Текст книги "Заговор францисканцев"

Автор книги: Джон Сэк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

11

Конрад отодвинул Амату плечом, ощупал грудь Энрико, так же как только что у мертвеца. Потом он склонился к самому лицу мальчика. Амата беспомощно заламывала руки – жест молитвы и отчаяния.

– Он еще дышит, но едва-едва. Где сиор Джакопоне?

– Рядом, падре. Вот он. – обернулась к дороге: – Скорей!

Кающийся высоко поднял свой факел и победно взревел, приближаясь к ним.

– Я не пробовал такой драки с тех пор, как мы гнали из Тоди Бенедетто Гаэтани с его сворой гибеллинов, – сказал он.

– Нас вы несомненно спасли, брат мой, – кивнул Конрад, – но боюсь, мы уже не успеем помочь Энрико. Он на краю смерти. Надо унести его, пока не вернулись banditi, – он махнул рукой в сторону леса. – Оставьте Фабиано один факел, сиор Джакопоне. И поищите тонкие деревца на жерди для носилок.

Джакопоне бросил всего один взгляд на мальчика и тут же бросился к зарослям. Затрещали ветки. Конрад обдумал что-то, прижав ладонь ко лбу, и принялся бродить вокруг.

– Пойдем со мной, сестра, – сказал он чуть погодя. – Гадкое дело – обдирать трупы, но одежда преступника нужна нам, чтобы перенести Энрико. Мы проденем жерди в рукава.

Она побрела за ним, как в полусне. В голове было одно: если бы не она, Энрико не лежал бы сейчас на дороге полумертвый, хотя, может быть, ее саму тогда убили бы. И лучше бы так. Господь явно наложил проклятье на всех, кто ей дорог.

Конрад приказал ей отвернуться, пока он раздевал тело. Амата медленно обернулась и стояла, уставившись в темноту, пока он не вскрикнул:

– Dio mio[24]24
  Мой бог! (ит.)


[Закрыть], сестра! Что ты наделала? Ты убила брата! Конрад снял с убитого верхнюю накидку. Под ней была серая ряса, перепоясанная веревкой – такая же, как у них с Конрадом. И на шее, на завязанном узелком кожаном шнуре, висел простой деревянный крест.

– Он старался убить меня.

Амата вдруг обмякла, слова шли из горла хриплым шепотом. Не осталось сил даже оправдываться и защищаться. Рука с факелом опустилась к самому лицу мертвеца, осветив лысую макушку и искаженные застывшие черты.

– Падре! Я же его знаю. Только сегодня утром видела.

– В Губбио?

– Да, на пьяцце. Он стоял чуть позади толпы, и с ним еще несколько из нашего ордена. Он откинул капюшон, и я, помню, подумала, что он будто радуется холоду.

– Почему же они напали на нас? Амата вскинула голову.

– Один сказал, что они искали тебя.

Она оглянулась на неподвижное тело Энрико по ту сторону дороги и вцепилась в рукав отшельника.

– Мне страшно за вас, падре. Пожалуйста, не ходите в Сакро Конвенто. Вы попадете в смертельную ловушку.

– Решать мне, – напомнил он девушке, – и пока я не вижу перед собой выбора. – Он еще минуту рассматривал мертвого монаха. – Да и так ли важна жизнь? Если бы эти люди убили меня, я уже радовался бы встрече с Лео и святым Франческо. – И, с улыбкой похлопав себя по груди, добавил: – И уже понимал бы смысл письма.

– Но Лео хотел, чтобы вы жили и рассказали всем то, что узнаете. Я в этом уверена.

Из кустов появился Джакопоне, волочивший за собой два тонких, но крепких деревца с обломанными ветками. Он оставил жерди рядом с Энрико, а сам подошел к Конраду и Амате.

– Сперва надо похоронить этого брата, – сказал Конрад.

– Похоронить? – крикнула Амата. – Да разве можно терять время? Прежде всего надо унести отсюда Энрико.

– Он был нашим братом. Его должно похоронить по-христиански, а не оставлять в добычу хищникам. – Конрад снял с шеи убитого крест и отдал девушке. – Подержи пока – отметим его могилу. Сиор Джакопоне поможет его раздеть. Можно будет завернуть тело в плащ и завалить камнями.

– Дайте мне его пояс, – попросила Амата. – Пригодится.

Она ждала на дороге, сжимая в одной руке факел, а в другой крест, пока мужчины уносили останки монаха за деревья. Не сводила глаз с поворота тропы, с минуты на минуту опасаясь возвращения бандитов. Трое удрали в Губбио, но тот копейщик может оказаться где угодно. Его вопли давно сменились тишиной холодной ясной ночи. Напрягая слух, она слышала только, как возились в подлеске Конрад с Джакопоне, разгребавшие землю и ворочавшие камни. Даже Энрико не стонал, не вскрикивал от боли. Мертвенное молчание пугало девушку больше всего.

Через какое-то время из кустов появился Джакопоне. Он отдал девушке веревочный пояс и забрал у нее крест. Амата бросилась к Энрико, связала вязанку тонких веток, подожгла своим угасающим факелом. Огонь перебирался с ветки на ветку, и вскоре ей стало ясно видно его лицо. Чистую кожу испятнали синяки и царапины, светлые волосы запеклись в крови и торчали грязными пучками. Такой молодой – ее брату Фабиано теперь было бы столько же. Она села рядом с ним на землю и гладила его лоб, перебирала пальцами спутанные волосы, разбирая колтуны.

Веки у него дрогнули, широко открылись. Он узнал ее.

– Амата, – прошептал он, – ты жива.

– Ох, слава богу, Рико, – отозвалась она, – и ты тоже.

– Ну, не знаю. У меня все болит. И такая слабость...

– Ты так храбро прыгнул на спину тому человеку! Он попытался улыбнуться.

– Раз в жизни сделал что-то храброе и на этом кончился.

– Тс-с. Не говори так. Мы почти добрались до Сакро Конвенто. Монахи тебя залатают.

Веки у него снова упали. Мальчик мотал головой из стороны в сторону, борясь с беспамятством. Она услышала, что подходят мужчины, и шепнула:

– Помни, я Фабиано, а не Амата. Но он уже не слышал.

Конрад с Джакопоне соорудили из жердей и рясы подобие носилок. Они переложили на них бесчувственного Энрико и подняли концы жердей на плечи. Амата вышла вперед, чтобы освещать им рытвины и колеи от тележных колес.

– Теперь да защитит Господь его и нас, – сказал Конрад. – Идем.

Дорога, хоть и ухабистая, шла ровно почти лигу, до перекрестка Порциано. Здесь по правую руку от них темнел фасад маленькой часовни, обещавшей укрытие и защиту. Конрад задержался только для того, чтобы опустить носилки, и тут же заглянул в дверь. Потом он знаком попросил Амату поднести факел и вошел внутрь. Свет спугнул мелких зверьков, и они, шурша соломой, разбежались по углам. Над головой зашелестели крылья – туча летучих мышей вылетела в отверстие крыши. Амата неподвижно стояла в дверях, пока не смолк шум, и тогда вслед за Конрадом прошла к алтарю. Здесь остро пахло горелым мясом. Амата слыхала рассказы о евреях, которые резали на своих алтарях животных и сжигали их, принося в жертву своему богу. Должно быть, в их храмах всегда стояла такая вонь.

Отшельник смел грязь с алтаря и открыл дверцы скинии.

– Здесь небезопасно. В этой церкви больше не служат Богу. Нас не защитят Святые дары.

– Все равно, можно ненадолго задержаться. Я боюсь, тряска убьет Энрико.

– Отдохнем на рассвете. В темноте останавливаться опасно.

Из тьмы за алтарем послышался протяжный стон. Конрад выхватил у Аматы хворост и поднял высоко над головой.

– Если ты человек, а не зверь, объявись, – сказал он.

– Будь проклята твоя душа фанатика, Конрад да Оффида, – голос. – не собирались тебя убивать. Приказано было тебя захватить, и только.

Конрад протискивался за алтарь, пока ему не видна стала прижавшаяся к стене человеческая фигура. Человек наставил на них свою пику, но было видно: он слишком слаб, чтобы нанести удар.

– Брось оружие, если хочешь от нас помощи.

– Помощи? – возмутилась Амата. – После того, как он едва не вспорол мне живот?

Раненый не опускал оружия.

– Убери, я сказал. – Конрад медленно провел перед собой горящей связкой веток. – Или тебе мало огня?

Пика глухо стукнула о земляной пол. Конрад шагнул было вперед, но Амата удержала его.

– Берегись. У него может быть нож.

Она нашарила в темноте пику и уперла наконечник в грудь раненому. Конрад выше поднял свет.

– А этот тебе тоже знаком?

– Мне не видно лица. Сбрось с него куколь.

Когда рука отшельника скользнула по лицу раненого, тот дико вскрикнул. Так вот откуда воняло горелым! Лица было не различить. С обугленной кровавой маски на них жутко пялился единственный глаз. Конрад совсем стянул капюшон. Под ним открылись волосы цвета соломы и монашеская тонзура.

Амата подошла ближе, оперлась на алтарь, чтобы не упасть.

– По-моему, он один из тех братьев, что направили меня к моне Розанне. У того были такие же волосы.

– Невозможно! Те были пешие?

– Нет, на осликах. Я же рассказывала, второй был совсем дряхлый. Они могли еще вчера поспеть в аббатство в Губбио. Слава Богу, мы не там ночевали.

Конрад снова осветил страшную маску.

– Тебе известно, что значит письмо Лео?

– Нет. – Он закашлялся, забрызгав себе грудь кровавой мокротой. Потом снова заговорил, хрипло и с трудом: – Мой спутник только сказал... что генерал... будет рад получить его... и тебя.

Он хотел поднять руку, но сил не хватило, и она снова упала на грудь.

– Как зовут твоего спутника?

Губы раненого растянулись в злой усмешке.

– Переписчик.

– Это не имя, – возразил Конрад. – Это занятие.

– Переписчик, – упрямо повторил раненый. Конрад насупился.

– А ведь он, пожалуй, не лжет. Бонавентура видит во мне возмутителя спокойствия. Он бы не обрадовался моему возвращению. Хотя, на мой взгляд, это не причина запирать меня в тюрьму.

Раненый снова закашлялся, давясь мокротой.

– Если ты любишь Бога, помоги мне, – взмолился он. – Выслушай мою исповедь. Я должен облегчить душу.

– Я сделаю это, брат, – согласился Конрад. – Подожди меня снаружи, Фабиано, и не тревожься: я обещаю не подходить к нему близко.

Амата унесла пику с собой и осталась у двери – так, чтобы слышать тихие голоса, но не различать слов. В лунном свете она увидела Джакопоне, присевшего на корточки у носилок, и раздраженно подумала: «Jesu Domine![25]25
  Господи Исусе! (ит.)


[Закрыть] Ну почему Конрад думает о ком угодно, только не о нас?» Большое облако проплыло под луной, и очертания кающегося растаяли в темноте, потом обрисовались снова. А Конрад все гудел о чем-то над раненым монахом. Наконец факел снова выплыл из-за алтаря.

– Отдыхай в мире и не думай о греховном, – услышала его голос Амата. – Как только мы прибудем в Ассизи, я пришлю к тебе братьев.

Отшельник передал ей факел и вместе с Джакопоне поднял носилки на плечи. Амата поначалу несла вязанку одной рукой, но плечо скоро заныло, и она неохотно забросила пику в кусты.

За часовней тропа вскоре начала подниматься на холм Ночильяно – последний перед Ассизи. Под сандалиями Аматы похрустывала засохшая и подмерзшая корка грязи, и девушка дивилась, как не чувствуют холода, кусавшего ее за пальцы, босые мужчины. Даже ее потрясла выдержка этих двух аскетов. На подъеме менее рослый Конрад вышел вперед и почти не замедлил шага. Ей вспомнились отцовские рассказы про спартанцев – самых мрачных и устрашающих воинов древности. Те питались в общих трапезных похлебкой из потрохов, ячменными лепешками и тому подобной жалкой пищей. И так же, как эти двое, чурались женщин. О том, что это значило на самом деле, ей даже думать не хотелось.

Луна нырнула за западные вершины, но тропа под ногами стала светлей. Амата уже видела очертания деревьев над холмом и с радостью ловила слухом первый щебет птиц.

– Еще немного до вершины, сиор Джакопоне, – Конрад, – а там можно и отдохнуть.

Там, где дорога начинала спускаться в долину Тесио, они опустили с плеч свою ношу. Горы кругом уже озарились первым светом дня, и долина внизу простиралась перед Аматой, подобно маленькой вселенной: с далекими селениями, отдельными хижинами и возделанными полями, уходящими к дальним холмам. Прямо под ними лежал Ассизи, и Амата вспыхнула жарким гневом, отыскав глазами высокую башню и зубчатые крепостные стены Рокка Пайда, нависшей над городом. Она ткнула факелом в грязь, жалея, что не в ее силах с такой же легкостью разделаться с Симоне делла Рокка и его сыновьями.

Мужчины потягивались и разминали плечи. Джакопоне выбрал подходящий куст и запустил пальцы под набедренную повязку, чтобы облегчиться, но Конрад ухватил его за плащ.

– Отойдем немного, брат. И я с вами.

Амата усмехнулась. Конрад до последнего держался за тайну и связанные с ней сложности. Она услышала движение за спиной и, оглянувшись, увидела, что Энрико приподнялся на носилках и шарит руками в воздухе. Она бросилась к мальчику:

– Я здесь, Рико. Мы у самого Ассизи.

Она поймала его запястья и уложила руки на грудь. Конрад вернулся прежде, чем мальчик успел ответить.

– Мы все здесь, братец, – сказал он, опуская ладонь на лоб Энрико и заглядывая ему в лицо. – Я только что выслушал исповедь одного раненого и, если хочешь, выслушаю твою.

– Хочу, падре. Пожалуйста, исповедуйте меня. Я знаю, что умру.

– А ты не можешь подождать, пока мы войдем в обитель? – спросила Амата.

Мальчик обратил к ней горестный взгляд.

– Прости. Мне надо исповедаться. Сейчас. Я не доживу до обители.

– Энрико прав, – сказал ей Конрад. – Медлить опасно. Отойди немного по дороге и подожди сиора Джакопоне. Дай мальчику говорить свободно.

Амата повернулась к ним спиной и ушла. Она чувствовала, что сердце ее больше не выдержит – не выдержит еще одной смерти любимого человека, не вынесет новой вражды, и молилась в душе, чтобы оно наконец разорвалось. Она не сомневалась, что, выслушав исповедь Энрико, Конрад ее возненавидит.

Девушка изо всех сил старалась удержаться от слез. Подошел Джакопоне, спрятал ее плечо в большую чашу своей ладони.

– Неровное дыхание умирающего. Грехи и прощение грехов. Из этих лоскутков шьются стихи, брат мой. Вся жизнь – нескончаемая эпическая поэма.

«Господь мой Иисус Христос, Сын Божий, помилуй меня, грешного. Господь мой Иисус Христос, Сын Божий, помилуй меня, грешного...»

Губы Джакопоне беззвучно шевелились, снова и снова повторяя одни и те же слова. Сколько раз он повторил их за эти четыре года, пока они не стали привычны для него, как дыхание? Он ждал, свесив ноги с края большого валуна, сложив руки на коленях, полузакрыв глаза. На краю дороги барахтался в луже большой черный сверчок.

Конрад подошел к нему.

– Где Фабиано?

Лицо отшельника перекосилось от ярости. «Он ревет, как тот судья, страдавший несварением желудка», – подумал Джакопоне, припомнив давнего знакомца по Тоди.

Кающийся ткнул большим пальцем через плечо, на дорогу в Ассизи. Серые глаза отшельника наполнились слезами, и он рукавом утер обросшие бородой щеки. Разжал кулаки и поднял глаза к небу. А потом уронил и руки, и голову.

– Энрико ушел. – Отшельник выталкивал из себя слово за словом. – Из-за самовлюбленного, развратного Фабиано, который бросил пост, умер хороший мальчик.

– Дети бросают камнями в лягушку ради забавы. – Джакопоне по-лягушечьи спрыгнул со своего насеста. – Но лягушка умирает взаправду. Он назвал меня кузеном.

– Кто?

– Ваш послушник. «Прощай, кузен, – сказал он, – я разделяю твое горе». Не знаю, почему он это сказал. У моей жены был кузен по имени Фабиано. Но он не стал послушником серых братьев. Ванна много-много месяцев оплакивала своих родных. Мы отложили венчание. Лучше бы нам никогда не жениться. Лучше бы наши родители вовсе не дали нам встретиться. Она и сейчас была бы жива, бедная девочка.

Он поднял голову, но взгляд его снова помутился.

– Все запутано, всюду узлы. Вы умный человек, фра Конрад. Вы хоть что-нибудь в этом понимаете?

12

Конрад, конечно, понимал. Он точно знал, почему Ама-та назвала кающегося кузеном и почему оплакивала смерть его жены. Но узнал он все это из исповеди Энрико и не мог нарушить святую тайну покаяния.

Отшельник пожалел бы юную женщину, потерявшую сестру, но ярость душила в нем все лучшие чувства. Он напоминал себе, что Амата сама почти ребенок, едва ли старше Энрико, но оправдания не помогали. Ему хотелось вопить. И хотелось плакать: по мертвому мальчику, по Джакопоне и его погибшей Ванне, по Амате, оплакать весь род людской, ощупью, вслепую спешащий к последнему суду. И собственное несовершенство. Всех ужасов этой страшной ночи не случилось бы, не дай он втянуть себя в лабиринт тайны Лео, останься он в своей хижине. «Chi non fa, non falla, – говаривал благоразумный отец Розанны. – Кто ничего не делает, не совершает ошибок».

А теперь им с Джакопоне придется делать что-то с худшим из плодов его решения. Надо избавиться от тела Энрико.

Он похлопал кающегося по спине.

– Идем, друг мой. Закончим наше дело. Мальчика надо похоронить в Сакро Конвенто. Братья известят его семью.

Он говорил деловито, не давая прорваться наружу печали, тяготившей душу.

Мужчины подняли носилки и двинулись дальше. Теперь, на спуске, первым шел высокий Джакопоне. Кроны деревьев над дорогой, ведущей в город, смыкались в тоннель, такой темный, что Конрад готов был поверить – он спускается в бездонную пещеру, ведущую в нижний мир. Воображение уже рисовало ему бледные асфодели, отравленные ядом трехглавого Цербера, – растения, которые собирали колдуны, чтобы приготовить смертельные зелья. Подобно древнему певцу Орфею, они спускались в самое сердце Аида, чтобы отыскать... Что отыскать?

Легендарный поэт осмелился встретиться с ужасами ада ради Эвридики, а Конрада ожидали впереди разве что несколько туманных ответов. И все же он чувствовал, что его так же неотвратимо влечет вперед – к своей собственной трагедии.

Скелет поэта, влачившийся по тропе перед ним, тоже беспокоил отшельника. После страстного выступления на площади Джакопоне постепенно соскальзывал в темную меланхолию, из которой вынырнул только раз, чтобы дать отпор напавшим на них у пещеры. Что станется с кающимся, когда они окажутся в Ассизи? Если город примет его, как покаянного грешника, никто его не обидит. Но если сочтут сумасшедшим, он подпадет под тот же закон, который преследует прокаженных, оказавшихся в стенах города. Горожане могут забросать его камнями, если не хуже. Даже уличные сорванцы в Губбио это знали.

«И, если на то пошло, что ждет меня самого?» – гадал Конрад. Если в обители Губбио его ждали, то и братия Сакро Конвенто наверняка предупреждена. А между тем разгадать загадку, заданную Лео, можно лишь по ту сторону стен братства.

Он устыдился своей робости и повторил про себя отрывок из «Отче наш», который всю дорогу всплывал в памяти: «Да свершится воля Твоя, аминь, аминь». И напомнил себе, что худшее, чем могут грозить ему братья, лишь ускорит его встречу с дорогими ему душами – фра Лео и святым Франческо.

Наконец они с Джакопоне оставили за спиной лес и вышли на скалистый голый склон. Внизу уже виднелись северо-восточные ворота Ассизи. Самый прямой путь в город, только вот такое зрелище, как отшельник в лохмотьях и мрачный безумец, несущие по улицам мертвого мальчика, наверняка соберет толпу зевак.

– Пойдем по тропинке вправо, – предложил он.

Узкая и извилистая, как ручеек, тропка змеилась по холму, уходя к городской крепости и северной стене. Там, в гордом отдалении от городского шума, стояли базилика Святого Франциска и святая обитель Сакро Конвенто. Они замерли, любуясь открывшимся внизу зрелищем, пятками упершись в редкие кустики травы, удерживавшиеся на сыпучей крутизне. Когда же они подошли к Порта ди Сан Джакомо ди Мурорупто, Джакопоне вскинул голову и крепче сжал ручки носилок. «Прямо в волчью пасть», – подумалось Конраду.

– Мир вам, братья, – окликнул отшельник городских стражников у ворот.

Те встретили их колючими взглядами и настороженно осмотрели их безжизненную ношу.

– Что с ним случилось?

– На нас напали ночью, – ответил Конрад. – Несколько человек набросились на нас в темноте и убили нашего спутника. Мы несем его тело в Сакро Конвенто.

Стражник, недобро прищурившись, присматривался к Джакопоне. Возможно, он искал на обветренной коже кающегося следы проказы. Обошел путников кругом, почесывая себе ребра с таким видом, с каким мудрый философ поглаживает бороду, и наконец махнул им проходить.

– Я за вами присмотрю, – посулил он.

Из караулки ему видна была вся площадь до верхней церкви базилики и ступеньки, ведущие в нижнюю церковь и Сакро Конвенто. Конрад просто пропихнул кающегося через площадь, подталкивая сзади носилками. Затянувшееся молчание Джакопоне беспокоило его и не прибавило им доверия стражника. Не менее подозрительно взглянул на них и привратник, чье лицо появилось за решеткой после того, как Конрад дернул за веревку дверного колокола. Тем не менее отшельник вздохнул с облегчением. Он не узнал привратника, и тот, как видно, также не знал его. Больше того, судя по презрительно вздернутой губе молодого монаха, рваная одежда незнакомцев удивила его больше трупа, лежащего на носилках.

Конрад повторил рассказ о ночном нападении.

– Мы принесли его сюда, чтобы похоронить, – сказал он. – Мальчик собирался стать нашим братом. Вот у него в поясе письмо от епископа Генуэзского для фра Бо-навентуры.

Привратник не слушал его.

– Вы собираетесь просить у нас приюта? – ледяным тоном проговорил он.

По сравнению с его голосом земля под ногами у Конрада казалась теплой.

– Я – нет. По крайней мере, не сегодня.

Он не знал, как отнесутся к его бедному заплатанному одеянию, но лицо привратника было достаточно прозрачным намеком. Если братья сочтут, что Конрад щеголяет своей нищетой им в укор, он рискует оказаться в темнице, не успев и заглянуть в библиотеку. Добравшись наконец до ворот Сакро Конвенто, Конрад отнюдь не спешил перешагнуть порог.

– За своего спутника я не говорю, – добавил он, оборачиваясь к Джакопоне, и обнаружил, что кающийся исчез – так же незаметно, как испаряется роса с черепицы.

Конрад беспомощно развел руками.

– Прошу тебя, помоги мне внести мальчика, – обратился он к привратнику. – Мой спутник...

Он не договорил, да и не сумел бы объяснить исчезновения Джакопоне.

Резко скрипнув, отворилась дверь. Монах молча нагнулся к ближнему концу носилок и втащил тело Энрико внутрь, не дожидаясь помощи Конрада. Чем скорей путник пойдет своей дорогой и избавит его от лишней обузы, говорило его лицо, тем лучше.

Конрад бросил последний взгляд на несостоявшегося послушника, на борозды, прочерченные по земле суковатыми жердями, и на рясу, служившую мертвому постелью. Он едва не забыл об убитом монахе и обгорелом копейщике!

– Еще один брат ранен, – заторопился он, – и лежит в разрушенной часовне на перекрестке Порциано – некий фра Дзефферино.

Привратник подозрительно уставился на него. Имя несомненно было ему знакомо.

– Ты бросил раненого брата и принес нам труп?

– Когда мы уходили из часовни, оба были живы. Я обещал брату прислать помощь. У вас ведь найдутся двое крепких братьев?

Монах уставился ему в глаза, соображая, что могло связывать этого оборванца с Дзефферино.

– Я все сделаю, – наконец сказал он и собирался закрыть ворота, но Конрад снова остановил его.

– Еще один вопрос, брат. В вашей общине есть некий фра Джакоба?

– Фра Джакоба? Не знаю такого. Может быть, ты ищешь сестру Джакобу? Джакоба – женское имя.

Конечно же, он был прав. Конрад тут же обозвал себя болваном за то, что упустил из виду столь очевидное обстоятельство. Возможно, он плохо разобрался в мелком почерке Лео. Ему хотелось тут же вытащить письмо и перечитать его внимательней, но Конрад остановил себя. Привратник не спускал с него глаз, а в спину глядел сердитый стражник, который не поленился перейти площадь, чтобы следить за незнакомцем с верхней площадки лестницы. Конрад задумался, успел ли тот заметить, куда подевался Джакопоне.

Если так, ясно, что из них двоих он счел отшельника более подозрительным.

Конрад накинул на голову капюшон.

– Спасибо за помощь, брат, – сказал он. – Я буду благодарен, если ты передашь генералу ордена письмо епископа. Оно заслуживает ответа.

– Это решит фра Бонавентура. Привратник захлопнул ворота.

Из глубины переулков за спиной Конрада вдруг взревела труба. Отшельник усмехнулся. Теперь о кающемся можно не беспокоиться. Он здесь как рыба в воде.

Успокоившись за Джакопоне и на время за себя, Конрад заторопился подальше от Сакро Конвенто. Он понимал, что скоро сюда придется вернуться, но остаток дня надеялся провести, наслаждаясь одиночеством и независимостью. У него и часа не выдалось наедине с собой, с тех пор как в его хижине обнаружилась Амата, – разве что во сне. Оставив за спиной обитель с ее привратником, он замедлил шаг и не спеша побрел по виа Фонте Марчелла.

Впрочем, как только начался собственно город, Конрад понял, что ему придется удовольствоваться одиночеством в мыслях. Улицы и переулки кишели жизнью. Дети, еще слишком маленькие, чтобы отдать их в ученье, проносились мимо визгливыми стайками. Чтобы не столкнуться с ними, монах всякий раз вжимался в стену дома. Пьяццу наполняли звуки и запахи торговли. Кожевенники и сапожники, серебряных дел мастера, шерстянники вместе с непременными в их деле красильщиками и ткачами, сукновалы, седельщики, мастера-оружейники, изготавливавшие кто луки, кто доспехи, – все лихорадочно трудились. Скоро осенняя ярмарка, сообразил Конрад, и понятно, ремесленники торопятся запастись товаром.

За шесть лет его отсутствия Ассизи разбогател и преуспел. По дороге он миновал несколько деревянных домиков, над которыми трудились каменщики, превращая их в кирпичные и каменные хоромы. Главную улицу замостили булыжником и устроили канавы для стока нечистот. Конрад подивился новым клоакам, какие прежде видел только в Париже. Такая простая мысль! Отчего она так долго не доходила до Умбрии? И башни! Город зарос башнями, как болото тростником: сельская знать перебиралась в город. Их так густо понастроили, что улицы в любое время дня были в тени.

Улицы спускались под уклон в нижний город, к воротам Сан-Антимо. Конрад решил провести вечер в широкой долине к югу от города и выспаться за стеной, в Портиункола. Там, в Уголке, смиренно начинал жизнь их орден. В тесной молельне, где преклоняли колени первые братья, еще сохранилось несколько келий – по крайней мере, они были целы, когда он уходил из Ассизи. А утром надо будет разыскать ту, у кого Лео, скорей всего, получил пергамент для своего письма – вдовую донну Джакому.

Как только Конрад выбрался из тени домов и башен, стало заметно теплей. Он прошел вдоль стены в старую рощу олив, отягощенных плодами. Пришлось долго искать, чтобы выбрать деревце помоложе, с гладкой корой. К его стволу он прислонился спиной, достал из мешка кусок хлеба и за едой медленно перечитал письмо.

Ничего нового.

Он поднял пергамент на вытянутой руке, на минуту загородившись от солнца. Брат Лео был горазд на искусные хитрости: мог написать чернилами, которые, скажем, проявляются только на свету или при нагреве. Но и здесь наставник не оправдал его ожиданий: письмо содержало то, что он прочитал в хижине – ни больше ни меньше.

«Прочти глазами, восприми разумом, ощути сердцем истину легенд». Легенд. Во множественном числе. С этого, пожалуй, и следует начинать. Но с каких легенд? В первую очередь жизнеописание Франциска, составленное Бонавентурой. Сам Бог направил его поиски в эту сторону, когда привел четвертого октября в аббатство Святого Убальдо.

ВСакро Конвенто найдется достаточно копий «Главного предания».

И «Первый Фома» мог относиться тоже к легенде – первое житие Франциска было составлено Фомой Челанским. Но его, вместе с прочими воспоминаниями, противоречащими установленной версии Бонавентуры, запретили пять лет назад министры-провинциалы ордена. Даже если в библиотеке остался список, его не покажут постороннему. Лео мог иметь в виду и другие легенды, но намеков на то Конрад в письме не нашел.

Тревожил его и загадочный монах с женским именем. Лео ясно написал: «фра Джакоба». Но и привратник прав – Джакоба женское имя. Может, Лео хотел написать Джакобо, или Джакопо, или Джакомо? Конрад перебирал в уме похожие имена. Если так, он мало что мог сделать. Трудностей хватает и без того, чтобы идти по ложным следам.

Солнце успело пройти немалый путь по небу, пока Конрад раздумывал над содержанием письма. Он столько раз повторил в уме каждое слово, что они стали знакомыми и пустыми, как слова детской молитвы. Тогда отшельник встал, размял затекшие ноги и спрятал пергамент в складках одежды. Порыв ветра кинул ему под ноги горсть мокрых темных листьев. Конрад бесцельно бродил среди деревьев, останавливаясь иногда, чтобы пригнуть к лицу тяжелую ветку. Он разглядывал чернильные орешки на коре, шевелил палкой пахучий валик листвы, навоза и гнилой соломы, который садовник насыпал между рядами деревьев. Приподнял свалявшуюся лепешку, впустив под нее влажный воздух. Со временем у хозяина будет вдоволь плодородной почвы, как и он в свое время получит ответы на все вопросы. Загадке Лео надо вылежаться, как хорошему перегною.

Он выпустил из рук зараженную ветку. Потом вспомнил штуку, которой научил его отец, – задрал рясу и помочился на кучу, чтобы компост быстрей загнивал. Каким взрослым он себя чувствовал, когда стоял рядом с отцом, пуская свою струйку рядом с его, в то утро, в пятую весну своей жизни.

Как бы ни тосковал Конрад по отцовской любви, он был не из тех, кто открывает двери прошлому. Опустив край рясы, он погрузился душой в любовь Небесного Отца. Несомненно в должное время он получит то единственно необходимое, чтобы бессмысленные слова Лео превратились в добрую почву, дающую урожай. Губы его невольно дрогнули в улыбке, когда он попробовал вообразить, какую форму может обрести Божественная струя.

Как необходим был отшельнику этот свободный день! Он до вечера бродил в благословенном одиночестве среди покинутых святилищ братства.

Сперва он вышел к реке Торто, к развалившемуся шалашу, в котором проводили суровую зиму первые братья. Потом взобрался на гору Субазио, до самого «carceri» – пещерки, в которую удалялся святой Франциск, когда ему хотелось молиться и размышлять в уединении. К вечеру он снова спустился в ложбину под стенами города. Уже почти в темноте доел остатки еды и вошел в молельню Портиункола.

Он неподвижно стоял перед алтарем, давая глазам привыкнуть к слабому свету. Под деревянной фигурой распятого Христа горела единственная лампада. Конрад как наяву увидел простертого в молитве святого Франциска, и ему показалось, что голос молящегося сливается со свистом ветра, врывающегося в узкие окна.

По словам Лео, святой часами молился и плакал перед этим распятием. Порой он простирался на полу, раскинув руки, и оставался так, пока боль тела и одиночество души не вливались в боль и пахнущее кровью одиночество жертвенного Бога. В народе Франциска знали как веселого святого, распевавшего песни на больших дорогах. Слышали и о его суровых призывах к покаянию и самоотречению. Но никто не знал, как знал Лео, всей глубины его искупления: как он морил голодом и истязал «брата Задницу» (так называл он собственное тело), как он мучил его долгими бдениями, не милуя ни в болезни, ни в усталости, как лишал даже тончайшего покрывала промозглыми февральскими ночами. Он жил на самой неаппетитной пище, и даже ее смешивал с золой, пока – не так уж скоро – не загнал до смерти эту скотину, которой не угнаться было за его жарким воображением, за душой, которая в редчайшие мгновенья возносила к самым небесам свою грязную клетку – и наконец вознеслась одна, оставив на земле «фра Задницу».