раз наш фат Виктор Эммануил прислал его сюда, значит, он в нем уверен. «Будем надеяться, его скоро обуздают».

Успокоив себя, он причесался, оделся с помощью лакея и спрятал газету в ящик Приближалось время молитвы, но в гостиной еще никого не было. Сидя в ожидании на диване, он заметил вдруг, что Вулкан на потолке немного напоминает Гарибальди с литографии, которую он видел в Турине. Князь усмехнулся: «Рогоносец!»

Семья начала собираться. Гостиная наполнилась шелестом шелковых юбок, веселыми шутками молодежи. Из-за закрытых дверей доносились отголоски привычного спора между слугами и Бендико, который всеми правдами и неправдами стремился проникнуть внутрь, чтобы поучаствовать в чтении Розария. Солнечный луч с дрожащими в нем пылинками освещал зловредных обезьянок.

Князь опустился на колени.

Salve, Regina, Mater misericordiae… [22]22
  Слава Тебе, Царица небесная, Матерь милосердная… (лат.)


[Закрыть]

Часть вторая

Август 1860

Деревья! Деревья! Крики, доносившиеся из первой кареты, достигли слуха тех, кто ехал в остальных четырех, едва различимых в облаке белой пыли, и приникшие к окошкам усталые потные лица осветились долгожданной радостью.

Деревьев, по правде говоря, было всего три, да и те неказистые и корявые, мало похожие на эвкалипты, какими создает их мать-природа; но это были первые деревья с шести утра, когда семейство Салина выехало из Бизаквино. Сейчас время приближалось к одиннадцати, и в продолжение пяти часов путешественники видели лишь лениво изогнутые спины холмов, до желтизны выжженных солнцем. Лошади, споро бежавшие по ровной дороге, то и дело замедляли ход, с усилием преодолевая длинные подъемы и с осторожностью – спуски. Но и шаг и рысь в равной мере сопровождались неумолчным звоном колокольчиков, отчего начинало казаться, будто это звенит сам зной. Миновали городки с неземными нежно-голубыми домами, переправились через высохшие реки по вычурным, поражающим своим великолепием мостам, проехали под отвесными склонами, казавшимися безнадежно мертвыми, несмотря на заросли дрока и сорго. И нигде ни единого деревца, ни капли воды! Только солнце и пыль. В коляске, закрытой и от пыли, и от солнечных лучей, было нестерпимо жарко – градусов пятьдесят, не меньше.

Эти деревья, истомленные жаждой и простирающие ветви к белесому небу, свидетельствовали о нескольких вещах: о том, что до конца пути осталось не больше двух часов, о том, что дальше начинаются земли дома Салина, и о том, что удастся позавтракать и даже, может быть, умыть лицо затхлой водой из колодца.

Через десять минут кареты подъехали к усадьбе Рампинцери с ее огромной постройкой, обитаемой лишь месяц в году, когда во время сбора урожая здесь поселялись батраки с мулами и другим скотом. Над сорванными с петель тяжелыми воротами танцевал каменный гепард, хотя его лапы и были перебиты ударом булыжника. Охраняемый тремя эвкалиптами, глубокий колодец безмолвно предлагал разнообразные услуги: в зависимости от обстоятельств он мог служить бассейном для купанья, водопоем, темницей и кладбищем. Он утолял жажду, распространял тиф, скрывал похищенных, принимал трупы и хранил их в себе до тех пор, пока они не превращались в отполированные безвестные скелеты.

Все вышли из карет: князь, ободренный скорым прибытием в дорогую его сердцу Доннафугату, кня-

ОТСУТСТВУЕТ ТЕКСТ(стр.72?)

Совершенно разбитая мадемуазель Домбрей, французская гувернантка, вспоминая о годах, проведенных в Алжире, в семье маршала Бужо, все время повторяла: «Mon Dieu, mon Dieu, c'est pire qu'en Afrique!» [23]23
  Боже мой, Боже мой, это хуже, чем в Африке! (фр.)


[Закрыть]– и вытирала свой вздернутый носик Для падре Пирроне, которого чтение молитвенника сморило в начале пути, время прошло быстро, и он теперь выглядел бодрее всех остальных. Служанка и два лакея, привыкшие к городской жизни, с брезгливым видом осматривались в непривычной для них сельской обстановке. Бендико, выскочив из последней коляски, накинулся на ворон, с мрачным карканьем круживших низко над землей.

Путешественники были в пыли с ног до головы и принялись отряхивать друг друга, поднимая вокруг себя белые облака. На общем неопрятном фоне сиял элегантностью и чистотой Танкреди. Он ехал верхом и, прибыв в усадьбу на полчаса раньше остальных, успел почиститься, умыться и сменить галстук. Вытаскивая из многофункционального колодца полное ведро, он взглянул на свое отражение в зеркале воды и остался доволен: правый глаз закрывала черная повязка, не столько предохранявшая рану над бровью, полученную три месяца назад в боях под Палермо, сколько напоминавшая о ней; левый глаз светился такой лукавой голубизной, словно принял на себя двойную нагрузку после временно выбывшего из строя собрата; алый кант на белом галстуке явно напоминал о красной гарибальдийской рубашке, в которой Танкреди красовался совсем недавно. Он помог княгине выйти из кареты, стер рукавом пыль с цилиндра дяди, угостил карамельками кузин, ущипнул младших кузенов, чуть не до земли склонился перед иезуитом, обменялся с Бендико бурными приветствиями, утешил мадемуазель Домбрей – словом, всех насмешил и всех обворожил.

Кучера медленно водили по кругу лошадей, давая им остыть перед водопоем; рядом с благодатным колодцем, в прямоугольнике тени, отбрасываемом постройкой, слуги расстилали скатерти на соломе, оставшейся после молотьбы. Все сели завтракать. Вокруг лежали мертвые поля – желтая стерня с черными выжженными проплешинами. Плач цикад наполнял воздух, и казалось, что опаленная зноем Сицилия тщетно молит о дожде в эти последние августовские дни.

Через час, немного приободрившись, все снова тронулись в путь. И хотя усталые лошади двигались медленнее, последний отрезок пути показался коротким. За окном уже были не пугающие неизвестностью пейзажи, а вполне узнаваемые места прогулок и пикников прошлых лет. Овраги Драгонары, развилка Мисильбези, скоро покажется Мадонна-делле-Грацие – конечный пункт самых дальних пеших прогулок из Доннафугаты.

Княгиня задремала, а дон Фабрицио, ехавший вдвоем с женой в просторной карете, пребывал в бла-

ОТСУТСТВУЕТ ТЕКСТ(стр. 74?)

и в тамошних людях еще жил дух феодальной почтительности, но и потому, что, в отличие от прошлых приездов, он совсем не жалел о тихих вечерах в обсерватории и случавшихся время от времени свиданиях с Марианниной. Честно говоря, от спектакля, разыгрывавшегося последние три месяца в Палермо, его уже слегка начинало тошнить. Ему хотелось похвалить себя за то, что он раньше всех разобрался в ситуации и понял, что гарибальдийское тявканье – всего лишь сотрясание воздуха, но он вынужден был признать, что ясновидение не было прерогативой дома Салина. Казалось, в Палермо счастливы все; все, кроме двух кретинов – кузена Мальвики, который позволил полиции Диктатора [24]24
  После установления в Сицилии революционно-демократической диктатуры Гарибальди принял звание Диктатора Сицилии, а после взятия 6 сентября Неаполя и формирования нового правительства – Диктатора Обеих Сицилии.


[Закрыть]сцапать себя и упрятать на десять дней в каталажку, и сына Паоло, не менее недовольного, зато более предусмотрительного: замешанный в каком-то детском заговоре, он успел покинуть Палермо. Остальные ликовали, ходили с приколотыми к воротнику трехцветными лентами, участвовали в нескончаемых манифестациях и с утра до вечера говорили, ораторствовали, витийствовали. Но если в первые дни оккупации вся эта вакханалия с шумными приветствиями раненых, изредка попадавшихся на главных улицах, воплями «крыс» (агентов побежденной полиции), с которыми расправлялись в переулках, еще имела хоть какой-то телеологический смысл, то после того, как раненые поправились, а выжившие «крысы» завербовались в новую полицию, все это карнавальное безумие, неизбежное и неотвратимое, по мнению князя, в подобных обстоятельствах, превратилось в дешевый балаган. Следовало, впрочем, признать, что все это было лишь чисто внешним проявлением дурного воспитания. Что же касается существа дела, экономического и социального положения, тут все шло вполне удовлетворительно, именно так, как князь и предвидел.

Дон Пьетро Руссо сдержал свои обещания, и вблизи виллы Салина не раздалось ни единого выстрела; в том же, что из палермского дворца украли большой сервиз китайского фарфора, виноват был болван Паоло, распорядившийся упаковать сервиз в две корзины, а затем во время обстрела оставивший его во дворе на произвол судьбы, что должно было быть расценено паковщиками как недвусмысленное предложение унести корзины с собой.

Пьемонтцы (князь продолжал для самоуспокоения называть этим словом тех, кого поклонники с почтением именовали гарибальдийцами, а противники с презрением – гарибальдийским сбродом) явились к нему если и не сняв шляпы, как предсказывал Руссо, то, по крайней мере, приложив пальцы к козырькам своих красных кепи, таких же изношенных и бесформенных, как головные уборы бурбонских офицеров.

Двадцатого июня на виллу Салина пожаловал генерал в красном мундире с черными галунами, но его визит не стал неожиданностью, поскольку Танкреди успел предупредить их за сутки. Явившись в сопровождении своего адъютанта, генерал вежливо попросил разрешения осмотреть роспись на потолке. Такое разрешение последовало незамедлительно, поскольку благодаря Танкреди времени вполне хватило, чтобы убрать из гостиной портрет короля Фердинанда II при полном параде и на его место повесить нейтральную «Овчую купель» [25]25
  Упоминаемая в Евангелии (Иоанн 5:2) Вифезда (Овчая купель) была местом паломничества жаждущих исцеления во времена Иисуса Христа.


[Закрыть], что было выгоднее не только в политическом, но и в эстетическом отношении.

Тридцатилетний генерал – бойкий, разговорчивый и несколько самоуверенный тосканец, оказался, впрочем, довольно милым и хорошо воспитанным человеком. Он держался с должным почтением и даже обращался к дону Фабрицио «ваше сиятельство», игнорируя один из первых декретов Диктатора. Его адъютант, девятнадцатилетний миланский граф, совсем птенец, произвел на девушек огромное впечатление своими начищенными сапогами и грассирующим «р».

С ними явился и Танкреди, тоже в красном, успевший за время своего отсутствия заслужить чин капитана и слегка осунувшийся от перенесенных после ранения страданий; он изо всех сил старался показать свои близкие отношения с победителями, о чем свидетельствовало взаимное «ты» и обращения типа «мой храбрый друг», которые северяне произносили с юношеским пылом, а Танкреди слегка в нос, с хорошо знакомой дону Фабрицио скрытой иронией.

Князь держался поначалу снисходительно-вежливо, но «пьемонтцы» сумели развеселить его и настолько успокоить, что через три дня были приглашены к ужину В тот вечер Каролина сидела за роялем, аккомпанируя генералу, решившемуся исполнить в честь Сицилии: «Вас я вижу, места родные» [26]26
  «Vi ravviso, о luoghi ameni» (итал.) – ария графа Родольфо из оперы Винченцо Беллини «Сомнамбула».


[Закрыть], а Танкреди старательно переворачивал нотные страницы, будто для этой цели не существовало палочек Юный граф тем временем, склонившись к сидящей на диване Кончетте, шептал ей что-то о флердоранже и рассказывал про Алеардо Алеарди [27]27
  Алеардо Алеарди(1812–1878) – поэт-романтик, участник революции 1848 г. Его патриотическая лирика пользовалась большим успехом у современников.


[Закрыть]. Кончетта делала вид, что слушает, а сама не сводила обеспокоенного взгляда с воскового лица кузена, которое в свете рояльных свечей казалось еще бледнее, чем было на самом деле.

Вечер прошел в атмосфере полной идиллии, а за ним последовали и другие, не менее душевные вечера, в один из которых, в связи с указом об изгнании иезуитов, генерала попросили замолвить слово за падре Пирроне, расписав его немощным больным стариком. Генерал уже успел проникнуться симпатией к его преподобию и, сделав вид, будто поверил в россказни о его плачевном здоровье, предпринял кое-какие шаги, переговорил с влиятельными друзьями-политиками, и падре Пирроне остался. Это еще больше укрепило дона Фабрицио в мысли, что прогнозы его верны.

Генерал очень пригодился и при выправлении дорожных пропусков, без которых в те горячие дни нельзя было сдвинуться с места. Именно ему главным образом семейство Салина было обязано возможностью насладиться в тот революционный год летним отдыхом в Доннафугате. И новоиспеченный капитан получил месячный отпуск, так что смог составить компанию дяде и тете. Но, даже несмотря на помощь генерала, подготовка к отъезду оказалась долгим и сложным делом. Много времени ушло на безрезультатные переговоры с доверенными лицами «влиятельных персон» из Джирдженти [28]28
  С 1927 г. – Агридженто.


[Закрыть], но в конце концов, благодаря посредничеству Пьетро Руссо, все закончилось улыбками, рукопожатиями и звоном монет. Этим старым проверенным способом удалось даже получить второй, более важный пропуск Затем нужно было собрать в дорогу горы вещей и провизию, выслать вперед, за три дня до отъезда, часть поваров и слуг, упаковать маленький телескоп и, разрешив Паоло остаться в Палермо, отправиться в путь. Генерал с адъютантом явились с пожеланиями счастливого пути и букетами цветов. Когда кареты отъехали от дома, долго еще мелькали в воздухе два красных рукава, и из окошка кареты высовывался черный цилиндр князя, однако ручка в кружевной перчатке, которую надеялся увидеть юный граф, осталась лежать на коленях Кончетты.

Путешествие длилось три дня и было ужасным. Дороги, знаменитые сицилийские дороги, из-за которых князь Сатриано лишился наместничества, успели превратиться в едва заметные под слоем пыли тропы с глубокими выбоинами. Первая ночь в Маринео в доме знакомого нотариуса прошла еще сносно, но вторая на постоялом дворе в Прицци оказалась мучительной: пришлось располагаться по трое на кроватях, кишевших мерзкими насекомыми. Третью ночь они провели в Бизаквино. Клопов здесь, правда, не было, зато князь насчитал в стакане с гранитой тринадцать мух. С улицы и из соседней комнаты, служившей нужником, шел густой запах испражнений, и из-за этого сон князя был тяжелым. Едва забрезжил свет, он проснулся среди этого смрада весь в поту и невольно сравнил свое отвратительное путешествие с собственной жизнью: сначала он ехал по веселой равнине, потом взбирался на крутые горы, срывался в опасные ущелья, и все это лишь для того, чтобы рано или поздно оказаться среди монотонных волн нескончаемой пустыни, безнадежной, как само отчаяние. Для человека средних лет нет ничего хуже, чем просыпаться с подобными мыслями, и хотя дон Фабрицио знал, что за дневными делами они забудутся, все равно страдал; жизненный опыт подсказывал ему, что подобные мысли оставляют на дне души горестный осадок, который, накапливаясь с каждым днем, может стать подлинной причиной смерти.

При свете дня ночные чудовища забились в недоступные сознанию норы. Уже близка была Доннафугата с ее дворцом, журчащими струями фонтана, памятью о святых предках, воспоминаниями незабвенного детства и людьми – простыми, добрыми и преданными. «Но остались ли они после недавних событий такими же преданными, как и раньше? – мелькнула вдруг мысль. – Что ж, поживем – увидим».

Теперь они и в самом деле почти приехали. В окошке кареты показалось оживленное лицо Танкреди.

– Дядя, тетя, готовьтесь, через пять минут будем на месте.

Танкреди из деликатности, чтобы не въехать в Доннафугату прежде князя, попридержал коня и пустил его спокойным шагом рядом с первой каретой.

По ту сторону короткого моста собралось местное общество; за спинами встречающих толпились несколько десятков крестьян. Едва первая карета въехала на мост, городской оркестр с пылом заиграл «Мы цыганки» [29]29
  «Noi siamo zingarelle» (итал.) – хор масок-цыганок из оперы Верди» Травиата».


[Закрыть]– нелепое, но трогательное приветствие, каким уже несколько лет встречали здесь дорогого князя. И сразу же, по знаку мальчишек, высланных в дозор, колокола собора, а следом и монастыря Святого Духа наполнили воздух праздничным перезвоном. «Слава Богу, – подумал князь, – кажется, все как обычно». Среди встречающих были мэр дон Калоджеро Седара, перетянутый яркой трехцветной лентой, такой же новой, как и его должность; настоятель собора монсеньор Троттолино с большим сморщенным лицом; дон Чиччо Джинестра, нотариус, явившийся в парадном мундире капитана Национальной гвардии и с султаном на кивере; доктор дон Тото Джамбоно, малышка Нунция Джарритта, которая преподнесла княгине слегка растрепавшийся букет цветов, всего полчаса назад сорванных в саду дворца. Был здесь и Чиччо Тумео, соборный органист, стоявший, строго говоря, не по чину в одном ряду с представителями городской верхушки, но решившийся прийти в качестве друга и товарища по охоте. Надеясь доставить удовольствие князю, он захватил с собой и Терезину – темно-коричневую легавую с двумя пятнышками цвета грецкого ореха над глазами. Смелость органиста была вознаграждена дружеской улыбкой дона Фабрицио, искренне растроганного встречей. Он вышел вместе с женой из кареты, чтобы всех поблагодарить, и под неистовую музыку Верди и оглушительный колокольный звон обнял мэра и пожал руки всем остальным. Крестьяне стояли молча, и в их неподвижных взглядах читалось беззлобное любопытство, поскольку они ничего не имели против своего снисходительного синьора, нередко забывающего взыскать с них оброк или невысокую арендную плату. А поскольку они привыкли видеть, как усатый гепард танцует на фасаде дворца, на фронтоне церкви, на колонках фонтанов и на керамических плитках над дверями домов, им было интересно посмотреть и на живого зверя в пикейных панталонах, который протягивал всем лапу для рукопожатия и по-кошачьи улыбался.

«Нет, не как обычно, а даже лучше». Танкреди тоже был в центре внимания: но сейчас это был уже не ветреный мальчишка, которого здесь давно знали, а совсем другой человек – либеральный аристократ, боевой товарищ Розолино Пило [30]30
  Розолино Пило(1820–1860) – сицилийский патриот, один из организаторов народного восстания в Сицилии, пал в боях под Палермо.


[Закрыть], проливший кровь за свободу Сицилии. Танкреди чувствовал себя как рыба в воде. Его нисколько не смущали шумные изъявления восторга: эти деревенские поклонники казались ему очень забавными. Он говорил с ними на сицилийском диалекте, отпускал шутки, в том числе и в собственный адрес, с юмором рассказывал про ранение. Но когда он произносил «генерал Гарибальди», его голос становился тише, а лицо принимало такое же выражение, с каким церковный служка смотрит на Святые Дары. Дону Калоджеро Седаре (Танкреди слышал про его активность в дни освобождения) он громко сказал:

– О вас, дон Калоджеро, очень хорошо отзывался Криспи.

После чего, оставив всех в полном восхищении, подал руку кузине Кончетте и удалился.

Кареты со слугами, детьми и Бендико проследовали прямо к дворцу, тогда как остальные путешественники, прежде чем переступить порог дома, по давным-давно заведенному обычаю направились в собор (благо идти до него было недалеко), где в честь столь торжественного события молебствие должно было завершиться пением Те Deum [31]31
  «Тебе Бога (хвалим)» (лат.) – церковный гимн, исполняемый в конце заутрени во время Великого поста, а также в особо торжественных случаях.


[Закрыть]. Вновь прибывшие были в пыли, однако выглядели внушительно; встречающие же, хотя и сверкали чистотой, держались подобострастно. Шествие возглавлял дон Чиччо Джинестра, уважение к мундиру которого открывало проход в толпе; за ним под руку с женой шел князь, похожий на сытого смирного льва; дальше следовали Танкреди с Кончеттой, растроганной до слез сладостной мыслью, что идет в храм под руку с кузеном, но при этом огорченную тем, что заботливый юноша так крепко прижимает ее руку к себе с единственной, увы, целью – помочь обойти рытвину и не поскользнуться на очистках, которыми была усеяна улица. Затем в беспорядке двигались остальные. Органист исчез: ему нужно было отвести домой Терезину и успеть вернуться на свой громогласный пост к моменту входа процессии в собор.

Без умолку звонили колокола. Надписи на домах: «Да здравствует Гарибальди!», «Да здравствует король Виктор!», «Смерть Бурбонам!», сделанные два месяца назад безыскусной кистью, выцвели и, казалось, рады были бы спрятаться в стены.

Когда поднимались по лестнице, раздались пушечные выстрелы, а при входе маленькой процессии в собор дон Чиччо Тумео, не успев отдышаться от бега, но зато вовремя вдохновенно заиграл «Ах, Альфред мой» [32]32
  «Amami, Alfredo» (итал.) – ария Виолетты из оперы Верди «Травиата».


[Закрыть].

Храм был полон любопытных, частью стоявших между толстых колонн из красного мрамора. Семейство Салина уселось на хорах; до конца службы оставалось недолго, и все это время дон Фабрицио красовался перед людьми во всем своем великолепии; княгиня была на грани обморока от жары и усталости, а Танкреди умудрился несколько раз коснуться золотистой головки Кончетты, делая вид, будто отгоняет мух. Когда старательный монсеньор Троттолино выполнил свою задачу, все преклонили колена перед алтарем, проследовали к выходу и, покинув собор, вышли на нещадно палимую солнцем площадь.

У подножия лестницы местные начали прощаться, и княгиня, выполняя распоряжение мужа, которое тот отдал шепотом во время службы, пригласила вечером к обеду мэра, настоятеля собора и нотариуса.

Настоятель был холост в силу своей профессии, нотариус – по убеждению, так что вопрос о женах отпадал сам собой; мэр же получил вялое приглашение прийти с супругой, красавицей крестьянкой, с которой сам он по целому ряду причин стеснялся показываться на людях, поэтому никто не удивился, когда он сказал, что ей нездоровится; зато удивление вызвала последовавшая затем просьба:

– Если ваши сиятельства позволят, я приду с дочкой, с Анджеликой. Вот уже месяц, как она только и говорит о желании показаться вам теперь, когда она выросла.

Согласие, конечно, было дано; из-за чьей-то спины выглянул при этом дон Тумео, и дон Фабрицио крикнул ему:

– Вы тоже, разумеется, приходите, дон Чиччо, и не один. Почему бы вам не взять с собой Терезину? – И, обращаясь к остальным, прибавил: – А после обеда, примерно в половине десятого, будем рады видеть у себя всех друзей.

В городке еще долго обсуждали эти слова. И если князь нашел, что Доннафугата не изменилась, Доннафугата, напротив, нашла князя сильно изменившимся: никогда прежде она не слышала от него столь сердечных слов; именно с этой минуты началось незаметное падение его авторитета.

Дворец Салина соседствовал с собором. Узкий фасад с семью балконами, выходившими на площадь, не яавал представления об истинных его размерах; территория дворца простиралась в глубину на двести метров, включая в себя разностильные постройки, объединенные в одно гармоническое целое вокруг трех просторных дворов, и заканчиваясь большим садом. У главного входа, на площади, путешественников ждала новая приветственная церемония.