Текст книги "Белый отель"

Автор книги: Джон Томас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Томас Джон
Белый отель

Д.М. Томас

БЕЛЫЙ ОТЕЛЬ

"Белый отель", изданный в 1981г. – наиболее популярная книга Д.М. Томаса, автора романов, нескольких поэтических сборников и известного переводчика русской классики. Роман получил прекрасные отзывы в книжных обозрениях авторитетных изданий, попал в списки бестселлеров и по нему собирались сделать фильм.

Самая привлекательная особенность книги – её многоплановость и разностильность, от имитаций языка начала прошлого века, статей по психиатрии, сюрреалистических фантазий, до "прямого" авторского повествования. Из этих частей, как из мозаики, складывается история жизни Лизы Эрдманн, пациентки Фрейда, в своих фантазиях предвидевшей смерть в Бабьем Яре, и перенесшейся в мир, созданный её воображением в пору молодости (последняя часть романа). Темп повествования то замедляется, заставляя вспомнить психологическую бытописательную прозу двадцатых годов прошлого века, то становится быстрым и жестким, передавая особенности и ритм переломного периода, как они преображались в сознании человека, болезненно-чутко реагирующего на тенденции и настроения тех лет. Можно воспринимать роман и как своеобразный памятник эпохе зарождения психоаналитического движения и самому Фрейду, чей стиль автор прекрасно имитирует в третьей части, стилизованной под беллетризированные истории болезни, издававшиеся великим психиатром и талантливым литератором.

Как представляется, книга впишется в любую серию современной прозы. Примерный объем – 18 а. л.

БЕЛЫЙ ОТЕЛЬ

We have fed the heart on fantasies

The heart's grown brutal from the fare;

More substance in our enmities

Than in our love...

Мы питали грезами сердце свое

И насытясь, оно огрубело, стало жестоким;

Наша ненависть крепче

Нашей любви...

У. Б. Йейтс Размышления во время гражданской войны

Пролог

Отель Стендиш,

Ворчестер, Массачусеттс, США

8 сентября 1909 г.

Драгоценная моя Жизела,

Шлю тебе привет из Нового Света и крепко-крепко обнимаю! За все время нашей поездки, – путешествие, прибытие, радушный прием, лекции, чествования и славословия (в основном, как ты понимаешь, в адрес Фрейда, в меньшей степени, Юнга), даже высморкаться было некогда, и у меня голова идет кругом. Однако уже сейчас совершенно очевидно, что Америка готова с энтузиазмом принять наше движение. Брилл и Холл, – превосходные люди, в университете Кларка все до единого относились к нам с исключительной доброжелательностью и расточали похвалы. Фрейд даже меня поразил своими феноменальными способностями, прочитав пять лекций и ни разу не заглянув в свои наметки, – он набросал их накануне выступления за полчаса во время прогулки в моей компании. Стоит ли говорить, какое глубокое впечатление он произвел? У Юнга тоже было два интересных доклада о собственных работах, причем он ни разу не упомянул Фрейда! Хотя мы трое в общем вполне поладили, чему не помешали несколько весьма непростых ситуаций (достаточно упомянуть эпизод с приступом диареи в Нью-Йорке...!), между Фрейдом и Юнгом временами все же возникало некоторое напряжение. Об этом чуть позже.

Но тебе ведь наверняка хочется, чтобы я рассказал о путешествии! Все было чудесно, – однако я почти ничего не увидел! Сразу же после отплытия опустился чудовищный туман, что характерно для середины лета. На самом деле, зрелище довольно эффектное. Особенно впечатлило оно Юнга, навеяв ему образ "первобытного монстра", тупо бредущего сквозь череду рассветов и закатов к своей цели; он ощутил, будто все мы проваливаемся сквозь века в доисторическую тьму. Фрейд подтрунивал над ним, заметив, что как верующий христианин он обречен стать мистиком (евреи по его мнению подобной участи избежали!), но потом, разглядывая белесую пелену за люком каюты, где слышались, по его образному выражению, "брачные клики корабельных сирен", признался, что в картине, нарисованной Юнгом, что-то есть. Тем более невероятным и грандиозным показался неожиданно появившийся из этого мрака Нью-Йорк. Нас встретил Брилл и показал много интересного, но по-настоящему меня поразили "movie", живые картинки. На удивление занимательное зрелище, оно даже заставило меня забыть о больном желудке. Почти все время смешные полицейские гонялись по улицам за ещё более комично выглядевшими злодеями. Сюжет практически отсутствовал, но люди действительно двигались самым натуральным образом, совсем как в реальной жизни! На Фрейда, мне кажется, это не произвело особого впечатления.

Да, я должен рассказать тебе о необъяснимом происшествии в Бремене накануне нашего отплытия. Мы были очень довольны, что прибыли в город вовремя и не разминулись, и, разумеется, испытывали радостное возбуждение при мысли о предстоящих приключениях за океаном. Фрейда пригласили на обед в один из самых роскошных отелей, и мы убедили Юнга отступить от своих принципов воздержания и присоединиться к нам за бокалом вина. Очевидно, вследствие непривычки к спиртному он сделался необычайно разговорчивым и несколько возбудился. Он завел речь о так называемых "захоронениях в торфянике", обнаруженных на севере Германии. Утверждали, что это останки первобытных людей, сохранившиеся благодаря мумифицирующим свойствам гуминовой кислоты, содержащейся в воде. Судя по всему, они утонули в болоте или их там похоронили. В принципе, довольно интересно, точнее, было бы интересно, если бы Юнг не твердил о захоронениях снова и снова. В конце концов, Фрейд не выдержал и несколько раз прервал его: "Почему тебя так это волнует?" Словно не слыша, Юнг продолжал увлеченно говорить, и Фрейд в беспамятстве упал с кресла.

Юнг, бедняга, был чрезвычайно смущен и обескуражен, – как собственно и твой покорный слуга, – и не мог понять, что он сделал не так. Придя в себя, Фрейд обвинил Юнга в том, что тот хочет избавиться от него. Разумеется, Юнг самым энергичным образом отверг подобное обвинение. В самом деле, он мягкий, доброжелательный человек и приятный спутник, несмотря на впечатление, которое поначалу производит из-за своих строгих очков в золотой оправе и короткой стрижки.

Еще одна небольшая размолвка произошла уже во время плавания. Мы коротали время (окруженные со всех сторон туманом), анализируя сны друг друга. Юнга чрезвычайно заинтересовало одно из описаний Фрейда, в котором свояченица (Минна), словно крестьянка, бросает пригоршни зерна в землю во время жатвы, а жена безразлично наблюдает за ней. Юнг довольно нетактично пытался выудить из Фрейда дополнительные факты. Он ясно дал понять, что, по его мнению, сон связан с тайными чувствами, которые Фрейд испытывает к младшей сестре жены. Я поразился, как хорошо он осведомлен о личной жизни коллеги. Естественно, Фрейд вышел из себя и наотрез отказался, по его выражению, "рисковать своим авторитетом" и делиться интимными переживаниями. Позже Юнг сказал мне, что в тот момент Фрейд, по крайней мере для него, как раз лишился всякого авторитета. Так или иначе, думаю, мне удалось смягчить ситуацию, и сейчас отношения между ними наладились. Но какое-то время я чувствовал себя словно рефери, следящий за схваткой борцов! Очень непростое положение. Все это строго между нами.

Мой собственный сон (единственный, который смог припомнить) относился к банальному детскому переживанию. Фрейд, разумеется, без всякого труда определил, что он связан с тобой, дорогая. Он мгновенно распознал суть: я боюсь, что твое решение не начинать процедуру развода, пока дочери не выйдут замуж, просто самообман; ты не хочешь сковывать наши выдержавшие проверку временем отношения тяжелыми путами брака. Ты, конечно, знаешь причину моего беспокойства, и сделала все, чтобы оно исчезло, однако разлука с тобой (а также наводящий тоску морской туман), стали невольными причинами подобного сна. Фрейд очень помог мне, как, впрочем, всегда. Передай Эльме его благодарность за добрые пожелания. Он глубоко тронут, что проведенные сеансы анализа оказались столь плодотворными, как она считает. Он также просил передать привет тебе и полушутливо добавил, что если мать столь же обворожительна и умна, как дочь (уверяю тебя, так оно и есть!), мне можно только позавидовать... Как будто я сам не знаю! Крепко обними и поцелуй Эльму за меня и передай привет своему мужу.

Через несколько дней нам должны показать Ниагарский водопад, причем Фрейд считает это кульминационным пунктом поездки, а спустя неделю с небольшим отправимся на "Кайзере Вильгельме" домой. Вполне возможно, что я приеду в Будапешт раньше, чем ты получишь письмо; не могу передать, как я томлюсь, ожидая когда смогу обнять тебя. А пока целую (о небеса! все лучше и все хуже!) в своих снах.

Твой навсегда,

Шандор Ференци

19 Берггассе,

Вена

9 февраля 1920 г.

Дорогой Ференци,

Сердечно благодарю за письмо с выражением соболезнований. Что ещё мне сказать? Несколько лет я готовил себя к потере сыновей; теперь пришел черед дочери. Поскольку я отвергаю религию как таковую, мне некого винить, я также сознаю, что мне не к кому обратить свои жалобы. "Извечное колесо повседневности" и "сладостная рутина бытия" позаботятся о том, чтобы все вокруг текло как прежде. Слепая необходимость, немое подчинение. Глубоко внутри меня прослеживается тяжелая нарциссическая травма, которая никогда не исчезнет. Жена и Аннерль страшно потрясены, их горе гораздо более естественно и человечно.

Не беспокойтесь за меня. Я все тот же, лишь прибавилось немного усталости. La seance продолжается. Сегодня пришлось потратить больше времени, чем я могу себе позволить, на работу в Главном Венском госпитале в составе комиссии по расследованию обвинений в дурном обращении с военнослужащими-невротиками. Сейчас больше чем когда-либо меня поражает, как могло кому-нибудь прийти в голову, что применение электрического тока обратит так называемых "симулянтов" в героев. Без всякого сомнения, на поле боя страх перед током вытеснялся новой смертельной угрозой; следовательно, по возвращении их ожидали более жестокие дозы, и так далее, что совершенно бессмысленно. Я могу поставить под сомнение причастность Вагнера-Жаурега, но за остальной персонал ручаться не хочу. Общеизвестно, что в Германии были случаи смерти во время процедуры, а также самоубийств как следствие её проведения. Впрочем, сейчас ещё рано утверждать, что в венских клиниках поддались чисто германскому стремлению достигать искомой цели весьма бесчеловечными способами. К концу месяца я должен подготовить меморандум.

Вновь обращаюсь к своей статье "По ту сторону принципа наслаждения", оказавшейся холостым выстрелом, с все возрастающим убеждением, что я правильно определил место инстинкта смерти, в своем роде такого же могущественного (хотя и неявно выраженного), как и либидо. Одна из моих пациенток, молодая женщина с тяжелейшим случаем истерии, только что "произвела на свет" некие записи, доказывающие, как представляется, верность моей теории: крайнее проявление чувственной фантазии и в то же время настоящая оргия торжествующей смерти. Представьте себе, что Венера взглянула на свое отражение и увидела в зеркале лик Медузы. Возможно, мы слишком интенсивно занимались изучением сексуальных импульсов в отрыве от других проявлений психики, уподобившись мореходу, который неотрывно следит за огнем маяка в кромешной мгле и в результате налетает на скалы.

Я, вероятно, подготовлю доклад о некоторых аспектах вопроса к сентябрьскому Конгрессу. Уверен, что воссоединение после этих злосчастных потерянных лет вдохнет в нас всех новые силы и вселит надежду. Я слышал, что Абрахам собирается выступить с докладом о женском комплексе кастрации. Ваши предложения по развитию активной терапии в психоанализе представляются мне прекрасной темой для дискуссии. Я остаюсь при своем убеждении, что "гораздо больших результатов в работе со своими пациентами добьется тот, кто проявит к ним внимание, которого им так недоставало в детстве", однако с огромным интересом ознакомлюсь с Вашими доводами.

Жена вместе со мной благодарит Вас за участие и доброту.

Ваш Фрейд

19 Берггассе,

Вена

4 марта 1920 г

Дорогой Захс!

Как бы сильно не сказалось Ваше отсутствие на работе коллег в Швейцарии, думаю, Вы совершенно правы, отправившись в Берлин. Я абсолютно уверен, что именно здесь через несколько лет будет центр нашего движения. Несмотря на недостаток опыта клинической работы, о котором Вы так переживаете, Ваш ум и знания, искрометный оптимизм, мягкость и умение сходиться с людьми, широта кругозора делают Вас идеальным кандидатом на роль специалиста по обучению будущих психоаналитиков. Я абсолютно в Вас уверен.

В качестве "прощального дара", – надеюсь, однако, что расставание будет недолгим, – посылаю Вам экстраординарные записи, своего рода дневник, который "произвела на свет" одна из моих пациенток, молодая, весьма респектабельная женщина, после того как вернулась из Гастейна, где лечилась водами. Она уехала болезненно худой, а приехала в Вену пухленькой, и сразу передала записи мне. Самый настоящий pseudocyesis! Дама пребывала на курорте в компании своей тети; нужно ли говорить, что она никогда в жизни не видела моих сыновей, хотя я однажды упомянул, что Мартин во время войны попал в плен. Не хочу надоедать Вам подробностями её случая, но если что-либо из прочитанного произведет впечатление на артистическую часть Вашей натуры, буду очень благодарен, если поделитесь наблюдениями. До того, как её карьера оказалась под угрозой, моей пациентке прочили большое будущее на музыкальном поприще. Она записала строчки "стихотворной" части дневника между нотами партитуры к "Дон Жуану"... Разумеется, я посылаю вам полную копию (остальное было в детской тетрадке), которую она с удовольствием сама составила по моей просьбе. Ее Вы по аналогии с "новорожденным" оригиналом можете назвать "последом", и по прочтении не возвращать.

Если постараетесь не заострять внимание на вульгарных выражениях, следствие болезни, овладевшей этой в нормальном состоянии скромной и до строгости щепетильной девушкой, – Вы найдете здесь места, которые Вас развлекут. Я знаю Ваш раблезианский темперамент. Не беспокойтесь, друг мой; меня это нисколько не задевает. Я буду скучать по Вашим еврейским шуткам, здесь у нас в Вене до ужаса благонравный народ.

Надеюсь увидеться с Вами в сентябре в Гааге, или даже раньше. Абрахам обещал подготовить доклад по женскому комплексу кастрации. Нож, которым он хочет поразить нас, наверняка окажется тупым. Все же он добросовестный и надежный специалист. Ференци попытается обосновать свое новое увлечение целоваться с пациентами.

Дом до сих пор кажется пустым без нашей "воскресной девочки", несмотря на то, что мы редко виделись после свадьбы. Но оставим эту тему.

С сердечным приветом,

Ваш Фрейд

Берлинская клиника

14 марта 1920 г

Дорогой мой и уважаемый Профессор,

Извините за открытку: мне показалось, что она весьма уместна, если вспомнить о "белом отеле" Вашей юной пациентки, подарке, за который я должен поблагодарить Вас от всей души! Он помог мне скоротать время в поезде (еще одно замечательное совпадение) за интересным чтением. Мои мысли по поводу рукописи, боюсь, покажутся вам тривиальными; нарисованная здесь фантастическая картина представляется мне аналогом райского сада, неким Эдемом перед грехопадением, – конечно, там существовали любовь и смерть, но не было времени, которое наделяло их реальным значением. Новая клиника великолепна; не мед с молоком, как Ваш белый отель, зато, надеюсь, значительно прочнее! Как только распакую вещи, пришлю Вам настоящее письмо.

Искренне Ваш,

Захс

19 Берггассе,

Вена

18 мая 1931 г

Секретарю Комитета по празднованию юбилея Гете

Городской Совет

Франкфурт

Дорогой господин Кун,

Прошу простить меня за то, что так долго не отвечал на Ваше любезное письмо. Однако я все это время не сидел сложа руки, насколько позволяло здоровье, и закончил статью. Моя бывшая пациентка не возражает против публикации её записей вместе с моим исследованием, и я их также высылаю. Надеюсь, Вас не смутят непристойные выражения, встречающиеся в её неловких стихах, а также менее откровенные, но все же порнографические описания в прозаическом приложении. Следует иметь в виду, что (a) автор страдает тяжелой формой сексуальной истерии, и (b) документы относятся к научной области, где повсеместно признан и применяется принцип nihil humanum, в том числе и Поэтом, который призывает своих читателей не страшиться и не отворачиваться от того неведомого либо отвергнутого людьми, что бродит ночью в лабиринте сердца.

С совершеннейшим почтением,

Фрейд

I "Дон Жуан"

1.

Мне снилась буря, падали деревья

а я меж ними, но пустынный берег

принял меня, бегущую, от страха

едва живую, надо люк открыть

но я не в силах что-то изменить,

спастись я вступила в связь, Профессор, с вашим сыном,

в вагоне, поезд проезжал туннель,

и в темноте его рука зажата

под юбкой между ляжками, опять

я чувствовала – не могу дышать

ваш сын отвез меня куда-то в горы

там возле озера увидела я белый

отель, вода была как изумруд

я не могу остановиться вся в огне

из-за того что распахнула бедра, мне

бессилен стыд помочь совсем нет сил

одежду опустить, отбросить пальцы два

а после три в меня вогнал хотя

протер стекло усталый контролер

остановился, бросил взгляд пошел

по длинному вагону мерный ход

его руки во мне наполнил всю

безмерной пустотой желания, и вот

он мне помог ступеньки одолеть,

но спал портье и чтобы отпереть

наш номер, взял ключи, скорей туда, внутрь, внутрь

одежда задрана до пояса, нет времени раздеть,

текла по бедрам влага, небо было

прозрачно-голубым, но к ночи изменило

свой цвет, спустился белый ветер с гор,

покрытых снегом мы здесь провели

неделю, может больше, и ни разу

не покидали спальни здесь ваш сын,

Профессор, разорвал меня, распотрошил

и я вернулась сломанной возможно даже хуже,

чем прежде Вы сможете помочь способны Вы понять.

На следующую ночь сквозь лиственниц плетень,

в окно ворвался ветер острый как кремень,

у летней пагоды сорвало крышу,

взметнулись волны, кто-то утонул,

мы слышали за дверью суету

прислуги и гостей, никто не мог уснуть

но он, ваш сын, сжимал рукою грудь,

потом взял в рот раздулся мой сосок,

за дверью крики, грохот мы решили

что в море мы на лайнере плывем,

на белоснежном он терзал, терзал сосцы

хотелось закричать, распухли так они

от губ его и так воспалены,

он брал их в рот, один, потом другой,

раздулись оба, думаю что окна

разбились кое-где, потом пронзил меня

с размаху снова нет, вам не постичь

как девственно чисты здесь звезды, все с кленовый лист,

с гор падали и падали они,

вонзаясь в озеро, а там, поражены,

кричали люди мы с ним нарекли

те звезды Леонидами, засунул

потом свой палец, вслед за членом

вошел он в щель, просторно так во мне

стал двигаться попеременно, и во тьме

тела втащили на берег, слышны

рыданья чьи то, больно – он мне палец

с размаху в зад вогнал, а я ласкала

в щели своей головку медленно ногтем,

раздулась так, что стала новым существом,

во мне таящимся, вдруг молния блеснула

мгновенной белой вспышкой так что гром

разнесся над отелем в темноте,

все поглотившей снова, лишь на водах

мелькали огоньки, саднило у обоих,

бильярдную заполнил вод поток

а он никак не мог пустить в меня свой сок

так сладко, что не сходит краска с щек

рассказывать мне стыдно, но тогда,

Профессор, я не ведала стыда,

хоть плакала, а час спустя сорвался крик,

когда его горячий сок в меня проник,

мы слышали, как хлопали дверьми, вносили

тела утопших, ветер с буйной силой

все бушевал, а мы друг к другу льнули

не разжимали рук когда уже уснули.

Однажды вечером спасли кота, чья черненькая шкура

сливалась с темною листвой, в окно стучащей хмуро

мы, обнаженные, смотрели, как рука

сквозь зелень прорывалась он царапал

спасителя, два дня после потопа

на этом дереве искал он кров,

тем вечером мое извергло лоно кровь,

он фотографии показывал, спросила я:

"Что, если дерево омоет красная струя?"

мои слова, Профессор, что с постели

ни разу не вставали мы, не надо понимать

буквально, и когда спасли кота,

спустились мы, чтобы перекусить, просторно меж столами,

здесь можно танцевать, но мне было немного

не по себе, накинула лишь то, в чем встала,

меж ног струился холодок, короткая одежда прикрывала мало,

я слабою рукой его ладонь пыталась оттолкнуть,

сказал, я не могу сдержаться, не могу

тебя не трогать, ты должна мне разрешить,

прошу тебя, прошу, на нас смотрели пары,

и улыбались снисходительно-приветливо а он

лизал лоснящиеся пальцы, сидя за столом,

смотрела, как орудует ножом,

кровавая рука, нависнув над бифштексом

мы побежали к лиственницам, свежий ветер

обдал прохладой, это было так прекрасно, вечер

заканчивался, к нам почти не долетали

оркестра звуки, но напев цыганской скрипки

то нарастал, то замолкал вдали,

той ночью он едва не разорвал мне лоно,

что сжалось из-за месячных, а звезды

над озером огромные сияли, тесно

на небе для луны, но звездопад расчистил место,

они к нам в номер падали, и крышу

беседки-пагоды зажгли, а иногда

мы видели как вспыхивал в вершинах гор

взрыв-огонек, разрушив снежный их убор.

2

Однажды целый день у нас уборка шла.

Я встала вместе с солнцем и ушла,

чтоб с ним по озеру на яхте покататься.

И до заката дня трехмачтовый корабль

под белым парусом носил нас по волнам.

Под пледом, прикрывавшим нас, его рука в перчатку

моей плоти по кисть засунута была.

На небе голубом не облачка. Отель

С деревьями слился, а темный лес

расплылся и на горизонте изумрудном волн исчез.

И я сказала: "Вставь, вгони в меня скорей,

прошу тебя". Что, слишком прямо, грубо?

Я не стыжусь. Все солнца страшный жар.

Но негде было лечь на корабле,

повсюду пассажиры вина пили, ели

цыплячьи грудки. Заодно глазели

на нас, двух инвалидов, что под пледом просидели.

Все расплывалось, будто я во сне,

представьте, он без устали во мне,

ходил как поршень час за часом,

Профессор. Лишь когда закат настал,

от нас все отвлеклись, но взгляды обратили

не на кроваво-красный отблеск в небе,

на зарево, что превзошло закат

меж сосен ярко полыхал отель

одно крыло горело, все сгрудились

у яхты на носу и с ужасом смотрели.

И тут ваш сын опять меня схватил

и словно на кол на себя внезапно насадил,

так стало сладко, что я вскрикнула невольно

но ни один не обернулся, крик мой заглушили

другие крики, что оттуда доносились,

смотрели мы, как с верхних этажей

в глухие воды падали тела людей

а кто-то прыгал вниз трудилась неустанно

на нем, пока не выпустил в меня прохладную струю.

С деревьев трупы обгорелые свисали

поднялся снова у него, опять я извивалась

на нем верхом, не передать словами

все это исступленье, весь восторг

одна стена обрушилась виднелись

внутри кровати, нам неясно как

все это началось вдруг кто-то произнес

возможно неожиданная сушь,

и солнца луч, войдя в раскрытое окно

разжег нагретое белье в постели, заодно

возможно (хоть курить запрещено)

одна из горничных ослушалась, потом

заснула, или мощное стекло

увеличительное, извержение в горах

Я не спала в ту ночь, так все саднило

внутри, по-моему он что-то там порвал,

ваш сын был нежен, оставался во мне

всю ночь не двигаясь. Лишь слышен тихий плач

там на террасе, где тела лежали,

не знаю, Вы знакомы с алой болью,

присущей женщинам, но не могла унять я дрожь

и час и два пока спокойная вода

катила волны черные сюда.

Рассвет настал, но сон был не для нас,

Не размыкали рук и не смыкали глаз.

Потом заснув, я стала Магдалиной,

резной фигурой, украшавшей нос

корабля среди бурлящих волн морских.

Меня на острие меч-рыба насадила,

я упивалась холодом и бурей, плоть моя,

из дерева, была помечена годами,

и ветром края айсбергов, где севера рождалось пламя.

Казался мягким поначалу лед, а кит стонал

тихонько колыбельную костям

корсета тонким невозможно отличить

вой ветра от китовой песни, мерный плеск

всех айсбергов из самих дальних мест.

Но вот уж лед в меня врезаться стал,

теперь мы ледокол, – и грудь мне оторвал,

покинутая всеми, родила

я деревянного зародыша, и жадными губами,

рот распахнув, он мокрый снег поймал

но затянуло в бурю и пропал

в меня вонзившись, снежная метель

мне матку вырвала и я простилась с ней,

в безмолвье унеслась вы видели летящую утробу

Не представляете, какое облегченье,

почувствовала я проснувшись, жаркие лучи

уже ласкали комнату веселым светом,

Ваш сын смотрел так нежно на меня.

Я, счастлива что грудь моя цела,

к балкону бросилась. Вокруг была

разлита свежесть воздух напоен

сосновым ароматом, наклонилась

к перилам, сын ваш сзади подошел

и неожиданно в меня вошел,

вогнал так глубоко, что зимним сном обьято,

мгновенно сердце расцвело, не знаю даже

в какую дырку он попал, я в раже

почувствовала, как отель и горные вершины

внезапно сотряслись, возникли сотни черных пятен

там, где все было белоснежно до сих пор.

3

За время отдыха мы завели прекрасных

друзей – все умерли при нас, из тех несчастных

одна корсеты делала, была

веселой, пухленькой, храня устои ремесла,

но ночи бесконечные принадлежали

лишь нам. Волшебный звездный дождь

не прекращался. Медленно, как розы

огромные спускались к нам с небес,

однажды апельсиновая роща

проплыла мимо нашего окна,

благоухая, мы лежали молча в потрясеньи

замолкло сердце – падали они

с шипеньем растворились в озере ночном

как тысяча свечей, закрытых шторы полотном.

Не думайте, что мы с ним никогда

не вслушивались молча в тишину

великую ночную, лежа рядом, не соприкасаясь,

по крайней мере, лишь его рука тихонько

поглаживала холм, чьи заросли напомнили о том,

как в детстве в папоротнике он играл густом,

и прятался от всех. Я многое узнала

о Вас из шепотков его тогда,

Вы вместе с матерью его стояли там над нами.

Закаты – розовое облако-цветок что обращался

в ничто, столкнувшись с снежным пиком, наш отель вращался,

и грудь моя описывала круг, дойдя до сумерек, его язык

встречал закат в моем рычащем лоне,

а я его высасывала сок, он превращался

в то молоко, что я ему дарила, либо

оно для губ его во мне рождалось

с второго дня набухла грудь моя,

после полуденной любви нас жажда мучила, и я

(он осушил бокал вина, ко мне нагнулся)

одежду приоткрыла; мне так больно распирало грудь,

что брызнула струя, он даже не успел

припасть к соску, обедал с нами добрый и седой

священник, и ему я разрешила пососать второй

на нас глазели изумленно все

но улыбаясь, словно говоря: так надо,

ведь ничего в отеле белом, кроме

любви не предлагают, а цена

любого удовлетворить должна,

в двери открытой показался повар.

Лицо его в улыбке расплылось,

двух было мало, чтобы осушить

меня, и повар подставил под сосок стакан,

а выпив залпом, объявил, что вкусно,

его мы похвалили за искусство,

еда была отменной, как всегда,

к нам бросились другие, все желали

отведать сливок: гости, распаренный и жаждой

измученный оркестр, а падающий свет

внезапно в масло взбил, весь лес в него одет

двухстворчатые окна, озеро покрыты толстым слоем,

священник грудь сосал, он поделился горем,

в трущобах мать осталась умирать

кормил второй сосок другие губы, и опять

почувствовала, как он под столом

мне гладит бедра, они, дрожа, раскрылись.

Пришлось бежать наверх. Он был во мне

и прежде чем вступеньки одолели

из щели влага потекла, священник

остался, чтоб возглавить тех, кто к ледяному склону

отправился оплакивать усопших, до нас

слова молитвы долетали с побережья,

и постепенно стихли руку взял мою

и сунул внутрь где член его ходил

знакомая толстушка corsetiere со всех сил

в сочащееся лоно протолкнула пальцы,

невероятно, так наполнена, и все же не полна,

повозки увозили всех утопших и сгоревших,

стук их колес до нас донесся сквозь листву

и снова тишина её я юбки задрала

так пояс врезался, дышать едва могла,

и сыну Вашему закончить в ней дала,

ведь здесь любовь границ не берегла

от неба к озеру от гор и к комнате моей

тянулась цепь скорбная людей,

укрытых в тени горного хребта,

стоящих молча у чудовищного рва,

и ветерок шальной заставил вспомнить снова

об аромате апельсиновом и розах

что проплывали мимо нас по этой

Вселенной тайн и матери без чувств

валились в землю мокрую, колокола звонили

в церквушке за отелем, придавая силы,

нет, церковь выше, нам достичь её пришлось бы прежде

чем до вершины, где обсерватория, дойти, слова надежды

из уст священника струились словно дым,

стоял на озере он одиноко средь сетей,

к груди прижавши шляпу, а потом

внезапно с неба грянул страшный гром.

Молитвам вняв, на миг горы вершина

повисла в воздухе, потом лавина

обрушилась, засыпав и усопших, и живых.

Вот эхо замерло. Вовек я не забуду тех секунд немых,

такая опустилась тишина – и мгла

как катаракта, ибо этой ночью

на белом озере, что солнцем упилось,

не наступила тьма, и не было луны,

наверно, он до матки ей достал, толстушка

в экстазе закричала, зубы сжала

и укусила грудь мою так сильно

что пролился на нас молочный дождь.

4

Однажды вечером, – все озеро как алое пятно,

оделись и забрались на вершину

горы, что за отелем, узкая крутая

тропинка извивалась среди лиственниц и сосен

его рука поддерживала сзади,

но также шарила по телу, путь

в меня нащупывая. Мы решили отдохнуть,

дойдя до тисов, что росли у церкви; тут

привязан ослик был, он редкую траву

щипал лениво, и разглядывал чужих.

Когда во мне он заскользил, монашка появилась

седая, с кучей грязного белья

сказала, ледяной поток ручья

весь смоет грех, не надо прерывать.

Ручей все озеро питал. Из вод его с трудом

поднялось солнце и обрушилось дождем.

Она белье стирала. Мы вскарабкались по склону

там на вершине вечный холод непреклонно

царил. Тьма опустилась вовремя, и мы

ослепшие, в обсерваторию вошли.

Скажите, Вам известно, как Ваш сын

все звезды обожает, они в его крови,

но в этот раз, когда смотрели в телескоп,

пустынно было небо ведь они

вниз унеслись. Да, я не знала прежде,

что звезды, став снежинками, порой

спешат совокупиться с озером, землей.

Настала ночь, мы не могли спуститься

к отелю в темноте, любовью занялись опять,

потом заснули. Вереницей промелькнули

его подобья призрачные предо мной,

потом я вслушивалась в песню гор

ведь каждый раз, встречаясь, хор

они заводят вместе как киты.

Той ночью небо в хлопья снега обернулось

и рухнуло на землю, были мы окружены такой

великой первозданной тишиной,

что слышны даже сладостные вздохи

Вселенной, приходящей в бытия экстаз

так много лет назад, а на рассвете, – мы нашли,

как жажду утолить, жевали звезды, чтобы снегом изошли,

все, даже озеро, окрасил белый цвет,

и наш отель пропал, но он направил

трубу на озеро и разглядел слова

которые дыханьем создала

я на стекле окна. Направил вверх

он телескоп и показался эдельвейс

на льду вершины горной вдалеке

он указал мне, где парашютисты

меж двух вершин вниз падали, и вдруг