Текст книги "Вместе! Джон Леннон и его время"

Автор книги: Джон Винер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Когда появилась скандальная фотография – спустя неделю после выкидыша у Йоко, – пресса тут же вспомнила, что оба еще не разведены со своими супругами. Так уж случилось, что все это произошло в течение одной недели – Джона обвинили в хранении наркотиков, а тут еще эта злополучная фотография – словом, в глазах не только истэблишмента, но даже и поклонников «Битлз» он выглядел как конченый человек. В это время его рейтинг в общественном мнении упал до нижней отметки – лондонские газеты изливали на него потоки желчи и оскорблений. Во всем, что случилось в последнее время с Джоном, обвиняли Йоко. Она сполна изведала враждебность и даже жестокость англичан. Юные битломанки собирались около штаб-квартиры «Эппл» на Эбби-роуд и орали ей вслед расистские прозвища типа «Эй, китаеза!» – что, естественно, вряд ли могло относиться к японке.

Альбомом «Двое невинных» заинтересовалось ФБР. В течение всей своей многолетней карьеры Эдгар Гувер был просто одержим идеей борьбы с сексуальной революцией. В мае 1968 года он приказал агентам ФБР, задействованным в тайной кампании против «новых левых», собирать свидетельства о «непристойных и нездоровых занятиях, привычках и образе жизни объекта наблюдения». В октябре он отправил свирепое распоряжение, где ругал спецагентов за то, что те не уделяют должного внимания «все более вопиющим свидетельствам моральной извращенности» и «непристойного поведения» радикальной молодежи. В январе 1969 года руководитель отделения ФБР в Нью-Хейвене, штат Коннектикут, проинформировал Эдгара Гувера о демонстрации студентов Хартфордского университета. Двести человек выступили против решения администрации приостановить выпуск университетской газеты за публикацию в ней «фотографии обнаженного «битла» Джона Леннона, держащего за руку свою любовницу Йоко Оно». Копии рапорта ФБР были отосланы в военную разведку, секретную службу и главнокомандующему сухопутных войск. Гувер считал, что придание гласности данных о развращенности молодых радикалов поможет «нейтрализовать» движение «новых левых».

Представители ФБР даже встречались с заместителем Генерального прокурора США, чтобы обсудить конверт альбома «Двое невинных». А Гувер сообщил одному из сенаторов, что, по мнению ФБР и министерства юстиции, фотография «не подпадает под существующие критерии непристойности с точки зрения действующего законодательства». Когда конгрессмен от штата Флорида затребовал у Гувера информацию об обусловленности «значительного числа совершенных преступлений увлечением преступников порнографией», ФБР направило ему материал о «Двоих невинных», продемонстрировав весьма специфические воззрения Гувера на секс.

Леннон не мог жениться на Йоко, не разведясь с Синтией. Они поженились шесть лет назад, еще до появления первого хита «Битлз», когда Синтия забеременела от Джона. У него не хватило мужества сообщить ей о решении развестись. Он послал к ней приятеля. Потом оформил бумаги для развода, обвинив ее в супружеской неверности.

Питер Браун, ассистент «Битлз», занимавшийся разводом, говорил мне: «Думаю, ему самому хотелось в это поверить. Это обвинение основывалось на каких-то косвенных сведениях, но выглядело довольно убедительно. Мы-то все знали, что Джон не был особенно хорошим мужем. Так что разве можно было осуждать ее за то, что она завела какую-то интрижку на стороне?»

Скоро Джон расскажет в интервью журналу «Роллинг стоун», что жизнь «Битлз» во время гастрольных поездок была похожа на «Сатирикон» Феллини – сплошная оргия. Свою любовь к Йоко он сделал достоянием всех газет мира, а Синтии сказал, что уходит от нее из-за ее неверности! В мемуарах она писала: «Я думаю только о том, какой же жестокий и трусливый поступок он совершил». И она была права.

К концу 1968 года стало ясно, что один этот год спрессовал важнейшие события десятилетия. Под занавес 1968 года вновь возник, словно из далекого прошлого, первый король рок-н-ролла, и эта неожиданная встреча прошлого и настоящего придала истории молодежной культуры особую выразительность.

В декабре 1968 года Элвис появился на телеэкране – впервые за прошедшие восемь лет. «Долго не виделись, да?» – горестно поприветствовал Элвис зрителей. Выглядел и пел он потрясающе. Он выступал «живьем» в сопровождении лишь небольшой инструментальной группы. «После концертов новейших рок-групп с нагромождением неимоверной аппаратуры, с умопомрачительными звуковыми эффектами и многократным наложением звука при записи – как на «Сержанте Пеппере» – увидеть сегодня Элвиса, одного на сцене, было просто откровением», – писала бостонская «подпольная» газета «Олд моул». Выступление Элвиса заставило прессу андерграунда вспомнить об истоках контркультуры. «Задолго до движения за гражданские права Элвис был нашим единственным бунтарем, – утверждала «Олд моул». – Он стоял у колыбели непокорной молодежной культуры, он был выдающимся борцом с отупляющим, гнетущим и пустым миром американского среднего класса. Он олицетворял кипучую энергию, чувственность и сексуальность, выступая за сплочение и солидарность молодежи в борьбе со взрослыми. Но молодежная культура возмужала, в то время как Элвис деградировал до уровня коммерческого продукта. Как бы там ни было, Элвис был совершенно необходим для нашего развития. И в этом заключается сегодня его непреходящее значение для нас».

В начале марта 1969 года Йоко получила приглашение дать концерт авангардного джаза в Кембридже, штат Массачусетс. «Там еще не знали, что мы с Джоном выступаем вместе, – вспоминала она об этом концерте в интервью. – У меня спрашивают «Вы приедете с группой?» И Джон мне шепчет: «Я – твоя группа. Только им не говори». И я ответила: «Да, я приеду с группой». Продолжил рассказ Джон: «Приезжаем мы в Кембридж… Все глазеют на нас и спрашивают: «Это они? Они?» А у меня была только гитара и усилитель… Зрители держались очень надменно. Это все были хреновые высокожопые интеллектуалы из Кхембриджа. Они просто были вне себя, что к ним пожаловал какой-то рок-н-ролльщик. Эти, так сказать авангардисты, встретили меня так, как Йоко встречают фанаты рок-н-ролла: «Что за черт, это еще кто?» Я там впервые выступал «разбитлованный» – играл роль Айка для своей Тины…» [Имеется в виду вокальный дуэт Айка и Тины Тёрнер, где лидером была Тина].

Весной 1969 года «Битлз» записали песню Джона «Не подводи меня». Он уже пел о Йоко в «Белом альбоме», в песнях «Счастье – это горячий пистолет», «Всем есть что скрывать, кроме меня и моей обезьянки», «Джулия». «Не подводи меня» он исполнял с невероятной страстью: «О, как же мне с ней… как же мне с ней хорошо!» В первый раз в жизни он был влюблен, заявлял он, и пел эту песню так, словно от нее зависела вся его жизнь. Вокальное сопровождение припева песни «Не подводи меня» буквально продирало до костей – ни в одной из прежних песен «Битлз» не было такой потрясающей гармонии. Джон, похоже, обращался не только к Йоко, но и к своим поклонникам. Он просил их понять, что для него началась новая жизнь с Йоко и что он должен уйти от «Битлз» – в мир политического радикализма и авангардного искусства.

Авангардист в борьбе за мир

В марте 1969 года Джон и Йоко зарегистрировали свой брак. Они поселились в отеле «Хилтон» в Амстердаме, где провели медовый месяц. Причем молодожены объявили, что собираются устроить хепенинг в постели. В Голландии тогда многое дозволялось, однако начальник местной полиции нравов сурово их предупредил, что, «если на этом хепенинге будут присутствовать зрители, полиции придется вмешаться». В назначенный день у двери их гостиничного номера собралось не меньше пятидесяти корреспондентов. «Эти ребята пыхтели вовсю, расталкивая друг друга – каждый хотел прорваться к нам первым: они решили, что мы начнем при всех заниматься любовью. Ничего другого они и придумать не могли», – вспоминал потом Джон в радиоинтервью. «Да, но почему?» – перебила его Йоко. «Ну как же: мы были голыми. А двое голых, постель, Джон и Йоко – значит, секс!»

Когда газетчики вошли в номер, Джон и Йоко сидели на кровати в пижамах. «Надеюсь, мы вас не разочаровали, – сказал им Джон. – Секс – это очень интимная и эмоциональная штука, и мы бы не стали этим заниматься на глазах у почтеннейшей публики». Он заявил, что они проведут в постели неделю: «Это наш протест против кровопролития и страданий в мире».

Они решили с толком воспользоваться своей огромной популярностью. Джон и Йоко на протяжении всей этой недели давали интервью ежедневно по десять часов – с утра до вечера. «Мы обращаемся ко всем людям, преимущественно к молодежи, ко всем, кто хочет выразить свой протест по поводу разгула насилия в мире… Мы провели эту «постельную забастовку» в Амстердаме, чтобы сказать всем: смотрите, существует множество форм протеста. Борьбу за мир во всяком случае нужно вести мирными средствами, потому что мы убеждены: мира возможно достичь только мирным путем и воевать с истэблишментом, используя его оружие и его методы, просто бессмысленно. Это ни к чему не приведет, потому что они победят нас все равно, как они уже не раз побеждали тысячу лет. Они прекрасно знают правила своей игры в насилие, но они бессильны перед юмором, перед мирным юмором, а это и есть наше оружие».

Левые считали пацифизм Джона глупым чудачеством. Однако газета «Виллидж войс» отреагировала на акцию Леннона, поделившись со своими читателями интересными наблюдениями. «Любая революция – дело малоприятное, а та, в которой ты терпишь поражение, вообще на хрен не нужна. Но уж если революции свершаются, то от них никуда не деться и приходится принимать чью-то сторону. Выбор Джона Леннона правилен: насилие лишь порождает новое насилие… Но Леннон никогда бы не пришел к этой мысли, если бы не опыт тысяч его предшественников, которые были вынуждены заниматься куда более занудным делом, чем организация маршей протеста, и которым были настолько дороги их идеалы и жизнь, что они рисковали ради этого собственной головой».

Если пресса левых откликнулась на «постельную забастовку» довольно-таки прохладно, то пресса истэблишмента прямо-таки взбесилась – особенно лондонские газеты, вылившие на Джона потоки грязи. Один обозреватель написал так: «Этот поступок – наверное, единственная за всю человеческую историю демонстрация, проведенная с целью удовлетворить праздную блажь ее участников». Другой посчитал, что Джон «дошел до той опасной грани, когда уже кажется, что он просто свихнулся».

Йоко оправдывала их «постельную забастовку», ссылаясь на невозможность иных форм протеста. «Мы не можем выйти на Трафальгарскую площадь – это вызовет столпотворение. Мы не можем возглавить марш протеста или мирное шествие – тогда не будет отбоя от жаждущих получить автограф. Нам пришлось найти для себя наиболее приемлемую форму, и эти «постельные забастовки» стали, по-моему, самым разумным вариантом».

Хотя «забастовки в постели» могли показаться только эпатирующей пацифистской акцией, на деле у Джона и Йоко были вполне серьезные намерения. Йоко, в частности, пыталась, как это и было ей, художнице, свойственно, соединить искусство «представления» с политическим радикализмом. Они с Джоном стремились преодолеть аполитичность новейшего авангарда, чтобы в то же время найти альтернативу традиционным формам политической активности, в частности маршам протеста. Кроме того, эти «постельные забастовки» стали первым опытом информационной политики в духе «новых левых». В отличие от многих политических радикалов и активистов антивоенного движения, Джон и Йоко не считали печать и телевидение всего лишь инструментом давления большого бизнеса на общественное сознание. Оба они искали пути проникновения в прессу истэблишмента, чтобы почаще использовать ее в борьбе против системы, внутри и ради которой эта пресса существовала. В такой стратегии, конечно, таилось немало подводных камней, но все же это была смелая попытка прорвать изоляцию старого движения за мир: ведь в основе этой стратегии лежало стремление завоевать новую аудиторию, увлечь ее идеями политического радикализма. Джон и Йоко со всей серьезностью использовали новые формы популярной культуры, которые уже утвердились в общественной жизни.

Конечно, как событие в высшей степени сенсационное, «постельная забастовка» попала и на первые полосы газет, и в выпуски теленовостей. Но помогла ли она антивоенному движению? Сумели ли Джон и Йоко этой ненасильственной акцией донести свое слово до аполитичных поклонников «Битлз»? Связать популярный рок с политическим радикализмом было очень непросто даже в 1982 году, когда Джо Страммер, лидер группы «Клэш», рассказывал о своих отчаянных попытках растормошить апатичных рок-слушателей и «вдарить» по монополиям и расизму. «Каждый раз на наших концертах я не перестаю удивляться: что же у нас за зрители? – говорил он в интервью еженедельнику «Лос-Анджелес уикли». – Может быть, для большинства из них наш концерт – это только развлечение. Но это не так уж печально, если вдуматься – а чем же мы их развлекаем?! И приходится надеяться, что кто-то из них после концерта станет думать по-другому. Это все равно что воевать, воевать, воевать, время от времени одерживая одну победу, другую – и никогда не знать, какая же из побед окажется великой… Я бы предпочел обращаться к наивным людям, а не к циникам. Конечно, у нас на концертах много наивных юнцов, но их по крайней мере можно расшевелить».

После «постельной забастовки» Джону и Йоко часто задавали вопрос, отвечая на который они с трудом сдерживали раздражение: «Это прошло с успехом?» В интервью «Радио Люксембург» Джон сказал: «С таким успехом, что все, кто брал у нас интервью, спрашивали: «Это прошло с успехом?» То, как отреагировали на нашу акцию, можно считать успехом». Во всяком случае, все, кого волновала «эффективность» данной демонстрации, упустили одну очень важную деталь. Либералы постоянно критиковали антивоенное движение за «неэффективность» и утверждали, что добиться перемен в обществе можно, лишь работая внутри системы. Джон и Йоко, подобно «новым левым» и идеологам контркультуры, отвергали эту точку зрения. Они считали, что участие в повседневной политике не решит всех проблем. А вот разрушение устоявшихся методов политической деятельности и самый отказ от привычных ее форм были исполнены радикально-политического смысла. В течение недели лежа в постели в знак протеста против войны, «занимаясь своими делами», Джон и Йоко сознательно опровергали либеральное представление об эффективном политическом действии.

Об их ощущениях после «забастовки» Йоко говорила так: «Все только и повторяли, что мы с ума сошли, и это на нас подействовало: мы впали в глубокую депрессию. Мы решили: «Ну, наверное, они правы. Мы же ничего не добились. Мы никому не помогли». Мы были очень опечалены тем, что не последовало никакой реакции. Но потом, уже к концу года, мы стали получать огромное количество замечательных писем. И это вселило в нас надежду».

Джон привел один пример: «Какой-то парень нам написал: «Теперь, после вашего выступления в Амстердаме, я отказываюсь идти в армию и отращиваю волосы». Интервьюер скептически поинтересовался, что означало, хотя бы символически, их недельное лежание в постели. Джон ответил: «Представьте себе, что вся американская армия в течение недели не вылезает из постели». Но интервьюера этот ответ не удовлетворил: «Не лучше ли вывести людей на улицу и что-нибудь устроить?!» – «Если вы можете сделать что-нибудь лучше – делайте! – отпарировал Джон. – Вперед! Переплюньте нас». – «Многие смеялись над вами, не так ли? Вас не восприняли серьезно», – продолжал наступать интервьюер. «Но в этом и состояла наша цель, – ответил Джон, – чтобы нас по возможности не воспринимали серьезно. Наши противники, кто бы они ни были, что бы они ни делали, не умеют воспринимать юмор. Мы – юмористы, мы – Лорел и Харди [Популярные американские киноактеры-комики эксцентрического жанра]. В этом жанре у нас больше шансов на успех. Ведь всех серьезных людей – Мартина Лютера Кинга, Ганди, Кеннеди – убили».

Сегодня эта сомнительная логика Джона приобрела, увы, трагико-иронический смысл.

А интервьюер продолжал атаку: «Если с вами случится что-то непредвиденное, каким бы вы хотели запомниться людям?» Джон ответил так, словно вопрос относился к ним обоим: «Великими борцами за мир». – «Для вас это важнее музыки?» – «Ну конечно!»

Вернувшись в Англию после амстердамской «постельной забастовки», Джон и Йоко начали кампанию «желуди мира». Они послали по желудю главам государств всего мира с просьбой посадить их в землю как символ мира. Политический смысл этой акции был довольно противоречивым: обращение к антивоенному движению явилось бы куда более разумным жестом, нежели призыв к диктаторам и тиранам. Только два лидера посадили «желуди мира» – Пьер Трюдо и Голда Меир.

В апреле Джон написал «Балладу о Джоне и Йоко» – песню нового типа: это была хроника событий. Стихи рассказывали обо всем, что произошло в их жизни той весной: о том, как они выбирали место для бракосочетания, об амстердамской «постельной забастовке», о реакции на нее прессы. Джону эта песня так понравилась, что он предложил Полу записать ее немедленно – даже невзирая на отсутствие Джорджа и Ринго. 22 апреля он ее записал вдвоем с Полом, наложив на готовую фонограмму инструментальные партии отсутствовавших «битлов». Мелодия песни была совсем простая, основанная на элементарных рок-н-ролльных аккордах и примитивной ритмической структуре. Джон пел очень экспрессивно. Стихи искрились шуточками и каламбурами, а в припеве он честно признавался, как трудно иметь дело с прессой и властями, которые вечно ставят палки в колеса: «Господи, как же это трудно!»

Тяжело ли было Джону и Йоко? «Очень тяжело! – рассказывал мне Питер Браун. – Главным образом из-за их причуд и закидонов – вроде той самой «постельной забастовки». В каком-то смысле они себя специально подставляли. А британская пресса выглядела просто безобразно: англичане терпеть не могут знаменитостей. Они не переваривают тех, кто ведет себя эксцентрично. На Джона и Йоко буквально начали охоту. Это было мерзко».

«Баллада о Джоне и Йоко» возглавила хит-парады в Англии, Германии, Австрии, Голландии, Норвегии, Испании, Бельгии, Дании и Малайзии. В американских списках популярности она заняла восьмое место. Строчка, где говорилось, что Джона чуть не распяли, вызвала гнев у его старых недругов среди христиан-фундаменталистов, которые никак не могли простить ему замечание об Иисусе Христе. Многие музыкальные радиостанции США отказались передавать новую песню Леннона.

Джон обрадовался открытию новой формы рок-лирики. Успех песни подвигнул его продолжить работу в этом жанре. Что привело к удручающим последствиям в альбоме «Однажды в Нью-Йорке».

В мае 1969 года Джон и Йоко решили продолжить борьбу за мир на Американском континенте – для их кампании это было самое подходящее место. Однако администрация Никсона отклонила запрос Леннона о выдаче ему въездной визы – это оказалось первым его поражением в затяжной войне с американскими властями, которая продолжалась вплоть до 1975 года. Тогда Джон и Йоко объявили о своем намерении провести «постельную забастовку» в Советском Союзе. «Легче попасть в Россию, чем в Соединенные Штаты!» – уверял тогда Джон. Однако для проведения второй «постельной забастовки» они остановили выбор на Монреале – поближе к американской прессе. Они прибыли туда в мае и дали более шестидесяти радиоинтервью.

В предшествовавшие событию недели студенты Гарвардского университета объявили забастовку в знак протеста против «соучастия университета» в войне, а в Беркли молодежь, нарушив право неприкосновенности частных владений, устроила на принадлежащем Калифорнийскому университету городском пустыре «народный парк». Во время монреальской «забастовки» Джона и Йоко руководство Калифорнийского университета потребовало от местной полиции очистить территорию парка. Восемьсот полицейских двинулись в наступление на пятитысячную толпу демонстрантов. В результате столкновения один студент был убит и более ста ранено. После этого инцидента двадцать тысяч человек провели марш протеста против жестокости полиции и в защиту парка.

Джон внимательно следил за развернувшимися событиями и в день беспорядков дважды выходил на связь с радиостанцией «Кей-пи-эф-эй» в Беркли. В телефонных интервью, которые транслировались по радио, он высказался в поддержку демонстрантов в «народном парке», но просил их воздержаться от стычек с полицией. «Я не думаю, что этот парк стоит хоть одной вашей жизни. Вы можете добиться большего, если двинетесь в другой город или сюда, в Канаду».

Ведущий радиопередачи засомневался, вполне ли серьезно Джон это говорит: «А что же прикажете делать с теми двадцатью тысячами, которые находятся здесь? Вы что, попросите их перейти в другое место или устроить поп-фестиваль?» – «Лучше уж фестиваль, приятель, – ответил Джон. – Пойте «Харе Кришну» или еще что-нибудь. Но не давайте свиньям повода озлобиться, не поддавайтесь на их провокации, не играйте в их игры! Я знаю, это трудно. Господи, да вы и сами знаете, как это нелегко, но ведь в этом мире нет ничего простого, лучше пусть будет трудно, чем вообще ничего не будет». – «А что же нам делать с полицией?» – «Уговорите их как-нибудь, успокойте. Вы же можете это сделать! Мы это можем сделать – вместе!»

После первой кровавой стычки между полицией и студентами Джон заявил: «Студентов облапошили! Это как в школьной игре: тебя задирают – ты отвечаешь и бьешь первым. И тогда тебя просто убивают – как в Беркли. Истэблишмент – это псевдоним всемирного зла. Этому чудовищу на все наплевать – у этих сволочей ведь крыша поехала! А нам дорога жизнь. Разрушение – это властям по нраву… А студентов просто облапошили – внушили им, будто они могут добиться чего-то насилием, а ведь это невозможно – ведь тогда мы сами становимся такими же уродами, как они!»

Призыв Джона к демонстрантам избегать столкновения с полицией расходился с теорией и практикой ненасильственного сопротивления, как его понимали Ганди, Мартин Лютер Кинг и участники первых акций протеста борцов за гражданские права. Сторонники ненасильственных действий, хотя и отказывались сами от применения насилия, делали ставку на политику конфронтации с властями, прямо провоцируя репрессивные институты власти на физическую расправу с ними. «Прямое действие против несправедливости» нередко оказывалось политически необходимым, когда все прочие аргументы были использованы. «Мы не подчинимся неправедным законам и не будем поддерживать неправедные порядки, – часто повторял Мартин Лютер Кинг. – Вашей физической мощи мы противопоставим мощь наших душ». В этом и состояла суть доктрины ненасилия. Джон же уверял, что поддерживает ненасилие, однако в 1968 году он вряд ли понимал до конца, что это такое…

Однако в последующие дни Джон, похоже, изменил свои взгляды на политику конфронтации. Монреальский репортер спросил его, осуждает ли он студенческие беспорядки и захват административных зданий в университетах. «Я не имею ничего против сидячих забастовок, – заявил Джон, – но я не понимаю, зачем разрушать захваченные здания». – «Вы осуждаете методы студенческого протеста в Гарварде и Беркли?» – «Мы ничего не осуждаем. Мы только говорим: «Почему бы вам не придумать что-то иное?»

Наиболее вызывающая акция во время «постельной забастовки» Джона и Йоко в Монреале произошла в день, когда они пригласили к себе в гостиницу американского дезертира, который привел свою жену с шестимесячным ребенком. Он был членом комитета американских дезертиров – один из пятидесяти, кому в Канаде было предоставлено политическое убежище. Свое решение дезертировать бывший американский солдат объяснил так: «Нам приказали убивать…» – «Я вас поддерживаю, – сказал Джон. – Мы можем изменить систему единственным способом – ненасильственным. Как учил Ганди».

…Однажды у постели Джона и Йоко оказался очень недоброжелательный собеседник – карикатурист Эл Кэпп, автор серии комиксов о Малютке Эбнере. Он выражал взгляды тех кругов американской общественности, которые поддерживали войну во Вьетнаме и ненавидели контркультуру. Он начал свое интервью так:

– Вы вот можете сказать: «Давайте будем относиться к Гитлеру с любовью…»

Разумеется, Джон этого никогда не говорил, но Йоко приняла вызов:

– Любить Гитлера – вовсе не означает потворствовать ему в его делах.

– И как бы вы смогли ему противостоять? – поинтересовался Кэпп.

– Если бы во времена Гитлера я была еврейской девушкой, – ответила Йоко, – я бы познакомилась с ним и стала бы его любовницей. Провела бы с ним десять ночей в постели, и он бы меня понял. В нашем мире людям надо больше общаться. А занятия любовью – отличный способ общения.

Это было ужасное заявление.

– Почему же эта мысль не пришла в голову еврейским девушкам? – спросил Кэпп и продолжил с нескрываемым гневом: – Они ведь были вовсе не идиотки, так почему же они до такого не додумались? Ведь если бы молоденькой еврейке удалось залезть в койку к Гитлеру, можно было бы спасти от газовых камер шесть миллионов евреев и еще тридцать миллионов от гибели. Где же вы были раньше, почему же вы не надоумили нас? А по-моему, то, что вы сейчас сказали, – это просто глупость.

– Что же тут такого глупого? – смиренно спросил Джон.

– А то, что еврейкам в то время никто подобного не предлагал, – уже почти кричал Кэпп. – Их с четырнадцатилетнего возраста заставляли быть проститутками и обслуживать штурмовиков. Вы что, истории не знаете?

– А как вы думаете, чем занимаются американские солдаты во Вьетнаме? – возразил Джон.

– Тем, чем занимаются везде молодые парни, – парировал Кэпп. – Отчего же вы отказываете им в праве вести себя так же, как ваши друзья в Беркли?

…Йоко попыталась их утихомирить:

– Давайте просто побеседуем и не будем… Но Кэпп перебил ее:

– Я был бы счастлив беседовать с вами о чем угодно… Я вот читал, что вы оба очень робкие люди. Но вот это… – и он показал их портрет на конверте альбома «Двое невинных» и саркастически усмехнулся.

Джон возразил:

– Это разве доказывает, что мы – не робкие?

– О, нисколько! – воскликнул Кэпп. – Если уж это – не портрет двух робких людей, то хотел бы я знать, что есть робость! Ну и мерзость! Конечно, у каждого человека есть долг перед человечеством заявить во всеуслышанье, что и у него в паху растут волосы. И вы этот долг выполнили. Браво! Могу вам также сказать, что это самый выдающийся вклад в просвещение и культуру нашего времени.

– Я об этом как-то не думал, – заметил Джон. Кэпп вернулся к своим записям и задал заранее подготовленный вопрос:

– В одной из своих песен вы сказали, что вас собираются распять…

– Ну, не надо же это понимать так буквально, – ответил Джон. – Нас всех собираются распять – меня, вас…

– Я не давал вам права говорить от моего имени, – рявкнул Кэпп.

– Мистер Кэпп, я рискнул говорить от имени всех людей вообще. Но если вас это так печалит…

– Да, печалит, печалит! – ответил Кэпп. – Когда мне придется выбирать себе пресс-секретаря, я найму… Воэна Монро или мадам Нгу. Но вы от моего имени никогда говорить не будете!

– Я говорю от имени всех людей, – сказал Джон миролюбиво.

– Но не от моего имени. Тут Джон заорал:

– Я представитель рода человечества, я говорю от имени всех нас!

– Вы можете быть представителем какого угодно рода – у меня другие родственники, – сказал Кэпп с отвращением. – Вы принадлежите к своему собственному роду. Меня вы не представляете! И песни свои пишете не для меня.

– Я пишу их именно для вас, – торжественно провозгласил Джон.

– Для меня пусть поет Кейт Смит.

– А ради чего вы рисуете свои комиксы?

– Я рисую комиксы исключительно ради денег. И вы поете свои песни по той же самой причине. И, уж если говорить начистоту, – то, что сейчас здесь происходит, тоже делается ради денег.

Услышав эти слова, Джон взорвался:

– Не кажется ли вам, что я мог бы преспокойно делать деньги каким-нибудь иным способом, а не торчать в койке целую неделю и выслушивать всякую хреновину от таких, как вы?

– Послушайте, не надо! – произнес Кэпп плаксиво. – Вы же залезли в койку только ради того, чтобы на вас глазели все, кому не лень.

– Но не из-за денег же! – завопил Джон. И потом добавил примирительно: – Ради ва-ас… Мы это делаем не из-за денег. А вы говорите, что из-за денег. Вы себя не умеете вести.

Кэпп оторопел.

– Послушайте, я же ваш гость.

– А я – ваш, – ответил Джон.

– Да нет же, – возразил Кэпп умоляюще. – Это же ваша спальня.

Вмешалась Йоко:

– Это всеобщая спальня.

…Перебранка Джона и Йоко с Кэппом лишний раз выявила всю глубину пропасти, отделявшей контркультуру от культуры среднего класса. Американских обывателей особенно приводил в ярость даже не политический, а культурный радикализм Леннона – рок-музыка и сексуальная раскрепощенность.

В последний вечер «постельной забастовки» в Монреале Джон попросил всех присутствующих разучить новую песню, сочиненную им совсем недавно. Ее записали на портативный восьмидорожечный магнитофон, стоявший в гостиничном номере. На этой первой «небитловской» записи Джону подпевали Йоко, Дик Грегори, Тимоти Лири, Томми Смазерс, Мюррей «Кей», Петула Кларк, раввин, священник и представитель канадских кришнаитов. Песня – музыкальный итог «постельной забастовки» – называлась «Дайте миру шанс».

Выпущенный США в июле 1969 года «сингл» занял четырнадцатое место в американском хит-параде и второе – в британском. В течение девяти недель ее исполняли в числе «сорока лучших» на американских радиостанциях. Пластинка разошлась миллионным тиражом по всему миру.

1 октября 1969 года в США состоялась первая акция в новой серии антивоенных демонстраций – День вьетнамского моратория. Миллионы людей вышли на улицы американских городов. Организаторы акции предупреждали, что это только прелюдия к гигантской ноябрьской манифестации в Вашингтоне. Никсон по своему обыкновению попросил Спиро Агню как-то отреагировать. Вице-президент заявил, что антивоенные демонстрации «инспирированы избалованными и наглыми снобами, которые именуют себя интеллектуалами». «Наглые снобы» в пикетах у Белого дома и у собора Святого Патрика в Нью-Йорке распевали новую песню – «Дайте миру шанс».

15 ноября был объявлен Днем вьетнамского моратория в Вашингтоне. Пит Сигер шел во главе миллионной колонны демонстрантов, направлявшихся к монументу Вашингтона, и пел песню Джона. В это время Никсон сидел в Белом доме и смотрел телевизионную трансляцию бейсбольного матча. Вот что впоследствии вспоминал Сигер: «Это была самая многочисленная аудитория зрителей, перед которой мне когда-либо доводилось выступать. Сотни тысяч людей – не знаю, сколько их там было. Они запрудили все пространство до горизонта. Сам я впервые услышал эту песню за несколько дней до марша и, признаться, не придал ей особого значения. Я подумал: «Ну, песня как песня, так, ерунда какая-то – песня ни о чем». Я слышал, как ее пела девушка во время антивоенного митинга. А пластинку я не слышал. И я не был уверен, что ее вообще кто-то знал. Но я все-таки решил спеть ее несколько раз, чтобы ее выучили. В общем, начали мы ее петь, и уже через минуту я понял, что мне подпевает все больше и больше народу. На сцену выскочили Питер, Пол и Мэри и запели вместе со мной. Еще через пару минут на сцене оказался Митч Миллер и стал дирижировать толпой. Я слышу: песня звучит все лучше и лучше. Все начали раскачиваться в такт, размахивать знаменами, руками – сотни тысяч человек, родители с малышами на плечах… Это было потрясающее, незабываемое зрелище!»