Текст книги "Коллекционер сердец"

Автор книги: Джойс Кэрол Оутс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Неожиданно Селеста высоким, хриплым голосом воскликнула:

– Но вы-то не умерли! Не умерли! Вы выжили! Вместо вас умер кто-то другой!

В следующую минуту она, наверное, рухнула бы на пол, если бы чья-то сильная рука ее не поддержала.

Потом, на удивление быстро, все прошло. Селеста даже сказала, что отлично себя чувствует, просто у нее возникло небольшое головокружение из-за слишком яркого света. И добавила, что, по мнению доктора, состояние здоровья у нее отличное. К тому же она не относится к разряду ипохондриков, которые только и занимаются своими болезнями, чаще всего вымышленными. Большое всем спасибо за заботу, но в больницу она не поедет. В день юбилея это было бы просто смешно.

– Если вы думаете, что я сделаю подобную глупость, -сказала она, – значит, вы совершенно меня не знаете.

Ей удалось убедить организаторов торжества, что она прилично себя чувствует и карету «скорой помощи» вызывать не требуется. Ее препроводили в отдельную комнату, чтобы она могла побыть одна, успокоиться и справиться с небольшим недомоганием. Селеста оказалась в гардеробной, смежной с туалетом. Оставив там, с нее взяли честное слово, что она в самом скором времени присоединится к гостям. Она и впрямь почувствовала себя здесь лучше, не видя сочувствующих, озабоченных глаз и не слыша надрывавших душу восклицаний и озабоченных вопросов: «Ну как вы, мисс Уорд?» У этой комнаты имелось дополнительное удобство: Селеста смогла закрыть на замок дверь и воспользоваться почти стерильно чистым туалетом.

Ты в безопасности! И никто ничего не знает! Все твои секреты при тебе! Главное, не поддаваться панике, быть сильной!

Селеста налила в раковину холодной воды, ополоснула лицо и долго терла его полотенцем, чтобы осмелиться потом бросить на себя взгляд в зеркало. Что и говорить, она была не в форме, зато в безопасности! Хотя мозг ее болезненно пульсировал и его тайны эхом отзывались у нее в ушах, она стояла на собственных ногах. Ей шестьдесят, а ее враги так и не смогли одержать над ней победу. Селеста заметила отражение одного из них в зеркале – странную, призрачную фигуру, поспешно удиравшую от нее в луже морской воды в тень. Но они ничего не смогут с ней поделать – ведь она жива, отмечает юбилей, одну за другой получает награды, а они – нет. Уж не поэтому ли она выше их, превосходит их – потому что жива а они – нет? А ведь если разобраться, сколько их! Можно сказать, целые моря, океаны, наполнены их призрачными телами, и все же они не имеют с ней ничего общего. Почувствовав, как беззубые челюсти одного такого существа вцепились ей в лодыжку, Селеста в ужасе резким движением отбросила его к стене.

– Не сметь! Оставьте меня в покое! – крикнула она.

Другое странное существо вцепилось ей в юбку, норовя свалить на пол. Она завизжала и принялась руками и ногами раздавать беспорядочные удары, разя эти существа, не позволяя им к ней прикасаться. Увы, одно из них оказалось покрепче других – с полностью сформировавшейся безволосой головой и торсом; оно вцепилось ей в голень и принялось кусать: у него – подумать только! – имелись зубы. Тем временем другое существо – размером с паучью обезьянку – подпрыгнуло до уровня груди Селесты, ухватило ее за плечи, разорвало на ней жакет и принялось теребить и жадно сосать ее груди. Теперь Селеста сражалась отчаянно, задыхаясь – она боролась за свою жизнь. Но даже в разгар схватки охваченная ужасом Селеста не уставала задавать себе вопрос: «Как же так? Что происходит? Разве я не порядочная, не приличная женщина? Не женщина с принципами, сильным характером?!» Ведь если бы это было не так, с какой тогда стати миллионы женщин старались во всем ей подражать, лепили свою жизнь с ее жизни? Почему для всех этих существ со ртами, похожими на щели, и дырочками для дыхания это ровным счетом ничего не значит? Неужели она, Селеста, ничего не значит для этих существ, которые, как кроты, выползают из всех темных углов, чтобы с ней покончить!

Селеста дралась, царапалась, кричала до тех пор, пока они ее не одолели и она не лишилась дара речи.

К сожалению, дверь в гардеробную была заперта изнутри. Организаторы торжества стучали в дверь, кричали, снова стучали, а между тем драгоценные минуты утекали как песок сквозь пальцы…

Когда через десять минут срочно вызванный сторож выломал наконец дверь гардеробной, первой в комнату ворвалась та самая журналистка с лошадиным лицом. Она была поражена, но не столько фактом кончины мисс Уорд, сколько позой Селесты, лежавшей в углу и словно пытавшейся отбиться от напавших на нее невидимых врагов. Журналистка никак не могла взять в толк, почему вся одежда на Селесте была разорвана, брови ее в негодовании изогнулись, а тонкие синие губы раздвинулись, демонстрируя зубы, оскаленные в злой, недоуменной улыбке.

Все эти детали репортер дамского журнала тщательно зафиксировала в блокноте, хотя, как всякая нормальная женщина, была в ужасе от того, что ей пришлось увидеть. Должно быть, сработали инстинкты профессионала.

Интенсивная терапия

Дни отличаются один от другого,

Только ночью всегда одинаково темно.

Элиас Канетти

Тебя прокалывают иглой и тянут сквозь тебя нить – неторопливо и целеустремленно.

Пики боли фиксируются всплесками на экране монитора. Ты уже несколько раз просыпался, но до конца – ни разу. Ты начинаешь понимать, что родиться заключенным в кокон плоти – ошибка, но не в состоянии вспомнить – чья. Ты заблудился на уровне «Б»: никак не можешь найти отделение радиотерапии, хотя тебе, как ребенку, указывают направление разноцветные стрелки, в данном случае – желтая. Ты заблудился на уровне «А» – ищешь, где «Онкология». Блуждаешь на уровне первого этажа по хитросплетению коридоров, ныряя в многочисленные раздвижные двери с овальными оконцами, напоминающими испуганно округлившиеся глаза. Ты видишь дверь с алой надписью «Выход», через которую тебя должны увезти домой, но уже понимаешь, что «дом» для тебя теперь точно такая же абстракция, как идея справедливости или всеобщего добра. Открываешь дверь с табличкой «Пожарная лестница» и попадаешь в пахнущий цементом узкий колодец. В ту же минуту на площадке раздвигаются двери лифта и санитар, тоненько насвистывая сквозь зубы, выкатывает в коридор на каталке неподвижную фигуру, с ног до головы закутанную в белое.

В отделении интенсивной терапии, где всем заправляют медсестры, постоянно что-то гудит, жужжит и звякает. Любой шум легко проникает в крохотные процедурные через двери, которые распахиваются в обе стороны и никогда не закрываются. Места для больных отделены одно от другого прозрачной полиэтиленовой шторкой, сквозь которую видны никелированные или облицованные пластиком установки для поддержания жизни. На кровати безжизненное тело, кто-то покрыт белым. Ты наблюдаешь за ним с безопасного расстояния – с потолка или по монитору. Электронные часы на стене показывают 4.10. Что сейчас – день или ночь? Понять невозможно, потому что окон здесь нет. За виниловым столиком, уставленным пластиковыми стаканчиками из-под кофе, сидит мужчина с голубоватым изможденным лицом и успокаивает рыдающую у него на плече женщину. Комната, где хранится запас крови на первое время, жужжит, словно улей, от постоянно включенного вентилятора. Это место, где предаются размышлениям, сосредоточенно копаются у себя в душе и молчат. Даже санитар с Гаити по имени Джин, известный весельчак с блестящим золотым зубом, ведет себя тут тихо. Он со своим приятелем неторопливо и методично втыкает в тебя иголки и протягивает нити сквозь твои нервные узлы. Они оба пытаются объяснить тебе, зачем это делается, но слова их звучат невнятно, поскольку атмосфера здесь густая и вязкая, как некая жидкая субстанция, и приглушает все звуки, которые доходят до тебя как сквозь вату. Если вслушиваться в их речь, теряется всякое представление о смысле, зато возникает ровное, на одной ноте бормотание, сходное с низким, приглушенным рокотом мощного автомобильного мотора. Лампы дневного света под потолком постоянно мигают, но никак не желают гаснуть. Один из мониторов начинает тревожно попискивать. Две санитарки в белых халатах и тонких резиновых перчатках по локоть подходят к освободившейся кровати и начинают срывать с нее грязное белье и складывать его в корзинку. Действуют они ловко и сноровисто: должно быть, соревнуются, кто быстрее сделает эту работу.

Иголку с ниткой тянут сквозь твое тело, сквозь все невидимые нервы, чтобы потом пропустить по нитям электрический ток и превратить тебя в некое подобие рождественской елки. Тебе остается только надеяться, что эта процедура окажется эффективной. Одно уже хорошо – она не смертельна. Дав согласие на эту процедуру, ты отказываешься от своего имени. Тебя успокаивают: говорят, что, когда все закончится, имя тебе, конечно же, возвратят. Поскольку ты анонимен и тебя вроде бы нет, ты не испытываешь ни малейшего унижения, когда под тебя подкладывают белое фаянсовое судно. Другое дело, что потом сестры не хотят его уносить. Это работа санитаров, но их поблизости не видно.

Больничный морг расположен на уровне «С» в северо-восточном углу здания. Открывается дверь лифта, и санитар выкатывает из него на каталке неподвижное тело, завернутое в белую простыню. Потом каталка мягко едет по коридору, еле слышно шурша шинами. Ты начинаешь понимать свою ошибку: когда спускаешься по внутренней, похожей на колодец лестнице, пахнущей цементом и дезинфекцией и едва освещенной подслеповатыми лампочками, номеров этажей на дверях почти не видно. Кроме того, двери снаружи заперты на ключ. Часы на стене коридора показывают 12.02. Тебе вставляют тоненькую трубочку в левую ноздрю, пропуская ее вниз по трахее в изъеденное кавернами легкое. Мощное биение в аппарате по поддержанию жизнедеятельности внушает тебе некоторую уверенность. Кроме того, ты думаешь, что тебе все это снится, и не испытываешь страха еще и по этой причине. Да, большая ошибка попасть в плен болезненной плоти, но это не только твоя ошибка: в конце концов, ты лишь единичный представитель целого вида. Ты пытаешься объяснить это окружающим, но как только начинаешь вопить, желая выразить свою мысль, пластиковый намордник респиратора сдвигается в сторону, кислород начинает улетучиваться и ты сначала возносишься куда-то очень высоко над зданием, а потом проваливаешься вниз, сквозь все этажи, даже ниже подвального уровня, под землю, где трубки и респираторы больше не нужны и ты теряешь представление о времени и пространстве.

Часы в коридоре показывают 7.20. Пожилая женщина с лицом, напоминающим потертый кожаный кошелек, торопливо семенит в сторону дамской комнаты, зажимая рот рукой, сквозь пальцы которой течет рвота. Начинается суета: устанавливают искусственную почку, аппаратуру для искусственного дыхания, мониторы, контролирующие работу сердца и мозга, катетеры и продолжают все туже стягивать твое тело нитью. Ты барабанишь в запертую дверь, вопишь: Помогите! Выпустите меня отсюда!– но дверная ручка остается неподвижной. Твое сердце начинает колотиться со скоростью 255 ударов в минуту. Санитар в белом халате, насвистывая что-то сквозь зубы, вкатывает в лифт неподвижное тело на каталке. Само здание представляет собой загадочный комплекс из бетона и матового стеклянного кирпича. На крыше громоздится странное сооружение из пенопласта – реклама фруктового шербета. Этот пенопластовый шербет на фоне черного ночного неба выглядит дико и непристойно, как румяное яблоко в руке трупа. У комплекса с рекламой шербета на крыше нет названия, вернее, оно есть, только такое, что нормальный человек не в силах его выговорить. Здесь кислород имеет привкус металла, а когда ты кричишь, эхо не рождается. Хотя здание и выглядит на фоне неба чужеродным элементом – этаким огромным больным зубом, тебя не оставляет уверенность, что оно находилось здесь всегда – с сотворения мира. А все потому, что ты прежде никогда здесь не бывал и вид этого здания не вызывает у тебя абсолютно никаких чувств. Ты не имеешь представления, каково это – оказаться здесь, это место столь же абстрактно, как Млечный Путь, хоть он и сияет над твоей головой. Помогите мне!Словно попавшее в лабиринт дитя, ты следуешь указаниям черных, красных, желтых и зеленых стрелок, хотя в душе уже уверен: ты давно и безнадежно заблудился.

Люди в халатах медленно и методично продолжают протягивать сквозь тебя нить за нитью; за этим процессом ты можешь с легкостью наблюдать с потолка или, к примеру, глядя на расположенный у тебя над головой монитор. Ты успел несколько раз объяснить себе, что все это тебе только снится и в самое ближайшее время закончится. Ты вопишь, колотя в запертую дверь где-то в подвале, но тебя, как и прежде, никто не слышит. Ты – американец, и тебе не так-то просто взять в толк, что некоторые ошибки необратимы, да и само время тоже необратимо. Сотрудники больницы в основном настроены к больным доброжелательно, правда, иногда они позволяют себе покачивать головами, удивляясь, как некоторые из нас цепко держатся за жизнь. Доктора – как же его зовут: Рурке? Рутке? – куда-то вызвали. Наверное, поэтому санитары выколачивают ладонями по коленям джаз-ритм значительно активнее, чем прежде. По коридору катят на каталке белую, размером с куклу, фигуру, над головой которой пристроено что-то вроде крохотной пластиковой палатки. Две жилистые санитарки с золотыми кольцами в коричневых ушах обдирают очередную кровать. После того как простыни сняты, инфицированный матрас просто переворачивают и снова укладывают на кровать. Слышится воркование сидящих у окна голубей, на самом деле ни окон, ни голубей тут нет. Ты несколько раз громко заявляешь людям, продевающим сквозь твои нервные центры нитки, что все это тебе только снится и им не стоит слишком уж серьезно относиться к своему занятию. Уборщица с ведром и веселенькой желтой шваброй надраивает полы в дамской комнате. На полу в комнате отдыха отделения интенсивной терапии видны пятна от пролитого кофе. Часы на стене показывают 10.18. Рыдающая женщина и мужчина, который ее успокаивает, уходят, их места занимают плачущая женщина средних лет и утешающая ее девушка. Тонюсенькая металлическая проволочка, которая пронизывает и соединяет все твои нервные узлы, уже подсоединена к электрическому устройству, так что пытка током может начаться в любой момент. Кто-то громко кричит: Помогите мне! Помогите мне умереть!Но слова звучат неразборчиво, и кажется, что просят совсем о другом. Часы на стене показывают 10.18. Ты приходишь к выводу, что все свои сны уже посмотрел-, соскакиваешь с монитора под потолком и возвращаешься в свое тело. Мимо комнаты сестер идет медсестра-блондинка в туфлях на каучуковой подошве, слегка подпрыгивая при каждом шаге. Рядом с ней топает, скаля белоснежные зубы, плотный санитар с коричневой кожей. В его глазах светится неподдельный интерес к медсестре. Смеясь, они проходят к лифту, откуда санитар, насвистывая сквозь зубы, выкатывает на площадку неподвижное тело, накрытое белой простыней.

Часть IV

«Валентинка»

В те годы в северной части штата Нью-Йорк случались снежные бури такой силы и неукротимости, что они в течение нескольких часов могли изменить знакомый тебе мир до неузнаваемости. Сначала с озера Эри ветром натягивало тяжелые черные тучи, затем над головой начинал завывать и грохотать, точно товарный поезд, ветер. А уж потом с неба начинали падать снежинки, крутясь и трепыхаясь в полете, как взбесившиеся атомы. И если и существовало в этом мире солнце, так даже проблеска его за облаками видно не было. То ли день, то ли ночь – не разобрать, особенно если учесть, какое серебристое сияние исходит от свежевыпавшего снега.

Мне было пятнадцать, и жила я в Ред-Рок, на окраине Буффало, вместе с тетей, старшей сестрой матери, и ее мужем-железнодорожником, вышедшим на пенсию по инвалидности. Моя же собственная семья, что называется, «развалилась» – нет, мы были живы, все семеро, во всяком случае, я надеялась, что живы. Просто больше не оставались вместе в одном доме. Да и самого дома, старой снимаемой в аренду фермы в двадцати милях к северу от Буффало, уже не существовало. Он сгорел дотла.

В Валентинов день 1959 года снежная буря началась в полдень, и уже к пяти часам вечера линии электропередачи в Буффало были повреждены. Мы поспешно зажгли керосиновые лампы, их фитили нещадно чадили, воняли и давали совсем тусклый свет. Нет, еще, конечно, у нас были свечи и фонарики на батарейках. К ужину мы надели все имевшиеся в доме свитеры и кофты и видели, как пар вырывается изо рта, когда на холодных как лед тарелках ели неразогретую еду. После мне пришлось наводить порядок на кухне, и я сделала все, что смогла, причем без горячей воды, поскольку это всегда была моя обязанность – убирать на кухне. А потом я сказала: «Спокойной ночи, тетя Эстер». Тетя, как всегда, прищурилась, точно видела на моем месте кого-то другого, и сердце ее при этом наполнялось печалью. А потом я сказала «Доброй ночи, дядя Герман» мужчине, который доводился мне дядей, хоть и не был кровным родственником, а совершенно чужим человеком с всегда увлажненными глазами и вечно кривящимся в улыбке ртом – таким сделал его шрам от ожога. Оба они тоже пожелали мне спокойной ночи, еле слышно пробормотали эти слова, точно им жаль было расставаться с теплом собственного дыхания. Спокойной ночи, и не топай на лестнице, когда будешь подниматься, не роняй свечу, а то, не дай Бог, устроишь в доме пожар.

Наверху находился скудно обставленный чердак, узкий, словно туннель, и единственным обитаемым пространством была моя комната. Потолок, трещины в котором наспех залепили изоляционной лентой, был настолько низок, что выпрямиться в полный рост я могла, только стоя в центре. Деревянный пол – обшарпанные голые доски, лишь возле постели лежал маленький тряпичный коврик, который пожертвовала мне тетя. Сама постель – тоже дар тети – представляла собой диван, обитый грязно-коричневой ворсистой и колючей тканью, причем эти колючки проникали даже сквозь простыню и вонзались в кожу. Зато это была моя собственная постель, а прежде собственной постели у меня не было. И своей комнаты, дверь которой можно было закрыть, тоже никогда не было, пусть даже дверь на чердак и не запиралась.

К полуночи буран выдохся, аллея у дома превратилась в сплошные снежные дюны. Кругом, куда ни глянь, снег! Поблескивает, словно слюда, в лунном свете. А сама луна – как человеческое лицо, круглое, с немного искаженными чертами – висит на фоне черного, как вода в колодце, странно беззвездного неба. Снегу навалило просто жуть, ничего подобного прежде не видела, он громоздился пирамидой, вершина которой почти доставала до крыши под моим окном. Тетя с мужем давно улеглись спать, и меня вдруг посетила смелая мысль: я могу убежать, и никто-никто меня не хватится.

По Гурон-стрит приближалась снегоуборочная машина, над кабиной мерцала красная мигалка; а вообще-то машин на улице было совсем мало, и двигались они страшно медленно, включив фары дальнего света, и почему-то напоминали раненых животных. Но вдруг я заметила совсем маленький автомобильчик какой-то чудной формы, он старался припарковаться при въезде на аллею. А потом разглядела и вылезавшего из нее водителя, длинноногого мужчину в куртке с капюшоном. К моему изумлению, он начал пробираться сквозь сугробы на аллее, а потом, подойдя к дому, поднял голову и начал всматриваться в мое окно. Изо рта у него валил пар. Кто? Кто он такой? Неужели мистер Лейси, мой учитель по алгебре?…

К Валентинову дню я приготовила целых восемь поздравительных открыток-«валентинок» из плотной красной бумаги с белым бумажным кружевом по краям. Сама вырезала, раскрасила и написала. И еще запасла для них восемь конвертов, на которых нарисовала красными чернилами сердечки. Но «валентинка» для мистера Лейси была истинным шедевром – самая большая, самая нарядная из всех. На ней красовалась целая цепочка сердечек, а посередине – штурвал и компас, напоминающие геометрические фигуры в трех измерениях. И еще – аккуратно выведенная черными чернилами надпись: «С ДНЕМ СВЯТОГО ВАЛЕНТИНА!» Нет, конечно, я не подписала ни одной открытки. А после уроков тайком рассовала их по ящикам других девочек и мальчиков; открытку же для мистера Лейси сунула ему в стол. И еще внушила себе, что не стоит расстраиваться, если в ответ я сама не получу ни единой «валентинки», ни одной даже самой простенькой открытки в этот замечательный день. Так, собственно, и вышло. В конце школьного дня я отправилась домой без единой открытки и ничуть не расстроилась, нет, честно, просто ни капельки!

Похоже, мистер Лейси узнал меня в окне, ведь я стояла прямо перед ним, растопырив пальцы на стекле, а между ними красовалась моя бледная изумленная физиономия. И начал подниматься по огромному сугробу, который доставал чуть ли не до крыши! Он двигался уверенно и непринужденно, словно это был самый естественный на свете поступок. Я была настолько удивлена, что даже забыла испугаться и смутиться – ведь мой учитель никогда еще не видел меня в стареньком свитере брата, который был велик на несколько размеров, мало того, весь испачкан масляными пятнами. А скоро он увидит и мою убогую маленькую комнатку, точнее, даже не комнатку, а всего лишь часть практически необитаемого чердака. Поднимется сюда и сразу догадается, что это я была автором «валентинки» в конверте с надписью «МИСТЕРУ ЛЕЙСИ», которую воровато, даже не подписав, сунула ему в стол. Сразу поймет, кто это сделал и как отчаянно я хочу любви.

Оказавшись на пологой крыше, мистер Лейси начал осторожно подбираться к моему окну. Кровельная дранка была покрыта снегом и скользила под ногами. По школе ходили слухи, что мистер Лейси замечательно катался на лыжах и коньках, хотя, длинный и худощавый, он мало походил на заядлого спортсмена. В классе во время урока он порой впадал в задумчивость на середине фразы или уравнения, которое выводил мелом на доске, будто его собственные мысли казались ему куда важнее занятий по алгебре в десятом классе средней школы имени Томаса И. Дьюи, одной из беднейших школ города.

Однако теперь он держался очень уверенно, и движения его были быстрыми и ловкими – ну точно как у горного козла. И вот он подполз к моему окну и попытался приподнять раму. Эрин? Давай же, поскорее!

Я стала дергать раму изнутри, но она, похоже, вмерзла в лед и никак не хотела поддаваться, потому что окно уже несколько недель не открывали. К счастью, к этому времени я успела натянуть вязаные слаксы и обмотать вокруг шеи серебристое с малиновой ниткой кашне – подарок мамы на Рождество два или три года назад. Ни пальто, ни куртки в моей комнате не было, а спускаться за ними к шкафу в прихожей я не решилась. Я была страшно возбуждена, запыхалась и, кусая нижнюю губу, все дергала эту проклятую раму, и вот наконец она подалась, поползла вверх, а в лицо ударила волна холодного воздуха, словно мне с размаху влепили пощечину. А в ушах эхом отдавались слова мистера Лейси: Скорее! Скорее! Нельзя терять ни секунды! Втой же насмешливой манере он обращался к классу, давая понять, что пора приступать к делу. И вот без каких-либо колебаний он ухватил меня за руки – только тут я заметила, что на мне белые варежки из ангоры, которые бабушка связала мне давным-давно, а я-то думала, что они сгорели при пожаре! – и рывком вытащил меня на крышу.

Затем мистер Лейси подвел меня к краю крыши, к высоченному сугробу, и начал спускаться, подталкивая меня и стараясь ступать в оставленные им следы, там, где снег немного уплотнился. Ощущение было такое, будто мы с ним спускаемся по огромной белой лестнице. Снег был изумительно свежий, легкий, взлетал, как облачко пудры при малейшем прикосновении или выдохе, сверкал еще ярче, чем казалось из окна, и можно было рассмотреть отдельные снежинки удивительно правильной геометрической формы, в которых вспыхивали миниатюрные искорки пламени.

Э-рин, Э-рин, теперь собери все свое мужество.Слышала ли я эти слова или только показалось, не знаю. Но оба мы вдруг оказались внизу, и у въезда на аллею стоял «фольксваген» мистера Лейси с включенными фарами, похожими на кошачьи глаза, и с завитками выхлопных газов вместо хвоста. Сколько раз я исподтишка разглядывала эту смешную машину, напоминавшую по форме банку сардин, с черным капотом в пятнышках ржавчины. На этой машине мистер Лейси въезжал на стоянку у школы каждое утро между 8.25 и 8.35. И сколько раз при этом я вздрагивала и испуганно оборачивалась, опасаясь, что он вдруг застигнет меня за этим занятием. Теперь же, совершенно смущенная и сбитая с толку, я стояла в узком проходе между домами по Гурон-стрит и с изумлением видела, как изменился город, чувствовала, как холоден воздух, так и вонзается в легкие, словно нож. Потом нерешительно обернулась и взглянула на дом. А если тетя вдруг проснется и обнаружит, что меня нет, что тогда будет?… – А мистер Лейси все поторапливал: Идем же, Эрин, быстрее! Откуда ей знать, что тебя нет.Или же он сказал: Ей плевать, что тебя нет.Не так давно на уроке алгебры я написала на полях учебника:

М-Р

Л.

ВС

ЕГ

ДА

ПР

AB!

И показала Линде Бьюи, сидевшей через проход, одной из самых популярных в нашем классе девочек. Она была почти отличница, эта Линда, очень хорошенькая, пользовалась успехом. Линда Бьюи нахмурилась, силясь расшифровать этот столбик букв, напоминающий высокую худую фигуру мистера Лейси, но так и не смогла и отвернулась от меня в крайнем раздражении.

Но так оно и было: Джулиус Лейси был всегда прав. И вот я совершенно неожиданно оказалась в маленькой тесной машине, за рулем которой сидел мистер Лейси, и ехали мы к северу по покрытой льдом Гурон-стрит. Куда мы едем? Нет, я не осмелилась спросить его об этом. На занятиях у мистера Лейси я всегда сжималась и замирала от страха, даже кончики пальцев на ногах и руках становились холодными как лед. И не потому, что плохо училась, – напротив, отвечала правильно на все вопросы и всякий раз думала: Что, если я не буду знать ответа на следующий вопрос? Не сумею решить следующую задачу? А потом еще одну и еще?…Это нервное напряжение заставляло думать не только над очередной задачей, но и стоящим за ней принципом, ибо то, что стояло «за», всегда объяснялось неким неуловимым и тираническим принципом, полновластным хранителем которых был мистер Лейси. И еще я никак не могла понять, нравлюсь ему или нет, смеется он надо мной или нет, или же просто терпит меня. Разочарован ли во мне как в ученице, которая всегда могла бы получать только высшие баллы.

Было ему лет двадцать шесть-двадцать семь, один из самых молодых преподавателей в школе, но при этом почти все ученики боялись или ненавидели его, а меньшая группа, куда входила и я, боялась и восхищалась. На его строгом угловатом лице так часто отражалось неудовольствие, точно он хотел сказать при этом: Ну-с, я жду! Жду, когда на меня произведут впечатление! Дайте мне хотя бы один раз остаться под большим впечатлением!

Никогда прежде городские улицы не выглядели такими пустынными. Мистер Лейси ехал со скоростью не больше двадцати миль в час, мимо магазинов, чьи витрины были покрыты снегом и инеем, как моментально замерзшие гребни волн, через перекрестки, на углах которых не горели светофоры. И единственным сейчас освещением служили фары нашего «фольксвагена» да тяжело повисшая в небе луна, напоминающая огромный апельсин, который кто-то держит в вытянутой руке.

Мы миновали Картейдж-стрит – ее еще не чистили, и снегу намело футов на шесть. Затем проехали Темпл-стрит, где на перекрестке застрял брошенный автобус, на крыше у него громоздились горы снега, отчего он напоминал огромное горбатое животное с Великих равнин. Проехали Стерджеон-стрит, где на снегу валялись оборванные провода линий электропередачи, изогнутые и перекрученные, словно обезумевшие от боли змеи. Проехали Чайлдресс-стрит, где прорвало водопровод и замерзшая вода, обратившись в лед, образовала сверкающую изящную арку высотой минимум футов в пятнадцать. На Онтарио-авеню мистер Лейси свернул вправо, при развороте «фольксваген» бешено закрутило на обледеневшей мостовой, и ему даже пришлось придержать меня, чтобы я не ударилась головой о лобовое стекло: Осторожно, Эрин!Но я была в порядке. И мы ехали дальше.

Онтарио-авеню, обычно забитая машинами, выглядела опустевшей, как поверхность Луны. Снегоуборочная машина расчистила в центре лишь одну полосу для движения. По обе стороны от нее виднелись неузнаваемые очертания некогда таких знакомых предметов, покрытых снегом и льдом. Почтовые ящики? Дорожные знаки? Брошенные автомобили? Какие-то фигуры, напоминающие человеческие, застыли в нелепых удивленных позах в дверях и на тротуарах. Смотрите! Смотрите! Замерзшие люди!– крикнула я громким девичьим голосом, которого сама смущалась, когда мистер Лейси вдруг вызывал меня на уроке. Но мистер Лейси лишь пожал плечами и заметил: Это всего лишь снеговики, Эрин, они не стоят твоего внимания.Но я не могла удержаться и все смотрела на эти застывшие, точно статуи, фигуры, пока мне не начало казаться, что и они пялятся на меня через темные щелочки в грубо слепленных головах. И еще мне показалось, я слышу приглушенные и отчаянные их крики: Помоги! Помоги нам!Но мистер Лейси не только не остановился, даже скорости не сбавил.

(Странно все же. Кто успел налепить такое множество снеговиков сразу же после бурана? Дети? Они вышли играть на улицу так поздно? И где, интересно, теперь эти дети?)

А мистер Лейси бросил загадочную фразу: Выживших много, Эрин. Во все времена и эпохи всегда хватало выживших.Мне захотелось спросить, надо ли за них молиться, а потом я прижала руки в шерстяных варежках к губам, чтобы не заплакать, прекрасно понимая, сколь бесполезны эти молитвы, что Бог помогает лишь тем, кто не требует Его помощи.

Мы направлялись… неужели к озеру? Пересекли шаткий мост, высоко повисший над железнодорожными путями, а затем, сразу после него, еще один мост над закованным в лед каналом. Мы проезжали мимо фабрик, закрытых на время непогоды, с такими высокими трубами, что верхушки их терялись в тумане. Теперь мы ехали по Саут-Мэйн-стрит, мимо погруженных во тьму офисов и контор, складов, боен; бесконечных кирпичных зданий без окон, к стенам которых намело кучи снега. И в каждой угадывался некий таинственный рисунок, и почти четко читались знаки:

Что это? Послания, я уверена! Вот только никак не удается их расшифровать.

Уголком глаза я все время наблюдала за мистером Лейси. Мы сидели так близко, совсем рядом в этой тесной машине, и в то же время казалось, что я наблюдаю эту сцену со стороны. Были в школе мальчишки, которые побаивались мистера Лейси, что не мешало им нагло хихикать у него за спиной и говорить разные глупости. Ну, на тему того, что они с ним сделают: изрежут шины автомобиля, отлупят, поймав в темном закоулке. И я вдруг ощутила прилив восторженной гордости – Видели бы вы сейчас мистера Лейси!Как ловко и уверенно вел он свой «фольксваген» по скользкой, таящей массу опасностей улице, мимо заваленных снегом горбатых автомобилей, брошенных владельцами у обочины. Он даже откинул капюшон теплой шерстяной куртки – о, как же мистер Лейси красив сейчас! Днем он часто щурился сквозь очки, но ночью… похоже, ночь – его время. Волосы длинные и волнистые, такого чудного приглушенно-коричневого оттенка, прямо как оленья шкура, из которой шьют нарядное меховое пальто. А глаза… глаза, насколько я могла разглядеть, изумительно сверкающие, медно-зеленые.