Текст книги "Миланцы убивают по субботам (сборник)"

Автор книги: Джорджо Щербаненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 47 страниц)

8

– Надо немедленно ее найти, – сказал Карруа.

Его тоже мутило. Стенографический отчет, представленный Маскаранти, потряс шефа миланской квестуры до глубины души. Убийство убийству рознь; он побывал в России и видел массовую бойню – не в пример убийству одной-единствениой учительницы. Однако в убийстве важно не число убитых, а способ его и дух. Таких кровожадных тварей, как эта Маризелла Доменичи, он еще не встречал. Может, только Эльза Кох, бухенвальдская гиена, заказывавшая себе абажуры из кожи еврейских узниц, может быть, только она превзошла Маризеллу.

– Я дам тебе людей и средства, сколько понадобится, только найди мне ее как можно скорее.

За окном помпезного кабинета стояла тихая, благостная ночь. Дука, развалясь в кресле против письменного стола Карруа, почти засыпал, чувствуя себя разбитым, не физически, а морально.

– Я с тобой говорю, Дука, – терпеливо и устало произнес Карруа.

– Да, я слышу.

– Ну так отвечай.

Дука потянулся и сел попрямее.

– А зачем ее искать. По-моему, не надо.

– То есть как?! – вскричал Карруа, не столько раздраженный, сколько обескураженный. – А что же прикажешь делать? Пусть себе разгуливает на свободе?

Дука утвердительно кивнул, и Карруа с трудом удержался, чтоб не заорать во всю глотку. Даже если б они были здесь одни, и такую необычайно тихую миланскую ночь на перепутье зимы и весны просто грешно орать; в такую ночь самое разумное – открыть окно и включить электрокамин, потому что центральное отопление опять испортилось. Возможно, поэтому Карруа не заорал, а произнес искаженным, но тихим голосом:

– Дука, что за шутки?! Эта женщина – чудовище, дракон, и мы должны поймать ее как можно скорее.

– Ты собираешься ее ловить? – спросил Дука, вставая. – Я – нет. – Карруа все-таки заорал бы, если б у него не отнялся язык. – Я не хочу ее ловить. Я хочу, чтобы она умерла. – Он в упор посмотрел на шефа. – Ну, поймаем мы ее, и что дальше? Явится следователь из прокуратуры, понаедут адвокаты. Знаешь, что они сделают? Объявят ее психически ненормальной. И это им будет нетрудно, потому что разве психически нормальный человек учинит такое зверство в школе? К тому же она наркоманка и сифилитичка. Словом, поместят ее в сумасшедший дом – и вся недолга. А сумасшедшие дома переполнены, там нет мест для настоящих, буйных психов, поэтому социально неопасных, как правило, выписывают. Через семь, максимум восемь лет эта липовая психопатка будет опять разгуливать на свободе. – Дука снова плюхнулся в кресло. – Несчастная, замученная учительница будет гнить в земле, а девять юных садистов, хотя и были уже испорчены донельзя, вырастут настоящими преступниками после того садистского урока, какой преподала им Маризелла Доменичи. А ты хочешь ее просто поймать. Ну давай, лови. Только меня от этого уволь.

Карруа отозвался почти сразу, причем с невероятной для него выдержкой:

– Да, я хочу ее поймать. Я – полицейский, мое дело – ловить воров и убийц, вот я их и ловлю. Но даже если б я захотел ее убить, в чем, если разобраться, ничего странного нет, то бедную учительницу этим все равно не воскресишь.

Дука был слишком подавлен и морально разбит, чтобы сохранять светски любезный тон, потому он огрызнулся:

– Эти речи прибереги для митингов против смертной казни. А передо мной нечего разоряться!

– Да я и не разоряюсь перед тобой, я только прошу, будь так любезен, скажи, как бы ты поступил на моем месте, раз ты против того, чтобы поймать эту женщину и передать ее в руки правосудия. А ежели не желаешь оказать мне такую услугу – что ж, на нет и суда нет.

Какой бы он ни был. Карруа, с ним всегда можно говорить начистоту.

– Пожалуйста, могу сказать, как бы я поступил. Я не стал бы ее ловить, ни одного, даже самого лопоухого сыскаря на это бы незадействовал, ни одного предупредительного звонка бы не сделал, а если б встретил ее на улице, так перешел бы на другую сторону.

Карруа глядел на него во все глаза.

– Если кого и пора упрятать в сумасшедший дом, так это тебя. – Но сказал он это так, ради красного словца; он видел, что Дука говорит всерьез, и внимательно следил за его мыслью.

– Ведь что, в сущности, произошло? – Голос Дуки сел почти до шепота. – Мы нашли парня, раненного ножом, и он сообщил нам, как была убита молодая учительница. Так давай расскажем об этом людям. Позовем журналистов, устроим пресс-конференцию, раздадим фотографии Маризеллы Доменичи, посоветуем, как ее покрасивше обозвать, к примеру, «гиена в вечерней школе», а главное – выложим им всю правду в том виде, в каком услышали ее от Каролино, не замалчивая даже самых ужасных подробностей: пусть люди знают, что речь идет не просто об убийстве из мести, а о чудовищном зверстве, которое должно быть наказано по заслугам. Знаешь, как теперь говорят? Надо создать общественное мнение, то есть все должны знать, кто она такая, а не только ты, я, Маскаранти да прозектор из морга.

Карруа кивнул.

– Справедливо. Так и сделаем. Завтра в восемь назначаю пресс-конференцию. Но что дальше? На пресс-конференцию она не явится, там мы ее не поймаем. Или... ты на что рассчитываешь? Взбудоражить людей, чтобы, как только она попадется им на глаза, над ней устроили суд Линча?

Дука улыбнулся. Злость Карруа всегда его успокаивала.

– Нет, никакого суда Линча.

– А что? Что нам дадут пресс-конференция и газеты?

– Я повидал немало наркоманок с садистскими наклонностями, – сказал Дука. – По-твоему, что будет с ней, с Маризеллой Доменичи, когда из газет она узнает, что раскрыта, что Каролино во всех деталях рассказал, как она с помощью сына – своего собственного сына, ты только представь! – раздевала его учительницу перед всем классом? О том, как науськивала этих малолетних преступников, как оболванивала их своим адским пойлом, о том, как долго – неделями, месяцами – она вынашивала это преднамеренное убийство, как нанесла бедной девочке последний, смертельный удар, поставив точку под своим чудовищным деянием... Как ты думаешь, что с ней будет, когда она все это пройдет?

Карруа молчал.

– Подумай, ведь она старая, вся прогнившая от наркотиков и сифилиса, вдобавок одинокая, потому что ее кот приказал долго жить! Могла ли она себе представить в довершение всего, что ее раскроют вот так, со всеми потрохами? Ты ведь знаешь, этот сброд всегда рассчитывает выйти сухим из воды. Но когда она поймет, что полиции все про нее известно, что выхода нет, что рано или поздно ее все равно возьмут, что ей негде больше добывать наркотики, – тогда что она, по-твоему, сделает?

Карруа наконец сообразил.

– Покончит с собой.

– Вот именно. Ее найдут где-нибудь, накачанную снотворным, или она бросится с крыши. Так что никакой надобности ее ловить. Незачем зря людей гонять: она сама себя арестует.

Карруа от волнения не мог усидеть на месте.

– А если она покончит с собой... если до того, как мне удастся ее поймать, она убьет себя, в точности как ты сказал, ты будешь доволен?

Дука пристально посмотрел на него.

– Пожалуй. – Уж если Карруа его не поймет, то кто? Он никому не желал смерти, даже самому закоренелому преступнику, но нельзя допустить, чтобы закоренелый преступник оставался в живых на свободе и мог совершать новые преступления. – Но не уверен.

– Ладно, это ты мне потом объяснишь, а сейчас иди отдыхай, – сказал Карруа.

9

Она прочла статью в машине, то есть прежде увидела свою фотографию, довольно большую, потом прочла заголовки и подзаголовки, а уж потом, хотя и не без труда, весь текст. Запершись в маленькой, взятой напрокат машине, она прочла репортаж, и первым ее ощущением был не страх, а негодование: где она теперь будет жить и где станет доставать свои таблетки и порошки?

Теперь, когда ее имя напечатано жирным шрифтом во всех газетах (в каждом киоске она покупала новую, прячась за темными очками и кутаясь в воротник рыжей шубки, столь непохожая на то убогое существо без очков, чьи фотографии пестрели на газетных полосах), никто из друзей не отважится ей помочь, да и друзей-то после смерти Франконе у нее "почти не осталось – ни друзей, ни денег, ни возможности их добыть.

Десятый час. Переулок, где она остановилась, был темнее других, поскольку, прочтя первую газету, она инстинктивно стала избегать людных улиц. Едва схлынула волна накатившего негодования, ее охватил страх. Вся полиция наверняка поднята на ноги, все, кто читал газеты и видел фотографию, готовы ее выдать, а то и растерзать на месте.

Но страх владел ею недолго, совсем недолго. Несмотря на привычку к дурманящим средствам, она до сих пор сохранила ясность мысли и скоро поняла, что ей нечего бояться полиции и правосудия: ее арестуют, потом как пить дать посадят в психушку, а там вечно держать не станут, они к буйных-то теперь не держат. Так что волноваться не о чем.

Как же не о чем, когда у нее подходит к концу порошок? Вот что действительно внушало ей ужас. А в психушке ей и вовсе ни грамма не дадут – примутся отучать, месяцами она будет терпеть адовы муки, а когда отвыкнет, станет просто старой развалиной.

Она все думала об этом, укрывшись в темном и безлюдном уголке городской окраины; прочитанные газеты были свалены на заднем сиденье. Она всегда, во всех случаях жизни умела рассуждать здраво и теперь тоже совершенно отчетливо осознала, что у нее нет больше сил жить, что все кончено, собственно, она и так после смерти Франконе жила лишь по привычке, с неохотой, только благодаря тому, что имела возможность найти порошок и хоть с кем-то пообщаться. Но теперь, после этих заголовков в газетах, у нее не будет ни порошков, ни общения, ни сил скрываться от полиции и жить как загнанный зверь.

Она решила, что умрет не сразу. Сперва примет остатки товара, а уж потом, когда очухается, тогда и... Но тут же передумала: уж лучше сразу со всем покончить, все равно выхода нет, и, рассуждая по обыкновению здраво, медленно повела машину к автостраде на Монцу. Это была даже не автострада, а светящаяся полоса, река автомобильных, автобусных и мотоциклетных фар. Движение немного утихло, уже не было пробок, она постепенно увеличивала скорость и не сбросила ее, когда увидела автобус, шедший по встречной полосе, наоборот, даже прибавила газу и нарочно врезалась прямо ему в лоб.

* * *

Меньше часа спустя Дука прибыл в больницу (дорожная полиция уведомила квестуру о происшествии). Маризелла Доменичи была все еще в операционной, но один из ассистирующих врачей, выйдя покурить, сообщил ему:

– Машина всмятку, даже не знаю, как ее оттуда вытащили, а у нее сломано всего два ребра и раздроблена кисть. Невероятно!

Дука понимал, что задает идиотский – тем более для врача – вопрос, но он хотел быть до конца уверен:

– Опасность для жизни есть?

– Какая может быть опасность с двумя сломанными ребрами? Она еще нас с вами переживет.

Дука вышел из больницы и сел в машину.

– Поехали к шефу.

– Она умерла?

– Нет. Только два ребра сломала.

Ту же фразу он повторил и Карруа, приехав на улицу Фатебенефрателли:

– Она жива. Только два ребра сломала. Так что можешь ее арестовать.

Карруа не удержался и спросил:

– Ты бы, конечно, предпочел, чтоб она умерла?

Он ответил с каким-то непонятным смирением:

– Я этого хотел, пока нам не позвонили из дорожной полиции.

– А после? – настаивал Карруа.

Дука сказал с полной откровенностью:

– А после, когда ехал в больницу, надеялся, что она выживет.

У Карруа вырвался короткий, громкий смешок.

– Почему же твои желания так резко изменились?

Он говорил в шутку, а Дука нет.

– Не знаю.

– И теперь ты доволен, что она жива? – уже не шутя, отеческим тоном спросил Карруа.

– Не знаю. Может быть.

Он снова спустился вниз и сел к Ливии в машину.

– Поезжай куда-нибудь, в общем, никуда, – сказал он ей.

Потом обнял ее за плечи, этот вопрос не давал ему покоя: почему он должен быть доволен, что это чудовище, этот дракон в женском обличье не умер, а остался жив? Жив, а не стерт с лица земли? Почему?

Надо бы обсудить это с Ливией Гусаро, с его личной, персональной Минервой.

– Знаешь, почему... – начал он ей объяснять, представляя, с какой страстью она ухватится за эту проблему.

Миланцы убивают по субботам

Часть первая

Нынче наряду с массовой культурой возникла и массовая преступность. Полиция уже не расследует отдельные преступления, не гоняется за одиночками – теперь она устраивает облавы на торговцев наркотиками, проституток всех мастей, грабителей, фальшивомонетчиков, сутенеров, шулеров; в мутном и зловонном мире преступности всегда период путины, и не важно, какая рыба попадется в сети, крупная или мелкая,– лишь бы хоть немного очистить водоем. При таком положении вещей просто нет времени на поиски умственно отсталой девицы ростом под два метра и весом почти в центнер, пропавшей из дома и затерявшейся в безбрежном Милане, где каждый день кто-нибудь исчезает практически без следа.

1

– Итак, – без вопросительной интонации произнес Дука Ламберти, приготовившись слушать.

Сидящий напротив пожилой, но еще крепкий, широкоплечий и мускулистый человек с густыми бровями и торчащими из ушей кустиками волос заговорил:

Комиссар меня уверяет: «Не волнуйтесь, найдем вашу девочку, потерпите, мы так завалены работой...» Я раз в неделю хожу в полицию и слышу один и тот же ответ: найдем вашу девочку, но уже пять месяцев прошло и до сих пор никаких известий... Пожалейте отца, бригадир, в ней вся моя жизнь!

Бригадиром Дука Ламберти не был, однако не поправил собеседника, потому что не привык учить людей уму-разуму. Он взглянул на пожилого – хотя и не слишком, наверняка ему нет еще шестидесяти – человека, чьи мужественные черты в данный момент приняли какое-то жалкое, плаксивое выражение.

– Мы, разумеется, сделаем все возможное, – заверил Дука.

История драматичная, но по нынешним временам довольно обыденная: девочка внезапно сбежала из дома, отец заявил в районный полицейский участок, и там приложили все силы, чтобы найти беглянку – хотя о каких силах может идти речь?.. За пять месяцев отец, убежденный (чисто по-итальянски), что, чем выше чиновник, тем верней дело, добрался до квестуры, до самого Карруа, но у Карруа своих дел под завязку, не может он отвлекаться на такие мелочи, поэтому препроводил несчастного отца к нему, Дуке Ламберти.

– Жаль старика, сделай, что сможешь, а?

Вот он и пытается. Уже достал из ящика ручку и чистый блокнот.

– Сколько лет вашей девочке? – Дука невольно пытался подражать задушевной интонации, с какой любящий отец повествовал о своем единственном чаде.

– Двадцать восемь, – ответил старик, и плаксивая гримаса исчезла с его лица.

Дука Ламберти положил крохотную шариковую ручку на стол, рядом с блокнотом. Может, он ослышался, может, «восемь»? Да нет, старик выговорил предельно четко: «двадцать восемь», Дука не мог ослышаться. Он уж было приготовился искать малолетнюю шалунью, но двадцать восемь лет – это уже не девочка! Так он и сказал старику, у которого заросли волосами лицо, уши и даже ладони.

– Но двадцать восемь лет – это уже не девочка.

Чтобы не глядеть в серые глубоко запавшие глаза, Дука стал рассматривать густой и разноцветный – от черного до белого – волосяной покров на руках.

– Допустим, ваша дочь решила уйти со своим избранником, и это не считается побегом. Двадцативосьмилетняя женщина вправе решать сама...

Стасик затряс головой.

– Она не женщина, она девочка и останется ею, даже если доживет до ста лет.

Дука промолчал: не хотелось противоречить человеку, страдающему так искренне и глубоко; обожаемая дочь останется для отца девочкой и в сто лет – это понятно, однако, с точки зрения закона, в том, что дочь обманула отцовские чувства, нет состава преступления, он только не знал, как это объяснить старику, пришедшему в его кабинет таким ясным и теплым весенним утром.

– Я вас вполне понимаю, но на законном основании мы ничего не можем поделать с женщиной двадцати восьми лет, решившей уйти из отчего дома.

В ответ сидящий напротив человек проговорил с какой-то отчаянной, горькой решимостью:

– Моей дочери двадцать восемь лет, но у нееум десятилетнего ребенка... она неполноценная, понимаете? На Рождество она так просила у меня игрушечную швейную машинку, что я не мог отказать. При этом дома у нас стоит последняя модель «Борлетти», за которую я еще не полностью расплатился... Но девочка к ней не притрагивается. Она шьет куклам платья на игрушечной машинке... Представьте, моя дочь до сих пор играет в куклы, их у нее полна комната.

Дука встал. Теперь история выглядела еще драматичнее, чем вначале, и к тому же становилась гораздо более запутанной. Неполноценная! Повернувшись к старику спиной, он спросил:

– Вы лечили ее в специальной клинике?

– О, нет! – глухо отозвался голос сзади. – Мы ее держали дома.

Дука, не оборачиваясь, кивнул. Есть несчастья, которые приходится прятать от чужих глаз.

– И в школу, конечно, не пускали?

– Нет, к чему выставлять ее на посмешище, ведь она все равно ничему бы не научилась.

Ясно.

– А читать и писать она хотя бы умеет?

– Да, моя бедная жена выучила ее. – Под словом «бедная» он, очевидно, подразумевал, что жена его умерла и он, следовательно, является вдовцом – типично миланская манера речи. – А еще моя бедная свояченица, которая стала ей второй матерью.

Ага, надо понимать, вдовец лишился и свояченицы. Дука повернулся к нему.

– Но у вас, вероятно, был домашний врач, который ее наблюдал?

– А как же! – В просторечной интонации не было ни капли бахвальства, он просто выразил таким образом свое удивление: «Неужели вы думаете, я мог оставить девочку без медицинской помощи?» Затем тон снова стал интеллигентным: – Разумеется, врач посещал нас как минимум раз в месяц. Ежедневного наблюдения не требовалось, ведь моя девочка не сумасшедшая, она... она...

Сейчас скажет «недоразвитая», подумал Дука.

Человек, сидящий на месте допрашиваемого, произнес:

– Она недоразвитая. – И сглотнул слюну – Вернее, физическое развитие происходит за счет умственного.

С горьким осадком в душе Дука вернулся к столу.

В мире сотни, тысячи, десятки тысяч родителей, которые держат дома неполноценных, увечных, умалишенных детей – даунов, эпилептиков, паралитиков, сексуальных маньяков. Те, кто побогаче, как правило, помещают их в частные клиники, а семьям среднего достатка и беднякам приходится прятать свое несчастье и свой позор дома, кормить с ложечки, возить в инвалидной коляске двадцатилетних дебилов и монголоидов, весом под центнер, и едва ли они когда-нибудь научатся ходить; при этом большинство родителей старается скрыть от друзей и знакомых истинное положение вещей, представляя своего ребенка тяжело больным, но вполне нормальным. Вот так и старик со своей «бедной» женой оберегали дочку от чужих глаз, пока ей не исполнилось двадцать восемь и она не сбежала.

– И кто ваш лечащий врач? – спросил Дука.

– Профессор Фардаини, – сообщил отец не столько с гордостью, сколько с чувством выполненного долга.

Да уж, подумал Дука, едва ли можно лучше выполнить родительский долг. Джованни Фардаини – светило психиатрии, неврологии, эндокринологии и прочих наук, первый в Италии кандидат на Нобелевскую премию и, безусловно, один из самых дорогих специалистов в Европе. Дука не счел нужным спрашивать человека, по виду спасем не похожего на Рокфеллера или нефтяного короля, откуда у него деньги, чтобы платить профессору Фардаини. Бывает, что старые обедневшие аристократки воруют в супермаркете, чтобы прокормить своего шелудивого издыхающего кота.

– И какой диагноз поставил профессор Фардаини вашей дочери?

Старик прикрыл глаза ладонью.

– Слоновья болезнь.

Гм, слоновья болезнь – это слишком общо и специалисту еще ни о чем не говорит. Профессор Фардаини наверняка более точно сформулировал, но из всех медицинских терминов бедняга запомнил только слоновью болезнь – видимо, по ассоциации с зоопарком. А значит, бесполезно задавать ему чисто профессиональные вопросы, поэтому Дука спросил:

– Сколько весит ваша дочь?

Серые глаза удивленно блеснули, однако старик ответил без заминки:

– Девяносто пять килограммов.

– А рост?

Ответ опять не заставил себя ждать, хотя прозвучал немного вымученно, как будто в нем было нечто постыдное:

– Метр девяносто пять.

Дука кивнул. Вот это уже яснее. Избыточным весом страдают многие, но метр девяносто пять – для женщин редкость.

– Скажите, есть ли в телосложении вашей дочери какие-либо диспропорции... ну, скажем, одна рука короче другой, или одна нога толстая, а другая тонкая, или не хватает нескольких пальцев?

Старик отрицательно замотал головой.

– Моя дочь – красавица! – И порывисто выхватил из бумажника пачку фотографий шесть на шесть. – Вот, взгляните, я сам ее снимал, я очень люблю фотографировать. – Он веером разложил на столе снимки; в его голосе вдруг затрепетали нежность и гордость за свою дочь.

Дука одну за другой пересмотрел очень качественно сделанные фотографии. Действительно красавица. Пожалуй, северного типа. Римский профиль. В лице ни единой жиринки, даже несколько худощавое – ну конечно, что такое девяносто пять килограммов при этом росте! Роскошные светло-пепельные волосы, как у червонной дамы.

– Это у нее свой цвет волос? – спросил Дука.

– Свой, бригадир, конечно, свой! – горячо отозвался старик. – Мы ведь даже погулять ее не выводили – так на нее все пялились; представьте, что было бы, если б она вошла в парикмахерскую. А волосы у нее свои, вот как раз такого цвета и длинные, по пояс. Стричь я запретил, и мои бедные жена и свояченица уж так за ними ухаживали!..

Дука взял другую фотографию – в полный рост. Девушка стояла в комнате, у дивана; дневной свет мягко, но четко подчеркивал ее скульптурную красоту. Ни дать ни взять – статуя Свободы, только факела в руке не хватает.

На третьем снимке исполинская красавица была изображена в купальнике на пустынном пляже.

– Летом мы всегда возим ее к морю, – объяснил отец. – Это непросто, но мы нашли одно место близ Комакью, где пока еще безлюдно. Там на берегу рыбачья хижина, в ней можно спрятаться, если кто-нибудь появится на горизонте.

Нет, все-таки ни одна статуя не обладает пропорциями и гармонией человеческого, особенно женского тела, когда оно столь совершенно. Только плечи были, пожалуй, чуть шире, чем того требует классическая красота, но девушку это нисколько не портило.

– Почему вы ее прятали? – спросил Дука. – Ваша дочь, конечно, крупновата, но никакого криминала тут нет. У баскетболисток бывает такой рост.

Старик опустил голову.

– Потому что... – произнес он вдруг и осекся.