Текст книги "Мифы, в которых нам жить"

Автор книги: Джозеф Кэмпбелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Итак, друзья мои, ничего-то мы на самом деле не знаем, и даже наука не может поведать нам истину, поскольку сама представляет собой, можно сказать, лишь стремление к истинам, пусть безудержное и безоглядное. Поэтому мне кажется, что наука будущего предложит нам откровения более живые, яркие и величественные, чем все, что когда-либо давали и даже обещали древние религии. Старинные тексты успокаивают отдаленными перспективами: по их словам, где-то там есть любящий, добрый и справедливый отец, который взирает на нас с высоты, готов принять нас и непрестанно радеет за наши драгоценные жизни. С другой стороны, наши науки утверждают, что никто не знает, что именно находится «где-то там», да и существует ли где-либо это «там». Утверждать можно только одно: нас окружает колоссальная панорама явлений, а органы чувств и особые инструменты выражают их языком разума в соответствии с природой мышления. Кроме того, существует панорама совершенно иных, внутренних образов, которые отчетливее всего воспринимаются ночью, во сне, но подчас вторгаются в дневную жизнь и грозят нам безумием. Так или иначе, остается лишь гадать и по возможности строить новые гипотезы о том, что лежит в основе внешних и внутренних впечатлений. Что, где, почему? Эти самые обычные вопросы упираются в полную тайну, и мы точно знаем лишь то, что нам ровным счетом ничего не известно; остается просто набраться мужества и признать свое поражение.

Нет больше никаких требований – ничего такого, во что нужно верить и что следует делать. С другой стороны, каждый имеет право, если пожелает, продолжать средневековую, восточную и даже какую-нибудь первобытную игру. Мы живем в сложное время, и для тех, кто теряет присутствие духа, хороши любые средства, ограждающие от сумасшедшего дома.

Зимой 1954 года, когда я был в Индии, мне довелось беседовать с одним индийским господином, моим ровесником. После обычного обмена любезностями он с довольно чопорным видом поинтересовался:

– Что вы, западные ученые, думаете сейчас о возрасте Вед? Как вам, должно быть, известно, для индийцев Веды – то же, что Тора для евреев. Это самые древние индийские священные тексты, и потому к ним относятся с огромным почтением.

– Не так давно ученые сократили возраст Вед, – ответил я. – Если не ошибаюсь, сейчас их датируют десятым-пятнадцатым веком до нашей эры. Вы, наверное, знаете, что тут, в Индии, найдены следы цивилизации еще древнее ведической.

– Разумеется, – сухо, но без раздражения откликнулся мой собеседник и с непоколебимой убежденностью добавил: – Я знаю об этом, но как благоверный индуист не могу поверить, будто на свете есть что-то старше Вед.

И он вовсе не кривил душой.

– Ну и ладно, – пожал я плечами. – К чему тогда спрашивать? Следует, впрочем, отдать должное старой доброй Индии и завершить нашу тему отрывком из одного индуистского мифа. Мне кажется, его образность очень метко отражает общее ощущение перемен, которое все мы испытываем сейчас, когда приближаемся к важнейшему перепутью человеческой истории. Миф повествует о первых днях Вселенной, когда боги сражались со своими заклятыми врагами, титанами. Однажды они решили заключить перемирие, чтобы сообща вспахтать Молочный Океан – Вселенское Море – и добыть масло бессмертия. Мутовкой для пахтания стала Космическая Гора (ведический двойник Дантовой), а веревкой – обвившая гору Космическая Змея. Боги взялись за голову Змеи, титаны потянули за хвост, и Космическая Гора завертелась. Океан пахтали тысячу лет, пока из его глубин не поднялось черное облако смертельно ядовитого дыма. Пахтание пришлось приостановить. Боги с титанами пробились к источнику неслыханного могущества, но сначала им нужно было справиться с первыми, губительными проявлениями этой силы. Для того чтобы продолжать работу, кто-то должен был вобрать в себя отравленную тучу. Все знали, что на такой подвиг способен только один – архетипический бог йоги, устрашающий и демонический Шива. Он собрал ядовитый газ в миску для подаяния, одним глотком опустошил ее и, благодаря искусству йоги, задержал в горле, которое тут же налилось синевой (с тех пор Шиву начали называть Нилакантха – «Синяя Шея»). После это чудесного деяния боги и титаны вновь принялись за дело. Они пахтали, пахтали, пахтали без устали – как вдруг из Космического Океана начали подниматься драгоценные блага: Луна, Солнце, слон о восьми хоботах, великолепный жеребец, чудодейственные лекарства и – наконец! – огромная сияющая чаша с амброзией.

На мой взгляд, этот древнеиндийский миф иносказательно описывает наши сегодняшние труды и побуждает бесстрашнее, энергичнее продолжать начатое дело.

II. РОЖДЕНИЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА (1966 г.)

Мифология – несомненно, сверстник человечества. Найдены подтверждения того, что уже в самом далеком прошлом, куда удалось заглянуть с помощью разрозненных свидетельств появления нашего рода, творчество и сама жизнь Homosapiens строились на мифических представлениях. Больше того, те же данные указывают на единство человечества, поскольку основные сюжеты мифотворчества остаются неизменными и всеобщими в плоскости не только исторической, но и географической, то есть во всех населенных уголках Земли. Рассуждая об эволюции человека, ученые обычно уделяют основное внимание нашему внешнему облику и характерным анатомическим особенностям – прямохождению, относительному размеру мозга, числу и размещению зубов и противостоящему большому пальцу, чья подвижность позволяет руке ловко обращаться с разнообразными орудиями. Профессор Лики, чьи находки в Восточной Африке легли в основу большей части наших познаний о первых гоминидах, назвал их самых человекоподобных представителей (судя по останкам, живших примерно 1,8 миллиона лет тому назад) Homohabuis – «Человек умелый». Определение, вне всяких сомнений, очень точное, так как именно те отважные парни и были, похоже, изобретателями орудий труда.

Если же перейти от физических признаков нашего вида к психологическим, главным отличием человека от зверей следует считать то, что жизнь его подчиняется прежде всего мифическим целям, и лишь во вторую очередь – экономическим законам. Конечно, вода и пища, деторождение и надежный кров играют в быте человека не меньшую роль, чем в жизни шимпанзе, но как увязать это с пышностью пирамид и средневековых соборов, с индийцами, которые умирают от голода, хотя кругом бродят стада пригодного в пищу скота, или историей Израиля от эпохи Саула вплоть до нашего времени? Если и существует особенность, отличающая психологию человека от животного, то это, безусловно, полное подчинение всех сфер человеческого бытия – даже хозяйственной – мифологическому мышлению. Но почему и каким образом нереальные представления могли занять главенствующее место среди нужд материальной жизни? Так случилось потому, что в чудесном мозге человека родилось неведомое другим приматам индивидуальное сознание, объявшее не только само себя, но и один важный факт: оно, как и все, что ему дорого, рано или поздно умрет.

Осознание собственной бренности и стремление преодолеть ее – первый порыв к мифологии. Вместе с ним приходит еще одно прозрение: общество, где человек появляется на свет, получает пищу и защиту и где он сам обязан принимать участие в охране и воспитании других, существовало задолго до него и не исчезнет после его смерти. Говоря иными словами, отдельный представитель нашего вида, сознающий себя человеком, сталкивается не только с проблемой смерти, но и с необходимостью приспосабливаться к правилам родного сообщества, где его личный образ жизни подчиняется социальным обычаям – законам сверхорганизма, куда человеку приходится вливаться без остатка: ведь только участие в делах общества позволит постичь ту жизнь, которая превозмогает смерть. В любой мифологической системе, распространявшейся в различных уголках Земли в течение доисторических и исторических эпох, в символическом виде совмещались две основополагающие идеи о неизбежности личной смерти и долговечности общественных устоев; эти принципы представляют собой центральную, упорядочивающую силу всех обрядов и, следовательно, самого общества.

Однако мальчик, подрастающий в племени первобытных охотников, вынужден приспосабливаться к общественному строю совершенно отличному, скажем, от социальных условий развитой промышленной страны; а между этими разительно несхожими видами долговечных укладов жизни можно выделить неисчислимое множество других форм существования общества. Таким образом, в упомянутой двойственности следует видеть показатель не только единства человеческого рода, но и его многообразия. Смерть ждет каждого, но каждый народ относится к ней по-своему, и потому сравнительная оценка разных мифологий обязана подмечать не только всеобщие черты мифов, но и частные видоизменения единых сюжетов в широчайшем спектре их проявления.

Существует, кроме того, и третий фактор, повсеместно оказывающий глубокое влияние на внешний облик мифологий, третье направление и содержание человеческих переживаний, которые личность неизбежно осознает по мере того, как развиваются ее мышление и наблюдательность. Этот фактор – вселенская драма, игра Природы, в которой участвует каждый человек; это загадка соотношения между внешним миром и бытием самой личности. Мир огромен и непостоянен, но в его меняющихся очертаниях заметна определенная повторяемость. За долгие тысячелетия взгляд человека на Вселенную значительно изменился – главным образом, за недавнее время, когда заметно усовершенствовались наши исследовательские инструменты. Большие перемены происходили, конечно, и в прошлом – например, в эпоху расцвета городов-государств древнего Шумера, чьи жрецы наблюдали за небесными светилами, или во времена александрийских врачей и астрономов, разработавших идею земного шара в окружении семи обращающихся хрустальных сфер.

Таким образом, анализируя мифы, легенды и соответствующие обряды человеческого рода в целом, следует выявлять, помимо устойчивых сюжетов и принципов, некие переменные величины, обусловленные не только широким многообразием существовавших на нашей планете общественных укладов, но и приемами познания природы, которые на протяжении веков неоднократно меняли мировосприятие человека.

Благодаря археологическим находкам стало очевидно, что в первобытные эпохи истории человечества происходило центробежное расселение народов во всех направлениях, когда многочисленные сообщества все больше отдалялись друг от друга и каждое воплощало в жизнь свое толкование всеобщих сюжетов; сейчас, когда людей вновь сближает единая сеть транспорта и связи, различия постепенно исчезают. Частные особенности, отделявшие прежде одну систему взглядов от другой, теперь становятся все менее существенными – во всяком случае, их все легче описывать. С другой стороны, все важнее становится способность видеть за рядом отличий общность сюжетов – неизменных еще с тех времен, когда наши пращуры впервые поднялись на ступень выше животного уровня.

Прежде чем перейти к следующей проблеме, хотелось бы высказать еще одно соображение. Оно связано с тем фактом, что в наше время почти всюду – по крайней мере в главных современных центрах культуры и творчества – люди начали воспринимать социальный порядок как нечто само собой разумеющееся; вместо того, чтобы способствовать защите, укреплению и цельности сообщества, многие переносят все свои заботы на развитие и защиту личности – прежде всего как обособленной, независимой сущности, а не частицы государства. Мы еще вернемся к тому, как это чрезвычайно важное, беспримерное смещение ценностей может повлиять на развитие мифологии в будущем.

Но сначала следует обсудить наиболее заметные различия в традиционных взглядах на мир, которые приводили в прошлом к противоречивым толкованиям всеобщих мифов в разных уголках мира.

2

Не так уж давно иудеи и христиане воспринимали первые главы и книги Библии буквально, как заслуживающие доверия повествования о происхождении Вселенной и о подлинных доисторических событиях. Предполагалось, скажем, что мир и в самом деле сотворен ровно за семь дней неким богом, о котором известно только евреям; что где-то на бескрайних просторах новорожденной Земли есть Сад Едемский с говорящим змеем; что первая женщина, Ева, сделана из ребра первого мужчины, а коварный змей поведал ей о чудесных свойствах плодов того единственного дерева, от которого Бог не велел есть; что, наконец, первые люди все-таки вкусили запретное яблоко и обрекли на Грехопадение весь род человеческий, так как после этого в мир вторглась смерть и людей изгнали из рая. Дело в том, что в центре Сада росло еще одно дерево, чьи плоды даровали вечную жизнь. Творец побаивался, что люди и сюда доберутся, попробуют плоды и станут такими же всеведущими и бессмертными, как и Он. Поэтому Бог проклял мужчину и женщину и изгнал из Едема, а у ворот Сада поставил «херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (1 Быт. 3: 24).

Трудно вообразить, но в это верили еще полвека тому назад – и не только священники, но и философы, государственные чиновники и все прочие. Сегодня мы точно знаем, что ничего подобного на самом деле не было: нет на Земле Сада Едемского, а змеи не умеют говорить. Не было ни Грехопадения, ни изгнания из рая, ни вселенского Потопа, ни Ноева ковчега. Все предание, на котором построены ведущие западные религии, представляет собой антологию вымыслов. Но, как ни удивительно, предания подобного рода всегда получали большое распространение и становились основой многих других религий. Двойники библейских сюжетов встречаются по всему свету – несмотря на то, что ни в одном уголке мира никогда не было Сада, змея, дерева или потопа.

Как же объяснить эту странность? Кто придумывает такие сказки-небылицы? Откуда вообще появляются подобные мысли? И почему, невзирая на очевидную абсурдность, они вызывают у всех народов особое благоговение?

Мне кажется, что, сравнивая ряд сюжетов из разных уголков мира и разных традиций, мы можем прийти к глубокому пониманию их силы, источников и возможного смысла. Совершенно очевидно, что эти повествования не историчны – и, следовательно, речь идет о воображаемых принципах, а не о событиях во внешнем мире. Но поскольку в таких сюжетах проявляются действительно всеобщие черты, они в определенном смысле отражают характерные особенности общечеловеческого воображения, устойчивые свойства души, или, как сейчас говорят, психики.

Таким образом, мифы рассказывают о том, что имеет для нас первостепенное значение; они излагают вечные принципы, которые следует знать каждому: это не просто полезно, а совершенно необходимо для того, чтобы наше сознание не утратило связи с сокровенными тайниками души, откуда исходят главные побуждения. Иными словами, священные сказки и их символика приносят весточки из тех уголков духа, которые неведомы нормальному бодрствующему сознанию, но попытки толковать эти сообщения как минувшие, нынешние либо грядущие события в мире пространства и времени приводят к неверному пониманию, после чего могущество символов искажается, и они низводятся до уровня чего-то второстепенного, маловажного – священного камня, жезла, животного, человека, события, города или сословия.

Обсудим немного подробнее библейский образ Сада. Его название, Едем, означает в древнееврейском «услада, прелестный уголок», а общеевропейский корень paradis– происходит от персидского pair-, «вокруг», и daeza, «стена», то есть буквально переводится как «место, огороженное стеной». Очевидно, что Едем – это обнесенный оградой чудесный сад, в центре которого высится огромное дерево; точнее говоря, их там два: дерево познания добра и зла и дерево вечной жизни. От неиссякаемого источника у их корней берут начало четыре реки, орошающие мир во всех направлениях. Когда наших прародителей, вкусивших запретный плод, изгнали из рая, у его восточных врат поставили, как утверждается, двух херувимов, чтобы не позволить людям вернуться назад.

Если считать, что эта картина описывает не географическое место, а сад души, то Едем – внутри нас. Сознание не в силах проникнуть туда и испробовать сладость вечной жизни, поскольку люди уже познали вкус добра и зла. Таким образом, именно это знание изгнало нас за стену сада, отторгло от собственной сердцевины, и теперь мы судим обо всем с точки зрения доброго и дурного, а не бессмертия – но в людских душах по-прежнему цветет наш потаенный сад, о чем сознание и не подозревает. Так, судя по всему, объясняется смысл этого мифа, если не толковать как доисторическую хронику, а соотнести с внутренним, духовным состоянием человека.

От библейского предания, зачаровавшего некогда весь западный мир, обратимся к покорившей Восток индийской легенде о Будде, где также используется мифический образ дерева бессмертия, оберегаемого двумя грозными стражами. Под этим деревом лицом к востоку сидел Гаутама, когда его озарил свет сознания собственного бессмертия, после чего принц Сиддхартха стал Буддой, Пробужденным. Есть в этой легенде и змея, но тут она является не олицетворением зла, а символом неуничтожимой энергии всего живого. Змея сбрасывает свою кожу и словно заново рождается на свет; на Востоке ее уподобляют духу, который в круговороте перевоплощений облачается в новые тела и избавляется от них, как человек меняет одежду. В индуистской мифологии гигантская кобра удерживает на голове плоскую Землю; точкой соприкосновения является, конечно же, центр диска, откуда растет мировое дерево. По буддийской легенде, когда Благословенный обрел всеведение и в течение нескольких дней сидел под деревом в глубочайшей медитации, по всему миру прокатывались сильные бури, но появившаяся из-под земли громадная кобра обвилась вокруг Будды кольцами и прикрыла его своим капюшоном.

Таким образом, в одном предании о дереве змея осуждают и проклинают, а в другом он исполняет благотворную роль. Так или иначе, в обоих случаях змей связан с деревом и, несомненно, сам вкусил его плодов, поскольку способен сбрасывать кожу и рождаться заново. Однако в Библии наших прародителей изгоняют из сада, а в буддийской легенде вход гостеприимно открыт для всех. Это означает, что дерево, под которым сидел Будда, соответствует второму древу Едемского Сада, в котором, как уже упоминалось, следует видеть не географическое место, а сад души. Что же мешает нам вернуться и присесть рядом с Буддой под деревом? Кто эти два херувима и не найдется ли подобных им в буддизме?

Одним из крупнейших центров современного буддизма является японский город Нара, в огромном храме которого высится величественная бронзовая скульптура Будды: шестнадцатиметровый Просветленный со скрещенными ногами восседает на большом лотосе, правая его рука поднята в жесте «не бойся». По обе стороны от ворот перед храмом стоят две гигантские и сказочно жуткие фигуры воинов с мечами – буддийские двойники херувимов, которых Яхве поставил у райских врат; но здесь они не для устрашения и отпугивания. Проходя мимо грозных стражников, человек должен оставить позади внушаемые ими страх смерти и желание жить.

Это означает, что, по мнению буддистов, обратную дорогу в сад преграждает не ревнивая месть божества, а наша собственная инстинктивная привязанность к тому, что мы считаем настоящей жизнью. Человеческие органы чувств, обращенные вовне, в мир пространства и времени, приковывают нас к этому миру и бренным телам. Нам не хочется расставаться с иллюзорными радостями и удовольствиями материальной жизни, но именно эта привязанность становится величайшей помехой, главным обстоятельством и условием, не позволяющим вернуться в Сад. Только это и мешает нам отыскать внутри себя то бессмертное, всеобщее сознание, чьими робкими посредниками являются обращенные вовне органы чувств.

Согласно этому учению, в херувиме с пламенным мечом у входа во внутренний Сад нет никакой нужды – мы сами не позволяем себе вернуться, поскольку питаем жадный интерес к внешним, преходящим проявлениям своего мира и собственной души. Вход в охраняемые врата символизирует, таким образом, отказ и от хорошо знакомого мира, и от привычного «я» в нем, отказ от видимых вещей, которые на наших глазах зарождаются и гибнут, расцениваются нами как благие либо дурные и, следовательно, вызывают у нас желания и страхи. У одного из буддийских великанов-херувимов рот приоткрыт, у другого губы плотно сжаты – как мне объяснили, в знак того, что мы всегда воспринимаем явления изменчивого мира в категориях противоположностей. Пройдя между стражами, человек должен оставить этот способ восприятия за воротами.

Но разве не таков, в конечном счете, смысл и библейского предания? Адам и Ева вкусили плод от дерева познания добра и зла – иными словами, пары противоположностей, – тут же поняли, что, отличаются друг от друга, и устыдились. Бог, который изгнал людей из рая и обрек на муки жизни и смерти, на тяжкий труд во благо мира, просто подтвердил уже свершившийся факт. Больше того, отныне и сам Бог стал для людей совершенно «чужим», гневным и опасным, а херувим у ворот Сада превратился в олицетворение этого понимания ими Бога и самих себя. Однако как сказано в той же библейской легенде, Адам вполне мог стать бессмертным: ведь Бог остерегался, «как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (быт.3:25). В свете христианского образа распятого Спасителя, именно это человеку и следует делать; и Писание гласит, что Христос вернул людям бессмертие. В средние века крестное древо приравнивали к дереву вечной жизни, чьим плодом стал сам распятый Искупитель, отдавший свою плоть и кровь, чтобы те были для нас «истинно пища» и «истинно питие» (2 Иоан. 6: 55.) Христос, можно сказать, бесстрашно шагнул прямо через охраняемые врата, мимо херувима и пламенного меча обращающегося. Подобно Будде, который за пять веков до того оставил позади эгоистичные желания и страхи, чтобы познать себя как чистую негибнущую Пустоту, западный Спаситель оставил тело пригвожденным к дереву, а духом воссоединился с Отцом – и теперь его путь можем повторить мы все.

Несмотря на то что отдельные взгляды двух традиций трудно примирить, их символическая образность по существу равнозначна. В Ветхом и Новом Заветах человек и Бог – не одно и то же, а противоположности; причиной изгнания людей из рая стало их неповиновение своему Творцу. Вследствие этого жертва на кресте по природе своей – не столько слияние с Единым, сколько покаянное искупление вины. С другой стороны, в буддизме отдаление человека от источника своего бытия надо толковать психологически – как следствие ошибки сознания, отвернувшегося от своего центра и источника и приписавшего окончательную реальность сугубо иллюзорным явлениям. Библейская история отчасти напоминает поучительную вечернюю сказку о наказании за проступки, сюжет которой призван внушать ребенку по отношению к родителям достаточную покорность, боязнь и почтительное уважение. Буддийское учение, напротив, предназначено для людей взрослых, сознающих бремя ответственности за самих себя. Между тем образный ряд, объединяющий обе традиции, намного старше каждой из них. Она древнее Ветхого Завета, буддизма, да и самой Индии, поскольку символика змеи, дерева и сада бессмертия встречается еще в клинописных надписях на древнешумерских цилиндрических печатях, а также в искусстве и обрядах первобытных земледельцев всего мира.

С точки зрения сравнительного изучения символики не так уж важно, действительно ли Христос и Будда были реальным людьми и творили приписываемые им чудеса. Религиозные литературные произведения всего мира изобилуют повествованиями о двойниках этих двух великих учителей. В конечном итоге, каждый подобный рассказ заканчивается одним выводом: спасителем, героем, избавителем становится тот, кто способен пробраться сквозь оградительную стену внутренних страхов, которая не позволяет нам, обычным людям, ощутить – не только наяву, но даже в ночных снах – божественную основу всего мира и собственной души. Превращенные в миф жизнеописания спасителей несут вести о запредельной мудрости посредством запредельных символов, которые, по иронии судьбы, переводятся впоследствии обратно на словесный язык тех же представлений, из которых и сложены наши внутренние стены. На венчаниях я не раз слышал, как добропорядочные христианские священники увещевают молодую пару поступать в этом мире так, чтобы в грядущем мире их ждала жизнь вечная, – и всякий Раз думал, что куда более подходящим для мифа наставлением стало бы пожелание так устроить новый брак, чтобы испытать жизнь вечную уже в этом мире. Такое бессмертие действительно существует в сфере долговечных, неразрывно связанных с самим процессом жизни ценностей, и во все времена люди одновременно и переживали, и выражали это измерение своей жизни и смерти. Все мы, не подозревая об этом, воплощаем собой такие вечные ценности, просто великими учителями становятся лишь те, кто пробуждается и постигает мироздание. Как сказано в гностическом «Евангелии от Фомы»: «Царствие Отца распространяется по земле, и люди не видят его».

Мифологию, таким образом, можно определить как поэтическое выражение сверхопытных прозрений подобного рода, и если мы вправе использовать в качестве свидетельства глубокую древность основных мифических образов – например, бога в облике змеи или священного дерева, – то зачатки всего, что воспринимается ныне как мистическое откровение, были, очевидно, издавна известны по меньшей мере некоторым из первых учителей человеческого рода.

Каковы же древнейшие свидетельства мифологического мышления человека?

Как уже отмечалось, одним из самых ранних свидетельств появления некогда на Земле человекообразных существ служат останки, найденные доктором Лики на раскопках в ущелье Олдовай в Восточной Африке: несомненно гоминидные челюсти и черепа, чей возраст, судя по слоям залегания, составляет около 1,8 миллиона лет – это невероятно далекое прошлое. С тех пор и вплоть до зарождения на Ближнем Востоке искусства хлебопашества и приручения скота человек зависел в своем выживании исключительно от собирательства, охоты и рыбной ловли. В те давние тысячелетия люди жили и кочевали небольшими группками, составляя явное меньшинство на этой земле. Теперь мы, безусловно, являемся господствующим видом, и главным нашими врагами оказываются наши же сородичи, но тогда превосходство было на стороне зверей, которые к тому же были на земле «старожилами» и чувствовали себя тут как дома. Животные отличались четкими и проверенными формами доведения; многие звери были крайне опасны. Человеческим общинам относительно редко доводилось встречаться; во всяком случае, сражения с животными – как трагичные, так и победные – случались намного чаще. Сегодня мы относимся к своим соплеменникам по-разному: с опасением, почтением, отвращением, нежностью или полным равнодушием. В ту эру, которая растянулась на миллионы лет, сходную гамму чувств люди испытывали к обитавшим по соседству животным. Больше того, современный человек понимает – по крайней мере так ему кажется – своих собратьев, и древние люди-обезьяны тоже полагали, что их связывает с животным миром определенное взаимопонимание.

Первые осязаемые свидетельства мифологического мышления относятся к эпохе неандертальцев, которые жили на земле примерно с 250 по 50 тысячелетие до нашей эры. К числу соответствующих находок относятся, во-первых, могилы с запасами пищи, скарбом для загробной жизни, орудиями труда и принесенными в жертву животными и, во-вторых, ритуальные помещения высоко в горах, где сбереглись окруженные церемониальными знаками черепа пещерных медведей. Захоронения наводят на мысль если не о бессмертии, то по крайней мере о продолжении жизни после смерти, а почти недоступные горные святилища с останками пещерных медведей, безусловно, указывают на культ этих гигантских прямоходящих – и тем схожих на человека – мохнатых чудищ. Медведей до сих пор глубоко почитают охотники и рыболовы европейского и сибирского Дальнего Севера, а также многие племена североамериканских индейцев. Больше того, некоторые из этих народов сохраняют головы и черепа священных зверей – точно так же как делали это пещерные неандертальцы.

Особенно благодарный материал для изучения представляет культ медведя, бытующий у айнов – белой расы, которая пришла в Японию на много веков раньше монголоидов, а теперь заселяет лишь северные острова Хоккайдо и Сахалин (второй сейчас, разумеется, принадлежит России). Любознательные айны придерживались весьма здравого мнения о том, что наш мир намного привлекательнее потустороннего, поэтому обитающие там богоподобные сущности нередко навещают людей. Приходят они в облике животных, но, однажды оказавшись в звериномтеле, уже не в силах от него избавиться, то есть вернуться домой, без человеческой помощи. И айны с готовностью оказывают богам содействие: убивают их, снимают и поедают звериные оболочки, тем самым – ритуально – желая освобожденным гостям счастливого пути.

В нашем распоряжении есть целый ряд подробных отчетов об этих обрядах. Удачливые путешественники могут стать их свидетелями и в наши дни. Медведей отлавливают еще детенышами и воспитывают дома, где звери становятся любимцами всей семьи: женщины ласкают их и даже позволяют им резвиться вместе с детьми. Когда медвежонок подрастает и становится опасным, его переводят в клетку, а в четырехлетнем возрасте пленнику уже пора возвращаться домой. Хозяин дома, где жил медведь, заблаговременно готовится к этому событию и объясняет зверю, что грядущий праздник не очень приятен, но он неизбежен и проводится из самых добрых побуждений. «Маленькое божество, – обращаются к сидящему в клетке мишке во вступительной речи, – мы собираемся отправить тебя домой, и если прежде ты не видел этой церемонии, то можешь не сомневаться, что так делают всегда. Мы хотим, чтобы ты вернулся на родину и рассказал своей родне, как хорошо обращались с тобой тут, на Земле. И если тебе понравилось жить среди нас, окажи нам честь и возвращайся, а мы обещаем непременно устроить тебе новую церемонию». Расправляются с медведем быстро и искусно. Снятую шкуру с оставленной головой и лапами закрепляют на распорках так, чтобы медведь казался живым, а затем переходят к пиршеству, главным блюдом которого является медвежатина. К морде убитого зверя подносят вместительный чан с похлебкой из его собственного мяса, чтобы он напоследок подкрепился. Затем богу преподносят прощальные подарки, и он, как предполагается, радостно уходит домой.