Текст книги "Дитя в небе"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– А как он одет?

– Так, как мне нравится – на нем пиджак и галстук, короче – хороший костюм. Но самое главное, на ногах у него снежно-белые кроссовки, и это вообще отпад. Вопреки всем предрассудкам, он одевается, как хочет, и плевать ему, что думают по этому поводу другие.

– О'кей. И что же дальше?

Она набрала побольше воздуха и прежде, чем продолжить, медленно выпустила его.

– Ну, как я уже сказала, я вижу его и буквально не могу оторвать от него взгляда. Он очень симпатичный и, отчасти поэтому, привлекает внимание, но и многое другое делает его особенным. У него совершенно сногсшибательные французские глаза, и он всегда ездит с книгой, которую я давно собиралась прочитать. В конце концов он тоже бросает на меня взгляд, и я тут же оказываюсь у него на крючке. Самое приятное то, что он не раздевает меня взглядом и вообще не делает ничего такого. Просто смотрит на меня, но я твердо знаю, что заинтересовала его. Это мне нравится. Под его взглядом не чувствуешь себя какой-то новой машиной на автосалоне.

Оказывается, ее история проработана гораздо более тщательно, чем он предполагал. Сам он в своих фантазиях обычно попросту строит глазки официанткам на высоких каблуках или продавщицам с пухлыми губками. Дальше все предопределено. Они отправляются к ней на квартиру, где тут же с большим жаром и любопытством приступают к делу.

Проходит несколько мгновений, прежде чем он осознает, что она снова начинает говорить.

– …я выхожу из метро, он следует за мной. Это ощущение его присутствия прямо за спиной невероятно возбуждает. Я твердо знаю, что должно случиться и уверена, что пойду на это, и плевать на все.

Она продолжала рассказывать, приводя мельчайшие подробности их интимных отношений. Она и мистер Белые Кроссовки никогда не разговаривали, ни разу. Когда возбуждение доходит до предела, они замедляют движения настолько, что кажется, будто все происходит под водой.

Единственными когда-либо произнесенными вслух словами был возглас: «Не надо!» В воображении это вырывается у нее каждый раз, а в действительности случилось только однажды, и от этого она испытывает мгновенный укол совести. Но чувство вины быстро проходит, поскольку сейчас, рассказывая о своих фантазиях, она испытывает попросту слишком редкие и необычные ощущения, где не может быть места чувству вины. Когда она закончила, между ними пролегло молчание, густое, как мех. Она едва слышно пробормотала, что это, пожалуй, не такая уж оригинальная фантазия.

– Не смей так говорить! Не унижай себя! Какая разница, если это тебя возбуждает? Какая разница, оригинально это или нет? Пари готов держать, что у людей три четверти сексуальных фантазий связано с тем, что либо ими кто-то овладевает, либо они сами кем-то овладевают. Как его зовут?

– Кого, мужчину? Понятия не имею. Мы же не разговариваем. Он мне не говорил.

– А как бы тебе хотелось, чтобы его звали?

– Вот уж никогда не задумывалась. Занятный вопрос.

Он отправился на кухню налить себе вина. Вернувшись же, обнаружил, что ночник у нее на тумбочке зажжен, а она сидит обхватив руками колени.

– Питер Коупленд. – Она улыбнулась ему и немного смущенно пожала плечами.

– Питер Коупленд? Прямо как выпускника Йеля. Она пожала плечами.

– Может быть, не знаю. Просто такое у него должно быть имя.

– О'кей. А у вас с ним все всегда происходит одинаково? Ты больше ничего про него не придумывала?

Она отхлебнула вина и задумалась. Теперь, когда наличие Питера Коупленда перестало быть тайной и он обрел имя, она, говоря о нем, больше не испытывала чувства неловкости.

– Обычно одно и то же – метро, что на нем надето, как он идет за мной. Этого вполне достаточно.

Последняя фраза больно ужалила его. Ведь у него самого было столько разных фантазий с такими разными, но вполне предсказуемыми лицами и антуражами, «Этого вполне достаточно». Он вдруг понял, что завидует ей и этому ее Питеру Коупленду, их полной поглощенности друг другом и их безмолвной чувственной лихорадке.

На следующий день, по дороге на работу, он вдруг остановился прямо посреди улицы, и на лице его расплылась глупая самодовольная улыбка. Зайдя в цветочный магазин, он купил десять тюльпанов – ее любимые цветы – и попросил доставить их к ним домой. На карточке он написал: «Надеюсь, тебе нравятся тюльпаны. Лично я их просто обожаю. Спасибо за комету, которой ты украсила вчерашнее небо. Питер».

И в постели в эту ночь он делал все совершенно по-другому. В темноте он стал совершенно другим человеком. Она не могла его видеть, поэтому он мог быть кем угодно. Ему хотелось быть Питером Коуп-лендом, только он не знал, как.

Обычно они разговаривали, но в эти полчаса обладания друг другом, он не произнес ни слова. С самого начала она все поняла и с жаром приняла его ласки. Но стоило им начать подплывать к чему-то знакомому, обретенному за проведенные вместе годы, как он тут же изменял направление их движения. Через некоторое время инициативой завладела она и была то сильной, то пассивной в те моменты, когда он меньше всего этого ожидал.

Это оказалось намного лучше, чем можно бы было себе представить, и он снова испытал чувство ревности к Питеру Коупленду. Ни один посторонний мужчина, каким бы расчудесным он ни был, не заслуживал того, что она сейчас предлагала. Все, что давал своим воображаемым любовницам он сам, всегда было сугубо анонимным и быстро забывалось.

В конце, когда она снова произнесла: «Не надо!», он с замиранием сердца подумал, что она говорит это и ему, и кому-то еще. А мгновение спустя, страстно пожелал, чтобы эти слова предназначались только ему.

На следующий день он купил книгу, которую, как он знал, ей хотелось прочитать. На титульном листе он написал: «Надеюсь, тебе это понравится. Питер». Она обнаружила книгу под подушкой. Усевшись в кровати, она положила ее на колени, прикрыла ладонями и замерла. Что же он делает? Нравится ей это или нет?

Наэлектризованность их чувств и желание отправиться сразу в стольких новых направлениях и приводило их в трепет, и немного пугало. Оба задавались вопросом, для кого они это делают – для себя или для кого-то еще?

Всю прошедшую неделю их ночи были долгими изнурительными экспериментами. Он не мог спросить, что ей больше нравится, поскольку все должно было происходить в молчании и общение ограничивалось лишь прикосновениями и движениями. Каждый вечер к восьми часам они начинали возбуждаться и поглядывать на часы. Все, чем они привыкли заниматься, стало неважным и было забыто. Теперь они поспешно натягивали свои новые вторые кожи, и то, что оставалось от дня, поспешно пряталось, потому что было с ними незнакомо.

В четверг она отправилась по магазинам и решила купить ему подарок. В магазине продавец расстелил перед ней на стеклянном прилавке несколько прекрасных кашемировых свитеров: сиреневый, темно-серый, черный. Она никак не могла решить, какой из них выбрать. Только выйдя из магазина, она поняла, что выбрала тот, который гораздо больше пошел бы Питеру Коупленду, а не ее мужу. Это удивило ее, но она не стала возвращать покупку. Она просто ничего ему не скажет.

* * *

На работе он вдруг понял, что трижды написал в открытом перед ним блокноте имя Питер Коупленд. И даже не заметил, как это произошло. Каждый раз имя было выведено другим почерком, будто он старался подделать, а не придумать подпись другого человека.

– Что у нас на обед?

– Твое любимое блюдо – чили.

Он терпеть не мог чили.

На самом деле никакого чили и в помине не было – просто ее маленькая шутка – зато присланные им тюльпаны стояли в новой черно-желтой вазе на столе между ними. Будто в комнате был кто-то еще. Он хотел рассказать ей о том, как писал имя Коупленда, но в данный момент яркие цветы были и без того достаточным свидетельством присутствия того, другого.

Он снова взглянул на них и понял, что смотрит вовсе не на те цветы, которые купил. Те были розовыми, а эти – темно-красными. Куда же она дела его букет.

– Похоже, снова сезон тюльпанов, а? Она улыбнулась и кивнула.

– Вчера я тоже видел, правда, розовые, но просто великолепные. Так и чувствовал, что нужно их было купить для тебя. Похоже, кто-то меня опередил, да?

Ее улыбка оставалась прежней. Практически ничем не отличалась от той, что была у нее на лице какую-то секунду назад. Или все же она стала чуть более жалостливой?

Перед тем как улечься в постель, он всегда любил бриться – давняя привычка. Стоя перед зеркалом в ванной комнате и соскребая остатки снежной пены, он внезапно ткнул бритвой в зеркало.

– Я слышал, чем вы там занимаетесь. Не думай, будто я ничего не знаю, ублюдок!

– Ты со мной говоришь? – окликнула она его из спальни.

– Нет, с Питером Коуплендом. На это она ничего ответила, и он улыбнулся своей собственной странной улыбкой.

* * *

Ее пальцы легко касались его лица, когда он вдруг понял, как разорвать порочный круг. Оттолкнув ее ладонь, он взял инициативу в свои руки и принялся ласкать ее, но чересчур сильно, что причиняло ей боль. К его удивлению, она вздрогнула и изогнулась, но продолжала молчать. Теперь их постоянно окружало молчание. В какой-то момент они оба безмолвно согласились с этим. Но почему она не протестует? Почему не просит его остановиться? Может, ей нравится? Нет, это невозможно. Она миллион раз говорила, что не понимает, как это людям может нравиться причинять друг другу в постели боль. Или Питеру Коупленду было позволено все? Может, все еще хуже, и та боль, которую он ей сейчас причиняет, доставляет ей наслаждение? Но это же просто безумие! Это означало бы, что он вообще ничего не знает о своей жене. При этой мысли дыхание его участилось. Какие части ее тела и души были ему знакомы? Что еще она скрывала от него долгие годы?

Он начал нашептывать ей на ухо всякие грубости и непристойности. Они оба всегда терпеть этого не могли. Их интимные, обращенные друг к другу слова, всегда были забавными и ласковыми, полными любви.

– Не надо! – Она заговорила в первый раз. Она смотрела прямо на него, и на лице ее читалась неприкрытая тревога.

– Почему? Буду делать, что хочу.

Он продолжал говорить, причинять ей боль, говорить, разрушать все. Он рассказал ей, где работает, сколько успел заработать, чем увлекается. Он рассказал ей, какой окончил колледж, где прошло его детство, какими предпочитает яйца на завтрак.

Скоро она уже плакала и оставалась совершенно неподвижной. Он как раз объяснял ей, что носит белые кроссовки из-за болезни ног…

* * *

Сама Саша не стала рассказывать, до какой степени этот небольшой рассказ Фила основывался на его личном опыте (и даже почему он вообще его написал), а я не спрашивал. Зато она попыталась выяснить, откуда я о нем узнал, и я соврал, сказав, что Фил упоминал о нем Дэнни Джеймсу в Нью-Йорке. По ее словам, описанное в «Без четверти ты», представляло собой только часть проблемы и причины их расставания. После того, как было отснято уже больше половины «Полночь убивает», Фил стал каким-то болезненно неуравновешенным, и жизнь с ним превратилась в муку.

Он всегда был довольно добродушным человеком, крайне редко дававшим понять, что у него плохое настроение – даже когда это действительно было так. Его отец не любил капризных детей, поэтому миссис Стрейхорн приучила Фила и Джекки либо тщательно скрывать свое плохое настроение, либо прятать его за плотно закрытыми дверями их комнат. Фил не слишком любил отца, но все же согласился на подобный способ скрывать свою боль. За те годы, что мы прожили вместе, учась в колледже, я почти не видел его в дурном расположении духа. Если такое и случалось, он уходил из комнаты и не возвращался до тех пор, пока его настроение не поднималось или мучавшая его проблема не находила своего разрешения. Я просто не мог себе представить своего друга таким эгоистичным и неуравновешенным, каким упорно продолжала представлять его Саша. Но в конце концов мне на ум пришли слова Спросони: «Не так уж и важно, сколько раз Фил убил себя, снимая ту сцену, которую я велела ему не снимать – он убивал только себя тогдашнего. А все остальные Стрейхорны за тридцать лет по-прежнему жили не тужили».

Может быть, этот ставший столь шизоидным и неприятным человек просто начал дробиться до того, как совершил свой последний акт? Был ли человек, столь странно обращавшийся с Сашей, тем же человеком, который покончил с собой? И тем же, кто послужил причиной гибели Мэтью Портланда? Тем же, кто был на моих видеокассетах, тем же, кто разговаривал с Дэнни Джеймсом в Нью-Йорке, тем же, кто возил Спросоню в Браун-Миллз, тем же…?

7

Охо-хо… Ну и чему – вернее, кому – вы поверите: ангелу или мертвому человеку? На сей раз, Спросоня превзошла саму себя. И явно воспользовалась своим преимуществом. Она же главная свидетельница обвинения, всегда появляющаяся на сцене в нужный момент, чтобы направить жюри (Уэбера) в нужном направлении.

А какие же действия позволено предпринимать в свою защиту мне? Да никаких, кроме демонстрации ему и Саше двух дурацких видеозаписей, где мне не дали сказать практически ничего, ну разве что сделать нескольких туманных намеков. Такое впечатление, будто я стал участником какой-то паршивой телевизионной игры, этакий «Фарс для Знаменитостей». Отгадайте-ка, что говорит привидение!

Лгал ли я тебе раньше? Да, лгал. Лгал насчет того, откуда взялся Рок-н-ролл. И кто на самом деле побежал за копами, когда мы нашли мертвую девушку Но сейчас я не лгу.

Почти все, что она говорит ~ правда, ну или чуть-чуть неправда. Проверь ее на детекторе лжи, и она бы проскочила. Но ведь правду не измеришь в процентах. Правда на восемьдесят процентов. На девяносто девять. Она – или правда, или нет.

Вот официальная версия Спросони: Филипп Стрейхорн, делая свои глупые маленькие фильмы ужасов, так увлекся, бедняга, что по ходу дела продал душу дьяволу. В обмен на что? На власть, ребята! А еще на что? На власть, способную заставить зрителей, выходя из кино, начинать убивать друг друга; власть, позволяющую продавать миллионы билетов и делать кучу денег, и, наконец, власть, дающую возможность использовать самые настоящие темные силы!

Эге-гей! А ну-ка, подать мне сюда настоящие темные силы! Подать их, пока они с пылу с жару!

А нельзя ли нам, вместо этого, возглавить кавалерийский полк или небесный хор? Поскольку на данной поворотной точке нашего повествования является ангел, чтобы предупредить Фила больше не делать глупостей, так как он очень огорчает Бога. Глупый Стрейхорн, весь такой гордый, плюет на предупреждение и продолжает снимать свою совершенно дурацкую «Полночь убивает». В результате, из прошлого в настоящее врываются остервеневшие малютки Филы и все, кто оказывается в пределах досягаемости, либо гибнут, либо заболевают раком.

В фильме была всего одна стоящая сцена, и именно ее они – или она? – предложит уничтожить. Я отказался. После этого начались всякие нехорошие события. Явилось ли это результатом моего отказа? Скажу честно – не знаю.

Но я вынужден был сказать Уэберу, что это так. Потому что меня заставили. Скажи ему это, скажи ему то. Заставь его поверить, что…

Даже странно, что здесь позволено лгать. Я запросто могу лгать Уэберу, вам, любому живущему человеку.

Но я больше не собираюсь лгать. Я хочу, чтобы вы знали столько, сколько мне будет позволено рассказать. Почему? Потому что нам предстоит долгий путь и я хочу, чтобы вы знали о том, какое отчаяние и гнев я испытывал, наблюдая за Спросоней (со всей их шайкой) и их махинациями.

Кроме того, вы, как и я сам, никак не можете повлиять на происходящее с Уэбером, Сашей и Уайеттом. Присаживайтесь здесь, рядом со мной. Придержал местечко специально для вас. Будем сидеть на самых дорогих местах и вместе смотреть игру. Даже если мы будем орать во всю глотку, на поле нас будет едва слышно. Только на нас все равно не обратят внимания, поскольку все слишком увлечены игрой.

Чуть позже, во время перерыва между таймами я расскажу вам о том, что произошло в Браун-Миллз. Или о сцене, которую они требовали вырезать. На сей раз, я расскажу вам правду. Можете относиться к ней, как хотите.

Одной из приятных особенностей Лос-Анджелеса является то, что он расположен на берегу океана. Нужно просто выехать на бульвар Санта-Моника и ехать до тех пор, пока не увидишь воду. Ехать примерно с полчаса и это очень приятная поездка, особенно если верх машины опущен и рядом сидят симпатичные тебе люди.

Саша и Уайетт заспорили, кому сидеть на неудобном, тесном заднем сиденье «ягуара». В конце концов я предложил им бросить жребий. Они оба загорелись и стали играть в «камень – ножницы – бумага» до тех пор, пока Уайетт не выиграл три раза из пяти и не плюхнулся назад. Сегодня на нем были шорты-бермуды цвета хаки и такая же рубашка-сафари, отчего казалось, будто он собирается не на пляж, а охотиться на львов.

– Понимаете, я никогда по-настоящему не купаюсь. Просто разуваюсь и брожу босиком по мелководью.

У Саши с собой была сумка, набитая бутербродами, прохладительными напитками, лосьоном для загара, тарелочкой-фрисби, книгой… «Люблю, когда есть, из чего выбирать». На ней был модный темно-синий купальник, выгодно подчеркивавший все достоинства прекрасной фигуры. Столь приятно открытый вид напомнил мне о времени, проведенном нами в Церматте: как щедра она была в постели, сколько удовольствия доставила нам эта поездка.

Кроме того, на голове у нее красовалась бейсбольная кепка с рекламной надписью «Полночь убивает», которая, учитывая происходящее, казалась немного не к месту. Впрочем, может быть и хорошо, раз она была способна носить ее и, вроде бы, не обращать внимания на то, что с этим названием связано. Значит, в ее жизни все еще оставались уголки, не затронутые тенями, отбрасываемыми на нее Филом и его фильмами.

Настало время заняться чем-нибудь легкомысленным и малозначительным. Когда накануне вечером я предложил утром съездить на пляж, Саша лишь пожала плечами, но нам с Уайеттом все же удалось увлечь ее этой идеей. И, судя по тому, как она сегодня себя вела, было ясно, что она просто счастлива.

Хотя ничего и не было сказано, мы как бы заключили молчаливое соглашение не говорить ни о Стрейхорне, ни о связанных с ним и витающих вокруг наших жизней вещах. Нам нужно было отдохнуть. Искупаться. Позагорать. Поваляться на спине, ощущая под собой доисторический песок, такой колючий, горячий и такой знакомый.

Должно быть, выглядели мы чрезвычайно по-калифорнийски. Черное авто с откидным верхом, симпатичная женщина в бейсболке и темных очках – впереди, рядом с водителем, и приятель с задранными вверх коленями и широкой улыбкой на лице – на заднем сиденье. Думаю, нам всем было очень хорошо. День обещал быть достаточно погожим и в то же время нежарким, и мы вполне могли вытащить краски (или инструменты) и слегка подкрасить (или подрегулировать) хоть небольшие части наших жизней. Я вспомнил, как в детстве именно такими мне всегда казались субботы. Сегодня я позанимаюсь со штангой или пробегу две мили, приберу свою комнату и схожу с мамой в магазин. А может, по собственной инициативе подстригу лужайку, сделаю все уроки. В том возрасте человек еще слишком юн, чтобы понимать подобные вещи, но тогдашняя энергия проистекала из чувства благодарности. Спасибо за то, что я жив, молод, здоров. Я просто еще не знаю другого способа выразить свою благодарность, кроме как сделать сегодня много чего нужного и важного.

Вот какие чувства я испытывал, катя с друзьями на пляж.

Саша что-то сказала, но я не расслышал.

– Прости, что?

Она нагнулась ко мне и почти прокричала:

– Я спросила, почему ты перестал ставить фильмы. Всегда хотела спросить, но никак не решалась.

Я взглянул в зеркало заднего вида и увидел, что Уайетт наклонился вперед, и его длинные волосы развеваются на ветру. Он пытался разобрать, о чем мы говорим.

– Мне хотелось некоторое время пожить в Европе, а не просто проторчать пару недель в парижском «Крильоне», снимая фильм.

Однажды, когда мы работали над «Удивительной», я покупал на рынке фрукты. Возле меня стояли два старика. Один из них сказал: "Аарон[108]108
  Аарон – видимо, имеется в виду Аарон Спеллинг– режиссер и продюсер множества американских популярных телесериалов.


[Закрыть] говорит, что до отъезда я должен закончить два сценария «Династии»[109]109
  «Династия» – популярный американский телесериал о династии крупных промышленников.


[Закрыть], а не один. Ну, я и говорю Фрэнсис – извини, мол, дорогуша, но придется нам на сей раз обойтись без Италии и пожить пару неделек в Германии".

Когда я услышал это, мне стало просто хреново. Мне не хотелось быть шестидесятилетним и писать сценарии для «Династии», вместо того, чтобы съездить в Италию. А ведь когда живешь здесь слишком долго и забываешь, что на свете есть и многое другое, такое может случиться запросто.

– Почему же ты не остался в Европе? Притормозив на красный свет, я взглянул на нее.

– Потому что когда-то все равно приходится возвращаться домой. Чем дольше ты на чужбине, тем труднее вернуться. Мне хотелось вернуться в Америку, только не к той жизни, которую я вел раньше. Вот я и переехал в Нью-Йорк.

Когда я снова рванул с места, Вертун-Болтун положил голову Саше на плечо.

– Расскажи ей о своей теории «пополам-на-попо-лам». Ведь она, в какой-то мере, тоже на тебя повлияла.

– В общем-то, это даже не теория… Просто, вторую половину жизни я хочу прожить лучше, чем первую

Они тут же в один голос спросили:

– А что значит «лучше»?

И поняв, что задали вопрос хором, рассмеялись.

Поездка на пляж была сплошным солнцем, ветром и криками. Мы никак не могли придти к единому мнению по поводу того, что такое хорошо, но каждый яростно отстаивал свое мнение, и становилось ясно: у всех нас чертовски ясное представление о том, что каждый из нас считает хорошим.

В Санта-Монику мы приехали оживленные и готовые продолжать веселье. Уайетт вытащил наши вещи и предложил нам искупаться, а он, мол, тем временем, все приготовит. Долго уговаривать нас не пришлось, и мы тут же бросились в холодные океанские воды. Была самая середина дня в середине недели, и народу на пляже почти не было. Мы плыли до тех пор, пока волны не начали швырять нас по-настоящему.

– Ты похожа на симпатичную тюлениху-блондинку!

– А ты – на спасателя!

Она подплыла ко мне сзади и обхватила руками и ногами.

– Это была отличная идея, Уэбер. Спасибо.

– Всегда пожалуйста. Ты только взгляни на Вертуна!

Оставшийся на берегу Уайетт снял рубашку и занимался чем-то похожим на тай-ши. Резкие холодные шлепки волн и бегущая по поверхности воды рябь вокруг нас резко контрастировали с его медленными изящными движениями.

– Довези меня на спине. – Она куснула меня в шею. Я извернулся и тоже легонько укусил ее в руку, а затем медленно, по-стариковски, поплыл обратно к берегу. Приятно было ощущать на себе ее тело. С женщиной я в последний раз был уже очень давно, и сейчас давление женской груди на спину, теплое дыхание на шее и ушах… Когда все закончится, с этим нужно будет что-то делать – мне уже пора найти человека, который бы что-то для меня значил. Не считая моей мазохисткой любви к Каллен Джеймс, серьезные интимные контакты у меня бывали только с женщинами из Раковой Труппы. Но их потребности сильно отличались от моих. Едва начав там работать, я совершил ошибку, переспав с одной из них, но очень скоро ко мне пришло мучительное понимание того, что жалость – не слишком хорошая опора.

– Я не кажусь тебе тяжелее?

– Не знаю, Саша. Не так уж часто я плавал с тобой на спине.

– Нет, я имею в виду, из-за беременности. Может, мне просто кажется, что я стала лучше плавать.

– А что врач сказал насчет твоей беременности?

– Сказал, мол, все это довольно странно, но такое бывает.

– А сама ты что думаешь?

– Это ребенок Фила, и я хочу его. Это может быть только его ребенок! С тех пор как мы с тобой были в Вене, я ни с кем, кроме него, не спала.

Мы проплыли еще немного. Как много мне хотелось ей рассказать и сколько всего обсудить.

– Уэбер, нет, ты только посмотри, вон там! – Она указывала куда-то направо. В накатывающейся на нас сзади высокой волне виднелась большая золотистая собачья голова. Она быстро приближалась к нам, изо всех сил вытягиваясь над водой. Саша отпустила меня, и я поплыл к собаке, решив, что она, должно быть, вывалилась из лодки и теперь плывет к берегу.

– Сюда, дружок! – Я попытался свистнуть, но вместо этого лишь глотнул соленой воды. Пес заметил меня, но, похоже, не очень заинтересовался. Саша позвала его, и ее он тоже заметил, но результат был тем же. Пес (он был похож на венгерскую гончую или на золотого ретривера) миновал нас и продолжал плыть дальше. Мы переглянулись, и на лицах у нас появилось одинаковое выражение: «Ну что тут поделаешь?»

Оставаясь на месте, мы могли только наблюдать.

– Я думала, он тонет!

– Уж во всяком случае, точно не желает, чтобы мы ему помогали. Одиночество пловца на длинную дистанцию.

Доплыв до берега, пес с исключительно довольным видом выскочил на песок. Хорошенько отряхнувшись, он затрусил вдоль по пляжу.

Саша рассмеялась.

– Это мне нравится! И откуда он только взялся?

– От Нептуна. Она просияла.

– Да, наверное, это и впрямь собака самого Нептуна. Точно!

Я подплыл и обнял ее. Она прижалась ко мне.

– Это так загадочно! Просто появился из ниоткуда и не пожелал иметь с нами никакого дела.

– Тайны морских глубин.

– Иногда эти тайны довольно симпатичны. Давай еще немного поплаваем. Хочу, чтобы ты еще немного прокатил меня на спине.

Когда мы, наконец, вернулись, Уайетт уже все приготовил и теперь лежал на спине, загорая, но на лице у него было выражение, наводящее на довольно мрачные мысли.

– В чем дело, Вертун-Болтун?

– Сама идея валяния на солнце мне всегда нравилась, но когда я загораю, то всегда начинаю нервничать и чесаться.

Я присел рядом с ним.

– Разве смысл не в том, чтобы просто расслабиться и позволить солнцу делать свое дело?

Он сел, увидел, что я весь мокрый и отодвинулся.

– То, что люди тратят сотни долларов ради возможности сидеть на солнцепеке и потеть, выше моего понимания.

– Вы только посмотрите, что наш друг приготовил на обед.

За едой Саша рассказала ему о собаке. С моей точки зрения, это было просто забавным, хотя и довольно странным происшествием, рассказать о котором вполне хватило бы и пяти минут. Но она была в полном восторге и даже не могла толком объяснить, что же произошло. Думаю, Уайетт в душе был солидарен со мной, поскольку то и дело просил ее продолжать, глядя при этом на меня глазами, в которых застыл немой вопрос: что все это может означать Только несколько часов спустя, я понял, насколько она изголодалась по чему-то легкому, хорошему и веселому в жизни – настолько, что даже плывущая собака оказалась достаточным поводом для удивления.

На пляже мы провели целый день, как можно ненавязчивее стараясь развлекать Сашу. Если она смеялась, нам хотелось, чтобы она смеялась еще больше, громче, дольше. Мы рассказывали разные истории, анекдоты, изображая их героев в лицах, как будто прямо здесь, на пляже, ставили какое-то шоу. Может, так оно и было. Саша ведь и вправду была очень хорошим человеком и вполне заслуживала всей нашей энергии и заботы. Мы знали, как высоко она ценила все то, что мы делали и, в случае необходимости, в один прекрасный день вернула бы нам все это сторицей. Именно поэтому они с Филом так хорошо и уживались вместе. Оба были необычайно щедрыми людьми, которые – и это очень трогательно – никогда по-настоящему не понимали, почему их так любят друзья.

В сумерках мы отправились в долгую прогулку по пляжу. Люди выгуливали собак, влюбленные держались за руки и выглядели даже романтичнее обычного, серфингист пропустил волну, и его взлетевшая в воздух доска поймала оранжевый луч вечернего солнца и на мгновение отразила его в нас. Раскинувшийся слева от нас океан волновался и шумел. Справа, по Тихоокеанскому шоссе с ревом проносились машины. У самого горизонта куда-то спешил далекий вертолет.

Уайетт был великолепным мимом и сам озвучивал большинство созданий в своем «Шоу Вертуна-Болтуна». По дороге мы просили его изобразить Злюку, Локтя, Слезку и других. Самым смешным было то, что всех их он изображал с совершенно каменным выражением лица. Руки в карманах, лицо бесстрастное, он легко перемежал тонкий птичий писк Слезки со, скажем, гулким басом Локтя. Они переговаривались, они вместе пели песни. Проходя мимо стоящего в воде рыбака с удочкой, Уайетт отвлекся и так похоже изобразил звук бешено вращающейся катушки, что можно было подумать, будто парень поймал Моби Дика[110]110
  Моби Дик – гигантский кит, неотвратимо преследующий капитана Ахава, главного героя знаменитого романа Г. Мелвилла.


[Закрыть].

Наконец, один из голосов потребовал и получил от нас шквал аплодисментов, после чего Уайетт остановился и, взяв Сашу за руку, притянул ее к себе. Она взглянула на него, но он лишь покачал головой и приобнял ее рукой за спину.

– Как тебя звать, милочка?

Саша открыла было рот, но не успела она еще ничего сказать, как голос, очень похожий на ее собственный, произнес:

– Миссис Пузырик.

– Откуда вы, миссис Пузырик?

– Из океана. Я душа океана.

– И давно вы узнали, что вы душа океана?

Саша, улыбаясь, потрясла головой. Замечательное у нее было выражение на лице: ребенок, которому только что показали чудо, дитя, сидящее на коленях у Сайта-Клауса в универмаге.

* * *

На следующий день у нас с Уайеттом были намечены две встречи. Первая – с человеком, который стал продюсером ''Полночь убивает". Наша встреча с ним была короткой и деловой. Мы сказали ему, что готовы взять на себя монтаж «П.У.» и, если потребуется (я хотел оставить эту дверь открытой), заново написать и отснять сцену взамен той, которая пропала после смерти Стрейхорна и Портленда.

Стерев наконец с лица выражение лицемерного удивления (мы знали, что Саша уже сообщила ему о нашем плане), он спросил сколько мы за это хотим. Ничего, мы делаем это в память о Филе. Тогда как мы хотим быть представленными в титрах? Никак.

Впрочем, встреча оказалась все же не столь короткой, как мы рассчитывали, поскольку теперь уже сам продюсер принялся угрожать, что если мы не позволим ему указать нас в титрах, он не позволит нам участвовать в работе над фильмом. «Знаете, насколько больше я смогу продать билетов и кассет, если на экране будут ваши имена? Триумфальное возвращение сразу и Вертуна-Болтуна, и оскаров-ского лауреата Уэбера Грегстона, принявших участие в создании последней серии „Полуночи“! Господи Иисусе, вы что – шутите? Да пресса просто с ума сойдет!»

Ни Уайетта, ни меня нисколько не интересовало «триумфальное возвращение» в Голливуд, но, если использование наших имен было условием того, что все пойдет, как мы задумали, ладно. Мы неохотно согласились и договорились в конце недели подписать бумаги и посмотреть сохранившиеся от фильма материалы.

Другая встреча в этот день нам предстояла с Домиником Скэнланом и одним его приятелем из полиции. Об этом втором я знал только по рассказам Доминика. Его звали Чарльз как-то-там, но никто никогда его так не называл. Все звали его Никапли. Очевидно, даже его собственные дети звали его так же.