Текст книги "Гном"

Автор книги: Джулия Тот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

3

Берн, 1982 год

– Алексей, я была так напугана Вашим звонком, я подумала, что что-то действительно…

Алексей уже не слышал ее. «Почему, если я не говорю, что их родственник или ребенок умирает, все они вздыхают с облегчением…» – он подумал это зло, и уже – не жалея женщину, сидящую напротив, видя памятью только серые темные глаза мальчика, продолжил так жестко, что Полина в секунду потеряла улыбку и начала щурить глаза, пытаясь понять слова врача.

– Полина Александровна, я не хочу ни пугать Вас, ни скрывать от Вас мои предположения. Сергей отстает в росте от своих сверстников, это должны были заметить на последней диспансеризации в прошлом году. Я не знаю, почему врач не поднял тревогу, но я считаю необходимым провести анализы.

Полина, выйдя из состояния почти гипнотического, ответила так раздраженно, что Алексей не сразу понял – еще неосознанный страх последствий или злость на него были в этом звенящем голосе:

– Алексей, я не понимаю, зачем Вы меня пригласили сюда, зачем напугали – Сережа абсолютно нормально физически развитый и здоровый ребенок, он нагонит несколько сантиметров позже и…

Алексей не мог слушать чушь, которую женщина чеканила словами, то ли пытаясь успокоить себя, то ли действительно веря в то, что говорила.

– Полина Александровна, я подозреваю у Сережи нанизм – заболевание, при котором мужчины не достигают роста 130 и женщины – 120 сантиметров, связанное с генетическими нарушениями, – теперь он замолчал и отвернулся к окну, зная, что теперь ей действительно нужно время – еще раз услышать его слова, потом понять их, потом… Реакцию он знал, и через несколько минут именно ее обрушила на Алексея женщина:

– О чем Вы говорите, в нашей семье ни по линии мужа, ни по моей не было…

Алексей прервал ее резко и громко, не желая выслушивать картину идеально-здоровой семьи со здоровыми генами и нежеланием увидеть за страхом и тупой уверенностью, что плохое случается только с другими, саму возможность болезни ребенка:

– Прошу Вас, прекратите! Мои подозрения обоснованны, и мы должны сделать анализы, чтобы узнать, есть у Сережи заболевание или нет. Предпринять шаги нужно в любом случае! Если заболевание подтвердится, единственное, что мы можем – так это попробовать увеличить Сережин рост на насколько сантиметров – гормональное лечение. Если же нам повезет – и он не болен, после того, как мы выявим другую возможную причину, я назначу лечение просто против замедления роста.

От громкости и резкости его тона Полина замолчала и смотрела на него, не отводя глаз. Но он понял, что медленно она начинает воспринимать смысл сказанного и вдумываться в него.

Тишина в кабинете тянулась и стекала часами на картинах Дали, пока Полина, смотревшая до этого в пол, не подняла лицо, по которому слезы текли, капая куда-то вниз:

– Давайте направления, – голос ее был настолько твердым, что Алексей почувствовал теперь уже уважение к женщине, пережившей в эти минуты и крушение всех надежд, и растерянность, и страх, и ненависть к жизни, и нашедшей силы надеяться. Он выписал направления молча и протянул ей:

– Полина Александровна, пожалуйста, Сережу не пугайте раньше…

Закончить фразу она ему не дала:

– Мне нечем его пугать! – ее уверенность в отсутствии болезни у сына была столь твердой, что Алексей даже почувствовал, что в его подозрениях по целому ряду причин могла быть действительно ошибка, и захотел ошибиться так сильно, как раньше, пытаясь помочь людям, отстаивал диагнозы, опровергаемые другими врачами.

Полина, спокойно положив ненавистные листки в сумку, не глядя на него, пошла к двери и, только уже открыв ее, обернулась:

– Надеюсь, мне не придется Вас благодарить, Алексей…

Он только грустно, но абсолютно искренне ответил:

– Я тоже надеюсь, Полина Александровна.

Она закрыла за собой дверь, а Алексей стоял и думал, что он действительно надеется, что она будет его не благодарить, а орать него, как не пристало жене дипломата, за то, что напугал ее, что зря прогонял по врачам и лабораториям, напугал всю семью и вообще – бездарь, а не врач.

Алексей подошел к окну, пытаясь отвлечься от трагедии, которая только начинала разворачиваться на его глазах и с его участием. Как врач, он знал это. Швейцарская осень золотилась и шуршала умолкающей на зиму природой и, казалось, все участники жизни движутся медленнее, чем месяц назад, когда он только приехал. И странное чувство, что сейчас и это медленное движение прекратиться, жизнь замрет, прокатилось страхом по его телу. Как замрет и жизнь Сережи Матвеева на росте 130 сантиметров, повесив тупой знак «кирпич» перед дорогой, ведущей его в будущее.

Выйдя из кабинета врача, Полина чувствовала, как злость на врача утихает. И на тихой осенней улице, по которой машины, медленно проезжая, шуршали шепотом, она уже почти спокойно думала о том, что право на ошибку имеет каждый, даже врач. Тем более, что речь идет не о смертельной ошибке, и что, в конце концов, он, в отличие от предыдущих врачей дипмиссии, относится к работе не формально, и ничего плохого в том, что Сереже просто сделают дополнительные анализы и они будут за него спокойны, нет.

Дома Полина была уже совершенно спокойна и почти забыла о слишком тяжелых для бумаги листках в сумке. И только глядя на сына, снова задалась вопросом:

– Как же я не замечала, как мы не замечали, почему никто не замечал, что Сережа такой маленький? – она вспомнила о причине этих мыслей и поняла, что, рассматривая сына, застыла с кухонным полотенцем в руке, и Сережа удивленно смотрит на нее, ожидая вопроса или чего-то, что она, может быть, хотела сказать.

– Мам, что-то случилось? Ты странная такая… – серые глаза мальчика смотрели на нее откуда-то из низкой глубины, и она стала проваливаться в какое-то бессознание от страха, поднимавшегося от сердца, заливающего болью всю грудь и комком остановившегося в горле.

– Нет, Сереженька, это наверное, погода такая, – она прошептала это, изо всех сил останавливая слезы, уже стоящие в глазах и хотевшие ручьями обиды на жизнь сорваться, обрезая лицо горячими струями безысходности.

Полина, сделав усилие, резко прошла из кухни в ванную, где долго ледяной водой смывала обиду, пытаясь заменить ее верой, и оставив Сережу впервые в его жизни беспокоиться за родителей: он привык, что в семье не происходило ни конфликтов, ни споров и никогда не случалось ничего плохого. И сейчас у него не было даже предположений о том, что могло привести маму в такое состояние. О проблемах в других семьях он слышал, но рос в уверенности, что это происходит только с другими. Расстроенный, он не знал, что делать: прилично ли спрашивать маму, может быть, это – что-то очень личное и она не захочет говорить, тогда ей придется или врать ему, или обидеть, не сказав ничего. Может, попробовать ее успокоить? Но как он будет успокаивать, не зная, о чем она плачет… И Сережа решил оставить ее одну – он много раз слышал, что людям это помогает, они могут подумать и, может быть, позже случившееся не будет казаться им таким страшным, плохим или болезненным.

Сережа прошел в свою комнату и закрыл дверь так, чтобы мама услышала это и могла не прятаться в ванной, а спокойно побыть с собой, где она хочет.

Полина, глядя в зеркало на искаженное мукой лицо, пыталась решить, что и как она должна делать: сказать мужу или нет. И, прежде всего, как заставить себя понять и поверить, что все это – просто предположение неопытного врача, несуществующая проблема, нереальность! Но столь сильную соломинку, спасительную мысль, за которую она могла бы ухватиться и накрутить на нее доводы в пользу ошибки врача, она не находила, просто зная, что ни формальные диспансеризации в школе, ни медицинское обслуживание дипмиссии, не позволяли никогда присылать врачей-непрофессионалов, с запачканной неудачами и ошибками репутацией, или чьих-то родственников.

То ли от неспособности перемолоть страхи в пыль, то ли – от понимания, что одной с грузом всего этого и молчания об этом ей не справиться, она решила все же рассказать мужу, просто жаждя увидеть хотя бы в его реакции надежду. Она погрузила лицо в ладони с холодной водой еще раз, потом решила, что лучше не быть одной наедине с зеркалом – с этим горестным чужим лицом, и вышла из ванной, подумав на ходу, что Сережа у себя в комнате, – сквозь пелену она слышала, как щелкнула дверь еще минут десять назад, – и объяснять ему, что случилось – не придется.

Только лежа в темной спальне и чувствуя тепло мужа рядом, Полина решилась и полуголосом рассказала все так быстро, что, только замолчав, поняла: Глеб молчал все это время, и почувствовала страх – если муж ничего не говорит, значит все действительно страшно, необратимо.

Неожиданно Глеб включил светильник над кроватью и осторожно взял жену, еще щурившуюся от внезапного света, за подбородок, пытаясь заглянуть ей в глаза:

– Полиночка, это ты из-за этой глупости с кругами под глазами сегодня? Да что ты, мы же образованные с тобой – Сережа действительно маловат для своего возраста, я думал как-то об этом, но мимолетом. Перерастет, не может же он расти каждый год по полметра, нагрузки у него, устает. Ни у тебя, ни в моей семье никаких проблем с генетикой не было, успокойся. И для успокоения сдайте эти анализы, чтобы больше об этой истории не вспоминать, – он улыбнулся жене, нежно поцеловав ее в щеку, потянулся к выключателю и Полина почувствовала, что по-настоящему успокоилась и просто хочет спать – заснуть и, проснувшись утром, не чувствовать страха – чувствовать, как сейчас: что все спокойно, хорошо, счастливо…

Утром Сережа уже почти оделся и копошился у двери, завязывая шнурки ботинок, когда Полина, присев рядом с ним, начала помогать ему:

– Сереженька, ну шнурки хотя бы ты можешь завязывать не с таким серьезным видом, – она улыбнулась и сын, улыбнувшись в ответ, стал перебирать пальцами со шнурками немного быстрее, а Полина поняла, что теперь может продолжить. – Да, и скажи, пожалуйста, в школе, что завтра тебя не будет, мы пойдем сдать несколько анализов, – она знала, что сейчас последуют вопросы и удивление, но, подготовившись, смотрела на Сережу спокойно. Он посмотрел на нее грустно, и, взяв мамину руку, спросил так, что Полина увидела, как будто наяву, как в сердце вколачивают огромным молотком старый ржавый гвоздь:

– Мам, а что он у меня нашел на диспансеризации, врач этот? – Сережа смотрел ей прямо в глаза, не давая возможности ни отвести их, ни скрыть панику.

– Сереженька, он ничего не нашел, просто нужно сдать анализы, – она ожидала вопросов, видя, что сын не поверил, но, уже встав, он просто, словно для него все это было совершенно безразличным, потому что – чужим, сказал:

– Он на меня как на пришельца смотрел, потому что… ничего не нашел, – и, грустно улыбнувшись, попрощался с Полиной, добавив:

– Про завтра в школе скажу, не волнуйся.

Он ушел, оставив Полину полностью опустошенной, виноватой и с нестерпимым чем-то ноющим в груди.

Москва, Катюша

Катя Невзорова весело распаковывала подарки, полученные не то от действительно обожавших, не то – от очень жалевших ее родственников и одноклассников. Гости разошлись, шумно отпраздновав ее двенадцатый день рождения и, оставшись, наконец в своей комнате наедине с этой приятно пахнущей новизной кучей свертков, она медленно распаковывала и рассматривала совершенно бесполезные, и очень нужные вещи, с прикрепленными пожеланиями или без них.

Найдя в одном из свертков модно-красивую кофточку – слишком дорогую и недоставаемую для одноклассников, Катя посмотрела на раскуроченный сверток и вспомнила, что это – подарок маминой сестры, работающей в валютном магазине и балующей родственников невиданностями по случаю рождения и новых годов.

Катя подошла к зеркалу на стене, приложив к себе обновку, решила, что она будет хорошо в ней выглядеть и, глядя на себя, вспомнила, как год назад папа перевесил это зеркало ниже – год назад, когда вся семья, после плачей и скулящей безысходности после поставленного девочке диагноза – «нанизм, вызванный генетическими нарушениями», – совершенно неожиданно, в самой середине причитаний о судьбе Катюши, не увидела входящую в комнату девочку, потрясшую всех строгим спокойствием и просьбой:

– Что вы ревете второй месяц, как будто я умираю? Какая разница – длинной я буду или коротышкой – вы все что, меня будете больше любить, если я дылдой вырасту? – семья застыла от изумления, а маленькая худенькая девочка с огромными карими глазами только повернулась к отцу: – Пап, раз уж я все равно выше не стану, зеркало перевесь, наконец! Второй год обещаешь, теперь уж все равно не дождемся, что я дорасту до него. Не могу же я всю жизнь, чтобы в зеркало посмотреть, на стул залезать… – она вопросительно смотрела на отца так долго, что тот наконец очнулся от шока, внезапно, понял, насколько дочь права, и вскочил с кресла, уже на ходу отвечая ей:

– Конечно, Катюша, пойдем, перевесим, прямо сейчас!

Девочка придвинула к зеркалу стул и, сев на него, глядя в зеркало перед собой, полностью растворилась в воспоминаниях…

4

Москва. Катюша

Сколько Катюша себя помнила, с детского сада – на всех физкультурах, перекличках и «линейках» она стояла в самом конце, будучи самой маленькой и худенькой, но никогда не расстраивалась по этому поводу, имея огромное количество подружек и друзей среди сверстников и будучи любимицей учителей, у которых всегда могла вымолить прощение для плохо себя ведущих или забывших что-то выучить друзей. Она никогда не испытывала отсутствия внимания со стороны мальчиков – им нравилась красивая большеглазая, маленькая как кукла девочка, да еще и дающая списывать в перемены все и всем.

Ненавидя зубрежку, Катя училась очень хорошо, обладая редкой способностью запоминать все услышанное на уроках и, приходя домой, она не сидела с книжками больше часа, убегая потом на все возможные секции и кружки.

В тот день она как раз услышала от подружки, что всего в трех станциях метро от них в бассейне открыли секцию синхронного плавания и можно записаться. Катя, боясь опоздать, зная, сколько девочек сейчас будут пытаться успеть попасть в эту самую секцию, прибежала из школы домой и, на ходу запихивая купальник и полотенце с резиновой шапочкой и пляжными «шлепками», – даже не зная, понадобится ли все это ей сегодня, – звонила маме на работу:

– Мама, я пришла, не волнуйся, мне десять копеек надо на метро, где лежат? – она почти кричала от нетерпения, но мама была строгой, и Катя замолчала на секунду, переведя дыхание, и начала объяснять, не желая терять время на вопросы мамы. – Я в секцию съезжу запишусь, на синхронное плавание.

В телефонной трубке Катя услышала мягкий мамин смех:

– Катюша, ты, конечно, попробуй, только обещай не расстраиваться, если не возьмут – в синхронном плавании девочки обычно крупные тренируются. А деньги в шкатулке возьми, у нас в комнате. Удачи, до вечера!

– Спасибо, мам, пока, – Катя, с по-лягушачьи широкой от счастья улыбкой, повесила трубку, ураганом пронеслась по квартире, распихивая деньги, варежки по карманам, застегивая сумку, и наконец, готовая, бросила в висевшее у входной двери зеркало взгляд на себя, подумав: «Мелковата я, конечно, может и не возьмут», – подмигнула себе и выскочила из квартиры.

Катя на несколько секунд вернулась из воспоминаний в комнату сегодня, посмотрела на себя долгим взглядом и улыбнулась себе и зеркалу, вспоминая радость надежды, с которой она неслась тогда в бассейн.

Девчонки, приехавшие и пришедшие записываться, как канарейки чирикали, создавая ощущение оглушающего хаоса в похожем на больничный коридоре бассейна. Катя, с присущей ей дружелюбностью, умела начать разговор с совершенно незнакомым ей человеком как со знакомым много лет и, подойдя к этой девичьей толпе, спросила у стоящих в конце нее, создавая некое подобие очереди:

– Привет, меня Катя зовут, уже начали запись?

Девочки повернулись и удивленно уставились на крошечное бойкое создание с огромными умными глазами:

– Привет, какая запись, видишь, сначала врача пройти нужно, что у тебя кожных заболеваний нет, потом переодеваться, ну, если конечно, у тебя их нет, и к тренеру – тот посмотрит и или возьмет, или – по прямой плавать можно пробовать, – ответила первая пришедшей в себя девочка, – а тебя наверняка возьмут – в спорте же чем раньше начинаешь, тем лучше, – с вполне взрослым видом и знанием вопроса закончила она.

– Надеюсь, – с улыбкой ответила Катя и девочки начали уже без удивления представляться ей.

Когда толпа девчонок, пытающаяся быть очередью с ее правилами последовательности, подвела Катю и ее новых знакомых к дверям врачебного кабинета, они уже болтали обо всем на свете, обменивались телефонами, чтобы не потеряться, если кого-то из них в секцию не примут, и желали удачи следующей входящей.

Совсем молоденькая женщина-врач, показавшаяся Кате сказочно красивой, покрутила ее, осматривая кожу, написала на листочке имя-фамилию и, поставив печать и подпись, весело вручила его девочке:

– Беги к тренеру, по лестнице третий пролет, там остальных увидишь. Молодец, рано начинаешь!

Катя счастливо распахнула дверь и, увидев своих новых подружек, ожидавших ее, обрадовалась еще больше. И они побежали по лестничным пролетам вверх, уже чувствуя счастье быть в сборной и побеждать – вместе и везде.

Крупная женщина с громким резким голосом смотрела на выстроившихся девчонок и, некоторым задавая вопросы, некоторых просто отправляя без всяких замечаний и объяснений, время от времени останавливалась рядом с одной из волнующихся и записывала имя, дату рождения, адрес и все остальное, которые выбранные с трудом могли диктовать от волнения и счастья быть замеченными этой строгой особой. С интересом разглядывая маленькую Катю, она, записав ответы нескольких девочек и дойдя до нее, уже приготовилась записывать:

– Что, малыш, будем тренироваться, – она улыбнулась своим красивым скуластым лицом и продолжила уже мягче, – полное имя и фамилию назови мне и дату и место рождения.

Захлебываясь радостью, девочка затараторила:

– Екатерина Андреевна Невзорова, пятое апреля 1970 года, Москва, – и растянутой улыбкой лягушенка замолчала, боясь сбить женщину в записях, когда та вдруг остановилась и переспросила в полной растерянности:

– Кать, ты извини, я сегодня подустала, дату рождения еще раз назови, я не расслышала.

Девочка, серьезным голосом, пытаясь говорить медленно и громче, диктовала:

– Пятое… апреля… тысяча… девятьсот… семидесятого года.

Женщина-тренер, перестав записывать, серьезно смотрела на Катю, потом также неожиданно опять начала быстро дописывать и, уже не поднимая на девочку головы, спросила:

– Номер телефона домашнего и как маму зовут?

Катя послушно продиктовала и услышала в ответ:

– В пятницу к трем на тренировку приходи.

Катя почувствовала, как где-то в груди от радости забили едва слышно невесомыми крылышками разноцветные бабочки, и только смогла прошептать:

– Спасибо большое.

Женщина улыбнулась как-то грустно, Катя подумала – от усталости.

– Не за что. Меня Тамара Андреевна зовут, до пятницы, Катя Невзорова.

Девочка весело побежала, перебирая своими маленькими тонкими ножками, вниз по лестнице, а женщина смотрела ей вслед, забыв о еще полусотне ожидающих ее решения их судьбы.

В дверь постучали и Катя вернулась в год и день нынешний:

– Да…

Мама, осторожно приоткрыв дверь и только заглянув в комнату, обеспокоено спросила:

– Катенька, почему ты не ложишься? Поздно уже…

– Не волнуйся, мам, я ложусь, – она встала и пошла к шкафу раздеваться, чтобы побыстрее отделаться от мамы и продолжить свои путешествия по дорожкам годовой давности. – Спокойной ночи!

Мама, подойдя к девочке и поцеловав ее, пожелала ей приятных снов и, выходя, обернулась. Катя не видела жалости на мамином лице, но знала, что выражение это, с которым люди обычно смотрят на умирающих или со сломанными лапками маленьких котят, присутствовало на лице ее всегда – с того самого вечера.

Катя улеглась в мягкую теплую постель и, обняв старого медвежонка, оказалась в тяжелых объятиях того вечера, когда мама, заплаканная, ворвалась к ней в комнату:

– Катя, пойдем, нам нужно поговорить, – мама требовательно смотрела на дочь до тех пор, пока та не поднялась, чтобы идти за ней.

Напуганная – Катя никогда не видела маму заплаканной или плачущей – она быстро перебрала в голове, что она могла наделать, но, не найдя ответа, решила, что случилось что-то другое, может быть – с кем-то из родственников.

Папа сидел на диване странный, уставившись в одну точку, и Катя испугалась совсем, больше всего на свете желая быть в эту минуту улиткой или черепашкой, чтобы можно было спрятать голову в прочный панцирь, из которого не только нельзя ничего видеть, но, если не хочешь, – можешь и ничего не слышать. А еще лучше – мидией – захлопнуть ракушку – и ничего страшного уже не случиться. Папа, все также глядя куда-то в даль, которой не было, по причине наличия стены комнаты напротив него, очень тихо сказал, прервав внезапные веселые мысли Кати о дали и стене:

– Кать, сядь. Тамара Андреевна, тренер твой в новой секции, с мамой встречалась сегодня, – он посмотрел в ставшие еще больше от удивления глаза дочери и, отведя – почему-то виновато – свои, продолжил: – Она долгое время была женой врача, профессора какого-то, так вот, она советует показать тебя врачам, по поводу твоего роста.

Катя, не понимая родителей, напугавших ее такой ерундой, нахмурив брови, поворачивалась то к маме, то к отцу:

– Вот почему вы перепугались! Я везде и всегда самой маленькой была, что от этого, умирают? Врачей даже таких не существует, – сверкая сузившимися от злости глазами, девочка уже собралась повернуться и уйти к себе в комнату, когда отец продолжил:

– Кать, сядь, пожалуйста… Понимаешь, она сказала, что ее бывший муж занимался генетическими заболеваниями, – это когда…

– Пап, пожалуйста, без науки – попонятнее, – Катя уже просто безразлично смотрела на папу, желая только, чтобы скучный разговор закончился.

– Хорошо. Катя, Тамара Андреевна говорит, что у тебя может быть заболевание, связанное с ростом, что нужно проверить тебя и… – он остановился, не зная как закончить фразу, но, увидев глаза дочери, решил не мучить ее и просто сказать, как получиться, но прямо, без петель: – Катюш, если врачи найдут у тебя эту болезнь – конечно, от нее не умирают, – ты больше не вырастешь, – он хотел добавить что-то еще, но увидев ужас на лице дочери, уже не мог даже думать.

Катя, лежа в кровати, сильнее прижала к груди маленького медвежонка, вспомнив тот первый страх, охвативший ее – иголки, которые впивались очень больно в спину, и одну, только одну мысль, от которой слезы полились тогда из глаз сами: мысль, что она – лилипутка, каких она видела где-то когда-то – с курносым носом, слишком коротенькими ручками-ножками, переваливающаяся при ходьбе, как уточка. Уже ничего не видя перед собой, она побежала тогда к себе в комнату, взлетела на стул, стоявший перед зеркалом и, стоя во весь рост, сквозь слезы, пыталась рассмотреть себя. Но со стены смотрела плачущая худенькая девочка с обычным носом и нормальными конечностями. Вытерев слезы, Катя вернулась к родителям:

– Ладно, сходим к врачам, но лилипуты выглядят по-другому. Не понимаю, чего вы так испугались? – произнесла она тихо, без злобы и слез и, вдруг вспомнив очень важное, подошла к маме: – А зачем же Тамара Андреевна лилипутку в секцию взяла?

Родители вдруг заулыбались, одновременно, независимо друг от друга, но ответила мама, которая задала и сама этот вопрос тренеру:

– Она помочь хочет, если этой болезни у тебя нет, то замедление роста от занятий плаванием может пройти, – и взяв дочь за руку, притянула к себе, поцеловав в мокрую от слез худенькую щеку.

Открыв глаза, Катя уставилась в темноту комнаты, чувствуя и сейчас на щеке тот мамин поцелуй, после которого мама всегда целовала ее по-другому – все время жалея, как смертельно больную или калеку, поцелуй, после которого все закрутилось так быстро: болезнь подтвердилась, родители стали невыносимыми своей жалостью и слезами, и только когда в свой день рождения год назад Катя прервала этот семейный стон, жизнь стала прежней – семейной и спокойной. Катя подумала, что и сейчас не знает, почему она восприняла тогда диагноз так спокойно – она проплакала всю ночь, а к утру вдруг решила, что ничего уж такого страшного не случилось, просто она не будет высокой – от этого она не станет глупее или уродливее, также может жить и делать, что она хочет, только с маленьким ростом. И одевшись, собралась в школу. Ожидавшие ее на кухне родители бросились с плаксивым:

– Катюша, давай ты сегодня дома побудешь, мы поговорим, решим, что дальше делать…

Но Катя прервала их:

– Оттого, что я сегодня дома останусь – я вырасту? Что мы можем решить? Врач же сказал – с четырнадцати лет можно гормонами пробовать еще чуть-чуть меня вырастить… – и быстро допив обжигающий чай, чтобы только не слышать родительских причитаний, Катя выскочила из кухни и из квартиры.

За этот год родители привыкли не говорить о ее росте каждый час и день, а просто продолжать жить, и Катя, уже засыпая с медвежонком в охапку, подумала вяло-медленно:

– Никто не будет любить меня меньше из-за роста… Все у меня хорошо, очень… – унеслась в свой детский счастливый сон.

Берн

За последние две недели – с тех пор, как врач сказал Полине Матвеевой, что, по результатам анализов, заболевания, которое он подозревал у Сережи, не выявлено, жизнь женщины превратилась в настоящую муку – муж нервничал и злился на всю ситуацию, не понимая ее, продолжавшую таскать мальчика по врачам и лабораториям, пытаясь выявить другую причину остановки роста у сына. Он считал и пытался убедить в этом ее, что раз нет заболевания, это временное явление пройдет и Сережа продолжит расти. Но невыносимость положения Полины не ограничивалась борьбой с мужем за разрешение отвести сына к очередному врачу – за все это время никто ни разу так и не сказал Сереже, почему его водят из клиники в клинику и там – из кабинета в кабинет. Мальчик чувствовал себя совершенно подопытным маленьким мышонком, но никогда не получал ответа на вопрос – почему. Он задавал один и тот же вопрос обоим родителям: какую болезнь у него подозревают, просил понять, что он просто уже боится, и ответить, но – с дурацкой улыбкой мама и серьезно – отец отвечали всегда одинаково:

– Сережа, ничего страшного у тебя нет, просто анализы сдать необходимо.

От страха, непонимания и отчаяния от молчания родителей, Сережа уже не мог спать по ночам, пытаясь отогнать от себя наступающие на него картинки, в которых он болен чем-то невероятным, страшным, неизлечимым, отогнать, рассуждая, что если бы это было так, родители волновались и нервничали бы намного больше, он бы уже не ходил в школу, и лежал в постели или – больнице. И к утру он тяжело засыпал, едва находя силы проснуться утром и не заснуть в школе.

Не выдерживая молящего взгляда сына, Полина попыталась поговорить с мужем:

– Глеб. Я прошу тебя, давай скажем Сереже о подозрениях врачей, о том, что они не подтвердились и что все эти мытарства только, чтобы помочь ему и…

Муж прервал ее с такой строгостью, какой Полина никогда не видела даже в его отношениях с подчиненными:

– Полина, зачем? Ты этим его напугаешь еще больше, я говорил тебе, прекрати водить его по кабинетам, раз диагноз не подтвердился – вырастет, тем более, что врача – Алексея этого – полного профана, уже обратно отправляют, – вздохнув, он молча смотрел перед собой, потом как-то безразлично, не поворачиваясь опять заговорил: – Знаешь, я сам с Сережей поговорю, права ты – хуже непонимания и ожидания чего-то плохого и при этом – молчания близких – ничего нет, – он привлек к себе совершенно обескураженную Полину и, поцеловав в лоб, только тихо добавил: – Вечером.

Сережа, слушая отца, видел в висящей перед глазами пелене слез что-то хрустальное, разбившееся на сверкающие кусочки и чувствовал, как они падают на него, больно впиваясь глубоко в кожу, в душу, в сердце, разрезая по пути картинку, любимую им годами и единственно возможный для него образ его будущего – высокий дипломат Сергей Матвеев в белом костюме принимает дипмиссии других стран. Он видел образ разодранным на кусочки, как старая газета, которую отдали поиграть кошке, и вдруг зарыдал так, что Глеб испугался – испугался по-настоящему, чувствуя вину перед сыном, за то, что не сказал все сразу, в первый день, что сказал это сейчас как-то не так, в конце концов – за маленький рост Сережи и за то, что не знает, как успокоить сына, за то, что ему нечего сказать.

Прибежавшая на плач сына Полина, взглянув на мальчика, тут же выскочила на кухню и вернулась с успокоительным в стакане с водой, который пыталась впихнуть в дрожащую руку, но он, казалось, ничего не видел, не чувствовал, не понимал.

Уложив Сережу, заснувшего после успокоительного, на диван – боясь оставлять его одного, Матвеевы молча, с горечью смотрели друг на друга – им не нужно было говорить об этом, они знали, о чем думал другой: если Сережа не вырастет, все их надежды и мечты, связанные с сыном, развеются дымкой прошлого. И им нужно будет жить дальше, имея здорового, но не имеющего возможности жить как все, сына, которого придется растить дальше и ухаживать за ним, как за ребенком с врожденным заболеванием – карлики нормальную жизнь вести не могут. И что иметь второго ребенка в этой ситуации – не спасение их надежд, а еще одна опасность, что второй будет иметь те же отклонения, несмотря на отрицательность диагноза.

Проснувшийся утром Сережа долго лежал, не открывая глаз, услышав, что рядом мама, пробуя просто без страха подумать о себе не так, как он представлял себя и свою жизнь, – о себе – карлике. Ужас охватил все его тело, когда он представил себя лет через десять – со взрослым лицом, но такого же роста как сейчас. Он вдруг понял, что не сможет дальше жить – он не сможет через несколько лет появляться среди людей – все будут уже замечать, что он карлик, больной, все будут шарахаться от него и показывать пальцем, дети, наверное, будут смеяться – он видел карликов в цирке. Сережа почувствовал, как от страха перед этой жизнью он покрывается испариной – он не хочет быть клоуном ни в цирке, ни в жизни, он – Сережа Матвеев – родился и рос быть дипломатом! В его груди все рвалось, хотелось плакать, кричать, но он не мог выдавить ни звука, ни слез из своего измученного тела – он просто открыл глаза и тихо позвал маму. Подойдя, Полина не могла сказать сыну ничего, кроме:

– Доброе утро, Сереженька.