Текст книги "Полная иллюминация"

Автор книги: Джонатан Сафран Фоер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

20 июля 1997

Дорогой Джонатан,

Уповаю написать это письмо хорошо. Как ты знаешь, я с английским непервосортен. По-русски идеи выражаются мной абнормально хорошо, но второй мой язык не такой высшей пробы. Я навставлял вещей, как ты меня проконсультировал, и истерзал тезаурус, который ты мне презентовал, как ты меня проконсультировал, когда мои слова выглядели слишком миниатюрно или неподобающе. Если тебя не радует исполненное мной, приказываю отправить его обратно. Я буду горбатить над ним с упорством, пока ты не будешь умиротворен.

Я окружил конвертом запрошенные тобой вещи, не утая открыток с видами Луцка, гроссбуха переписи населения шести деревень до перед войной и фотографий, которые ты оставил мне на хранение из осторожных целей. Это было очень-очень-очень правильно, скажешь нет? Я должен съесть кусок пирога позора за то, что случилось с тобой в поезде. Я знаю, какой знаменательной была для тебя, для нас обоих, эта коробка, и знаю, что ее содержимое не заменить. Воровство – постыдная вещь, но вещь, которая то и дело случается с людьми в украинских поездах. Поскольку имя укравшего коробку охранника не налипло на пальцы, добиться ее возвращения будет невозможно, и тебе следует признать, что она потеряна навсегда. Только, пожалуйста, не допусти, чтобы твои впечатления от Украины повредили твоему представлению об Украине, которое пускай остается как о суперклевой бывшей советской республике.

Пользуюсь случаем, чтобы изречь тебе мою благодарность за твое долготерпение и стоицизм в отношении меня во время нашего путешествия. Возможно, ты подсчитывал на переводчика с бóльшими способностями, а я знаю, что сработал посредственно. Мне следует съесть кусок пирога позора за то, что мы не нашли Августину, но ведь ты ухватываешь, как это было емкотрудно. Возможно, будь в нашем распоряжении больше дней, мы смогли бы ее обнаружить. Мы бы расследовали все шесть деревень и допросили много жителей. Мы бы сдвинули с мест все камни. Но мы уже столько раз все это изрекали.

Спасибо за репродукцию фотографии Августины с семьей. Я бесконечно раздумывал про то, что ты сказал, как в нее влюбляешься. По правде, я в это недопроник, когда ты изрек это в Украине. Но я уверен, что теперь допроник. Я экзаменую ее один раз, когда утро, и один раз перед тем, как отправляюсь производить храпунчики, и в каждом случае открываю что-нибудь новое: как ее волос отбрасывает тени или как ее губы суммируют углы.

Я до того счастлив, что ты остался умиротворен первым разделом, который я тебе отпочтовал. Ты должен знать, что я исполнил исправления, которые ты затребовал. Я приношу извинения за последнюю строчку про то, как ты очень избалованный еврей. Она изменена и теперь гласит: «Мне не хочется десять часов рулить в какой-то уродливый город, чтобы присматривать за каким-то избалованным евреем». Я растянул первую часть о себе и выбросил слово «негры», как ты распорядился, хотя я, правда, к ним очень привязан. Мне радостно, что ты усладился предложением «Когда-нибудь и ты станешь делать для меня вещи, которые ненавидишь. Это потому, что мы семья». Однако должен осведомиться: что такое трюизм?

Я обмозговал твои слова о том, чтобы сделать часть о моей бабушке более растянутой. Поскольку ты прочувствовал это с такой силой тяжести, я решил, что будет о'кей включить те части, которые ты мне отпочтовал. Не могу сказать, что я высидел эти вещи, но могу сказать, что вожделел бы быть человеком, способным к высиживанию подобных вещей. Они очень красивые, Джонатан, и я почувствовал в них правду.

И спасибо, не могу не изречь, за то, что не упомянул неистину о том, какой я высокий. Я подумал, что это было бы превосходнее, если бы я был высоким.

Я усилился исполнить следующий раздел, как ты распорядился, заостряясь вниманием на всем, чему ты меня научил. Я также предпринял попытку быть неочевидным или чересчур утонченным, как ты мне продемонстрировал. В относительности валюты, которую ты приложил, должен тебя проинформировать, что я продолжу писать даже в ее отсутствие. Для меня громадная честь – писать для писателя, особенно когда писатель американский, как Эрнст Хемингуэй или ты.

И упоминая твое сочинение: «Сотворение Мира Наступает Часто» было очень возвышенным началом. Некоторые части остались для меня непонятными, но я полагаю это потому, что они очень еврейские, и только еврейский человек способен понять что-то настолько еврейское. Вы потому считаете себя народом-избранником, что никто, кроме вас, не понимает шутих, которые вы про себя запускаете? По этому разделу у меня есть один небольшой вопрос, а именно: знаешь ли ты, что многие имена, которыми ты пользуешься, для Украины неверны? Имя Янкель я слышал, и Ханна тоже, но остальные очень странные. Ты их изобрел? Должен тебя проинформировать, что подобных накладок было много. Это потому, что ты юмористический писатель, или потому, что неосведомленный?

Никаких дополнительных ярких замечаний у меня нет, потому что мне необходимо обладать продолжением романа, чтобы быть ярким. Для настоящего времени, уведомляю тебя, что я в восхищении. Хочу известить, что даже после того, как ты презентуешь мне продолжение, я могу не изречь ничего глубокомысленного, но, несмотря на это, возможно, не буду совсем бесполезным. Возможно, если я сочту, что какие-то вещи звучат полуумно, я смогу тебе об этом сообщить, и ты сделаешь их полностью умными. После всего, о чем ты меня проинформировал, я уверен, что с удовольствием прочту останки и буду думать о тебе возвышеннее, если это вообще возможно. А, да, что такое куннилингус?

А теперь к небольшому личному делу. (Ты можешь пропустить эту часть, если она делает тебя скучным человеком. Я это пойму, хотя лучше меня об этом не информировать.) Дедушке нездоровится. Он окончательно изменил свое место жительства на наше. Он отходит на покой в постели Игорька вместе с Сэмми Дэвис Наимладшей, а Игорек отходит на покой на софе. Игорька это не нервирует, потому что он очень хороший мальчик и понимает намного больше, чем все мы думаем. У меня есть мнение, что Дедушка нездоров от меланхолии и что он слепой от меланхолии, хотя слепой он, конечно, не по-настоящему. Его меланхолия значительно усилилась после нашего возвращения из Луцка. Как ты знаешь, он был очень придавлен из-за Августины, даже больше, чей мы с тобой. Не говорить про Дедушкину меланхолию с Отцом все емкотруднее, потому что мы оба не раз заставали его в слезах. Прошлой ночью мы сидели насестом за столом в кухне. Мы ели черный хлеб и собеседовались об атлетике. Сверху до нас доносился звук. Комната Игорька как раз над нами. Я был уверен, что мы слышим плач Дедушки, и Отец тоже был в этом уверен. Еще мы слышали тихую чечетку по потолку. (Когда все в норме, чечетка отличная, как у Днепропетровских Морячков, которые напрочь глухие, но эта чечетка меня не возбуждала.) Мы изо всех сил старались ее не замечать. Звук выдвинул Игорька из его покоя, и он пришел на кухню. «Привет, Неуклюжина», – сказал Отец, потому что Игорек снова пал и снова осинил себе глаз, на этот раз левый. «Я бы тоже хотел поесть черный хлеб», – сказал Игорек, не глядя на Отца. Хоть ему всего тринадцать, почти четырнадцать, он очень сообразительный. (Ты единственный человек, для которого я это отметил. Пожалуйста, ни для кого больше это не отмечай.)

Надеюсь, у тебя все хорошо и у тебя в семье все здоровы и процветают. Мы стали совсем как друзья, пока ты был в Украине, да? В другом мире мы могли бы быть настоящими друзьями. Я буду с нетерпением ждать твоего следующего письма и с нетерпением ждать следующего раздела романа. Я чувствую, что обвязан необходимостью снова съесть кусок пирога позора (у меня в животе скоро не останется места) за новый раздел, которым тебя одаряю, но пойми, что я старался наилучшайше и сделал лучшее из того, что мог, что было лучшим из того, что я мог бы сделать. Мне это так емкотрудно. Пожалуйста, будь правдив, но также, пожалуйста, будь великодушен, пожалуйста.

Бесхитростно,

Александр

Увертюра к встрече с героем и потом встреча с героем

КАК Я ПРЕДВКУШАЛ, мои подружки очень огорчились, что я не окажусь с ними для празднования первого дня рождения новой конституции. «Ночь Напролет, – сказала мне одна из подружек, – как мне предполагается удовлетворять себя в твоей пустоте?» Я имел понятие. «Бэби, – сказала мне другая из подружек, – это нехорошо». Я им всем сообщил: «Если возможно, я был бы здесь, только с тобой, навеки. Но я мужчина горбатящий и должен идти, куда велит долг. Нам необходима валюта для знаменитых ночных клубов, да? Это ради тебя я совершаю вещи, которые ненавижу. Вот что значит любить. Поэтому не нервируй меня». Но для правдивости, я ни на малейшую долю не печалился отправляться в Луцк, чтобы переводить для Джонатана Сафрана Фоера. Как я упомянул раньше, у меня обыкновенная жизнь. Но я никогда не был в Луцке или какой-либо из многообразных миниатюрных деревень, которые сохранились после войны. Я жаждал увидеть новые вещи. Я жаждал объемистых переживаний. И я знал, что буду наэлектричен встречей с американцем.

«Тебе надо взять с собой еду для дороги, Шапка», – сказал мне Отец. «Не обзывай меня этим», – сказал я. «А также питье и дорожные карты, – сказал он. – До Львова, где на вокзале вы подберете еврея, ехать возле десяти часов». – «Сколько валюты я получу за свои труды?» – осведомился я, потому что этот запрос давил на меня с избыточной силой тяжести. «Меньше, чем ты думаешь, что заслуживаешь, – сказал он, – и больше, чем ты заслуживаешь». Это меня очень занервировало, и я сообщил Отцу: «Тогда я, может, не хочу этим заниматься». – «Плевать я хотел на твои желания», – сказал он и удлинился положить свою руку мне на плечо. У меня в семье Отец – чемпион мира по прекращению собеседований.

Было согласовано, что мы с Дедушкой выдвинемся в путь в полночь 1 июля. Это презентует нам пятнадцать часов. Было согласовано – всеми, кроме нас с Дедушкой, – что нам следует путешествовать на львовский вокзал сразу по вступлении в город Львов. Было согласовано – одним Отцом, что Дедушка должен терпеливо околачиваться в автомобиле, пока я буду околачиваться на железнодорожных путях в ожидании поезда героя. Я не знал, какой будет его наружность, и он не знал, как высок и аристократичен буду я. Это было тем, из чего после мы сделали много находчивых замечаний. Он сказал, что он очень волновался. Он сказал, что наложил в штаны кирпичей. Я сказал ему, что тоже наложил в штаны кирпичей, но, если хотите знать, почему, то не потому, что мог бы его не узнать. Американец в Украине плево узнавателен. Я наложил в штаны кирпичей, потому что он был американец, и я жаждал показать ему, что тоже мог бы быть американцем.

Я абнормально много раздумывал насчет видоизменения места жительства на Америку, когда я буду более старее. У них есть много бухгалтерских школ высшего качества, я знаю. Я это знаю, потому что один мой друг, Грегори, который общителен с другом племянника человека, который изобрел позицию шестьдесят девять, сообщил мне, что у них в Америке есть много бухгалтерских школ высшего качества, а он все знает. Мои друзья умиротворены оставаться в Одессе до конца своих дней. Они умиротворены состариться, как их родители, и стать родителями, как их родители. Их желания никогда не больше того, что они уже знают. О'кей, но только это не для меня, и для Игорька так тоже не будет.

За несколько дней до того, как должен был приехать герой, я осведомился у Отца, можно ли мне будет выдвинуться в Америку, когда я буду принужден окончить университет. «Нет», – сказал он. «Но мне хочется», – проинформировал его я. «Плевать я хотел на твои желания», – сказал он, и это обычно значит конец собеседованию, но не на этот раз. «Почему?» – спросил я. «Потому что твои желания мне неважны, Шапка». – «Нет, – сказал я, – почему мне нельзя выдвинуться в путь в Америку после университета?» – «Если ты хочешь знать, почему тебе нельзя выдвинуться в путь в Америку, – сказал он, делая холодильник открытым и расследуя в нем на предмет еды, – то это потому, что Прадед у тебя был из Одессы, и Дед был из Одессы, и Отец – я – был из Одессы, и твои сыновья из Одессы будут. Еще ты будешь горбатить в Турах Наследия, когда отуниверситетишь. Это обязательное трудоустройство, достаточно высокой пробы для Дедушки, достаточно высокой пробы для меня и достаточно высокой пробы для тебя». – «Но что если это не то, что я жажду? – сказал я. – Что если я не хочу горбатить в Турах Наследия, но взамен хочу горбатить там, где смогу делать необыкновенное и зарабатывать много валюты взамен миниатюрного количества? Что если я не хочу, чтобы мои сыновья росли здесь, но чтобы взамен они росли в месте высшего качества, с вещами высшего качества и с добавочными вещами? Что если у меня будут дочки?» Отец удалил из холодильника три куска льда, закрыл холодильник и звезданул меня. «Приложи их к лицу, – сказал он, давая мне лед, – чтобы не выглядеть ужасно и не сфабриковать катастрофу во Львове». Это был конец собеседования. Мне следовало быть сообразительнее.

И я все еще не упомянул, что Дедушка потребовал взять с собой Сэмми Дэвис Наимладшую. Это была еще одна вещь. «Не валяй дурака», – проинформировал его Отец. «Я нуждаюсь в ней, чтобы видеть дорогу, – сказал Дедушка, указывая пальцем на свои глаза. – Я слепой». – «Ты не слепой, и суку с собой не берешь». – «Слепой, и сука едет с нами». – «Нет, – сказал Отец. – Ехать с сукой непрофессионально». Я бы мог изречь что-нибудь на стороне Дедушки, но не хотел снова пожалеть о своей глупости. «Значит так: либо я еду с сукой, либо не еду вообще». Дедушка поставил Отца в позу. Не Латышской Раскорякой, но как промеж молота и места, на котором куют, что, по правде, немного похоже на Латышскую Раскоряку. Промеж них был огонь. Мне доводилось видеть это и раньше, и ничто в мире не пугало меня сильнее. Наконец Отец уступил, хотя и с условием, что Сэмми Дэвис Наимладшая будет облачена в специальную рубашку, которую Отец для нее сфабрикует, с надписью: СУКА К УСЛУГАМ ТУРОВ НАСЛЕДИЯ. Это чтобы она выглядела профессионально.

Несмотря на то, что с нами в автомобиле была ненормальная сука, которая взяла за склонность бросаться телом об окна, ехать было трудно еще и потому, что автомобиль у нас говно и не может путешествовать быстрее, чем я бегаю, а это шестьдесят километров за один час. Нас обгоняли много автомобилей, отчего я чувствовал себя второсортным, особенно когда автомобили были нагружены семьями и когда они были велосипеды. В протяженность езды мы с Дедушкой не изрекали слов, что не является абнормальностью, потому что раньше мы тоже никогда не отличались словоизрекательностью. Я усиливался не нервировать его, но все равно нервировал. Для одного примера, я забыл свериться с картой, и мы пропустили наш въезд на супервей. «Пожалуйста, не звездани меня, – сказал я, – но я допустил миниатюрный карточный просчет». Дедушка лягнул педаль тормоза, и мой лоб чокнулся со лбом стекла. Бóльшую часть минуты он ничего не говорил. «Я тебя просил вести этот автомобиль?» – спросил он. «У меня нет прав, чтобы вести этот автомобиль», – сказал я. (Держи это как секрет, Джонатан.) «Я тебя просил приготовить мне завтрак, пока ты посидишь там насестом?» – спросил Дедушка. «Нет», – сказал я. «Я тебя просил изобретать новую разновидность колеса?» – спросил он. «Нет, – сказал я. – Я бы в этом не преуспел». – «Сколько вещей я просил тебя сделать?» – спросил он. «Только одну», – сказал я, и я знал, что он писает яростью, писает повсюду, и что он будет орать на меня некоторую длительность времени, возможно, даже сотворит надо мной насилие, я другого не заслужил, это не новость. Но он этого не сделал. (К твоему сведению, Джонатан, он никогда не творил насилия ни надо мной, ни над Игорьком.) Если хотите знать, что он сделал, то он сделал разворот машины вокруг, и мы поехали назад, к тому месту, где я сформировал просчет. Двадцать минут это заняло. Когда мы прибыли на место, я проинформировал его, что мы прибыли. «Ты самоуверен?» – спросил он. Я сообщил ему, что я самоуверен. Он сдвинул автомобиль на обочину. «Мы остановимся здесь и поедим завтрак», – сказал он. «Здесь?» – спросил я, потому что это было невпечатляющее место, с несколькими метрами грязи промеж дорогой и бетонной стеной, которая отделяла дорогу от сельскохозяйственных угодий. «Я думаю, это место высокой пробы», – сказал Дедушка, и я знал, что не противоречить ему было элементарной вежливостью. Мы уселись насестом на траву и стали есть, в то время как Сэмми Дэвис Наимладшая предприняла попытку слизать с супервея желтые полосы. «Если еще раз напутаешь, – сказал Дедушка, жуя колбасу, – я остановлю машину, и ты выйдешь из нее с ногой в жопе. Это будет моя нога. Это будет твоя жопа. Понятна тебе эта вещь?»

Мы прибыли в Львов всего за одиннадцать часов, но все-таки сразу пропутешествовали к вокзалу, как распорядился Отец. Найти его было емкотрудно, и мы много раз становились потерянными людьми. Это дало Дедушке ярость. «Ненавижу Львов!» – сказал он. Мы пребывали там десять минут. Львов большой и впечатляющий, но не как Одесса. Одесса очень красивая, с множеством знаменитых пляжей, на которых девочки лежат на спинах и экспонируют свои первосортные груди. Львов – это город вроде Нью-Йорка в Америке. По правде, Нью-Йорк был спроектирован по модели Львова. В нем есть очень высокие строения (целых шесть уровней), всесторонние улицы (вместимостью в целых три машины) и много мобильных телефонов. В Львове много статуй и много мест, на которых раньше располагались статуи. Я никогда не освидетельствовал места, оформленного таким количеством бетона. Все было бетон, всюду, и я вам скажу, что даже небо, бывшее серым, выглядело забетонированным. Это именно то, о чем мы с героем заговорим позже, когда испытаем отсутствие слов. «Ты помнишь весь этот бетон во Львове?» – спросил он. «Да», – сказал я. «Я тоже». В истории Украины Львов очень важный город. Если хотите знать почему, то я не знаю, почему, но я уверен, что мой друг Грегори знает.

Львов не так впечатляющ изнутри вокзала. Там я околачивался больше четырех часов, поджидая героя. Вообще-то все пять, потому что поезд у него был с промедлением. Меня нервировало, что приходится околачиваться на вокзале без дела и даже без плеера, но меня радовало, что не приходится быть в автомобиле с Дедушкой, который наверняка сделался ненормальным от ожидания, и с Сэмми Дэвис Наимладшей, которая всегда ненормальная. Станция не была обыкновенная, потому что с потолка свисали синие и желтые бумажки. Они свисали оттуда в честь первого дня рождения новой конституции. Это не преисполнило меня гордостью, но я был умиротворен, что герой лицезреет их, выгружаясь из пражского поезда. Он приобретет отличное представление о нашей стране. Возможно, он подумает, что желтые и синие бумажки свисают специально для него, потому что я знаю, что это еврейские цвета.

Когда поезд его наконец прибыл, обе мои ноги были несгибаемыми от пребывания вертикальным человеком такую длительность. Я бы, может, и присел насестом, но пол был очень грязный, а я был в бесподобных синих джинсах, надетых, чтобы обескорежить героя. От Отца я знал, из какого вагона он выгрузится, и, когда поезд прибыл, попробовал до него дойти, но с двумя несгибаемыми ногами это было очень трудно. Я держал табличку с его именем перед собой, и много раз припадал на ноги, заглядывая в глаза встречным.

Когда мы обнаружили друг друга, я был очень фраппирован его наружностью. «Это американец?» – подумал я. И еще: это еврей? Он был беспощадно низкого роста. Он был в очках и с уменьшительным волосом, который нигде не был расщеплен, а располагался у него на голове, как шапка. (Если бы я был, как Отец, я мог бы даже обозвать его Шапкой.) Он не выглядел ни как американцы, которых мне доводилось освидетельствовать в журналах, с желтым волосом и мускулами, ни как евреи из исторических книг, без волос и костистые. На нем не было синих джинс или униформы. По правде, он вообще не отличался особенностями. Я был недоошеломлен по максимуму.

Он, должно быть, засвидетельствовал мою табличку, потому что звезданул меня по плечу и сказал: «Алекс?». Я сказал йес. «Ты мой переводчик, правильно?» Я попросил его быть медленным, потому что быстро я не понимал. По правде, в штанах у меня была целая кирпичная фабрика. Я предпринял попытку уравновеситься. «Урок номер один. Привет. Как поживаете?» – «Что?» – «Урок номер два. О'кей. Сегодня чудесная погода, не правда ли?» – «Ты мой переводчик, – сказал он, фабрикуя жесты. – Йес?» – «Йес, – сказал я, презентуя ему свою руку. – Александр Перчов. Ваш смиренный переводчик». – «Было бы нелюбезно сразу тебе накостылять», – сказал он. «Что?» – сказал я. «Я сказал, – сказал он, – было бы нелюбезно сразу тебе накостылять». – «О, да, – засмеялся я, – и тебе тоже было бы нелюбезно накостылять. Умоляю простить язык моего английского. Я с ним не высшей пробы». – «Джонатан Сафран Фоер», – сказал он, презентуя мне свою руку. «Что?» – «Меня зовут Джонатан Сафран Фоер». – «Жон-фан?» – «Сафран Фоер». – «Меня зовут Алекс», – сказал я. «Я знаю», – сказал он. «Тебе кто-нибудь двинул?» – осведомился он, засвидетельствовав мой правый глаз. «Это Отец был очень любезен мне накостылять», – сказал я. Я взял у него чемоданы, и мы выдвинулись в направлении автомобиля.

«Твоя поездка была умиротворительной?» – спросил я. «Еще бы, – сказал он, – двадцать шесть часов, факинг анбиливибл». Я решил, что эта девушка, Анн Биливибл, была очень величественная. «Хр-р-р-рапунчи-ки?» – спросил я. «Что?» – «Ты производил храпунчики?» – «Я не понимаю». – «Находить покой». – «Что?» – «Ты нашел покой?» – «А-а. Нет, – сказал он. – Ни минуты покоя». – «Что?» – «Ни. Минуты. Покоя». – «А охранники на границе?» – «Ерунда, – сказал он. – Я о них столько слышал, знаешь, что придут, прицепятся. Но они вошли, проверили паспорт и больше меня не беспокоили». – «Что?» – «Я слышал, что могут быть проблемы, но проблем не было». – «Ты что-то раньше о них слышал?» – «О да, я слышал, что они жопы с факинг-дырками». Жопы с факинг-дырками! Я зарубил это у себя на лобном месте.

По правде, меня фраппировало, что у героя не было каких-либо правовых тяжб и трений с охранниками на границе. У них есть сомнительная привычка брать вещи без спроса у людей в поезде. Однажды Отец ехал в Прагу горбатить для Туров Наследия, и, пока он был на покое, охранники удалили из его чемодана много вещей высшей пробы, что ужасно, потому что много вещей высшей пробы у него нет. (Так странно думать, что Отца тоже кто-то может обидеть. Мне привычнее видеть его в роли обидчика.) Я был также проинформирован рассказами путешественников, которым пришлось презентовать охранникам валюту в обмен на свои документы. Для американцев это либо очень хорошо, либо очень плохо. Это очень хорошо, если охранник любит Америку и нагоняет ужас только затем, чтобы показать себя охранником высшей пробы. Этот тип охранника думает, что когда-нибудь они столкнутся с американцем в Америке, и что американец пригласит его на матч Чикаго Булз, и купит ему синие джинсы, и белый хлеб, и нежную туалетную бумагу. Этот охранник мечтает заговорить по-английски без акцента и обзавестись женой с неуступчивой грудью. Этот охранник готов признать, что не любит там, где живет.

Другой тип охранника тоже любит Америку, но ненавидит американца за то, что он американец. Это очень плохо. Такой охранник знает, что он никогда не поедет в Америку, и знает, что больше они никогда не встретятся с этим американцем. Он обворует американца и наведет ужас на американца, чтобы только показать ему, что он может. Это его единственный шанс сделать Украину больше Америки и сделать себя больше американца. Мне об этом сообщил Отец, и я уверен, что он уверен, что это верно.

Когда мы прибыли к автомобилю, Дедушка околачивался в нем с терпением, как распорядился Отец. Он был очень терпелив. Он храпел. Он храпел так объемисто, что мы с героем услышали его даже сквозь поднятые стекла, но приняли это за звук мотора. «Это наш водитель, – сказал я. – Он эксперт по вождению». Я обозрел огорчение в улыбке нашего героя. Это было во второй раз. Прошло четыре минуты. «С ним все о'кей?» – спросил герой. «Что? – сказал я. – Я не достигаю понимания. Говори более медленнее, пожалуйста». Я мог показаться герою некомпетентным. «Здо…ров…ли…во…ди…тель?» – «С несомненностью, – сказал я. – Но должен сообщить, что водитель мне очень знаком. Он мой дедушка». В этот момент Сэмми Дэвис Наимладшая сделала себя очевидной, потому что она подпрыгнула с заднего сиденья наверх и объемисто залаяла. «Господи Иисусе», – с ужасом сказал герой и сдвинулся в удаление от автомобиля. «Не огорчайся, – проинформировал его я, в то время как Сэмми Дэвис Наимладшая звезданулась головой о стекло. – Это всего лишь сука-поводырь нашего водителя». Я указал пальцем на рубашку, в которую ее облачили, но она сжевала ее значительность, так что теперь она гласила: «СУКА К УСЛУГАМ». «Она ненормальная, – сказал я. – Но такая игрунья».

«Дедушка, – сказал я, двигая его руку, чтобы он пробудился. – Дедушка, он здесь». Дедушка развернул голову оттуда сюда. «Он всегда на покое», – сообщил я герою, надеясь, что это уменьшит его огорчение. «Это, должно быть, идет в руки», – сказал герой. «Что?» – спросил я. «Я сказал: это, должно быть, идет в руки». – «Что это значит, идти в руки?» – «Быть полезным. Приходиться кстати. И все же как насчет собаки?» Этой американской идиомой я теперь очень часто пользуюсь. Одной подружке в знаменитом ночном клубе я сообщил: «Мои глаза идут в руки, когда я обозреваю твою несравненную грудь». Я ощутил, что она ощутила, что я человек высшей пробы. Позднее мы предались страстным плотским утехам, и она нюхала свои колени, а также мои.

Я сумел выдвинуть Дедушку из его покоя. Если хотите знать как, то я защелкнул ему нос своими пальцами, чтобы он перестал дышать. Он не знал, где он. «Анна?» – спросил он. Так звали мою бабушку, которая умерла тому уже два года. «Нет, Дедушка, – сказал я. – Это я. Саша». Он загорелся от стыда. Я это ощутил, потому что он отвернул от меня лицо. «Я завладел Жон-фаном», – сказал я. «Э-э, вообще-то я Джонатан», – сказал герой, наблюдавший за Сэмми Дэвис Наимладшей, которая вылизывала стекла. «Я им завладел. Его поезд прибыл». – «О», – сказал Дедушка, и я ощутил, что он все еще отшвартовывается от сновидения. «Нам пора выдвигаться к Луцку, – предложил я. – Как Отец распорядился». – «Что?» – осведомился герой. «Я сообщил ему, что нам пора выдвигаться к Луцку». – «Да, Луцк. Мне сказали, что туда-то мы и направимся. А уже оттуда в Трахимброд». – «Что?» – осведомился я. «Луцк, потом Трахимброд». – «Правильно», – сказал я. Дедушка положил руки на руль. Некоторую протяженность времени он смотрел перед собой. Он дышал очень большим дыханием, и его руки дрожали. «Да?» – осведомился я у него. «Заткнись», – проинформировал он меня. «Где будет находиться собака?» – осведомился герой. «Что?» – «Где…будет… находиться…собака?» – «Я не понимаю». – «Я боюсь собак, – сказал он. – У меня с ними не сложилось». Я сообщил об этом Дедушке, половина которого все еще оставалась внутри сна. «Собак никто не боится», – сказал он. «Дедушка информирует меня, что собак никто не боится». Герой сдвинул наверх рубашку, чтобы экспонировать мне останки какой-то раны. «Это от укуса собаки», – сказал он. «Что от укуса?» – «Это». – «Что?» – «Эта штука». – «Какая штука?» – «Вот. Похоже на две скрещенные черточки». – «Я не вижу». – «Вот», – сказал он. «Где?» – «Прямо здесь», – сказал он, и я сказал: «О да», хотя по правде по-прежнему ничего не засвидетельствовал. «Моя мама боится собак». – «Ну и?» – «Поэтому я тоже боюсь собак. С этим ничего не поделаешь». Теперь я ухватил ситуацию. «Сэмми Дэвис Наимладшей придется ехать впереди между нами», – сказал я Дедушке. «Садись, блядь, в машину», – сказал он, растеряв все терпение, которое накопил, пока храпел. «Сука с евреем поедут на заднем сиденье. Там хватит места обоим». Я не упомянул, что на заднем сиденье им и в одиночку было бы тесно. «Что будем делать?» – спросил герой, опасаясь сблизиться с автомобилем, а на заднем сиденье Сэмми Дэвис Наимладшая устраивала себе кровь во рту от пережевывания своего хвоста.