Текст книги "Гном"

«Человека надо принимать, как он есть, вместе со всем его дерьмом, вместе со смертью».

Сальвадор Дали

Москва, 1993 год

Он сидел на одном конце огромного обеденного стола, сверкающего дороговизной, перед так и не открытой бутылкой водки, иногда поднимая темные серые глаза на фотографию родителей в рамке в тон мебели и столу, с черной лентой в уголке. Он знал и раньше, что будущего у него нет, а теперь, без них, он лишился и жизни вообще.

Москва, 1968 год

У дверей московского пединститута шумнокурящая толпа сдающих и защищающих строила совместные и делилась личными планами на оставшиеся летние месяцы. Независимо от результатов, молодость была счастлива, избавившись – кто от груза экзамена, кто от защиты диплома и, наконец, почувствовав свободу, сияла ручьями июньской жаркой радости.

Пестро-одинаковую ковровость этого праздника – окончания и начала одновременно – портил своим присутствием только молодой человек с незаурядно красивым, но слишком спокойным для его возраста лицом, одетый в весьма тяжело доставаемый простыми советскими подданными льняной костюм, явно заказного пошива. Интеллигентная элитность всего внешнего молодого дипломата Глеба Матвеева скрывала абсолютно правильного комсомольца из провинции даже от дессидентски-придирчивых взглядов студенчества у дверей.

Как и предначертано советскими традициями для редких экземпляров, попавших в самое большебуквенное учебное заведение страны – МГИМО – без блата, с золотой медалью деревенской школы, бриллиантовой характеристикой райкома комсомола и горящим факелом желания забыть о своем происхождении и детских годах, доказать свое превосходство во всем над богемными сокурсниками, Глеб закончил его с дипломом цвета знамени и распределением в МИД.

За восемь лет работы в министерстве он научился жить дипломатом каждую минуту, зная, что только так сможет осуществить свою цель: его единственной мечтой была работа послом в Швейцарии – он сам никогда не пытался объяснить себе, почему он хочет так сильно быть этим и никем другим. Сам не веря в реализуемость этой мечты, он жил и работал каждый день так, чтобы хоть чем-то приблизить себя к ней: по абсолютно своим правилам, не впуская в свою жизнь женщин, друзей – ничего, что могло бы помешать ему, испортить его правильные, ничем не затененные путь и имя. Он никогда не чувствовал себя ни одиноким, ни нуждающимся в ком-то, но за эти годы он многое сделал для своей семьи, потому что считал это правильным и нужным. Он перевез родственников в Москву и теперь деревенских алкоголиков среди родни не было – он должен быть «годен» для мечты во всем, чтобы при рассмотрении самой сильной лупой всех возможных советских органов он был единственной возможной кандидатурой.

Он был всегда рядом с вышестоящими в минуты, когда им не хватало ума для решения проблем или возможностей – в прочих ситуациях, давал советы, был на «посылках», подсказывал решения и всегда делал вид, что абсолютно забыл о том, что сделал для них. Они ценили его за отсутствие даже намека в глазах об оказанных услугах и тянули его за собой выше и выше в иерархии советской дипломатии, приблизив, наконец к цели: его назначили вторым секретарем в ставшую уже почти ненавистной – из-за каждодневных мечтаний о ней – Швейцарию.

Впервые, слушая назначение, Глеб почувствовал панику и услышал звон стекла разбитой о его собственную глупость мечты: он упустил из виду, ни разу не вспомнил – перечисляя каждый день, кем он должен быть, что… посол должен быть женат! Посол должен быть женат не просто – жена должна быть воплощением всего хорошего, что может или должно быть в советской женщине: она должна любить свою страну и не любить и не хотеть шмотки и витрины настолько, чтобы принимать за них проходящих по улицам леди, она должна быть красива и здорова, изъясняться не только на родном языке, наконец – иметь профессию, дающую возможность работать, находясь в дипмиссии.

Услышав последнее, Глеб почувствовал, что паника проходит, он уже видел решение проблемы, знал, где он найдет подходящую, соответствующую списку женщину. Мысленно он добавил некоторые черты будущей супруги, поскольку лицемерить всю жизнь – и на кухне, и в постели, противоречило бы его правилам, и иметь семью он действительно хотел хорошую, независимо от причин, по которым он вынужден был обзавестись ей в течении всего трех следующих месяцев.

Глеб увидел Полину еще в первый день своей охоты у дверей пединститута и сейчас, уже зная, что скоро она выйдет со своего последнего госэкзамена, он в последний раз «прогонял» предстоящее знакомство и дальнейший «серпантин» событий, как делал каждый день, выполняя ту или иную работу: без запинок и срывов. Он любил это слово – «серпантин», думая обо всем в жизни – представляя себе называемую так горную дорогу, вьющуюся всегда только либо вверх, либо вниз, всегда имеющую завершение, опасную, но проходимую опытными водителями каждый раз с замиранием сердца, но легко. Он все всегда делал так: осторожно, витками приближаясь к целям, желаниям.

Полина Прокофьева ничем не отличалась от сокурсниц, будучи среднего роста, среднерусой, среднеодетой молодой женщиной, выросшей на окраине Москвы и закончившей школу с трехзначным номером, поступившей в пединститут, потому что пединституты проводили вечера с военными академиями и давали подобными увеселениями возможность заключения – считавшимися неплохими – браков, поступившей на факультет иностранных языков, чтобы увеличить свой шанс выйти замуж за студента института военных переводчиков или подобного заведения. Она серьезно относилась к своему будущему и жизни вообще, даже ничего о ней не зная, кроме того, что семьи, в которой выросла сама – мама-папа – инженеры, не хочет. За время детства она насытилась турпоходами и песнями под гитару с компаниями родителей и хотела другой жизни, не особенно задумываясь – какой, просто – другой. Она не вела студенческого образа жизни, опасаясь быть «женщиной с прошлым», и появлялась на студенческих сборищах только видя в этом возможности знакомства с интересными для нее людьми.

Полина заметила красивого молодого человека в костюме не из советских магазинов еще два дня назад, выйдя из дверей и остановившись поговорить с курящими сокурсниками. Краем глаза отметив, что он смотрит с одинаковым долгим безразличием на всехдевушек, но только на некурящих, Полина подумала, что ожидая кого-то, он смотрел бы, не проводя никотиновую селекцию и, просто на всякий случай, повернула компанию так, чтобы он видел и слышал о чем и как она говорит.

Глеб оценил про себя ход девушки в простом платье и простой внешности, и прислушался к разговору. Девушка была очевидно умна: разговаривая с приятелями, знакомыми ей не один год, она выдала информацию для него так, что те и не заметили, что к их разговору все это большого отношения не имеет – рассказывая об экзамене, от которого она только – и весьма удачно – освободилась, Полина вставила и свое имя, и факультет с отделением, и время следующего экзамена, предоставив так ему возможность вновь встать у дверей.

И вот сегодня, выйдя из здания, Полина очень осторожно, одними глазами оглядела знакомую толпу во дворе, отметила, что незнакомец в многообещающем для будущего костюме – на том же месте, и медленно направилась к метро, думая при этом, что, возможно, он вернулся и за кем-то другим, но шанс есть у всех, и если выпал он ей, то скоро она станет респектабельной женщиной с хорошей семьей.

Глеб, поставив мысленно девушке очередную высокую оценку, пошел за ней, уже зная, что она сама даст ему возможность подойти и заговорить, и все это говорило ему о скорой завершенности серпантина, без опасности нового поиска и потери времени.

Берн, 1980 год

Десятилетний Сергей Матвеев смотрел в зеркало светящимися от счастья серыми глазами: в своих мечтах он всегда был взрослым высоким дипломатом в белом костюме, и сейчас он видел себя именно в нем, подаренном только что родителями, и думал, что осталось только стать взрослым, стать высоким и стать дипломатом.

Продолжая широко улыбаться, он отвернулся от зеркала и увидел уже готовых к выходу родителей. Он знал, слыша это много раз на приемах, где семьи дипломатов всех стран и рангов появлялись в полном составе, что маму и папу – Полину и Глеба Матвеевых считают одной из самых красивых и интеллигентных пар дипмира Берна, но, видя их, он каждый раз гордился и пытался понять, почему одним детям выпадает удача, как ему, родиться в такой семье, жить, получая удовольствие от всего, а другие – просто живут, любя пап и мам, когда те делают подарки, учатся, потому что должны, или вообще – голодают без родителей в Африке или на улицах больших городов. Все это пронеслось привычной парусекундной мыслью в его голове, остановилось на мысли о цели жизни, отчего он выпрямился, напустил на лицо недетскую серьезность, которой родители едва улыбнулись, и подошел к двери, чтобы открыть ее перед мамой.

По дороге на рождественский прием, устраиваемый одним из посольств, как всегда, Сережа готовился: говорящий на четырех языках, на подобных празднованиях он почти всегда был детским переводчиком и часто сильно уставал, переводя болтовню детей изо всех центров и захолустий Земли, говорящих на разных языках с количеством наречий и акцентов, не поддающимся подсчету. Но он любил был центром внимания и единственной, иногда, помощью для понимания детьми друг друга – он чувствовал, что уже работает дипломатом, пусть даже детским. С первых дней жизни его учили, растили и воспитывали дипломатом: знания, этикет, традиции и языки, и огромное количество прочих наук он поглощал, как другие дети шоколадки. Он радовался каждой «съеденной» букве и книжке, чувствуя свое приближение к картинке, на которой он – высокий дипломат в белом костюме принимает миссии разных стран.

Вернувшись из своих мыслей в реальность темной машины, Сережа посмотрел на отца: он подумал, что самое первое и главное знание, которое подарил ему папа – понять однажды, принять это и никогда не забывать, что люди бывают плохими или хорошими вовсе не потому, что они белые, желтые или черные, худые или толстые, высокие или маленького роста, красивы или уроды. С тех пор он не обращал внимания на внешность людей, как врожденное качество, а, глядя темно-серыми глазами в глаза ребенка или взрослого напротив, просто слушал и пытался понять, кто он, с другой жизнью, семьей, страной и друзьями. Он очень часто жалел, что не может расспрашивать детей об их странах и жизни, но он знал многое об этом от отца.

Еще не бывавший в себяосознающем возрасте на Родине, Сережа представлял себе жизнь детей-пионеров веселой, полной развлечений вместе, и немножко завидовал их жизни, чувствуя себя лишенным этих радостей. Многие его одноклассники ездили в Союз, но, многое из рассказываемого ими он не понимал и мечтал поехать сам и посмотреть, какая она – страна, которую он будет представлять, когда вырастет.

Часто размышляя обо всем этом, Сережа иногда спрашивал папу, когда же, наконец, они смогут поехать домой вместе, чтобы хотя бы, если узнать не о жизни людей в других странах, знать о своей собственной. Отец всегда был уклончив: или он летел в Москву на очень короткое время, не имея возможности показать сыну ничего, и не имело смысла брать его с собой, или Сережа был занят на спортивных тренировках и в школе и не мог лететь во время, когда отец мог уделить время и ему.

Он снова посмотрел на отца в бликующем от уличного света полумраке машины и неожиданно для всех выпалил:

– Пап, извини, а вот как я могу понять и принять, что люди различаются не по цвету кожи, красоте и происхождению, если я все время вижу одних и тех же людей и детей? Иногда только одни уезжают, другие приезжают, и ты всегда все говоришь о новых заранее: о чем не говорить, не спрашивать и как себя вести… – тут, запнувшись – родители смотрели на него, ожидая завершения фразы, – он вдруг понял, что не знает, чтохотел этим сказать.

Сережа виновато замолчал, зная, что в глазах отца допустил ошибку, но Глеб Матвеев, только заулыбался:

– Мы летим в Москву в весенние каникулы.

Отец замолчал, а Сережа, еще не поняв услышанного, уже чувствовал где-то внутри счастье: он даже нарисовал его однажды, года два назад – маленькие розовые хрюшки, крутя хвостиками и радостно-восторженно-громко повизгивая, хаотично распихивают друг друга и бессмысленно возятся. Он не знал, почему счастье для него связано с этим, может, картинка какого-то, виденного давно мультика, о котором он уже не помнил, застряла в памяти, но каждый раз, слыша это веселое повизгивание в своей душе, он знал, что счастлив.

2

Москва, 1981 год

Сидя за столом с совершенно незнакомыми ему родственниками, приходящимися ему дядями-тетями и двоюродными братьями-сестрами, Сережа с интересом рассматривал накрытый стол с экзотическими для него селедкой и грибами, оказавшимся вкусным салатом из свеклы и думал, какие они хорошие люди, вспоминая, как радовались все они привезенным в подарок обычным фломастерам, джинсам и прочей ерунде:

– Может, все это им вовсе не нужно и не нравится, а они так радуются, – думал он, и ловя на себе удивленные взгляды братьев и сестер, старался есть не так официально, засовывая в рот куски побольше, и пытался при этом разговаривать, как они. Все это у него не очень получалось, но он слышал радостное повизгивание розовых хрюшек от ощущения, что он – дома, семья у него больше, чем он предполагал, и Москва, увиденная им из окон машины, – огромная и красивая, только немножко странная такими не забитыми машинами улицами.

За две недели родители, сменяя друг друга, показали ему и Кремль, и музеи, – все это было удивительным и красивым, но – не новым для Сережи, он больше рассматривал людей на улицах и в музеях, чем красивые здания и экспонаты. Люди казались ему совсем другими: он не мог объяснить, чем они отличались даже от русских в дипмиссии, но видел их другими. Он рассматривал лица и весь облик прохожих или стоящих, выстроившихся зачем-то у магазина, так долго и глубоко, заглядывая в лица и глаза, что некоторые из них – кто с тревогой, кто – улыбаясь, кто – как, интересовались:

– Тебе чего, мальчик?

– Ты, что, потерялся?

– Чего уставился? – Других вопросов они не задавали, и сначала он пугался и пятился назад, но, неожиданно для себя, стал отвечать так же, по правилам:

– Ничего, извините…

– Нет, спасибо…

И почему-то на последний:

– Интересно!

Полина, услышав грубый вопрос алкаша из очереди на улице и ответ своего сына, быстро стала объяснять ему, что подобный ответ неприличен и просто может быть опасным, и не нужно на такие вопросы обращать внимания, когда Сережа, наконец, решился спросить:

– Мам, а почему все на улице стоят? Им что, жарко в магазине, места не хватает или что?

От неожиданности Полина сначала оторопела, потом засмеялась:

– Сереж, ты же видишь, очередь длинная, магазин маленький, действительно – не хватает места!

Сергей, все еще не понимая причин уличного стояния, продолжал:

– Что ж они в другой магазин не пойдут, побольше, не всем же водка нужна? Или им всем в одно время колбаса понадобилась? Что, они ее позже купить не могут, зачем всем в одно время?

Полина растерялась: она знала ответ на вопрос, но сказать сыну, что водка и колбаса, как и многое другое, появляются в магазинах раз в день и в количестве ограниченном настолько, что змея очереди в момент долгожданного появления внезапно превращается в ревуще-хаотичный рой, в котором каждая особь, отбивая свой кусок, борется за место под советским солнцем, – она просто не могла, как не могла и оставить вопрос сына без ответа вообще.

– Сережа, нам надо поторопиться, нас уже бабушка заждалась, мы поговорим потом, – перевела она разговор на другую тему, тем более, что они действительно торопились – ее мама ждала их к обеду, но с медленным разглядыванием сыном всех и всего, они рисковали попасть к бабушке только на ужин.

Сергей тут же прибавил темп, зная, как противно кого-то ждать, и еще неприятнее – оправдываться, и решил задать все вопросы отцу, позже, подумав, что тот, как мужчина, ответит на них понятнее и быстрее, чем мама.

Бабушкины суп и сладкие пирожки привели Сережу в восторг, а дом, в котором она жила, – в ужас: подобных десятиподъездных и девятиэтажных монстров он еще не видел. Дом тянулся некрасивой серой лентой параллельно другим – таким же, и Сережа начал считать, сколько же людей живет в каждом из них, и сколько места нужно для их машин, если даже в семье она – всего одна, и, высказав вслух свои расчеты, поднял глаза на воцарившуюся за столом тишину. Мама и бабушка молча смотрели на него, пока бабушка не прервала молчания:

– Полина, кого вы из него растите? Он же не всю жизнь в Швейцарии проживет, как он пойдет здесь в школу или вообще здесь жить будет? Он же как с другой планеты! – и, повернувшись уже к нему, более мягко добавила: – Сереженька, в Советском Союзе машину купить очень тяжело, у людей маленькие зарплаты и машины у нас в магазинах не продают.

От непонимания сказанного бабушкой дочери и еще больше – ему, Сергей сидел молча очень долго – пока тихо, не поднимая серых глаз от тарелки с пирожками, не выдавил:

– Где же их продают?

– Что? – бабушка вышла из своей задумчивости и смотрела на внука, не зная, о чем он опять.

– Машины… – Сережа добавил это совершенно без голоса, шепотом, словно боясь разозлить вопросом всю страну.

Бабушка очень строго посмотрела на дочь и стала расставлять чашки для чая.

Они остались ночевать у бабушки: никто не знал, когда они еще увидятся и, уже лежа в кровати и пробуя заснуть, Сережа слышал через приоткрытую дверь приглушенные упреки бабушки:

– Полина, я понимаю, ты и твой странный муж растите его гением, дипломатом. Но действительность-то зачем вы скрываете от него? Вы же врете ему: он у тебя дипломатом что, Швейцарию будет представлять? Он же как лунатик – ничего вокруг себя не понимает, живет только в книжках своих и вашем нереальном швейцарском мирке этом! Расскажите вы ему всю правду про его страну, про отца его – как рвался из деревни своей в дипломаты, он же умный мальчик, ему только на пользу пойдет – думать начнет по-человечески, а не Алисой в стране своей придуманной.

Что ответила мама, Сергей уже не слышал, он накрыл голову одеялом – не понимая смысла слов, слышать он их не хотел, и, спрятавшись от непонятного, скоро заснул.

Утром они завтракали грустно – бабушка и мама из-за опять неизвестно на сколько лет предстоящей разлуки, Сережа – находясь в шоке от услышанного ночью и не в силах заставить себя думать или спрашивать об этом.

Через несколько часов, с пирожками и старыми фотографиями в сумках и слезами прощания на глазах, Сережа с мамой вышли из бабушкиного подъезда, он окинул взглядом по крокодильи длинные монстры-дома:

– Ничего, теперь я видел все это, однажды я пойму, о какой правде они говорили, – и пошел рядом с мамой, обрадовавшись, вспомнив, что завтра они вернутся в Берн.

Берн, 1982 год

В сентябре, как отец и договорился со школой, они позволили сдать двенадцатилетнему Сергею Матвееву экзамены за несколько классов, и в октябре он сидел уже среди одноклассников, бывших на 4 года старше него. В школе его знали все и появление его в восьмом классе не вызвало удивления и агрессии ни у кого: и до этого «умненького» Сережу Матвеева переставали узнавать после его возвращения из Москвы год назад. Он был тем же дружелюбным, маленьким дипломатом, каким его знали, но он стал жестче, серьезнее, беспокоя и родителей и учителей не только своим постоянным интересом к истории России и Советского Союза с неакадемической стороны, но и высказыванием мнения на эту тему, как оно рождалось у него в данный момент. Отец пытался смягчить высказывания сына, но тот неожиданно для Глеба остановил его:

– Я не буду хорошим дипломатом этой страны, если буду смотреть на нее необъективно, верить мнению или вранью других. Если уж врать о ней, я должен знать – почему и зачем я буду это делать.

Глебу нечего было ответить сыну: он не знал, откуда тот взял эти суждения, но знал, что он их понимает и – прав, если это его собственные мысли. Он видел, что сын не озлоблен, не надломлен, он просто пытается понять эту жизнь: узнав о своей стране правду, он искренне хотел быть однажды ее посланником, приняв ее как она есть, но отстаивая, при этом, свое право высказывать мысли о ней. Глеб понимал, что это – не его путь, но Сергей был в положении куда более привилегированном с самого рождения и, зная, что действительность заставит сына рано или поздно придерживать мысли и глотать чувства, он не беспокоился – главным для мальчика будет оставаться цель стать дипломатом. А целеустремленность в Союзе означает и наступать себе на горло, и преклоняться, и менять свои убеждения на сто восемьдесят математических единиц, и вообще отрекаться ото всего.

Глеб Матвеев никогда не испытывал трепета перед интеллектом тещи, но рассказанный женой разговор с матерью заставил его признать истину, над которой он ни разу не задумался за все эти годы: они действительно растили Сережу в вакууме дипмира, правил протокола, наук и языков, ограничивая его мир его будущим, профессией, не посвящая ни в какие аспекты нормальной реальной просто жизни, с ее маленькими радостями, горестями, человеческими бедами и обидами. Глеб вдруг понял, что делали они это совершенно неосознанно, не пытаясь уберечь сына от правды, от жизни, просто так было проще для них: он будет просто учится всему, чему должен и однажды вольется в уже его мир, в котором он вырастет и другого знать не будет.

Глеб почувствовал неприятное ощущение вины перед сыном: он не мог бы объяснить, в чем он перед ним виноват, но чувство было гложущим и неприятным, словно сделал дерьмо, о котором никто никогда не узнает, но, зная об этом сам, не можешь жить с этим грузом. Он много раз хотел поговорить с сыном, изменить их жизнь – сделать менее официальной, когда вдруг заметил, что Сергей изменился сам: он не вылезал из комнаты, обложившись всеми возможными трудами и книгами, пока не заявил, что хочет сдать в начале учебного года экзамены за три класса и пойти в восьмой. Глеб не противоречил сыну, пообещал поговорить в школе, надеясь, что тот просто не «потянет» эти экзамены и все останется по-прежнему. Но сейчас, провожая сына в восьмой класс, он испытывал огромную гордость за себя и радость, что все же поддался трусости и не поговорил с Сережей после возвращения из Москвы. Правда была одна – он хотел видеть сына в будущем известным дипломатом и хотел сейчас слышать и знать, что его сын – лучший. Сережа же хотел быстрее закончить школу и поехать назад в Москву, в институт, чтобы учась там, понимать все происходящее в стране намного лучше, решив для себя, что понимание это необходимо – ему было достаточно одного раза в Москве ощутить себя существом с другой планеты, чтобы с невероятным напряжением памяти и умственными тренировками начать заставлять себя читать и запоминать все подряд – только для того, чтобы знать и понимать все обо всем.

Среди своих старших одноклассников Сережа был уважаем – они забыли через пару недель о его возрасте, привыкнув, что среди них – он был самым во всем: и в открытой дружбе, и в помощи, и в знаниях. Сережа тоже привык к своей самой мелкости в классе и не чувствовал себя младше или меньше, видя, что остальные – без всякого притворства – просто хорошо к нему относятся и обожают болтать с ним обо всем.

В октябре, как всегда, пережив агонию начала учебного года, в школе проводили диспансеризацию и класс весело шутил в коридоре, предполагая реакцию врача, который приехал из Союза только-только и не знал гения Сережи Матвеева, на его появление после нескольких одноклассников. Шутки разнились либо в сторону болезней, либо – возможной недалекости докторов, и, весело хохоча, Сережа, наконец вошел в кабинет, пытаясь придать облику серьезное выражение, чтобы посещение все же обернулось шуткой.

Молодой мужчина в белом халате, не поднимая глаз от стола, все еще записывая что-то в карту предыдущего школьника, спросил Сережину фамилию и начал искать его карту. Открыв ее, он просмотрел первую страницу и на ходу проговаривая: «Посмотрим, насколько здоров наш молодой гений», – с широкой улыбкой поднялся сначала сам и только потом посмотрел на Сережу. Увидев выражение лица врача, Сергей подумал, что тот все же не понял что-то о его возрасте, и шутка еще может «пройти» – доктор смотрел на него растерянно:

– Сергей Глебович, в каком году вы родились? – спросил он абсолютно без улыбки, все еще с какой-то странной растерянностью.

– Доктор, там же написано – в семидесятом, – уже сбитый с толку Сергей ответил почти раздраженно.

Врач, не говоря ни слова, жестом указал ему подойти к месту, где замеряли вес и рост, и Сережа послушно побрел исполнять молчаливую просьбу. Врач записал данные, проверил зрение, говоря только необходимое, и попрощался с ничего не понимающим Сергеем:

– До свидания, Сергей Глебович, удачи в новом классе!

Растерянный, Сергей вышел из кабинета и прокомментировал одноклассникам, ждавшим в полной готовности взорваться хохотом аплодисментов:

– Да он, как все: все обо всех знает, да еще, видимо, нас слышал, как мы здесь планы орали насчет него…

Подростки, не сильно расстраиваясь неудаче, продолжили вхождение-выхождение в и из кабинета, а Сережа подумал, что странный врач испортил его настроение, дав понять в очередной раз, что в мире, в котором они здесь все существуют, секретов нет и, видимо, быть не может.

Только приехавший в дипмиссию, молодой врач Алексей Корнилов попал в нее только благодаря своему таланту и любви к детям – он защитил докторскую диссертацию, но уйти в науку из практики не пожелал и, получив назначение в Швейцарию, нельзя сказать, что сильно обрадовался практике в дипмиссии – подобная работа была далека от службы врача в его понимании. Но и отказаться он не мог – это повлекло бы за собой отсутствие вообще какой бы то ни было практики или науки на всю жизнь.

Привыкнув к самому понятию «диспансеризация» как к формальной проверке здоровья заведомо здоровых людей или детей, он проводил ее просто с удовольствием познакомиться с ребятами, живущими в другой стране, в большинстве своем не один год. Ему было интересно посмотреть на них всех: насколько они отличаются от своих таких же советских сверстников, только живущих в родившей их стране. Подняв глаза на Сережу Матвеева, о котором, он, разумеется, был уже наслышан, Алексей услышал в голове отчетливый громкий сигнал тревоги, который усилился после измерения Сережиного роста. Алексей знал, что он должен проверить подозрения анализами, но сама мысль о судьбе этого мальчика, если его подозрение подтвердится, колола его иголками по всей коже. Алексей решил сначала узнать невзначай у секретарш дипмиссии побольше о семье Матвеева и его сыне и только потом действовать. Хотя, если все, о чем он думал с таким ужасом, подтвердиться, какие-либо действия не сильно помогут мальчику:

– Дурацкая жизнь, дурацкая судьба, – зло подумал Алексей, целый день так и не будучи в силах стереть из памяти серые умные глаза и красивое лицо мальчика.

Узнав за неделю многое о Сереже и так и не перестав злиться на жизнь, вытворяющую подобное с людьми, Алексей Корнилов, наконец, собрав все свое мужество, набрал номер квартиры Глеба, решив поговорить с мамой мальчика – самого Глеба Матвеева тревожить он не хотел, все еще надеясь, что его догадка при анализах не подтвердится.

– Полина Александровна? – он выдавливал из себя каждое слово, зная, что встретившись с ней, ему все равно придется объяснить и необходимость анализов, и последствия, если они окажутся положительны. – Добрый день, меня зовут Алексей Корнилов, я – новый врач дипмиссии, меня вам представляли, по прибытии, – мне нужно поговорить с вами о Сереже…

Полина перебила его так быстро, что его сердце заныло, словно Сережа Матвеев был его сыном:

– Что… что случилось? – от волнения у нее сорвался голос, и Алексей заставил сказать себя дурацкую и такую привычную для врача фразу:

– Пожалуйста, не волнуйтесь, ничего не случилось, я хотел просто с вами поговорить.

Полина, уняв дрожь, договорилась с ним о времени и уже через два часа сидела в кабинете Алексея: он не хотел встречаться с ней в школе, подумав, что Сергей может увидеть там мать.

– Полина Александровна, – начал Алексей, не чувствуя в себе ни сил, ни желания продолжать. Глядя на женщину, полную надежд, связанных с будущим ее сына, он пытался хотя бы не разрушить их первой фразой, не сломать ее жизнь в одну минуту. – Полина Александровна, мы проводили ежегодную диспансеризацию. Вы знаете… – он видел, как Полина напряглась и в глазах ее загорелся страх, но теперь он знал, что должен продолжать быстрее, чтобы у нее не было времени испугаться самого худшего. – Я хотел просто сначала спросить у Вас: в предыдущие годы у Сережи не возникало проблем с замедлением роста? – он замолчал, ожидая паники, но с удивлением понял, что Полина начинает улыбаться, и паника, и страх постепенно стираются с ее лица.