Текст книги "Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны"
Автор книги: Джульет Греймс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Часть II
Юность
«Меня тянуло в Америку, потому что я слыхал, будто улицы там вымощены золотыми слитками. Вот я приехал – и что же мне открылось? Во-первых, улицы золотыми слитками не вымощены. Во-вторых, они вообще не мощеные. В-третьих, мостить их должен я».
«Cchi vue, a vutte chjina o la mugiere mbriaca?»
«Что для тебя предпочтительнее – полная бутылка или пьяная жена?»
Калабрийская поговорка
Смерть № 4
Утопление (Эмиграция)
В декабре 1988 года, 9-го числа, незадолго до шестьдесят девятого дня рождения, Стелла Фортуна избегла смерти в восьмой – и последний – раз. В семье этот эпизод принято называть Происшествием – без пояснений. Как читателю уже известно, в результате лоботомии, которая спасла Стелле жизнь, многое в этой самой жизни навсегда изменилось. После удаления префронтальной коры мозга Стелла не в состоянии контролировать свои импульсы. Например, если ей взбредет ласково ущипнуть какого-нибудь бутуза, она вовремя не разожмет пальцы и, пожалуй, в усердии раскровянит младенческую щечку. Или взять одежду – Стелла теперь носит только красное, и попробуй уговори ее надеть вещь другого цвета. Вдобавок у нее необоримая тяга подтирать любую жидкость: оставьте Стеллу наедине с тарелкой супа – так она скатает шар из салфеток и «приберется». Однако хуже всего вот какое обстоятельство: из комы Стелла вышла в бешенстве на свою родную сестру Кончеттину.
Это отдельная тема; я непременно к ней вернусь, только позднее. Пока же читателю предлагается еще одна странность Стеллы Фортуны.
Прибыв в Америку, Ассунта и ее дети с удивлением узнали, что день рождения положено праздновать. Стеллино рождение отмечали всегда 12 января – эта дата была указана в ее паспорте и страховке. Однако, выйдя из комы, Стелла начала утверждать, что родилась 11 января. Ну как – утверждать? Говорила-то она с трудом, сколько слов перезабывала. Но до близких донесла: устроите праздник 12-го числа – веселиться будете без нее. Так себе на носу и зарубите. А семья-то уже арендовала Маунт-Кармел-холл, уже предоплату внесла. Которую, понятно, не вернули.
– Нет, мое рождение – 11 января, – отрезала Стелла. Разговор был окончен.
Что поделаешь? Близкие сдались и устроили ей праздник днем раньше. С тех пор вот уже тридцать лет они собираются (усмехаясь) чествовать Стеллу 11 января. В семье праздник носит название «Стеллин новый день рождения». Каждый крутит пальцем у виска, глаза закатывает, резюмирует философски:
– Одному Господу ведомо, что там у нее в голове.
А я вот ездила в Иеволи, заглядывала в книгу записей рождений и смертей. Рисовала Стеллино фамильное древо. Дежурная не пожалела на меня времени, отксерила все страницы, касавшиеся предков Стеллы Фортуны, начиная с 1826 года.
Догадливый читатель уже сообразил, что открылось мне в самое зловещее мгновение жизни. Напротив имени «Mariastella Fortuna (seconda)» стояла дата рождения: «11 Gennaio 1920».
Стелла Фортуна родилась не 12, а 11 января. Ну да, после Происшествия она очнулась с кашей в голове. Лишь один пункт прояснился для нее – дата прихода в этот мир.
Почему же Стелла столько времени помалкивала насчет истинной даты? И что заставило ее на старости лет занять в этом вопросе твердую позицию?
Вернувшись из Калабрии, я поспешила к тете Тине и стала допытываться: не в курсе ли она, когда и при каких обстоятельствах была изменена дата рождения Стеллы?
– Всю жизнь мы двенадцатого праздновали, – пожала плечами тетя Тина. – А что в книге та же дата, какую Стелла называет, – простое совпадение.
А вот и не простое, а вот и не совпадение. Тетя Тина путает. Стелла слишком долго жила с переделанным прошлым; короста напускного утолщалась, утолщалась – да и отвалилась, открыв истину.
Какие еще факты спрятаны у нее в голове? Что еще мы перепутали?
Сейчас, после долгих изысканий, я могу представить читателю объяснение – почему изменили дату Стеллиного рождения и почему она молчала об этом сорок девять лет – достаточно долго, чтобы истина стерлась даже из памяти родной сестры. Разумеется, история связана с очередной недо-смертью Стеллы Фортуны, едва не утонувшей при попытке иммигрировать в Соединенные Штаты.
Четвертая недо-смерть считается спорной. Масштабы опасности оценили, когда сама опасность уже миновала. Может, не совсем честно включать это происшествие в список недо-смертей. Зато тут мы имеем дело с лучшей историей, а хорошая история – легенда – иной раз правдивее правды.
Антонио Фортуна, конечно, негодяй – но негодяй в известном смысле загадочный. Столько лет прекрасно обходился без жены и детей – зачем, спрашивается, ему приспичило лезть в их жизнь, тащить их за собой в Америку?
Однако причины Антонио имел, пусть и не всем очевидные. Может, там даже альтруизм был замешан. Сейчас об Антонио Фортуне семья помнит лишь плохое – дурные слова, дурные поступки; наверное, это несправедливо. Разбираться в пестрой мозаике целостной картины куда сложнее, чем характеризовать отдельные, сугубо черные детали. О больших периодах в жизни Антонио неизвестно ровно ничего; сильный и волевой, он болтать не любил, и многие тайны похоронены вместе с его прахом.
Многие, да не все. Кое о каких я пронюхала.
Как читатель уже усвоил, Траччи – это деревушка к югу от Иеволи. Вообще-то населенные пункты в горах соединяет петляющая дорога, почти тропа; они на нее нанизаны, как бусины на нитку. Если часа полтора идти из Иеволи, минуя Полверини, увидишь полуразрушенную колокольню высотой всего-то в две конюшни, друг на друга поставленные. Траччи как деревня больше не существует. Дома остались – люди разбежались. Впрочем, в начале двадцатого века здесь жило человек пятьдесят. Сюда стремились паломники – влекло их чудотворное изваяние Мадонны. Правда, крупных чудес оно не творило; разок спасло от волков священника, который нес Мадонну в Траччи. Сейчас Мадонна обрастает мхом в искусственном гроте, защищенная железной решеткой. Наверное, к ней до сих пор ходят за чудесами, недаром же у Мадонниных ног всегда найдешь подношение – пластиковые цветы.
В 1896 году отцу Антонио, Джузеппе Фортуне, было восемнадцать. Его уже помолвили с девушкой из Траччи по имени Анджела Гаэтано. В сентябре, за два месяца до свадьбы, Джузеппе отправился в Пьянополи, к дяде с материнской стороны, Луиджи Каллипо, помогать на сборе оливок. У дяди Луиджи было четверо детей. Старшей, Маристелле, сравнялось девятнадцать лет. Никогда и никому Маристелла не рассказывала, что произошло между ней и Джузеппе – она ли не устояла перед кузеном или кузен взял ее силой; да только через восемь месяцев после возвращения Джузеппе из Пьянополи, когда он уже был женат на Анджеле Гаэтано, его двоюродная сестра Маристелла Каллипо родила мальчика – Антонио.
Никаких мер принять не удалось. Отец ребенка венчан с честной девицей, доброй католичкой. Луиджи Каллипо не дал своей падшей дочери оправиться от родов – погнал ее, с хнычущим младенцем, в Траччи, чтоб предъявила кузену плод их общего греха. Луиджи рассчитывал, что Джузеппе примет дитя в свою семью, однако Анджела, уже беременная, уперлась рогом. Нет, и все. Впрочем, с того дня ее семейное счастье полетело в тартарары. Анджела обезумела от горя и измены. Боялись преждевременных родов – так тяжело она дышала, бедняжка. Луиджи требовал хотя бы материальной компенсации за поруганную честь. У Джузеппе денег не было, у его отца – тоже. Честь Маристеллы, заявили оба, это проблема семьи Каллипо, а вовсе не семьи Фортуна.
Следующие десять лет Маристелла прожила в отчем доме – незамужняя, порченая, одним своим присутствием напоминавшая родным о вечном позоре. Не каждая семья проявила бы к незаконнорожденному ребенку такую холодность; другие родственники окружили бы «кровиночку» любовью и руководствовались бы принципом «перемелется – мука будет». Каллипо в вопросах девичьей чести оказались непреклонны. Маристелле ни на мгновение не давали забыть про ее смертный грех. Подробности первых десяти лет жизни Антонио мне неизвестны. Одно скажу: детство у мальчика было несчастливое.
Анджела, жена Джузеппе, умерла в 1909 году, рожая пятого ребенка. Ей было всего двадцать шесть. Заезженная семейной жизнью и сгорбленная изменой жениха, Анджела не оставила по себе воспоминаний. Уже дети ее детей звали Маристеллу Каллипо бабушкой, ибо именно на ней, на своей поруганной кузине, поспешил жениться овдовевший Джузеппе. Правильно, конечно, сделал – избавил Маристеллу от позора единственным возможным способом. Вдобавок Джузеппе требовалась хозяйка в дом, нянька для четверых детей. Беря в жены Маристеллу, Джузеппе в глазах Господа искупал грехи юности, а заодно и мирился с семьей родного дяди.
Уже в 1909 году селение Траччи находилось в упадке. Дом, в который перебрались Маристелла с сыном, был старый, тесный, неопрятный. До колодца топать целую милю – не наносишься воды для уборки и стирки. Но по крайней мере, Джузеппе официально признал Антонио и дал ему свою фамилию.
Антонио пришлось жить с двумя братьями и двумя сестрами. Маристелла родила еще двух мальчиков, прежде чем ее постигло опущение матки, спровоцированное инфекцией мочеполовой системы, и она стала слишком непривлекательной для сексуальных притязаний своего мужа. Инфекция эта ее и убила в 1950 году, в возрасте семидесяти трех лет. Причем никто не думал о телесной болезни, даже когда Маристелла выходила во двор голая, завернувшись в одеяло. Ее просто считали спятившей старухой.
Впрочем, до этих прискорбных времен было еще далеко. Маристелле предстояли сорок лет женской работы – ращения детей, возни в огороде, стряпни, таскания воды из колодца, стирки в ледяном ручье. Физические и нравственные испытания не сломили Маристеллу, как они сломили Анджелу. Маристелла, и прежде суровая, стала несгибаемой. Возражать ей было чревато – чуть что, пускала в ход литую чугунную сковородку, причем между родными детьми и пасынками различий не делала.
Понимаю: очень трудно разобраться, кто есть кто в этой Калабрии. У калабрийцев привычка повторять имена из поколения в поколение, их фамильное древо любого обескуражит – сущий ночной кошмар Карла Линнея, с недостатком корней для питания многочисленных веток, с извращенными родовыми связями, с супротивным расположением имен на побеге. И за переплетением корней в семье Фортуна далеко ходить не надо – достаточно взять единокровных братьев и сестру Антонио.
Как помнит читатель, семья Джузеппе обитала в доме с одной-единственной комнатой, где имелась одна-единственная квадратная кровать. На ней детей зачинали, на ней же они и спали. Конечно, в итоге их там скопилось слишком много. Процесс шел постепенно. Дети набирали вес не вдруг. Младенческая пухлость переходила в предподростковую угловатость и так далее. Теснота усугублялась. Трудно назвать переломный момент – день, а вероятнее, ночь, когда была нарушена некая грань. Да и не все ли равно, если не в твоих силах что-то исправить, что-то предотвратить? Если не имеешь денег на дополнительную мебель, если не имеешь места, куда ее втиснуть? В определенных ситуациях самое оптимальное – повторять себе: «Дело принимает серьезный оборот, надо бы разобраться» – и умышленно тянуть с разбирательством, тем более что вечный цикл (пахота – усталость – сон) промедлению способствует, промедление оправдывает.
Читатель задумывался, почему Антонио Фортуна – неугомонный и неуемный – женился на Ассунте Маскаро, когда ему было лишь семнадцать? Полагаю, теперь читателю все ясно. Антонио просто хотел вырваться из тесного дома, из этой пародии на семью, а женитьба казалась простейшим решением. Ему еще повезло – остальные, по разным причинам, продолжали влачить жалкое существование под отчим кровом.
Летом 1918 года единокровная сестра Антонио, Марианджела, родила девочку, которую нарекли Анджелой. Маленькой маме не сравнялось и тринадцати лет. Отцом ребенка был один из братьев Марианджелы, либо Анто, либо Доменико. Кто именно, так и не дознались.
Несмотря на поруганную честь, позднее Марианджела сумела выйти замуж. Мы привыкли считать девственность единственным сокровищем потенциальной невесты; на самом деле значение имеет ее способность к тяжелой работе. У Марианджелы были еще дети. Никто из них, единоутробных братьев и сестер Анджелы, не представляет, что сталось с Анджелой после войны – именно в тот период теряются ее следы. (Если честно, об Анджеле даже разговор не заведешь. Я вот две недели, что была в Калабрии, пыталась, но все мои собеседники дружно меняли тему.) Неизвестно, покинула ли Анджела родное селение и если да, то куда занесла ее судьба. Неизвестно, отважилась ли она рожать, понимая, что бабушек и дедушек у ребенка будет вдвое меньше, чем положено. Влияла ли она на свою жизнь, боролась ли – или все текло само собой, как это обычно и бывает?
Вопросов еще много, а задать их некому. В частности, вот что меня интересует.
Как Марианджела позволила сотворить с собой дурное? А родители – они что, слепые и глухие? Ничего не замечали, ни о чем не догадывались? Или знали о домогательствах, но предпочли не вмешиваться? Как поступил Джузеппе, глава семьи, когда открылась беременность? Выпорол сыновей за блуд? Или он выпорол дочь – за то, что отдала свое единственное сокровище?
И что случилось дальше? Все так и продолжали жить под одной крышей? Если да, то как долго? Это что же – Марианджеле приходилось делить постель со своим насильником/насильниками? Каково было братьям наблюдать наливающийся с каждым днем плод собственного греха?
Наконец: раскаялись ли насильники? Или воспринимали свое преступление как простую шалость – все ребята в юности шалят, так стоит ли заморачиваться? С какими чувствами насильник глядит на собственную новорожденную племянницу-дочь? Неужели с любовью? Неужели ощущает желание защитить и позаботиться – даром что ничего подобного не испытывал к девочке, которую обрюхатил? Как работают человеческие инстинкты – в частности, инстинкт любви к своему потомству – в этой конкретной ситуации?
Мне известно, что Анто в конце концов отправился в Калифорнию, а Доменико – в Южную Америку; далее следы обоих теряются. Возможно, братьев отослал отец – наказал изгнанием. Возможно (как сказала Марианджела Ассунте), братья смылись за океан, чтобы избегнуть призыва в армию. Связей с семьей они не поддерживали.
Словом, тема табуирована. Никогда, ни при каких обстоятельствах нельзя упоминать о бесчестье Марианджелы. Проехали.
Из того, что известно мне, следует вывод: не все тайны хранятся в семьях столь строго. Честно говоря, я не вижу существенной разницы между тайной Марианджелы и тайной Стеллы. Вероятно, поэтому я и взялась за эту книгу.
Я поведала читателю о детстве Антонио Фортуны; о доме, из которого он вырвался посредством женитьбы и переезда в Иеволи, откуда его забрали на войну. После войны начались поездки за океан. Антонио словно все время убегал, пытался скрыться, менял шило на мыло. Нет, я его не оправдываю, Антонио Фортуна был чудовищем. Я просто объясняю, откуда берутся подобные чудовища.
В случае с войной от Антонио ничего не зависело. Он не сбежал от новой семьи, как сбежал от старой, – его забрали насильно, заодно с пятью миллионами итальянцев.
Трудно читать о том, как сказалась на Италии Первая мировая война. Трудно еще и потому, что материал попробуй добудь. Истина, стараниями Муссолини, перепутана с ложью, и весь гнусный микс погребен под слоем пропаганды. Те факты, которые можно найти, настолько чудовищны, что не укладываются в голове. Италия заплатила непомерную цену, отправив сотни тысяч молодых мужчин умирать в заснеженных горах на австро-венгерской границе.
Пролились реки крови. Большую часть войны положение в Доломитах было много хуже, чем где-либо еще на всем Западном фронте. Солдаты штурмовали горные вершины, нередко ступая по трупам своих товарищей. В их распоряжении были плоды технического прогресса – отравленный газ, колючая проволока под напряжением, пулеметный огонь, взрывчатка; но всеми этими новшествами располагал и противник. Спрашивается, какая сила могла поднять людей на бой? Да просто им в спины целились свои же и выбора у них не было – куда ни кинь, всюду клин.
Это продолжалось более трех лет – день за днем, ночь за ночью.
Бои шли на заснеженных горных пиках, под пронизывающими ветрами, при постоянной угрозе схода лавин (их прозвали Белой смертью). От Белой смерти солдат погибло больше, чем от вражеских снарядов. Касок и оружия не хватало. Питьевую воду доставляли в деревянной заплесневелой таре. Противогазы не спасали от хлорина и фосгена; немногие обладатели противогазов были практически в том же положении, что и те солдаты, которым этого новейшего средства защиты не досталось. Ядовитые облака, рассеявшись, открывали десятки и сотни мертвецов – этот скорчился, прижал к животу ладони, у того на губах застывает пена.
Из-за обезвоживания, связанного с плохим снабжением, ноги у солдат отекали настолько, что не втискивались в ботинки. Солдаты разувались и шли босиком, получая обморожения. Форменная одежда от грязи стояла колом и кишела вшами; из домов в покинутых деревнях солдаты тащили женские платья. Ели павших лошадей и крыс (последними изобиловали траншеи). Из страха перед снайперскими пулями солдаты облегчались в тех же ледяных пещерах, в которых спали. Их косили тиф и холера. Они глохли от взрывов и срывались в пропасти, разверзавшиеся под ногами. Они ступали по трупам, шли на смерть, не понимая, чего ради погибать. Порой солдаты, сговорившись, одновременно стреляли друг в друга, чтобы прекратить дальнейшие бессмысленные мучения.
То был их ответ генералу – невежественному, одержимому маниакальным эгоизмом, упрямому и одновременно нерешительному – словом, полному идиоту с необузданной жаждой власти, в грош не ставившему человеческую жизнь. Звали генерала Луиджи Кадорна; я пишу эти два слова лишь из убеждения, что нельзя замалчивать имена подобной нелюди. Если у меня найдутся оппоненты, станут оправдывать Кадорну – дескать, не жестокий он был, а всего-навсего некомпетентный, – я отвечу: моральный долг некомпетентных состоит в критическом самовосприятии. Иными словами, некомпетентным нечего делать на ответственных постах.
А самое отвратительное, что люди гибли впустую. Какие бы жирные куски ни сулило Италии ввязывание в войну, перемирие, усмехнувшись, обнулило все бонусы. Вот итоги четырехлетней бойни: полтора миллиона погибших, семьсот тысяч увечных. Прибавим к этому ущерб, о котором обычно помалкивает статистика любой войны, а именно: изнасилованных женщин со спорных территорий. Прибавим полмиллиона мирных жителей, умерших от испанки, которую солдаты подхватили в госпиталях и растащили по домам. В Италии показатель смертности стал самым высоким[5]5
Так у автора. Разные источники приводят разные сведения; считается, что больше всего пострадали Балканские страны.
[Закрыть].
Последствия той катастрофы – ввязывания в Первую мировую – ощущаются Италией и поныне. Пятьдесят лет Италия выплачивала военные долги. Экономика страны была разрушена, индустриализация сместилась на север; для сколько-нибудь значительного развития итальянского юга это стало поцелуем смерти. Вот почему на юге до сих пор большой отток молодежи. Сыны и дочери Калабрии уезжают в отдаленные города, находят там работу, оседают навечно.
Каким-то чудом Антонио Фортуна вернулся с войны домой.
Он попал под первый призыв, взял винтовку в семнадцать лет – и даже не был ранен. Его крупного тела не коснулись ни пуля, ни шрапнель. В ноябре 1915-го Антонио выжил в бойне при Сан-Микеле, когда погибла половина катандзарской бригады. Уцелел он и на плато Азиаго, в условиях, когда, казалось, уцелеть невозможно – итальянцы угодили в заполненные грязью карстовые вымоины и напоролись на колючую проволоку, смерть взяла страшную дань – три четверти подразделения. Те же, кого не скосили пули, всю промозглую ночь притворялись мертвыми среди мертвых и лишь с рассветом сумели скрыться.
Войну называют горнилом, закаляющим мужчин. Могу поспорить: из горнила войны порой выходят чудовища. Конечно, кое-кто на войне обретает Бога, но большинство теряет Его навсегда. К этому большинству принадлежал и Антонио Фортуна.
И все же он уцелел.
Возможно, способность к выживанию Антонио передал своей дочери Стелле – на генетическом уровне. Стелла не любила отца, однако как знать, не ему ли она обязана успехами в борьбе со смертью?
После четырех лет на войне Антонио было тесно в захолустье вроде Иеволи. Первое путешествие в Америку он предпринял в феврале 1920 года; пустился по следам четырех миллионов итальянских эмигрантов. Большая их часть покинула именно итальянский юг – Сицилию, Кампанью, Апулию, Базиликату – ну и Калабрию, конечно, то есть те регионы, где Рисорджименто было особенно болезненно воспринято и где война, заодно с налогами, способствовала полному обнищанию contadini – поденщиков. Мужчины массово оставляли юг. В Калабрии, например, тридцать процентов домохозяйств обходилось без capo – главы семьи мужского пола.
Итальянцы стремились в Америку за работой, которая достойно оплачивается. Уставшие от бедности и эксплуатации, за океаном они мечтали найти лучшие условия, не подозревая, что бедность с эксплуатацией процветают и там. Рабочие, главным образом мужчины, зачастую неграмотные, лишенные возможности получить совет или помощь, терпели неудобства плавания третьим классом, чтобы на вожделенном берегу набиться в вагоны и отправиться куда-нибудь в Западную Вирджинию – вкалывать в угольных шахтах, или в дебри Пенсильвании – прокладывать железные дороги. В прошлом оставались нищие деревушки без мощеных улиц и канализации, без лесов, где можно взять топливо. Там регулярно лютовали малярия и холера, там влачили жалкую жизнь семьи иммигрантов. Там было засилье голода, закоренелого феодализма и непреодолимого классового неравенства. Ничего: они воссоединятся с женами и детьми, новая родина заботливо раскинет над ними крылья. Итальянцы везли с собой вкусовые пристрастия, тягу к обустройству огородов и садов; свой язык, свои предрассудки, своего загадочного триединого Бога и мириады святых угодников, свои ритуалы, песни, пышные действа. Превыше всего почитающий мать, итальянец при первой возможности выписывал ее к себе. Очень часто наши итальянские предки рассчитывали вернуться в Италию, что выделяет их среди прочих иммигрантов; однако, как правило, не возвращались, что задвигает их обратно в общий иммигрантский ряд.
Антонио, можно сказать, проскочил. Задержись он в Италии до 1924 года, до введения квот по этническому признаку[6]6
В 1924 г. было ужесточено иммиграционное законодательство. В частности, оно коснулось изменения национальной квоты. В 1921 г. вступил в силу Закон о квотах. По нему США ежегодно принимали не более 357 803 малоквалифицированных рабочих. Появилась квота по этническому признаку – не более 3 % человек в год от числа лиц той же национальности, которые проживали в США согласно переписи 1910 года. В 1924 году национальная квота была снижена до 2 %, причем за основу расчетов брались показатели переписи 1890 г., а общее ежегодное разрешенное количество иммигрантов было сокращено до 164 667 человек. Под эту квоту не подпадали жены и несовершеннолетние дети иммигрантов.
[Закрыть], пришлось бы ему искать убежища в Канаде, Аргентине, Австралии или Франции, куда чаще всего иммигрировали калабрийцы.
В первый раз Антонио плыл буквально наобум, ни слова не зная по-английски. Ничего, он прошел школу жизни в Австрийских Альпах, где солдаты из Калабрии едва понимали команды офицеров, произносимые на итальянском языке; так вот, там, в горах, умение выживать считалось особым даром, Антонио же был силен как бык.
Ему повезло – дорожку в США проторили другие. К 1920 году в каждом мало-мальски приличном городе имелась итальянская община. Предшественники Антонио горя хлебнули. Неграмотные, они фактически продавались в рабство; изобразив на документах утвердительный крест, предоставляли душу и тело работодателю, не обремененному принципами гуманизма. Многие надорвались, стали жертвами никудышней охраны труда, погибли при взрывах в шахтах. Кое-кто просто сгинул без слуху и духу. Кое-кто был умерщвлен печально известными итало-американскими преступными синдикатами, что пышно расцвели с целью защиты своих бесправных и затюканных земляков.
Антонио Фортуне, как я уже сказала, повезло. Пароход, на котором он плыл, благополучно причалил к острову Эллис. Во всю историю человечества находились желающие ступить на борт и отправиться в неведомые, возможно враждебные края; вообразите же состояние тех, кто сознает: судно, чего доброго, и вовсе не доберется до места назначения, сгинет в пучине. Сейчас тысячи людей пытаются попасть в Италию, а не покинуть ее. Их путь, пожалуй, еще опаснее, чем у эмигрантов конца девятнадцатого – начала двадцатого века. За минувшее десятилетие тысячи беженцев из Сирии, Ливии, Эритреи, Сомали, Ганы и Нигерии погибли, так и не достигнув итальянских берегов. Одни утонули, накрытые перевернувшейся лодкой, другие сгорели заживо среди волн. История движется вперед, земля обетованная меняет названия… Прежними остаются только несправедливости, которым мы подвергаем друг друга.
В феврале 1920 года Антонио Фортуна прибыл в Нью-Йорк на судне под названием «Провиденс». Можете сами проверить – вся информация есть в музее острова Эллис.
Из Неаполя Антонио плыл с фронтовым товарищем по имени Нико Карбоне, уроженцем Катандзаро. В Нью-Йорке парни никого не знали. Обоих грела единственная мысль: l’America – это земля, где каждый может разбогатеть. Билеты заранее оплатил padrone – они входили в условия кабального контракта. По этому контракту Антонио и Нико горбатились до осени – прокладывали железную дорогу в лесах Западной Пенсильвании. Полагаю, то было очень тяжелое время, ведь Антонио рванул домой, едва накопил на билет.
В Иеволи он объявился в ноябре 1920-го, в той же одежде, в какой отчаливал прошлой зимой; тем не менее в кошельке позвякивали американские монеты. Хвастаться пока было нечем – Антонио едва хватило денег, чтобы рассчитаться с долгами, поназанимал-то он на дорогу изрядно. Зато в Америке он понял кое-что об этом мире, а главное, снова выжил. Железнодорожные работы оказались не хуже, чем война. И не хуже, чем существование в Траччи.
Во второй раз Антонио не повелся на посулы padrone. Он сам заплатил за билет до Нью-Йорка, сам нашел работу (догадался обратиться в офис на Пенсильванском вокзале). Его познаний в английском хватило, чтобы объяснить: опыт по укладке железнодорожного полотна имеется. Антонио сразу же отправили на стройку. Теперь ему предстояло трудиться в Мэриленде, Делавэре, Вирджинии и других среднеатлантических штатах. Там он не гробился в нехоженых лесах, а ремонтировал уже имевшиеся железнодорожные пути.
Вторая вылазка в США была короче первой – в октябре Антонио поспешил домой праздновать рождение сына и наследника; история читателю уже известна. На этот раз Антонио успел завести в Штатах некоторые знакомства. В частности, близко сошелся с уроженцем региона Абруццо, вкрадчивым и опрятным Томазо Маглиери. Томазо был вдвое старше Антонио, чуть ли не в полтора раза ниже ростом и у́же в плечах – но, если бок о бок роешь землю, выдираешь старые рельсы и крепишь новые, такая чепуха, как года и габариты, в счет не идет. Важнее другое – общая родина и вдобавок тот факт, что Томазо тоже подыхал на австрийском фронте.
Неким майским днем (в одной бригаде они работали уже три месяца) Антонио и Томазо получили письма из дома. Антонио сообщали, что Ассунта беременна; ребенок ожидается в октябре. Томазо из своего письма узнал, что его жена, Кристина, благополучно разрешилась от бремени аккурат на Пасху. Родился мальчик, которого назвали Карменантонио.
– Может, у тебя дочка будет, – пошутил крайне довольный Томазо. – Тогда мой сын на ней женится.
– Нет уж, после двух девчонок парень должен родиться, – возразил Антонио. – А твоему сыну могу отдать в жены Маристеллу.
– Отлично! – рассмеялся Томазо. – Все парни любят женщин постарше. Давай сразу наших детей сговорим, чтоб потом не хлопотать, когда они вырастут.
В течение следующих двадцати лет Антонио и Томазо не виделись и не поддерживали никаких связей. Может, и не вспоминали друг о друге. Наверное, это была просто шутка – насчет сватовства. Такого мнения вся семья придерживается. А там… как знать. Во всяком случае, Карменантонио (Кармело) Маглиери хорошую шутку любил, даром что его и Стеллины представления о том, какая шутка хороша, а какая нет, не совпадали.
На третий раз Антонио возобновил контакты со своим фронтовым товарищем, Нико Карбоне. Тот обосновался в Нью-Йорке, на Мотт-стрит, квартал Маленькая Италия; делил лишенное окон подвальное помещение с восемью парнями. В строительную бригаду приняли и Антонио. Коек не хватало, парни спали по очереди и работали в разные смены на стройке. Манхэттен походил на огород в июне: вот только что торчали крохотные ростки – а теперь, гляди-ка, ботва сама себе тень создает. В работе недостатка не ощущалось, любого итальянца брали сразу. В течение следующих семи лет Антонио приложил руку к строительству банка, церкви, станции метро и великолепного каменного здания. Парни думали, что строят дворец; оказалось – университетскую столовую.
С наступлением холодов (ух, как сквозило, как заметало снегом улицы!) буйное строительство сворачивалось. Антонио коротал время в барах на Элизабет-стрит вместе с Нико. Ревущие двадцатые ревели для него лично; про семью он позабыл. До десяти лет Антонио вовсе не знал отца; в отрочестве не знал отцовской ласки – потому и не догадывался, что детей надо любить. Зарабатывал он неплохо, но ему и в голову не приходило отправить денег жене. Ассунта пускала в дело (солила или сушила) каждый овощ и фрукт, чтобы зимой дети не голодали; Антонио наедал ряху на бифштексах и самогоне, подаваемых в подпольных барах. То, что оставалось, он спускал на женщин.
Так было, пока весной 1928 года Антонио не случилось присутствовать на похоронах Рокко Скаветты, толстяка бакалейщика с Мотт-стрит. Рокко скончался в почтенном возрасте. Проводить его в последний путь явились все обитатели Маленькой Италии, включая и мафиози, с которыми покойный много лет вел неравную борьбу. Антонио Фортуна, сидя на предпоследней церковной скамье, видел ряды почтительно склоненных черноволосых голов и думал: «Как-то будут проходить мои похороны?» У синьора Скаветты семья была ого-го – семеро сыновей, две дочери, толпа внуков и правнуков. Все они плюс их друзья и соседи собрались на заупокойную мессу. Антонио наконец-то понял, для чего человеку дети.
А через несколько недель Антонио Фортуну сыскал земляк и родственник – Тони Кардамоне из Пьянополи, младший брат Ассунтиной золовки Виолетты. Поскольку Антонио, в силу разных обстоятельств, мало времени проводил в Иеволи, с Тони Кардамоне он раньше почти не пересекался.
Мужчины зависли в кафе на Мотт-стрит. Перед ними на мраморной столешнице дымился в чашках кофе, нарочно сваренный очень крепким – так маскировали запах нелегального анисового ликера, которым кофе был сдобрен. Тони поведал Антонио Фортуне, что в Нью-Йорке он проездом, а направляется в Хартфорд, где у него осталась жена. Он тоже работал на прокладке железных дорог; теперь завязал. Вроде бы Тони Кардамоне ничего не хотел от родственника, однако Антонио был начеку.
