Текст книги "Миланцы убивают по субботам (сборник)"

Автор книги: Джорджо Щербаненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 47 страниц)

2

Дука ждал долго, потом переспросил:

– Почему?

Собеседник облизнул губы и взглянул ему в глаза, как бы собираясь с духом.

– Потому что она... Понимаете, если б только на нее все глазели, это бы еще ничего, мы же были рядом. Но она... Нет, это невозможно!..

Дука опять устал ждать продолжения.

– Почему невозможно?

Старик наконец решился излить свой позор.

– Потому что она заглядывалась на мужчин, раздаривала им улыбки. Однажды за нами увязались трое молодчиков – ну никакого спасения! Я дал одному пинка, и, если б моя бедная жена не затащила нас в какую-то лавку, не знаю, чем бы это все кончилось. С тех пор мы больше ее не выводили.

Дука живо представил себе эту сцену: монументальная, двухметрового роста девица шагает по улице, а за нею тянется шлейф низкорослых латинских любовников, готовых растерзать родительский эскорт за то, что он мешает им любоваться статуей Свободы во плоти и крови.

– Доктор говорит, что это болезнь, – вновь зазвучал голос из-под мохнатых зарослей. – Моя девочка не безнравственна, она просто больна, понимаете, она улыбается всем мужчинам подряд, и, думаю, каждый при желании мог бы ее соблазнить.

Разумеется, Дуке не надо было того объяснять: существует болезнь, называемая обобщенно нимфоманией и имеющая множество разновидностей. Нравственность, воспитание здесь совершенно ни при чем, поскольку больного изнутри сжигает страшный, неугасимый огонь сексуального возбуждения, толкающий его на достойные общественного осуждения поступки, разрушающие человека во всех смыслах – и морально, и физически.

– Поэтому мы перестали ее выводить, ведь она могла пойти куда угодно за первым встречным. Пока моя бедная жена была жива, она и дома ни на минуту не оставляла ее без присмотра, потом девочку стала сторожить эта святая женщина, моя бедная свояченица, а я ходил себе спокойно на службу, моя бедная свояченица научила ее отвечать на звонки, пользоваться стиральной машиной, включать и выключать телевизор – ну прямо чудо, надо было только следить, чтоб она не вышла на балкон и не заметила внизу какого-нибудь парня, а то начнет махать ему, улыбаться, звать... – Старик закрыл лицо руками. – Иногда даже расстегивала ворот или задирала юбку... Вам, бригадир, трудно себе представить, какой это позор, все соседи видели – квартира-то на втором этаже; правда, такое случалось очень редко, потому что моя бедная свояченица не отходила от нее ни на шаг, но потом и она умерла... а я не могу бросить работу – не столько из-за себя, сколько из-за нее, моей девочки, за лечение же надо было платить, а упрятать ее в клинику – все равно что похоронить заживо. Одним словом, после смерти моей бедной свояченицы я нанял одну пожилую женщину, чтоб следила за ней, пока меня нет, но скоро убедился: толку от этой сиделки никакого, с таким же успехом девочку можно оставлять и одну: вы знаете, за последние два года стараниями моей бедной свояченицы она просто преобразилась, стала такая послушная, почти все понимала, и я решил попробовать, первые дни, конечно, места себе не находил от страха, но постепенно успокоился – вы не поверите, бригадир, возвращаюсь я со службы, а она мне и суп приготовит, и яичницу сделает – все, как тетка учила, нет, на целый день я ее не оставлял. Боже упаси, я ведь работаю в бюро международных перевозок на площади Республики, а живу на бульваре Тунизиа, в трех минутах ходьбы, и мой начальник, кавалер Сервадио, разрешил мне отлучаться два раза до обеда, два раза после, сбегаю домой – три минуты туда, три обратно, три на то, чтобы проверить, все ли в порядке, дать ей разные наставления, так вот, я говорю, девочка вела себя отменно, вы бы видели, в какой чистоте она содержала дом, в мать уродилась, такая же чистюля, та вечно, как ни придешь, ползает по полу с тряпкой, и дочке внушила, что шваброй чисто пол не вымоешь. – Он вдруг расплакался, видимо, представив себе великаншу-дочь, ползающей по квартире на четвереньках (душевнобольные в своем рвения не ведают усталости). Затем утер кулаком слезы и продолжал: – Она очень любила музыку, и я ей купил такую шутку пластинки заводить – не могу запомнить, как она называется.

– Проигрыватель, – подсказал Дука.

– Вот-вот, проигрыватель. – Он повернул к Дуке залитое слезами лицо. – Я объяснил ей, как ставить пластинки, и все время покупал новые, бедняжке же скучно одной взаперти, я перед уходом запираю балконную дверь и наполовину опускаю жалюзи, на них тоже висят замочки, чтоб девочка не могла их поднять, а то, чего доброго, опять станет глазеть на мужчин, звать их и... – у него не хватило духу повторить: «задирать юбку», и он пропустил эту мучительную подробность, – ...она вела себя на удивление хорошо, штопала мне носки, гладила сорочки – отменно гладила, почти как моя бедная свояченица, я как-то даже забывать стал, что я одинокий мужчина с больной дочерью на шее, придешь со службы, а дома чисто, девочка мне рада, в кухне стол уже накрыт, а все так вкусно – пальчики оближешь, в общем, настоящий семейный очаг. Почти целый год я был счастлив, и вот однажды вернулся домой в обеденный перерыв, а ее нет...

Чтобы прервать эти беззвучные рыдания, раздирающие сердце пуще самых отчаянных воплей, Дука выпустил из пальцев ручку, и негромкий удар по столу сразу отвлек внимание старика: он перестал плакать.

– Давайте с самого начала, – сказал Дука. – Ваше имя?

– Аманцио Берзаги, – с грустной покорностью отозвался, утирая слезы, благонамеренный гражданин, соблюдающий законы и подчиняющийся властям.

– Дата рождения? – продолжил Дука, записав в блокнот древнее и аристократическое ломбардийское имя.

– Двенадцатое февраля тысяча девятьсот девятого.

– Родители?

– Покойный Алессандро Берзаги и покойная Роза Перассини.

– Имя вашей дочери?

– Донателла. – Старик опять зашмыгал носом. – Донателла Берзаги. Это я ее так назвал.

Дука все записал в блокнот.

– А теперь припомните в подробностях тот день, когда исчезла ваша дочь.

3

Старик рассказывал очень обстоятельно. В семь утра, как всегда, зазвонил будильник у него на тумбочке. Он сразу проснулся, выключил его, встал и пошел в комнату Донателлы. Девочка спала на своей – сделанной по специальному заказу – кровати, на обычной она не умещалась. В комнате на столе, на шкафу, на стульях – везде сидели куклы, большие, красивые, в сшитых ею самой платьях. Одну из них Донателла каждый вечер клала себе в постель. В тот раз она спала со своей любимицей Джильолеттой: длинные черные кудри закрывали спящей Донателле лицо, смешиваясь с ее белокурыми прядями. Первое, что сделал отец, – это убрал со лба и щек дочери густые черные волосы и тем самым разбудил ее. Донателла, еще не совсем проснувшись, обхватила его руками за шею и улыбнулась размягченной, чувственной, счастливой улыбкой. Потом он отомкнул замочек и поднял жалюзи, но светлее в комнате не стало: утреннее небо затянули черно-лиловые тучи, то и дело прорезаемые молнией, дул порывистый мартовский ветер. Аманцио Берзаги опустил жалюзи и отправился за дочерью в ванную проследить, не возникло ли какой заминки в ее утреннем туалете. К примеру, если чулок сразу не пристегивался к поясу, то Донателла начинала забавляться – расстегивать и отпускать резнику, поглаживая свою большую белую ногу, – и дело кончалось тем, что она так и ходила по дому со спущенным чулком, чего женственная прелесть ноги явно не заслуживала. Когда были живы мать и тетка, они строго следили, чтоб этих досадных недоразумений не случалось, и девочка выглядела опрятной. А теперь вот на него, на Аманцио Берзаги, легла обязанность подтягивать ей чулки, подбирать мыло, вечно выскальзывающее у нее из рук, – ее это страшно забавляло, как девочку-озорницу, или же напоминать ей последовательность действий при мытье и одевании: сама она из-за расстройства нервно-психических реакций не могла с этим справиться, как должно.

Но когда с утренним туалетом было покончено, далее все шло уже как по маслу, и то утро не составило исключения. Донателла сварила отличный кофе с молоком, а он дал ей указания, что приготовить на обед. По прошествии пяти месяцев он уже не мог с точностью вспомнить, каково было меню на тот день. Наверняка что-нибудь незамысловатое, простое в приготовлении: макароны, яичница, картошка, обжаренное на сковороде мясо. Старик стал напряженно думать, что же все-таки он наметил в тот день на обед: может быть, бульон с лапшой или рожки в масле?

– Да не важно, – сказал ему Дука.

Но Аманцио Берзаги был дотошен и упрям в этой своей дотошности. Какое-то время он еще морщил лоб и прищуривал глаза, а потом с полной уверенностью объявил:

– Точно, рожки в масле, я попросил ее сделать рожки в масле, потому что мы оба их очень любим.

Итак, сидя на кухне и макая хлеб в кофе с молоком, отец и дочь договорились о рожках в масле. Затем Аманцио Берзаги встал из-за стола и, прежде чем отправиться на службу, проверил одно за другим все шесть окон в квартире, то есть убедился, что жалюзи опущены наполовину и все замочки надежно заперты, с тем, чтобы жалюзи нельзя было ни поднять, ни опустить. Наверно, эта полутьма наводила уныние, но уж лучше так, чем ждать, когда девочка выглянет в окно и станет глазеть на прохожих.

После тщательной проверки Аманцио Берзаги вышел из квартиры и по обыкновению запер дверь на ключ. Изнутри Донателла никак не могла ее открыть, поэтому на случай, скажем, пожара, утечки газа или еще чего-нибудь подобного тетка научила ее, как вызвать по домофону привратника, у которого имелся второй ключ. Было восемь часов десять минут, когда Аманцио Берзаги вышел из дома номер пятнадцать по бульвару Тунизиа и сразу направился в маленький бар, пропустить рюмочку граппы. Это был его тайный порок: ни жена, ни свояченица даже не подозревали, что он предается ему несколько раз в день – по две-три рюмки с утра, после обеда и вечером.

– Знаете, когда моя бедная жена была жива, не так-то просто было вечером найти предлог, чтобы улизнуть из дома. Ей втемяшилось, что я завел себе другую, и однажды она даже закатила мне сцену.

Дука не прерывал этих семейных воспоминаний.

– А к граппе я пристрастился после той самой аварии... Бог мой, сколько было крови!

Аманцио Берзаги более пятнадцати лет работал в бюро международных перевозок – водил автопоезда в дальние рейсы из Милана по всей Европе.

– Два раза в Москве побывал, – с гордостью сообщил он. – Помню, недалеко от Красной площади нас остановили люди, толпа людей, им хотелось получше разглядеть нашу зверюгу, преградили нам путь, заставили спуститься, несколько человек забралось в кабину, все трогали, ахали, один немного объяснялся по-итальянски, сказал, что никогда прежде не видел такого огромного грузовика, а после вмешалась полиция и расчистила нам путь. Мне моя работа нравилась, недаром столько лет провел за баранкой и был на самом лучшем счету, так и в трудовой книжке записано: ни одной аварии, даже самой мелкой – до того случая...

А произошло это дождливой ночью неподалеку от Бремы (его автопоезд назывался «Милан – Брема»); шоссе было скользкое, и когда он съехал с автострады, то понял, что здесь даже на сорока идти опасно. Потому полз еле-еле, сигналил на каждом перекрестке, и Бог его знает, откуда он взялся. Этот идиотский «фольксваген» выскочил ему наперерез и угодил прямо под колеса. А внутри целое семейство: муж за рулем, жена, двое детей и теща. Аманцио Берзаги, хоть и двигался медленно и затормозил тут же, а ничего поделать уже не мог: его мастодонт тут же раздавил эту букашку, точно каменный пресс спелые оливки, к тому же от резкого торможения автопоезд занесло на встречную полосу, и в него на всем ходу врезался мотоциклист; Аманцио ударился коленом в гигантский приборный щиток, кость со страшным треском переломилась, а самое ужасное – он из кабины увидел растекающееся по асфальту море крови, высвеченное фарами подъехавших машин; наверно, в кино и то бы не показали такое количество: она бурлила перед колесами, смешиваясь с дождем, и от этого зрелища, скорее даже, чем от боли в колене или от судорожных причитаний напарника: «Ой, матерь Божья, мы же их всех порешили!» – Аманцио потерял сознание; чтобы привести его в чувство, ему в глотку влили целый стакан кирша, да и потом, уже в карете «скорой помощи», которая везла его в больницу, все продолжали вливать, так что он, никогда прежде не употреблявший крепких напитков (разве немного вина за обедом), с тех пор стал ощущать такую потребность: стоит только вспомнить то кровопролитие или другие свои несчастья – так его тянет опрокинуть рюмочку граппы. Следствие, разумеется, установило его полную невиновность, но с таким коленом (хотя хирурги сотворили прямо-таки чудо, ведь он ходит почти не прихрамывал) и думать было нечего снова сесть за баранку, поэтому фирма, учитывая, что пострадал он при исполнении служебного долга, нашла ему месте в отделе международных перевозок, на площади Республики, а живет он на бульваре Тунизиа, так что от дома до «конторы» (миланцы всякую службу называют «конторой») минуты три-четыре ходу.

– Так вот, заглянул я в то утро в бар и спросил порцию граппы. – Он секунду помешкался и признался: – Двойную.

Поток воспоминаний оказался в итоге не столь уж бесполезным: Дука сделал себе несколько пометок в блокноте и про себя решил, что человеческая подоплека этой истории стала ему гораздо яснее.

Итак, после двойной порции нраппы Аманцио Берзаги отправился на службу; на рабочем месте он был в 8.24, то есть за тридцать шесть минут до начала: ему надо было разобрать кое-какие дела, проверить водительские отчеты о расходах. Поскольку он сам много лет разъезжал по Европе, мог объясняться по-французски, по-английски и по-немецки, то был здесь, в конторе, как говорят англичане, «the right man in the right place» (человеком на своем месте): уж, во всяком случае, подсунуть ему просроченные, или фальшивые, или двойные квитанции никому не удавалось.

В четверть десятого Аманцио Берзаги позвонил домой и сразу услышал в трубке хрипловатый, но приятный голос дочери:

– Папа...

Никто, кроме папы, ей позвонить не мог; он сам научил ее, что, если она вдруг услышит чужой голос, то должна сразу положить трубку.

– Что делаешь, Донателла?

– Чищу картошку.

– Осторожнее с ножом.

– Хорошо, папа.

– А вообще, все в порядке?

– Да, папа. Когда почищу, поставлю ее в кастрюле на огонь.

– Умница! Я тебе еще позвоню.

Аманцио Берзаги поработал часок и в четверть одиннадцатого опять набрал номер.

– Папа?

– Как идут дела, Донателла?

– Убрала постели, вытерла пыль, сейчас подметаю пол, – с детской пунктуальностью отчиталась дочь. – Картошка сварилась, воду я слила.

– Молодец, девочка. А газ выключила? – Больше всего Аманцио Берзаги боялся, что Донателла по рассеянности забудет про газ, но за целый год этого, к счастью, ни разу не произошло.

– Да, папа, и рубильник повернула, все, как ты велел. – Ну точь-в-точь первоклассница отвечает урок!

– Хорошо. Будь умницей, скоро я приду тебя проведать.

– До свиданья, папа! – радостно отозвалась она.

Аманцио Берзаги посидел над бумагами еще полчаса и пошел домой. По специальному разрешению своего начальника, кавалера Сервадио, два раза в день отлучался на пятнадцать минут, а эти полчаса наверстывал утром, являясь в контору не в девять, а в восемь тридцать. Дежурный вахтер, нажав кнопку, отворил перед ним дверь служебного входа и приветливо улыбнулся. Немного припадая на одну ногу, Аманцио Берзаги пересек площадь Республики (несколько раз пришлось подождать у светофоров) и широким шагом двинулся по бульвару Тунизиа, Продавец цветов, смышленый быстроглазый паренек, открывающий свою лавку, окликнул его:

– Доброе утро, синьор Берзаги!

Этому цветочнику он заказывал венки на похороны жены и свояченицы и всякий раз, отправляясь на кладбище, покупал у него букеты.

– Доброе утро! – отозвался Аманцио Берзаги с истинно миланским добродушием и похромал дальше по бульвару Тунизиа к своему пятнадцатому номеру.

В спешке он поднялся на лифте на второй этаж и три раза позвонил в дверь: короткий звонок, длинный и еще один короткий. Это был условный сигнал. Затем, поскольку Донателле было не велено отзываться на звонки, он отпер дверь. Замок запирался на шесть оборотов, так что с ним пришлось повозиться, и едва Аманцио Берзаги вступил в переднюю, услышал голос своей девочки:

– Папа!

– Я, Донателла.

Он обнял ее, как будто они не виделись целый месяц, хотя с момента расставания прошло от силы три часа. Затем совершил положенный обход: один за другим проверил все запоры на окнах и жалюзи, газовые и водопроводные краны (а то однажды Донателла забыла завернуть на кухне кран и вынуть затычки из раковины, но, к счастью, он подоспел вовремя). На этот раз Аманцио Берзаги остался доволен: в квартире уже было убрано, из столовой доносились звуки проигрывателя. Уходя, он обнял дочь и поспешил обратно в контору.

– Да, все было в порядке, – рассказывал Аманцио Берзаги, – но я почему-то не мог успокоиться. То ли предчувствие какое... словом, душа была не на месте... а может, я подсознательно искал повод, чтобы пропустить еще рюмочку траппы.

Предчувствие или повод – как бы там ни было, он зашел в бар и выпил свою граппу, на этот раз, правда, не двойную, и поспешил в контору. Поработал еще часок и около полудня позвонил домой. За год он уже привык к этим звонкам, привык после четвертого – максимум пятого – гудка слышать в трубке приятный, грудной голос своей девочки.

На этот раз он его не услышал.

Из трубки доносилось только унылые «тууууу», «тууууу», «тууууу» – каждые несколько секунд. Он насчитал десять этих «тууууу», затем опустил трубку на рычаг и вытер внезапно вспотевший затылок. Почему она не отвечает? Пот, который он промокнул на шее, теперь заструился по вискам – его обычная реакция на тревогу и страх.

Успокойся, иначе тебя хватит удар и Донателла останется одна на белом свете, ей придется окончить свои дни в сумасшедшем доме. Что могло случиться, ведь ты оставил ее всего час назад, а то и меньше, даже если она забыла выключить газ – окна-то приоткрыты, хоть и заперты на замки, она не успеет задохнуться, а случись пожар, привратник подоспеет, у него ключ. И вообще, ты, скорее всего, ошибся номером, как в прошлый раз.

Да, такое уже было, несколько месяцев назад, он неправильно набрал номер, – такое бывает, даже с теми номерами, которые знаешь наизусть, даже со своим собственным, – и, по несчастью, там никто не отвечал.

Надежда придала ему сил. Он снова начал набирать и потом долго, раз десять – пятнадцать, слушал длинные гудки.

Может, опять ошибка (он уже понимал, что обольщается), руки дрожат, вот и попадаешь не в те отверстия!

Попробовал еще и еще – безрезультатно! Шатаясь, встал со стула, чувствуя, как судорогой свело все внутренности. Вышел, в спешке хромая сильнее обычного.

– Случилось что-нибудь? – спросил вахтер, открывавший ему дверь.

– Дочь на звонки не отвечает.

На службе все знали про его несчастье, про его крест, кто-то даже предлагал прислать жену, дочь, сестру, чтобы присмотрели за Донателлой, но Аманцио Берзаги вежливо отклонял эти предложения – не из гордости, а из чистого практицизма (миланцы – народ практичный): какой смысл обременять людей, когда девочке нужен постоянный присмотр, а на это были способны только покойные жена и свояченица. Постороннему человеку такое не по плечу, ведь Донателла, как дитя, задает одни и те же вопросы, все время что-то лепечет, требует внимания. Мать, отец, тетка, безусловно, были готовы на всяческие жертвы, а чужой наверняка уже на третий день не выдержал бы.

– Что вы говорите?! – ужаснулся вахтер, но тут же опомнился: – Да вы не волнуйтесь, может, просто телефон испорчен.

Аманцио Берзаги выбежал на улицу, пустился наперерез машинам через площадь Республики, проклиная светофоры, отчаянно хромая и размахивая руками (как бывший водитель грузовика, он сам не терпел тех, кто переходит на красный свет и теперь жестами просил у своих коллег прощенья); его не испугали ни пронзительный визг тормозов справа, ни тупая морда «ситроена» буквально в двух сантиметрах, скорее всего, он их не видел и не слышал, а только придержал рукой покалеченную ногу, чтоб не мешала; так дохромал он до бульвара Тунизиа, у дома номер пятнадцать открыл подъезд и весь в поту, держа наготове ключи, впрыгнул в лифт; перед дверью квартиры дал условные три звонка и с трудом справился с запором: дрожали руки. В прихожей, против обыкновения, он не увидел Донателлу, не услышал радостного: «Папа!», не смог ее обнять.

Ворвавшись в квартиру, Аманцио Берзаги стал лихорадочно рыскать по всем углам. Донателлы нигде не было. Замочки по-прежнему висели на местах, газ был выключен и рычаг перекрыт, на плите стояла кастрюля с налитой водой, чтобы варить рожки, – девочка уже высыпала их в блюдо, стоявшее на столе рядом с натертым сыром и пакетиком соли. Во всех комнатах царил тот же идеальный порядок, какой он оставил час назад: никаких следов внезапного вторжения и насилия – ни опрокинутого стула, ни разбитого стекла, ни плохо прикрытой двери. В гостиной точно в центре столика красовалась ваза с цветами, а на проигрывателе все еще вертелась любимая пластинка Донателлы с песенкой «Джузеппе в Пенсильвании» в исполнении Джильолы Чинкветти (эту песню дочь слушала часами, да и сам он частенько напевал ее на службе).

Обезумев от страха, Аманцио Берзаги начал заглядывать под кровати, под диваны, под шкафы, где Донателла никак не поместилась бы из-за своих габаритов, потом, весь взмокший, обессиленный, присел на кровать и попытался собраться с мыслями. Уж лучше бы он сошел с ума! Девочка не просто исчезла, а словно растворилась в воздухе. В голове не укладывалось, куда она могла подеваться, притом что входная дверь была заперта на шесть оборотов, ни один замочек на окнах не взломан, и вообще, ничего не тронуто, даже не сдвинуто с места. Колдовство, да и только! Час назад Донателла была здесь, и казалось, у нее нет никакой возможности выйти отсюда – а вот нате вам, пропала...