Текст книги "По ту сторону Ла-Манша"
Автор книги: Джулиан Барнс
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Эти канониры, моя дорогая. Если бы их меткость хотя бы вполовину равнялась меткости Глыбы Стивенса, они не потратили бы столько ядер.
– Да-да, Гамильтон.
Глыба, когда упражнялся в ударах, мог попасть в положенное на землю перо один раз из четырех. И даже больше. Благодаря ему Танкервиль выиграл пари в Чертси. Глыба был садовником графа. Сколько их теперь упокоилось в земле?
– Дорсет так и не стал прежним, – продолжал он, доедая остатки котлеты на краю тарелки. – Заперся в Ноуле и никого не принимал. – Сэр Гамильтон знал из верных источников, что герцог закрылся в своей комнате, как анахорет, и единственным его удовольствием было слушать приглушенную игру скрипок по ту сторону двери.
– Я слышала, что меланхолия была семейной чертой.
– Дорсет всегда был живчиком, – ответил генерал. – Прежде.
Это было правдой, и сначала он оставался таким после возвращения из Франции. В ту осень крикет занимал свое обычное место. Но по мере того как в Ноул прибывали émigrés,[58]58
эмигранты (фр.).
[Закрыть] положение во Франции омрачало рассудок Дорсета черной тучей. Был обмен письмами с миссис Бурбон, и многие считали утрату этой близости непосредственной причиной его меланхолии. Повторяли, и не всегда с симпатией, что, покидая Париж, герцог преподнес миссис Бурбон свою крикетную биту и что указанная дама хранила этот атрибут английской мужественности в своем шкафу, как некогда Дидона повесила панталоны покинувшего ее Энея. Генерал не знал подробностей этого слуха. Он знал только, что Дорсет продолжал играть в крикет в Севеноксе до конца сезона 1791 года – того самого лета, когда миссис Бурбон и ее супруг предприняли свое бегство в Варенн, их схватили, и Дорсет оставил крикет навсегда. Вот и все, что мог бы сказать генерал помимо того, что Дорсет, сведя грохот мира к приглушенной музыке скрипок за деревянной дверью, не дожил до чудовищной новости о 16 октября 1793 года.
Богу известно, что он не папист, но канониры и фузилеры революционной армии не были протестантскими фузилерами. Они забирали распятия с полей и устраивали из них ауто-да-фе. Они водили по улицам ослов и мулов в облачениях епископов. Они сжигали молитвенники и катехизисы. Они принуждали священников к браку и приказывали французским мужчинам и французским женщинам плевать на изображения Христа. Они бросались с ножами на алтарные покровы и с молотками на головы святых. Они снимали колокола, отвозили их в литейни, где их переплавляли в ядра, чтобы громить еще не тронутые церкви. Они истребили христианство в стране, и какова же была их награда? Буонапарте.
Буонапарте, война, голод, обманчивые мечты о завоеваниях и презрение Европы. Генерала все это удручало. Его собратья-офицеры часто подшучивали над ним, называя галломаном. Этот факт он признавал и в искреннее оправдание добавлял свидетельства, рисующие французский характер таким, каким он его наблюдал. Но он также знал, что истинным источником его склонности во многом были игры памяти. Он считал вероятным, что все джентльмены его возраста так или иначе любили себя молодых и, естественно, переносили эту любовь на обстоятельства своей юности. Для сэра Гамильтона этим временем явилось его путешествие под надзором мистера Хокинса. Теперь он вернулся во Францию, но вернулся в страну изменившуюся и поблекшую. Он утратил свою юность, но ее утрачивают все люди. Однако он утратил и свою Англию, и свою Францию. И они хотят, чтобы он и это стерпел? Его мысли стали поупорядоченнее с тех пор, как они позволили Эвелине и Добсону приехать к нему. Однако выпадали часы, когда он понимал, что чувствовал бедняга Дорсет: но только у него не было двери, и скрипки не были приглушены.
– Дорсет, Танкервиль, Стивенс, Бедстер, я, Добсон, Эттфилд, Фрай, Этеридж, Эдмидс…
– Лейтенант раздобыл для нас дыню, мой дорогой.
– Кого я забыл? Кого я, черт побери, забыл? И почему всегда одного и того же? – Генерал уставился на жену, которая приготовилась разрезать – что? Крикетный шар? Пушечное ядро? Скрипки скреблись у него в ушах, как насекомые. – Кого я забыл?
Он наклонился вперед, опираясь на локти. И прижал веки плоскими подушечками пальцев. Добсон быстро наклонился к уху леди Линдсей.
– Вы забыли мистера Вуда, мне кажется, мой дорогой, – сказала она мягко.
– ВУД! – Генерал отнял пальцы от глаз, улыбнулся жене и кивнул, когда Добсон поставил перед ним кусок оранжевой дыни. – Вуд. Он не был из Чертси?
Леди Линдсей не могла обратиться за помощью, так как глаза мужа были устремлены на нее, а потому она ответила осторожно:
– Я про это не слышала.
– Да, Вуд никогда за Чертси не играл. Вы правы, моя дорогая. Забудем про него. – Генерал припудрил дыню сахаром. – И во Франции он не бывал. Дорсет, Танкервиль, я, и это все. Добсон, конечно, побывал во Франции потом. Хотелось бы знать, как им показался бы Глыба Стивенс?
Глыба Стивенс выиграл для Танкервиля его пари. Глыба Стивенс мог попасть в перо один раз из четырех. Французские канониры…
– Может быть, мы получим письмо уже завтра, мой дорогой.
– Письмо? От мистера Вуда? Очень сомневаюсь. Мистер Вуд почти наверное играет в крикет с архангелом Гавриилом на траве полей Элизиума. Он, без сомнения, уже умер и похоронен. Как и они все. Хотя не Добсон. Только не Добсон. – Генерал поглядел поверх чепчика жены. Добсон был там, смотрел прямо перед собой, ничего не слыша.
Посольство Дорсета в Париже преуспело. На него были обычные нарекания. В наши дни миром управляют миссис Джек Хейтроп и ее сестры. Но «Таймс» в 1787 году сообщила, что вследствие присутствия и примера герцога скачки во Франции начали выходить из моды, их мало-помалу сменял крикет как более подходящий для французских полей. Генерала было удивило, что подсматривающий за ними молодой лейтенант этого не знал, затем математические подсчеты показали, что в то время он еще вряд ли распрощался с кормилицей.
Чернь сожгла hôtel Дорсета в Париже. Они сожгли молитвенники и катехизисы. А что произошло с битой Дорсета? Они и ее сожгли? Мы как раз собирались сесть на корабль в Дувре утром десятого, как вдруг увидели герцога. На набережной, а позади него стоял на якоре пакетбот. И в отличном расположении духа. А потому мы отправились в Бишопсборн пообедать у сэра Хорейса Манна, а на следующий день матч между Кентом и Сурреем.
– Дорсет, Танкервиль, Стивенс, Бедстер, я…
– Дыня очень сладкая, вы не находите?
– Добсон, Эттфилд, Фрай, Этеридж, Эдмидс…
– Думаю, завтра мы можем ожидать письма.
– Кого я забыл? Кого я забыл?
Врач, хотя и француз, показался леди Линдсей разумным человеком. Он был учеником и последователем Пинеля. По его убеждению, нельзя было допустить, чтобы меланхолия перешла в démence.[59]59
слабоумие (фр.).
[Закрыть] Генералу следует подыскивать развлечения. Он должен гулять настолько часто, насколько его удастся уговорить. Ему не следует разрешать больше одного стаканчика вина за обедом. Ему следует вспоминать приятные минуты прошлого. По мнению врача, несмотря на заметное улучшение в состоянии генерала благодаря присутствию мадам, было бы полезно послать за этим Добсоном, о котором генерал упоминал так часто, что доктор поначалу счел его сыном своего пациента. Разумеется, необходимо будет приставить к генералу стража, но это будет сделано со всей возможной тактичностью. Весьма прискорбно, что, согласно сведениям, полученным доктором, нет надежды на то, что предполагаемый обмен состоится в ближайшее время и англичанин сможет вернуться в родную страну. К несчастью, семья и защитники генерала де Розана, видимо, уже не раз терпели неудачу в попытках убедить приближенных императора в военных достоинствах француза.
– Кого я забыл?
– Вы забыли мистера Вуда.
– Мистер Вуд, так я и знал. Он ведь был из Чертси, верно?
– Я почти уверена, что так.
Обычно он помнил Вуда. Обычно он забывал Этериджа. Этериджа или Эдмидса. Однажды он забыл себя. Остальные десять имен он помнил, но никак не мог вспомнить одиннадцатое. Как могло случиться, чтобы человек забыл себя?
Генерал поднялся на ноги с пустой рюмкой в руке.
– Радость моя, – начал он, обращаясь к жене, но глядя на Добсона, – когда я задумываюсь над ужасной историей этой страны, которую я сам впервые посетил в году от Рождества Господа нашего одна тысяча семьдесят четвертом…
– Дыня, – весело сказала его жена.
– …и которая с того времени перенесла столько страданий, я осмелюсь высказать заключение, к которому пришел…
Нет, это следовало предотвратить. Это никогда не приносило пользы. В первый раз она улыбнулась такому выводу, но он приводил к меланхолии, только к меланхолии.
– Вы не хотите еще дыни, Гамильтон? – спросила она настойчивым голосом.
– Мне кажется, что ужасные события того ужасного года, всех тех ужасных лет, которые настолько разделили наши две страны и которые привели к этой ужасной войне, могли бы быть предотвращены, нет, наверное были бы предотвращены с помощью того, что сначала покажется вам лишь фантазией…
– Гамильтон! – Она в свою очередь поднялась на ноги, но ее муж все еще смотрел мимо нее на невозмутимого Добсона. – ГАМИЛЬТОН!
Кода он продолжал не слышать ее, она взяла свою рюмку и швырнула ее на пол террасы.
Визг скрипок стих. Генерал встретил ее взгляд и смущенно сел.
– Ну что же, моя дорогая, – сказал он, – это просто моя праздная мысль. Дыня очень спелая, не правда ли? Не взять ли нам еще по ломтю?
НАВЕЧНО
Evermore. Перевод Инны Стам
Она постоянно носит их с собой, повесив пакетик на шею. Чтобы внутри не скапливалась влага и ветхий картон не подгнил, она проткнула полиэтилен вилкой. Известно же, что бывает, если плотно накрыть горшок с рассадой: откуда ни возьмись возникает сырость, и среда под укрытием стремительно меняется. Этого необходимо избежать. А они, бедные, и так хлебнули тогда неизбывной сырости, дождей и грязного месива, в котором утопали лошади. За себя она не беспокоится. У нее сердце до сих пор кровью обливается за них за всех – каково-то им приходилось.
Открыток было три – последние, что пришли от него. Предыдущие все роздали, они, наверное, затерялись, но эти хранятся у нее, прощальные его весточки. В заветный день, развязав бечевку, она снимает с шеи пакет и пробегает глазами коряво выведенный карандашом адрес, строгую подпись – только фамилия и инициалы – и вымарки военной цензуры. Долгие годы она с болью думала о том, о чем в открытке не говорится ни слова; но теперь эта официальная бесстрастность кажется ей вполне уместной, хотя и не приносит утешения.
На самом деле ей, конечно же, нет нужды перечитывать открытки, как нет нужды рассматривать фотографии, чтобы вспомнить его темные глаза, оттопыренные уши и беспечную улыбку, подтверждавшую, что к Рождеству весь тарарам закончится. В любой миг она может во всех подробностях восстановить в памяти три пожелтевших картонных прямоугольника со штампом полевой почты. И даты: 24 дек., 11 янв., 17 янв., написанные его рукою и подкрепленные штемпелем с указанием года: 16, 17, 17. «На этой стороне не писать НИЧЕГО, кроме даты и подписи отправителя. Ненужное можно стереть. При написании сверх положенного открытка будет уничтожена». Дальше шли бездушные фразы на выбор.
Всякий раз он бывал совершенно здоров. Его ни разу не положили в госпиталь. Не отправляли в тыл. Он получил письмо от такого-то числа. Подробности сообщит письмом при первой возможности. Он получил от них не одно письмо. Все это перемежалось сделанными жирным карандашом вымарками, и стояла дата. А ниже, рядом с безапелляционным указанием «только подпись». – последний поданный ее братом сигнал связи: «С. Мосс». Большое размашистое «С» с кружочком вместо точки. Затем одним махом, не отрывая, как ей неизменно представлялось, наслюнявленного огрызка карандаша от открытки, – «Мосс».
На обороте имя их матери – миссис Мосс: крупное заглавное «М», дальше подчеркнуто короткой разящей чертой – и адрес.
По краю было напечатано еще одно указание, но уже мелким шрифтом: «На этой стороне писать только адрес. В случае дополнительных приписок открытка будет уничтожена». На второй открытке тем не менее Сэмми приписал кое-что сверху; однако ее не уничтожили. Аккуратная чернильная строчка, без тех небрежных петелек, что в карандашной подписи: «До неприятеля 50 ярдов.[60]60
примерно 45 метров.
[Закрыть] Посылаю из окопа». Через пятьдесят лет, по году на каждый подчеркнутый ярд, она так и не нашла ответа. Почему он приписал эту строку? Почему чернилами? Почему это вообще разрешили? Сэм был мальчик осмотрительный и заботливый, особенно по отношению к матери, он не рискнул бы встревожить ее долгим молчанием. И все же факт налицо, он эти слова написал. Причем чернилами. Быть может, он зашифровал здесь нечто другое? Предчувствие смерти? Но ведь Сэм был совсем не из тех, кого посещают предчувствия. Возможно, он был просто возбужден, хотел поразить родных. Смотрите, мол, как близко мы подошли. До неприятеля 50 ярдов. Посылаю из окопа.
Хорошо, что он лежит на Кабаре-Руж, под своим собственным надгробием. Его нашли и опознали. Похоронили отдельно и с почетом. Тьепваль[61]61
Деревня в северной Франции, близ реки Соммы, где во время Первой мировой войны шли затяжные жестокие бои, в которых обе стороны потеряли свыше 1,3 млн человек; в этих местах остались массовые захоронения погибших солдат. Далее приводятся названия подобных же захоронений.
[Закрыть] внушал ей трепет, непреходящий ужас, хотя она исправно ездила туда каждый год. Павшие под Тьепвалем. Приходилось хорошенько готовиться ко встрече с ними, к тому, что их нет. Поэтому она всегда начинала издалека, где-нибудь в Катерпиллер-Вэлли, Тисл-Дампе, Куорри, Блайти-Вэлли, Ольстер-Тауэре, Эрбекуре.
Заря не взойдет
И ночь не падет
Без мыслей о тебе.
Это из Эрбекура; там, на выгороженном среди поля, обнесенном стеной кладбище упокоились сотни две солдат, по большей части австралийцев, но та эпитафия принадлежит английскому мальчику. Может, это дурно, что она горе освоила до тонкости? Зато теперь у нее есть по-настоящему любимые кладбища. Вроде Блайти-Вэлли и Тисл-Дампа; оба наполовину скрыты в глубине долины, с дороги и не заметишь; или Куорри – заброшенный погост, словно позабытый родной деревней; или Девоншир – крошечный уединенный уголок, отведенный для девонширцев, павших в первый же день битвы при Сомме; они дрались, стараясь удержать эту высоту, и держат до сих пор. Сначала едешь, повинуясь указателям с темно-зелеными надписями по-английски; затем по полям, охраняемым деревянными распятиями, добираешься до этих святых мест, своей упорядоченностью напоминающих бухгалтерский отчет. Надгробные плиты выстроились, как поставленные на попа костяшки домино; под ними строем, согласно списку личного состава, в полной амуниции лежат их владельцы. Надписи на кремовых плитах с фамилиями пропавших без вести утверждают, что ИХ ИМЕНА ОСТАНУТСЯ ЖИТЬ НАВЕЧНО. И верно, живут – на могилах, в книгах, в сердцах, в воспоминаниях.
Не последняя ли это поездка, каждый год думает она. Уже нет прежней уверенности, что судьба подарит ей еще двадцать, десять или пять лет. Теперь ее жизненный контракт продлевается лишь на год, как водительские права. Ежегодно в апреле доктор Холлинг обязан заново подтвердить, что ей позволено сидеть за рулем еще двенадцать месяцев. Возможно, ей с «моррисом»[62]62
небольшая машина английского производства.
[Закрыть] и капут придет в один и тот же день.
Раньше сначала надо было ехать на поезде, потом – на пароме через пролив, там пересаживаться на экспресс до Амьена, затем – на пригородный поезд, а дальше на автобусе, а то и на двух. Обзаведясь «моррисом», она теоретически приобрела большую свободу передвижения; и все же в ее поездках мало что изменилось. Добравшись на машине до Дувра, она въезжает на паром и коротает ночь в трюме, в кромешной тьме, рядом с могутными водителями грузовиков. Так выходит дешевле, и к тому же во Францию она попадает к рассвету. Заря не взойдет… Наверное, Сэм, встречая рассвет, всякий раз думал, не эту ли дату выбьют на его надгробной плите… Потом по шоссе № 43 она направляется к Сент-Омеру, Эру и Лиллеру; в Лиллере она обычно пьет чашку thé à l'anglaise[63]63
чай по-английски (фр.).
[Закрыть] с рогаликом. Оттуда трасса идет дальше на Бетюн, но она съезжает с нее: южнее Бетюна пролегает шоссе D 937 на Аррас, и там, на равнинном отрезке, где дорога делает памятный крутой изгиб, стоит украшенный куполом портик бригадного генерала сэра Фрэнка Хиггинсона. Не проезжайте мимо, даже если вы собираетесь сюда вернуться. Однажды, только-только купив «моррис», она так сделала – проехала мимо Кабаре-Руж на второй передаче, но в этом ей почудилось чудовищное пренебрежение к Сэмми и к тем, кто лежит с ним рядом: еще, мол, не ваша очередь, погодите немножко, мы завернем к вам попозже. Нет уж, так поступать способны только другие водители.
Она же вместо этого берет от Лиллера резко на юг и по D 341 подъезжает к Аррасу. Оттуда, как бы с вершины узкого островерхого треугольника, в южных оконечностях которого находятся Альбер и Перонн, она пускается в свой неизменный торжественный объезд лесов и полей, где десятилетия назад английская армия перешла в контрнаступление, чтобы облегчить тяжкое положение французов под Верденом. Во всяком случае, с этого все началось. Теперь-то историки наверняка толкуют события иначе, на то они и историки; но ей ведь уже не нужно ни приводить убедительные доводы, ни отстаивать определенную позицию. Она дорожит тем, что запало ей в душу еще в ту пору: некий стратегический план, твердая вера в отвагу бойцов и боль за павших.
Тогда, в первое время, ей помогала причастность к общему горю: в утренней, похожей на газовое облако мгле, которую не могло рассеять чахлое ноябрьское солнце, вокруг были жены, матери, товарищи, множество высоких армейских чинов и горнист. Потом она стала поминать Сэма иначе: это превратилось в работу, в определенный ритуал; на смену мукам и славе пришло понимание отчаянной бессмысленности не только его гибели, но и ее поклонения его памяти. В этот период она жаждала одиночества, чтобы эгоистически сладострастно предаваться горю: Сэм – ее утрата, только ее, это скорбь, недоступная для других. Нимало не стыдясь, она так прямо и говорила. Но теперь, спустя полвека, эти чувства вошли в ее плоть и кровь. Горе стало посохом, необходимой опорой; она и помыслить не может передвигаться без него.
Обойдя Эрбекур и Девоншир, Тисл-Дамп и Катерпиллер-Вэлли, она с неизменно тяжелым сердцем направляется к огромному краснокирпичному мемориалу в Тьепвале. Да, триумфальная арка, но в честь какого триумфа? – размышляет она; что это, торжество над смертью или торжество смерти? «Здесь поименно перечислены офицеры и рядовые Британской армии, павшие в боях на Сомме в июле 1915 – феврале 1918; по прихоти военной судьбы они в отличие от товарищей по оружию не были опознаны и похоронены с почетом». Высоты Тьепваля, Позьерский лес, Альбер, Морваль, Женши, Гиймон, Анкр, возвышенности под Анкром, Хай-Вуд, Дельвильский лес, Бапом, кряж Базантена, Миромон, высоты Транслуа, Флер-Курслет. Одна битва за другой, каждая удостоена своего лаврового венка из камня, своей части стены; имена, имена, имена. «Пропавшие без вести на Сомме» – узаконенные настенные росписи смерти. Этот монумент, созданный по проекту сэра Эдвина Лученса,[64]64
Эдвин Ландсир Лученс (1869–1944) – английский архитектор.
[Закрыть] всегда вызывает в ней тягостное чувство. Невыносимо даже думать о тех, кого разорвало снарядами на неопознаваемые клочки, поглотило раскисшей грязью; вот только что они были здесь, целые и невредимые, каждый при полевом ранце и гетрах, кисете и пайке, каждый полон своих воспоминаний и надежд, своего прошлого и будущего, – а в следующий миг только лоскуток ткани защитного цвета или осколок берцовой кости подтверждает, что они и впрямь жили на свете. Бывало и еще хуже: сначала владельцев некоторых имен, опознав, хоронили с почестями, каждого на отдельном месте, под именной плитой, но в очередном сражении артиллерия по небрежности вдребезги разносила временный погост, во второй раз уничтожая их, уже окончательно. Тем не менее все эти клочья плоти и защитной ткани – и от недавно убитых, и от полностью разложившихся тел – свозились сюда и с полным снаряжением, под безупречно ровными шеренгами надгробных камней зачислялись навечно во вновь сформированную часть пропавших без вести. В том, как они исчезали, и в том, как их возвращают из небытия, есть что-то для нее непереносимое: ей чудится, что армия, с такой легкостью их отбросившая, теперь решила не менее торжественно ими снова завладеть. Может быть, на самом деле все обстоит и не совсем так. Но она и не считает, что разбирается в военных делах. Она считает, что разбирается только в делах скорби.
Из-за своего настороженного отношения к Тьепвалю она всегда пробегает списки критическим взглядом корректора. И заметила, например, что в отличие от английского варианта во французском переводе приведено точное число пропавших без вести. 73 367. Еще и по этой причине ей не нравится тут бывать и, стоя под аркой, смотреть вниз на маленькое англо-французское кладбище (слева кресты французов, справа – плиты британцев), ей хочется отвести глаза, на которые от ветра наворачиваются слезы. 73 367. За определенной гранью цифры уже не воспринимаются, производя обратный эффект: чем больше погибших, тем, соответственно, слабее боль. 73 367; даже она, знающая толк в горе, вообразить такое множество не способна.
Возможно, британцы сознавали, что количество пропавших без вести будет год от года расти, что окончательное число непременно окажется неточным; возможно, исполненный не стыда, а здравого смысла поэтический порыв побудил их не указывать цифру. И они были правы: цифры действительно менялись. В 1932 году принц Уэльский открыл арку, на ее стенах выбили имена всех пропавших без вести; и однако то здесь, то там, совсем не в надлежащих местах, появлялись имена солдат, с опозданием извлеченные из небытия и внесенные в список под грифом «Дополнение». Она знала эти имена наизусть: Доддс Т., полк нортумберлендских стрелков; Малколм Г.У., Камеронский полк; Леннокс Ф.Дж., полк ирландских королевских стрелков; Ловелл Ф.И.Г., Уорикширский королевский полк; Орр Р., Шотландские королевские стрелки; Форбс Р., Камеронские горцы; Роберте Дж., Миддлсексский полк; Моксам А, Уилтширский полк; Хамфрис Ф.Дж., Миддлсексский полк; Хьюз Г.У., Вустерширский полк; Бейтман У.Т., Нортхемптонширский полк; Тарлинг И., Камеронский полк; Ричарде У., Королевская полевая артиллерия; Роллинз С., Восточно-Ланкаширский полк; Берн Л., полк Ирландских королевских стрелков; Гейл И.О., Восточно-Йоркширский полк; Уолтере Дж., Королевские стрелки; Аргар Д., Королевская полевая артиллерия. Заря не взойдет, и ночь не падет…
Роллинс С. ей кажется ближе других, ведь он был из Восточного Ланкашира; она всякий раз улыбается, глядя на инициалы, которые достались бедному рядовому Ловеллу; но более всего возбуждает ее любопытство Малколм Г.У. – полностью там значится: «Малколм Г.У., Камеронский полк (Шотл. Стрл.); служил под именем Уилсон Г.». То есть одновременно и дополнение, и исправление. Впервые заметив это, она с удовольствием рисовала в воображении историю Малколма Г.У. Быть может, он был допризывного возраста? Или назвался чужим именем, чтобы удрать из дома, сбежать от какой-нибудь девчонки? Или его разыскивали как преступника, вроде тех парней, что вступают во французский Иностранный легион? Она в общем-то и не ищет ответа, ей просто нравится предаваться фантазиям об этом человеке, которого сначала лишили собственного имени, а потом и жизни. Это нагромождение утрат словно бы возвеличивало его; на время он, безликий, иконоподобный, грозил стать вровень с Сэмом и Денисом как олицетворение той войны. Годы спустя она отринула эту фантазию. Никакой тайны на самом деле нет. Рядовой Г.У. Малколм легко превращается в Г. Уилсона. В действительности он был, конечно же, Г. Уилсоном Малколмом, но когда пошел в армию добровольцем, писарь, перепутав, записал его имя в графе «фамилия», и уже нельзя было ничего изменить. Это не лишено смысла: человек есть всего лишь канцелярская ошибка, которую исправляет смерть.
Ей никогда не нравилась надпись на главной арке:
Каждая строчка отцентрована, и это хорошо, однако под надписью оставили слишком много пустого места. В гранках она пометила бы такое значком #.[66]66
Корректорский значок, означает «уменьшишь пробел».
[Закрыть] И с каждым годом ее все больше раздражал перенос в слове reconnaissant. На этот счет существуют две разные научные школы, и она много лет спорила со своими начальниками, доказывая, что разрывать слово на двойной согласной нелепо. Слово можно прервать там, где оно уже разделено надвое. Только посмотрите, что натворил этот простофиля от армии, архитектуры или скульптуры! Разбил по глупости слово так, что получилось отдельное слово naissant.[67]67
зарождающийся (фр.).
[Закрыть] Но ведь naissant ничего общего с reconnaissant не имеет, ну ничегошеньки; а главное, из-за этого ляпсуса на монументе смерти возникло понятие рождения. Много лет назад она обращалась в Комиссию по захоронению павших, ее заверили, что все сделано как полагается. Только ей пусть они этого не рассказывают!
Не радовало ее и слово «НАВЕЧНО». «Да пребудут их имена с нами навечно» – так было написано и здесь, в Тьепвале, и в Кабаре-Руж, и в Катерпиллер-Вэлли, и на воинских могилах общинного кладбища в Комбле, и на всех других мемориалах. Конечно, это написание верное, по крайней мере общепринятое; но в глубине души ей хотелось бы видеть не одно, а два слова: НА ВЕЧНО. Так, пожалуй, звучало бы весомее, будто на каждом слове мерно ударяет колокол. Во всяком случае, она была решительно не согласна со Словарем в толковании слова «навечно»: «навсегда, во все времена, постоянно, непрерывно». Да, в расхожей кладбищенской формуле оно, вероятно, означает именно это. Но она отдает предпочтение первому значению: «на все грядущие века». Их имена да будут жить во всех грядущих веках. Заря не взойдет, и ночь не падет без мысли о тебе. Вот что означает эта надпись. Однако в Словаре первое значение дается с пометой «уст., кр. арх.» Устаревшее, кроме намеренно архаичного употребления. Нет же, нет, вовсе нет. И нельзя согласиться с тем, что пример последнего употребления в этом значении относится к 1854 году. Она охотно обсудила бы эти тонкости с мистером Ротуэллом или на крайний случай пометила бы данное значение в гранках; но в новом издании эту статью перерабатывать не стали, и вообще буква «Н» прошла мимо нее, лишив ее возможности внести правку.
НАВЕЧНО. Да существует ли на свете такая вещь, как коллективная память, представляющая собой нечто большее, чем сумма памяти отдельных людей? А если существует, то ограничена ли она теми же рамками или в самом деле чем-то богаче индивидуальной? Или она живет дольше? И можно ли наделить этой памятью молодых, размышляет она, тех, кто сам не был причастен к событиям той эпохи, можно ли привить им эти воспоминания? Особенно неотступно эти мысли преследуют ее в Тьепвале. Хотя место это ей страшно не нравится, при виде молодых семейств, неторопливо бредущих по траве к arc-de-triomphe из красного кирпича, в ее душе зарождается робкая надежда. Способны же христианские соборы внушать веру уже одним своим подавляющим величием. Что, если и мемориал работы Лученса оказывает такое же иррациональное воздействие? И, к примеру, вон тот маленький капризуля, не желающий есть непривычную пищу, которую скармливает ему из пластмассовых баночек мать, возможно, впитает здесь эту память. Ведь при первом же взгляде на арку любое, даже очень юное существо непременно проникнется издавна копившимися тут глубочайшими переживаниями. Здесь ведь и поныне живут горе и страх; их можно вдохнуть, вобрать в себя. А если так, то спустя годы этот малыш может привести сюда своего сына и так далее, от поколения к поколению, НАВЕЧНО. И не для того только, чтобы пересчитывать пропавших без вести, а чтобы вникнуть в чувства и мысли тех, кого покинули без вести пропавшие, и чтобы заново пережить утрату.
Может быть, именно потому она и вышла замуж за Дениса. Ей, конечно же, не следовало за него выходить. В сущности, она за него так и не вышла, физическая близость ведь не состоялась; у нее не было желания, а у него мужской силы. Так продолжалось два года, и ей не забыть недоумения, с каким он смотрел на нее, когда она привезла его обратно. В свою защиту она может только сказать, что за всю жизнь один-единственный раз проявила чистейшей воды эгоизм: вышла за него по своим собственным соображениям и отделалась от него тоже по своим собственным соображениям. Некоторые, вероятно, скажут, что она и потом жила эгоистично, целиком отдавшись воспоминаниям; но ведь такой эгоизм никому не приносит вреда.
Бедняга Денис. Он вернулся с фронта прежним красавцем, только полголовы у него поседело и изо рта текли слюни. Когда начинались припадки, она упиралась коленями ему в грудь и огрызком карандаша прижимала язык к нижним зубам. Из ночи в ночь он беспокойно метался во сне, бормотал что-то, рычал, замолкал ненадолго, а потом четко, как на плац-параде, выкрикивал: «Ура! Ура! Ура!» Она его будила, но он ни разу не мог припомнить своих снов. Его терзали вина и боль, но он забыл, в чем именно виноват. Она-то знала: Дениса ранило шрапнелью, его увезли в полевой лазарет, и он не простился со своим лучшим другом, Еврейчиком Моссом, а на следующий день Сэмми погиб во время бомбардировки. Два года она терпела этот брак, два года смотрела, как Денис изо всех сил водит щеткой по седым прядям, надеясь, что они исчезнут сами собой, и в конце концов отвезла назад к его сестрам. С этих пор, сказала она, пусть они занимаются Денисом, а она будет заниматься Сэмом. Сестры молча, изумленно смотрели на нее. Позади них в прихожей стоял Денис, по подбородку текли слюни, в карих глазах застыло непонимание; его неловкая терпеливая фигура выражала одно: это событие ничего особенного собой не представляет, оно стоит в ряду других, столь же недоступных его уму вещей, и таких будет в его жизни еще очень много.
Месяц спустя она получила место в редакции Словаря. Она сидела одна в сыром подвале, через весь стол тянулись, завиваясь на концах, листы гранок. Оконные стекла были усеяны каплями конденсата. Она располагала двумя орудиями труда: латунной настольной лампой и карандашом, который без устали оттачивала, покуда от него не оставался такой огрызок, что едва можно было удержать в руке. Почерк у нее был крупный, размашистый, немного похожий на почерк Сэмми; она кое-что вычеркивала, кое-что вставляла, в точности как он на фронтовых открытках. На этой стороне гранок ничего не писать. В случае написания сверх положенного гранки будут уничтожены. Нет, ей нечего было опасаться; она бестрепетно ставила свои значки. Зорким корректорским глазом замечала двоеточие, набранное вместо прямого шрифта курсивом, или квадратные скобки вместо круглых, замечала непоследовательность в сокращениях, ошибки в перекрестных ссылках. Иногда карандашом предлагала свои коррективы, помечая петлистым почерком, что данное слово, на ее взгляд, является скорее просторечным, чем разговорным, или что в примере иллюстрируется скорее образное, нежели переносное значение. Гранки она передавала мистеру Ротуэллу, заместителю главного редактора, но никогда не пыталась выяснить, учли ее пометы при окончательной редактуре или нет. Мистер Ротуэлл, бородатый, молчаливый и невозмутимый, высоко ценил ее дотошность, ее безошибочное понимание лексикографических тонкостей и готовность брать работу на дом, когда подходил срок сдавать очередную порцию в набор. Он про себя и вслух отмечал, что особенно придирчиво она почему-то относится к словам с пометой «устаревшее», частенько предлагая сопроводить помету знаком вопроса. Дело, наверное, в возрасте, думал мистер Ротуэлл; более молодым, видимо, легче согласиться с тем, что слово уже свое отслужило.
