Текст книги "Лорд Джим (сборник)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава IX

– Я говорил мысленно: «Тони же, проклятое! Ступай ко дну!»

Этими словами он снова начал свой рассказ. Он хотел, чтобы все было кончено. Он остался совершенно один и, проклиная, взывал к судну в то же время, – насколько я могу судить, он наслаждался привилегией быть свидетелем жалкой комедии. Те все еще возились у болта. Шкипер отдал приказание:

– Подлезьте и постарайтесь поднять.

Остальные, естественно, противились. Вы понимаете, лежать, распластавшись под килем лодки, – положение не из приятных, если судно в эту минуту внезапно пойдет ко дну.

– Почему вы не лезете? Ведь вы самый сильный! – захихикал маленький механик.

– Проклятие! Я слишком толст, – в отчаянии пробормотал шкипер.

Зрелище было такое забавное, что ангелы могли заплакать. Секунду они стояли растерянные, и вдруг старший механик снова обратился к Джиму:

– Помогите же, старина! С ума вы, что ли, сошли? Ведь это же единственный шанс на спасение! Помогите! Посмотрите, посмотрите туда!

И наконец Джим посмотрел назад, в ту сторону, куда с настойчивостью маньяка показывал механик. Он увидел молчаливый черный шквал, уже поглотивший треть неба. Вы знаете, как налетают такие шквалы в это время года? Сначала вы видите, как темнеет горизонт, – и только; затем поднимается облако, плотное, как стена. Прямой край облака, обрамленный слабыми беловатыми отблесками, надвигается с юго-запада, поглощая звезды – одно созвездие за другим; тень его лежит над водой, и море и небо обволакиваются мраком. И все тихо. Ни грома, ни ветра, ни звука, ни проблеска молнии. Затем во мраке вселенной встает сине-багровая арка; проходят одна-две волны – кажется, будто мрак вздымается волнами, – и вдруг налетают ветер и дождь, ударяют с такой силой, словно через что-то твердое. Такая туча и надвинулась, пока они не смотрели на небо. Они только что ее заметили и сделали совершенно правильный вывод: если при абсолютном затишье у судна есть кое-какие шансы продержаться еще несколько минут на воде, то малейшее волнение тотчас же приведет к концу. Первая встреча с волной будет и последней; судно нырнет и будет опускаться все ниже, ниже, до самого дна. Вот чем объяснялись эти новые судороги страха, новые корчи, в которых изливали они свое крайнее отвращение к смерти.

– Было черным-черно, – продолжал Джим с угрюмым упорством. – Туча подползла к нам сзади. Проклятая! Должно быть, где-то еще копошилась во мне надежда. Не знаю. Но теперь с этим было покончено. Меня бесило, что я так попался. Я злился, словно меня поймали в западню. Да так оно и было! И ночь, помню, была жаркая. Воздух был абсолютно неподвижен.

Он помнил это так хорошо, что, сидя передо мной на стуле, казалось, задыхался и обливался потом. Несомненно, он был взбешен; то был новый удар, но этот удар напомнил ему о том важном деле, ради которого он бросился на мостик, чтобы тотчас же о нем позабыть. Он намеревался перерезать канаты, привязывавшие лодки к судну. Он выхватил нож и принялся за работу так, словно ничего не видел, ничего не слышал, никого не замечал. Они сочли его безнадежно помешанным, но не осмелились шумно выражать протест против этой бесполезной траты времени. Покончив с этим делом, он вернулся на то самое место, где стоял раньше. Первый механик тотчас же за него ухватился и зашептал с такой злобой, словно хотел укусить его за ухо:

– Безмозглый идиот! Вы думаете, вам удастся спастись, когда вся эта орава очутится в воде? Да они вам голову прошибут и не подпустят к лодкам.

Он ломал руки, а Джим словно и не замечал его. Шкипер нервно топтался на одном месте и бормотал:

– Молоток! Молоток! Принесите же молоток!

Маленький механик хныкал как ребенок, но, хотя рука у него и была поломана, он оказался разумнее своих товарищей и, собравшись с духом, бросился в машинное отделение. По справедливости следует признать, что это было дело нешуточное. Джим сказал мне, что у механика вид был отчаянный, как у человека, загнанного в тупик; он тихонько завыл и рванулся вперед. Вернулся он тотчас же с молотком в руке и, не останавливаясь, бросился к болту. Остальные немедленно оставили Джима в покое и побежали ему помогать. Джим слышал, как постукивал молоток, слышал звук падающего болта. Лодка была готова к спуску. Только тогда посмотрел он в ту сторону – только тогда. Но он не двинулся с места – не двинулся с места. Он хотел втолковать мне, что он не двинулся с места, что ничего общего не было между ним и теми людьми… теми людьми с молотком. Ничего общего! Более чем вероятно, что он считал себя отделенным от них пространством, которого нельзя перейти, – препятствием непреодолимым, пропастью бездонной. Он стоял от них так далеко, как только было возможно, – на другом конце мостика.

Его ноги были прикованы к этому месту, а глаза – к этой неясной группе людей, наклонявшихся и странно раскачивавшихся во власти единого страха. Ручной фонарь, подвешенный к стопке над маленьким столиком на мостике – на «Патне» не было рубки посредине, – освещал напрягавшиеся в усилии плечи, согнутые спины. Они налегали на нос лодки, они выталкивали ее в ночь и больше уже не оглядывались в его сторону. Они отказались от него, словно он действительно был слишком далеко, безнадежно далеко, и не стоило бросать ему призыв, взгляд или знак. Им некогда было взирать на его пассивный героизм и чувствовать укор, таившийся в его сдержанности. Лодка была тяжелая; они налегали на нос, не тратя сил на подбадривание; но ужас, развеявший их самообладание, как ветер раскидывает солому, превращал их отчаянные усилия в начатый фарс, а их самих уподоблял кувыркающимся клоунам в цирке. Они толкали руками, головой, налегали всем телом, напрягали все свои силы, и едва им удалось столкнуть нос с боканца, как все они как один человек стали карабкаться в лодку. В результате лодка резко качнулась, оттолкнув их назад, беспомощных, натыкающихся друг на друга. Секунду они стояли ошеломленные, злобным шепотом обмениваясь всеми ругательствами, какие только приходили им на ум; затем снова принялись за дело. И так повторялось три раза. Джим описывал мне это с угрюмой задумчивостью. Он не упустил ни единой детали комичного зрелища.

– Я проклинал их. Ненавидел. Я должен был смотреть на все это, – сказал он без всякого выражения, мрачно и пристально вглядываясь в меня. – Подвергался ли кто такому постыдному испытанию?

На секунду он сжал голову руками, как человек, доведенный до безумия каким-то невероятным оскорблением. Было кое-что, чего он не мог объяснить суду – и даже мне; но я был бы недостоин принимать его признания, если бы не сумел понять паузы между словами. В этом натиске на его стойкость была насмешка, злобная, порочная, мстительная; был шутовской элемент в его испытании – унизительные комичные гримасы перед лицом надвигающейся смерти или бесчестия.

Он передавал факты, которых я не забыл, но по прошествии стольких лет я не могу вспомнить подлинные его слова, – помню только, что он удивительно хорошо сумел окрасить мрачной своей ненавистью перечень голых фактов. Дважды – сказал он мне – закрывал глаза, уверенный, что конец наступает, и дважды приходилось ему снова их открывать. Каждый раз он замечал, что тьма все сгущается. Тень молчаливого облака упала с зенита на судно и словно задушила все звуки, выдававшие присутствие живых существ. Он уже не слышал больше голосов под тентом. Всякий раз, когда он закрывал глаза, вспышка мысли ярко освещала эту груду тел, распростертых у грани смерти. Открывая глаза, он смутно видел борьбу четверых, бешено сражавшихся с упрямой лодкой.

Время от времени они падали навзничь, вскакивали, ругаясь, и вдруг снова кидались все вместе к лодке… Можно было хохотать до упаду, добавил он, не поднимая глаз. Потом взглянул на меня с унылой улыбкой.

– Меня ждет веселенькая жизнь! Ведь я еще много раз до своей смерти буду видеть это забавное зрелище.

Он снова опустил глаза.

– Видеть и слышать… видеть и слышать, – повторил он дважды, с большими паузами, глядя в пространство.

Он снова встрепенулся.

– Я решил не открывать глаза, – сказал он, – и не мог. Не мог, – и пусть все это знают – мне все равно! Пусть это испытают те, кто вздумает осуждать меня. Пусть они найдут иной, лучший выход! Вторично глаза мои раскрылись, да и рот тоже. Я почувствовал, что судно движется. Оно чуть накренилось и поднялось тихонько – медленно, ужасно медленно! Этого не было в течение многих дней. Облако пронеслось над головой, и первый вал, казалось, пробежал по свинцовому морю. В этом движении не было жизни. Однако у меня в мозгу что-то перевернулось. Что бы вы сделали? Вы уверены в себе, не так ли? Что бы вы сделали, если бы почувствовали сейчас – сию минуту, – что этот дом чуть-чуть движется, пол качается под вашим стулом? Вы бы прыгнули. Клянусь небом, вы бы прыгнули с того места, где сидите, и очутились вон в тех кустах внизу. – Он вытянул руку в темноту за каменной балюстрадой.

Я не пошевельнулся. Он смотрел на меня очень пристально, очень сурово. Двух мнений быть не могло: сейчас меня запугивали, и мне следовало сидеть неподвижно, безмолвно, чтобы не сделать рокового признания о том, как поступил бы я, а это признание имело бы отношение и к случаю с Джимом. Я не намерен был подвергать себя такому риску. Не забудьте – он сидел передо мной, и, право же, он слишком походил на нас, чтобы не быть опасным. Но, если хотите знать, я быстрым взглядом измерил пространство, отделявшее меня от пятна сгущенного мрака на лужайке перед верандой. Он преувеличил. Я не допрыгнул бы на несколько футов… Только в этом я и был уверен.

Настал, как он думал, последний момент, но Джим не шевелился. Его ноги по-прежнему были словно пригвождены к палубе, но мысли кружились в голове. И в тот же момент он увидел, как один из тех, что толкались у шлюпки, внезапно попятился, взмахнул руками, словно ловя воздух, споткнулся и упал. Собственно, он не упал, а тихонько опустился, принял сидячее положение и сгорбился, прислонившись спиной к светлому люку машинного отделения.

– То был кочегар. Тощий, бледный парень с растрепанными усами. Исполнял обязанности третьего механика, – пояснил Джим.

– Умер, – сказал я. Об этом шла речь на суде.

– Так говорят, – произнес Джим с мрачным равнодушием. – Конечно, я этого не знал. Слабое сердце. Он уже несколько дней назад жаловался, что ему не по себе. Волнение. Чрезмерное напряжение. Черт его знает что. Ха-ха-ха! Нетрудно было заметить, что ему тоже не хотелось умирать. Забавно, правда? Пусть меня пристрелят, если он не был одурачен и не навлек на себя смерти. Одурачен, вот именно! Клянусь небом, одурачен так же, как и я… Ах! Если бы только он был спокоен. Если б только он послал их к черту, когда они подняли его с койки, потому что судно тонуло. Если бы он засунул руки в карманы и обругал этих людей!

Он встал, потряс кулаком, взглянул на меня и снова сел.

– Упустил случай, да? – прошептал я.

– Почему вы не смеетесь? – спросил он. – Шутка, задуманная в преисподней. Слабое сердце!.. Иногда мне хочется, чтобы у меня было слабое сердце.

Это меня рассердило.

– Вам хочется? – воскликнул я с глубокой иронией.

– Да! Неужели вы не можете это понять? – крикнул он.

– Не знаю, зачем вам желать больше, чем есть, – сердито сказал я.

Он посмотрел на меня, ничего не понимая. Эта стрела тоже пролетела мимо мишени, а он был не из тех, что задумываются над зря потраченными стрелами. Честное слово, он решительно ничего не подозревал, с ним нужно было вести себя по-иному. Я был рад, что моя стрела пролетела мимо, – рад был, что он даже не слыхал, как я отпустил тетиву.

Конечно, в то время он не мог знать, что кочегар умер. Следующая минута – последняя, которую он провел на борту – была заполнена событиями и ощущениями, налетавшими на него, как волны на скалу. Я умышленно пользуюсь этим сравнением, ибо, веря его рассказу, склонен думать, что он все время сохранял странную иллюзию пассивности, словно сам он не действовал, а лишь отдавался на волю тех адских сил, которые его избрали жертвой своей шутки. Первое, что он услышал, был скрежещущий звук тяжелых боканцев, наконец повернутых, – этот скрежет словно проник в его тело с палубы через подошвы ног и поднялся по спинному хребту к мозгу. Шквал был близок, и вторая, более высокая волна угрожающе подняла пассивный кузов судна, а мозг и сердце Джима пронзили панические вопли: «Спускайте! Ради бога, спускайте! Судно тонет!»

Вслед за этим канаты побежали по блокам, а под тентом раздались испуганные голоса.

– Они подняли такой крик, что могли разбудить и мертвого, – сказал Джим.

Затем, когда шлюпка с плеском буквально упала наконец на воду, послышался глухой стук падающих в нее тел и нестройные крики:

– Отцепляйте! Отцепляйте! Оттолкнитесь! Шквал надвигается…

Он услыхал высоко над своей головой слабое бормотанье ветра, а внизу, у его ног, прозвучал крик боли. Чей-то голос у борта стал проклинать гак у блока. На носу и корме судна раздалось жужжание, словно в потревоженном улье. Джим рассказывал очень спокойно – спокойна была его поза, лицо, голос, – и так же спокойно он продолжал без малейшего предупреждения:

– Я споткнулся об его ноги…

Вот как я впервые услышал о том, что он сдвинулся с места. Невольно я что-то проворчал от удивления. Наконец он сорвался с места, но о том, когда это произошло и что вывело его из состояния оцепенения, он знал не больше, чем знает вырванное с корнем дерево о ветре, повергшем его на землю. Все это его ошеломило – звуки, тьма, ноги мертвого человека. Клянусь Юпитером! Проклятая шутка опутала его всего, но, видите ли, он не признавался в том, что допустил ее. Удивительно, как заразительно действовала на вас его иллюзия. Я слушал так, словно мне рассказывали о манипуляциях черной магии над трупом.

– Он перевернулся на бок, очень тихо, и это последнее, что я видел на борту, – продолжал Джим. – Мне не было дела до того, что с ним происходит. Похоже было – он поднимается. Конечно, я думал, что он встает. И ждал: он пробежит мимо меня к поручням и прыгнет в шлюпку вслед за остальными. Я слышал, как они возились там, внизу, и чей-то голос словно из глубины шахты крикнул: «Джордж!» Затем все трое принялись вопить. Я отчетливо различал три голоса: один блеял, другой визжал, третий выл… ух!..

Он слегка вздрогнул, и я заметил, что он медленно приподнимается, как будто чья-то сильная рука поднимала его за волосы со стула. Медленно он встал, и, когда выпрямился во весь рост, рука словно его отпустила, и он пошатнулся. Жутко спокойным было его лицо, движения и даже голос, когда он сказал:

– Они кричали.

И невольно я насторожился, как будто пытался уловить этот призрачный крик под фальшивым покровом молчания.

– Восемьсот человек находились на борту этого судна, – сказал он, пригвождая меня к спинке стула жутким, невидящим своим взглядом. – Восемьсот живых людей, а они звали одного мертвого, хотели его спасти: «Прыгай, Джордж! Прыгай! Да прыгай же!» Я стоял, положив руку на шлюпбалку. Я был очень спокоен. Тьма спустилась непроглядная. Не видно было ни неба, ни моря. Я слышал, как шлюпка ударялась о борт, и больше ни одного звука не доносилось оттуда, снизу, но на судне подо мной стоял гул голосов.

«Mein Gott! Шквал! Шквал! Отталкивайте шлюпку!»

Когда раздался шум дождя и налетел первый порыв ветра, они подняли вой: «Прыгай, Джордж! Мы тебя поймаем! Прыгай!»

– Судно начало медленно опускаться на волне; водопадом обрушился ливень; фуражка слетела у меня с головы; дыхание сперло. Я услышал издалека, словно стоял на высокой башне, еще один дикий вопль: «Джо-о-ордж! Прыгай!» Судно опускалось, опускалось под моими ногами, носом вперед…

Он задумчиво поднял руку и стал перебирать пальцами, как будто снимая с лица паутину; затем полсекунды смотрел на свою ладонь и наконец отрывисто сказал:

– Я прыгнул… – Он запнулся, отвел взгляд… – Оказывается, прыгнул, – добавил он.

Его светлые голубые глаза взглянули на меня жалобно; глядя на него, стоящего передо мной, ошеломленного, как будто обиженного, я испытывал странное ощущение: то была мудрая покорность и шутливая, но глубокая жалость старика, беспомощного перед ребяческим горем.

– Похоже на то, – пробормотал я.

– Я не знал этого, пока не поднял глаз, – торопливо объяснил он.

Что ж, и это было возможно. Приходилось его слушать, как слушают маленького мальчика, попавшего в беду. Он не знал. Каким-то образом это произошло. И вторично произойти не могло. Он прыгнул на кого-то и упал поперек скамьи. Ему казалось, что все ребра у него с левой стороны поломаны; затем он перевернулся на спину и увидел смутно вырисовывающееся над ним судно, с которого он только что дезертировал. Красный огонь пылал в пелене дождя, словно костер на гребне холма, окутанного туманом.

– Судно казалось высоким, выше стены. Оно вздымалось, словно утес, над лодкой… Я хотел умереть, – воскликнул он. – Возврата не было. Казалось, я прыгнул в колодец, – в глубокую яму…

Глава X

Он переплел пальцы и расцепил их. Да, то была правда: он действительно прыгнул в глубокую яму. Он упал с высоты, на которую больше уже не мог подняться. К тому времени лодка понеслась вперед мимо борта. Было слишком темно, чтобы они могли разглядеть друг друга; кроме того, их слепил и захлестывал дождь. Он сказал мне, что их словно увлекал поток в черной пещере. Они повернулись спиной к шквалу; шкипер, видимо, опустил весло за корму, чтобы вести лодку перед шквалом, и в течение двух или трех минут казалось, что настал конец мира – потоп и непроглядная тьма. Море шипело, словно двадцать тысяч котлов. Это его сравнение – не мое. Думаю, после первого порыва ветер стих; Джим сам заявил на следствии, что большого волнения в ту ночь не было. Он съежился на носу лодки и украдкой бросил взгляд назад. Он увидел желтый огонек на верхушке мачты, стертый, как последняя угасающая звезда.

– Я ужаснулся, что огонь все еще там, – сказал он.

Это его подлинные слова. Его привела в ужас мысль, что судно еще не затонуло. Несомненно, он хотел, чтобы отвратительная катастрофа закончилась возможно скорее. Люди в лодке молчали. В темноте казалось, что лодка летит вперед, но, конечно, ход ее не мог быть скорым. Ливень пронесся, и страшное, волнующее шипение моря замерло вдали. Слышен был лишь тихий плеск у бортов лодки. Кто-то громко стучал зубами. Рука коснулась спины Джима. Слабый голос спросил: «Вы тут?»

Другой дрожащий голос выкрикнул: «Оно затонуло!»

Они все вскочили на ноги и поглядели назад. Огня они не увидели. Все было черно. Мелкий холодный дождь хлестал их по лицу. Шлюпка слегка накренялась. Кто-то стучал зубами и дважды пытался сдержать дрожь, чтобы заговорить; наконец ему удалось сказать: «К-как раз в-вов-время… Брр!»

Джим узнал голос старшего механика, угрюмо сказавшего: «Я видел, как оно затонуло. Случайно я оглянулся».

Ветер почти стих.

В темноте они прислушивались, повернувшись к корме, словно надеялись расслышать крики. Сначала Джим был благодарен, что ночь сокрыла от него страшную сцену, а затем – знать об этом и ничего не видеть и не слышать показалось ему последним пределом несчастья.

– Странно, не правда ли? – прошептал он, прерывая свой несвязный рассказ.

Мне это не казалось странным. Должно быть, он подсознательно был убежден в том, что реальность не могла быть такой потрясающей, жуткой и мстительной, как ужасная картина, созданная его воображением. Думаю, в этот момент сердце его вместило все страдание, а душа познала весь ужас и отчаяние восьмисот людей, застигнутых в ночи внезапной и жестокой смертью. Иначе как объяснить его слова:

– Мне казалось, что я должен выпрыгнуть из этой проклятой лодки и плыть назад, хотя бы полмили… плыть к тому самому месту…

Как объяснить такой импульс? Понимаете ли вы его значительность? Зачем возвращаться к тому месту? Почему не утопиться тут же, у борта шлюпки, если он думал топиться? Зачем возвращаться туда? Он хотел увидеть… словно должен был усыпить свое воображение мыслью о том, что все кончено, и лишь после этого искать успокоения в смерти. Не верю, чтобы кто-нибудь из вас мог предложить другое объяснение. То был один из тех странных, волнующих проблесков в тумане. То было необычайное разоблачение. Он сказал об этом так, как будто это была самая естественная вещь на свете. Он подавил этот импульс и тогда обратил внимание на тишину вокруг. Об этом он мне рассказал. Молчание моря и неба, необъятное, сомкнулось, как смерть вокруг этих спасенных трепещущих жизней.

– Можно было услышать падение булавки, – сказал он; губы его странно подергивались, как у человека, который, рассказывая о каком-нибудь чрезвычайно трогательном событии, старается овладеть собой. Молчание! Одному богу известно, как он это молчание воспринял.

– Я не думал, чтобы где-нибудь на земле могло быть так тихо, – произнес он. – Нельзя было отличить моря от неба; не на что было смотреть, нечего было слушать. Ни проблеска, ни тени, ни звука. Можно было подумать, что каждый клочок земли пошел ко дну и утонули все, кроме меня и этих негодяев в лодке.

Он склонился над столом и положил руку рядом с кофейными чашками, ликерными рюмками и окурками сигар.

– Кажется, я этому верил. Все погибло и… все было кончено… – он глубоко вздохнул… – для меня.

Марлоу внезапно выпрямился и энергичным жестом отбросил свою сигару. Она прочертила красный след, словно игрушечная ракета, прорезавшая завесу ползучих растений. Никто не шевельнулся.

– Ну, что же вы об этом думаете? – воскликнул Марлоу, внезапно оживляясь. – Разве он не был честен с самим собой? Его спасенная жизнь была кончена, ибо почва ушла у него из-под ног, не на что было ему смотреть и нечего слушать. Уничтожение – да! А ведь это было только облачное небо, спокойное море, неподвижный воздух. Только ночь, только молчание. Так продолжалось несколько минут; потом они почувствовали – внезапно и единодушно – потребность болтать о своем спасении.

«Я с самого начала знал, что оно затонет!»

«Еще минута, и мы…»

«Еле-еле успели, ей-богу!»

Джим ничего не сказал. Затихший было ветер начал снова усиливаться, и ропот моря вторил этой болтовне, последовавшей, как реакция, после минуты немого ужаса. Оно затонуло! Оно затонуло! Сомнений быть не могло. Ничем нельзя было помочь. Они снова и снова повторяли эти слова, как будто не могли остановиться. Они не сомневались, что оно должно было потонуть. Огни исчезли. Ошибиться невозможно. Огни исчезли. Этого следовало ждать… Судно должно было затонуть… Джим заметил, что они говорили так, словно оставили позади пустое судно. Они решили, что затонуло оно быстро. Казалось, это доставило им какое-то удовольствие. Механик истерически захохотал: «Я р-рад. Я р-рад».

– Зубы его стучали как трещотка, – сказал Джим, – и вдруг он захныкал. Он плакал и всхлипывал как ребенок, захлебываясь и приговаривая: «О боже мой! О боже мой!» Он замолкал на секунду и вдруг снова начинал: «О моя бедная рука! О моя бедная рука!» Я чувствовал, что готов его прибить. Двое сидели на корме. Я едва мог различить их фигуры. Голоса доносились до меня – бормотание, ворчание. Тяжело было это выносить. Мне было холодно. И я ничего не мог поделать. Мне казалось, что, если я пошевельнусь, мне придется отправиться за борт и…

Его рука что-то нащупывала, коснулась ликерной рюмки, он быстро ее отдернул, словно притронулся к раскаленному углю. Я слегка подвинул бутылку и спросил:

– Не хотите ли еще?

Он посмотрел на меня сердито.

– Вы думаете, я не смогу это рассказать, не взвинчивая себя? – спросил он.

Компания кругосветных путешественников отправилась спать. Мы были одни; только в тени виднелась неясная белая фигура; заметив, что на нее смотрят, она шагнула вперед, приостановилась, затем безмолвно скрылась. Час был поздний, но я не торопил своего гостя.

Сидя растерянный в лодке, он услышал, как его спутники начали вдруг кого-то ругать.

«Чего ты не прыгал, сумасшедший?» – спросил чей-то ворчливый голос.

Первый механик слез с кормы и стал пробираться к носу, словно подхлестываемый злобным намерением разделаться с «величайшим идиотом на свете». Шкипер, сидевший у весла, хриплым голосом выкрикивал обидные эпитеты. Джим поднял голову и услышал имя «Джордж»; в то же время в темноте чья-то рука ударила его в грудь.

«Что ты можешь сказать в свое оправдание, дурак?» – осведомился кто-то в порыве справедливого негодования.

– Они ругали меня, – сказал Джим, – они ругали меня… называя Джорджем.

Он взглянул на меня, попробовал улыбнуться, отвел глаза и продолжал:

– Этот маленький второй механик наклонился к самому моему носу: «Как, да ведь это проклятый штурман!» «Что?!» – заревел шкипер с другого конца шлюпки. «Не может быть!» – взвизгнул старший механик. И тоже наклонился, чтобы заглянуть мне в лицо.

Ветер внезапно стих. Снова полил дождь, и мягкий таинственный шум, каким море отвечает на ливень, поднялся со всех сторон в ночи.

– Сначала они были слишком ошеломлены, чтобы тратить много слов, – стойко рассказывал Джим, – а что мне было им сказать? – Он запнулся, потом с усилием продолжал: – Они называли меня скверными именами…

Голос его, пониженный до шепота, вдруг зазвучал громко, ожесточенный презрением, словно речь шла о каких-то неслыханных мерзостях.

– Все равно, как бы они меня ни называли, – угрюмо сказал он, – ненависть звучала в их голосах. Недурное дело! Они не могли простить мне, что я попал в лодку. Эта мысль была им ненавистна. Они обезумели… – Он отрывисто рассмеялся… – Но это удержало меня от… Смотрите! Я сидел со скрещенными руками на планшире носа…

Он присел на край стола и скрестил руки:

– Вот так – понимаете? Достаточно было чуть-чуть наклониться, и я бы отправился… вслед за остальными. Чуть-чуть наклониться…

Он нахмурился и, коснувшись пальцем лба, многозначительно сказал:

– Эта мысль все время была у меня в голове. Все время… А дождь, холодный, как растаявший снег – нет, еще холоднее, – падал на мой тонкий бумажный костюм… Никогда еще мне не было так холодно. И небо было черное, совсем черное. Ни единой звезды, ни проблеска света, – ничего за пределами этой проклятой лодки, где двое людей тявкали на меня, словно дворняжки на вора, загнанного на дерево. «Тяв! Тяв! Что ты тут делаешь? Хорош, нечего сказать! Здесь не место для такой особы, как ты! Что, ты уже не такой очумелый? Влез в шлюпку? Да? Тяв! Тяв!» Эти двое старались перекричать друг друга. Шкипер лаял с кормы; за завесой дождя его нельзя было разглядеть; он выкрикивал ругательства на своем грязном жаргоне. «Тяв! Тяв! Гау, гау, гау! тяв, тяв!» Приятно было их слушать. Уверяю вас, это меня возбуждало. Это спасло мне жизнь. А они все орали, словно хотели криком свалить меня за борт… «Как это ты набрался храбрости прыгнуть? Ты здесь не нужен. Если б я знал, кто здесь сидит, я б тебя швырнул за борт, проклятый хорек! Что ты сделал с механиком? Как это ты решился прыгнуть, трус? И почему бы нам троим не швырнуть тебя за борт?..» Они задохлись от крика. Ливень прекратился. И снова тишина. Ни звука не слышно было вокруг лодки. Они хотели отправить меня за борт! Ну что ж, их желание исполнилось бы, если б только они сидели молча. Швырнуть за борт! Пошли бы они на это? «Попробуйте», – сказал я. «За два пенса швырнул бы!» – «Не стоит пачкаться!» – взвизгнули они вместе. Было так темно, что я мог различить их, только когда они шевелились. А, право, жаль, что они не попытались!

Я невольно воскликнул:

– Какое необычайное положение!

– Недурно, а? – сказал он словно в оцепенении. – Они, кажется, думали, что я почему-то прикончил того кочегара. Зачем мне было это делать? И как я мог знать? Ведь попал же я как-то в лодку. В лодку… я.

Мускулы вокруг его рта сократились, и гримаса прорезала маску, скрывавшую его лицо, – сильная, мимолетная судорога, словно вспышка молнии, освещающая на секунду тайные извилины облака.

– Я прыгнул. Несомненно, я сидел с ними в лодке, – не так ли? Не ужасно ли: что-то побудило сделать такую вещь, а потом ответственность ложится на человека! Что я знал об их Джордже, из-за которого они подняли вой? Помню, я видел, как он лежал, скорчившись на палубе. «Убийца и трус!» – выкрикивал первый механик. Казалось, только эти два слова и приходили ему на память. Мне было все равно, но этот крик начал меня раздражать. «Замолчите», – сказал я. Тут он собрался с силами и отчаянно завопил: «Вы его убили! Вы его убили!» – «Нет, – крикнул я, – но вас я сейчас убью!» Я вскочил, он с грохотом упал назад через скамью. Я не знаю, как это произошло. Было слишком темно. Должно быть, он хотел отступить. Я стоял неподвижно, повернувшись лицом к корме, а маленький второй механик захныкал: «Ведь вы же не ударите человека с поломанной рукой… а еще считаете себя джентльменом». Я услышал тяжелые шаги и хриплое ворчание. Вторая скотина шла на меня, волоча весло по корме. Я видел, как он надвигается, огромный-огромный – такими нам кажутся люди в тумане или во сне. «Идите!» – крикнул я. Я отшвырнул бы его, как узел с тряпьем. Он остановился, пробормотал что-то и повернул назад. Быть может, он услышал приближение ветра. Я ничего не слыхал. То был последний порыв ветра. Шкипер вернулся к своему веслу. Мне было жаль. Я бы не прочь был попытаться…

Он разжал и снова сжал кулак: руки его злобно дрожали.

– Тише, тише, – прошептал я.

– А? Что? Я не волнуюсь, – возразил он, страшно разобиженный, и, судорожно двинув локтем, опрокинул бутылку коньяка. Я рванулся вперед, отодвигая стул. Он выскочил из-за стола, словно мина взорвалась за его спиной, и метнулся в сторону; я увидал испуганные глаза и побледневшее лицо. Потом на лице его отразилась досада.

– Ужасно неприятно! Какой я неловкий, – пробормотал он, очень расстроенный.

Нас окутал острый запах пролитого алкоголя, и удушливая атмосфера питейного дома ворвалась в прохладную чистую тьму ночи. В зале ресторана потушили огни; наша свеча одиноко мерцала в длинной галерее, и колонны почернели от подножия до капителей. На фоне ярких звезд угол дома, где помещается управление порта, вырисовывался отчетливо по ту сторону площади, словно мрачное здание придвинулось ближе, чтобы видеть и слышать.

Он принял равнодушный вид.

– Пожалуй, сейчас я не так спокоен, как тогда. Я был готов ко всему. То были пустяки…

– Недурно вы провели время в этой лодке, – заметил я.

– Я был готов, – повторил он. – После того как исчезли огни судна, могло произойти все что угодно – все, – и мир об этом не узнал бы. Я это чувствовал и был доволен. И тьма была как раз подходящая. Словно нас быстро замуровали в большом склепе. Безразлично было все, что бы ни делалось на земле. Некому высказывать свое мнение. Ни до чего нет дела…