Текст книги "Заговор францисканцев"

Автор книги: Джон Сэк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 30 страниц)

40

Прокаженный, гревшийся на солнце у дверей, заметил его первым. Он предостерегающе затряс своей погремушкой, и не успел еще Конрад дойти до конца тропы, тянувшейся из леса между двумя длинными зданиями, как из своих келий стали выглядывать привлеченные шумом пациенты. Женщины и маленькие дети показывались из левого строения, мужчины – из правого. Поднялся пронзительный гомон. Конрад, похолодев, шел между ними. Большего ужаса не внушили бы ему даже поднявшиеся из могил покойники. Снова Лео гнал ученика в средоточие его потаенных страхов. Конрад зажмурил глаза и стал молиться. «Servite pauperes Christi», – шептал он про себя.

У концов бараков стояли две небольшие хижины. Здесь, догадался Конрад, живут монахи и монахини ордена Святого Креста – крусижьери, заботившиеся о несчастных. Один монах высунулся в открытое окно. В дверях показался высокий, худой, загорелый докрасна человек в длинной красной мантии и шляпе врачебного сословия. Он направился навстречу Конраду, и прокаженные, завидя его, сразу примолкли.

– Приветствую тебя, брат, – глуховатым голосом заговорил врач. Он назвался Маттео Англикусом – Матвеем Английским.

– Мир тебе, – ответил Конрад. – Я пришел трудиться.

Маттео осмотрел его с головы до ног, но не отвел глаз, как возчики Орфео. Он, конечно, насмотрелся здесь и не таких уродств, и глядел на Конрада так же спокойно, как на нового пациента.

– И что же привело тебя сюда?

– Я следую примеру своего учителя, святого Франциска – и исполняю обет.

– Подними на палец подол своей рясы.

Когда Конрад исполнил приказ, врач оттопырил губы:

– Так я и знал. Тебе придется подождать здесь, пока я принесу пару сандалий. Правило первое: никто из моих людей не ходит в пределах госпиталя босиком.

– Я с самого пострижения не ношу сандалий, – возразил Конрад. – Я давал обет бедности.

– Тогда тебе придется решать, который обет ты намерен исполнить, – пожал плечами Маттео. – Если хочешь остаться здесь, привыкай считать мои распоряжения волей Бога. Я оставляю монахам души пациентов, а заботу о телах монахи оставляют мне. Могу тебя утешить: жизнь здесь достаточно бедная. И я постараюсь подыскать тебе самые грубые сандалии.

Конрад нерешительно кивнул, и тогда врач улыбнулся ему.

– Добро пожаловать, брат. Судя по тому, что ты только что из монастырской темницы, полагаю, ты хороший человек.

Конрад остолбенел:

– К-как...

Маттео указал на его глаз.

– Тебя пытали. Волосы у тебя седые, а кожа бледная и нежная, как у девушки, – долго не видела дневного света. И ты несколько лет не брился. На лодыжках волосы вытерты кольцами кандалов, и след еще виден. Кроме того, ты ходишь в рваной рясе спиритуала и босиком – с точки зрения Бонавентуры, достаточные причины держать тебя в тюрьме.

– Тебе известно о расколе...

– Я когда-то подумывал вступить в ваш орден, но предпочел серому цвету красный. Шестьдесят лет назад папа Гонорий запретил лицам духовного звания изучать медицину, и потому я отказался от духовного сана.

Конрад прошел за Маттео к краю участка, отведенного под госпиталь, и там ждал, пока врач ходил за сандалиями. Ветерок остужал лоб, но заносил в ноздри сладкое зловоние гниющей плоти. Хотелось закрыть нос рукавом, хотелось найти глазами лежащий где-то рядом труп или костяк. Но он знал, что попал в мир умирающих заживо, и гнилая плоть еще висит на костях созданий, уставившихся на него из дверных проемов своих келий. Лицо того, кто был ближе всех, – он-то и прозвонил в колокольчик – было толстогубым, с синеватыми шишками, свойственными первой стадии болезни. Уплощившийся нос показывал, что хрящ уже начал разлагаться. Конрад принудил себя взглянуть на остальных. Многие милосердно прикрывали лица накидками, за которыми только мерещился пристальный взгляд невидящих глаз. Но другие... Конрад видел гнойные кратеры на месте глаз, гнилые провалы ртов и носов, ноздреватую плоть вместо подбородков, уши, разросшиеся непомерно, ладони без пальцев, руки без ладоней, раздувшиеся или сморщенные тела, кожу, изъеденную оспинами и гноящимися язвами. Прокаженные бесстрастно встречали его взгляд – только одна-две женщины стыдливо отвернули обезображенные лица. Дети, сидевшие у ног взрослых, словно маленькие старики, смотрели так же равнодушно, со взрослой серьезностью.

Ужасное зрелище словно околдовало Конрада. Быть может, он видел перед собой собственное будущее, собственный труп на последней стадии разложения. Он с облегчением встретил возвратившегося Маттео и покорно сунул ноги в сандалии. Подошвы ног сразу лишились чувствительности. Он больше не ощущал ни камешков в пыли, ни самой пыли, ни тонких травинок – весь двор словно выстелили гладкой кожей.

– Первый взгляд всегда дается трудней всего, – заметил Маттео, провожая Конрада в хижину за бараком прокаженных. – Ты можешь подождать у меня, пока мы расчистим тебе место.

Хаос в комнате врача являл собой разительный контраст упорядоченному рассудку этого человека. В дальнем от двери углу стояли узкая койка, маленький столик под единственным здесь окном и два табурета, а почти все оставшееся пространство занимал длинный рабочий стол. На столике у кровати помещался череп и песочные часы, а на стене висело раскрашенное деревянное распятие – напоминание для пациентов о преходящей природе жизни и грядущем спасении. Большой стол был завален до краев: огарки свечей, фляги для мочи, полные пилюль пиллуларии, колбы рядом с большим перегонным кубом, ступка с пестом, кипы переплетенных манускриптов... На странице открытой книги был изображен цветной круг – возможно, кольцо урины. Конрад еще в Париже читал что-то об этом уроско-пическом тесте: если моча больного выглядит красноватой и густой, он обладает сангвиническим гумором; если красноватой и жидкой, он склонен к хроническому раздражению. Каждый оттенок – синеватый, зеленый, пурпурный, черный – определялся соответствующей болезнью. Каминная доска была заставлена сосудами с порошками, помеченными символами металлов, кувшином с наркотической мандрагорой и лечебными пряностями: корицей, шелухой муската. Книжный шкаф рядом с койкой был набит книгами: больше томов Конрад видел только в монастырской библиотеке.

– Не торчи в дверях, брат, – Маттео подтолкнул его вперед и, кивнув на книги, добавил: – Этим я обязан Константину Африканскому. Он всю жизнь провел в странствиях по Леванту, а под конец стал монахом в Монте Казино. И посвятил остаток монашеской жизни переводам книг по медицине, для нас, студентов Салерно. Переводил сочинения древнегреческих мастеров, сохранившиеся у арабов, и труды сарацин тоже. Так что Гален стал нашей Библией (прости мне такое сравнение) и все десять книг аль-Аббаса мы учили наизусть.

Конрад со смешанным чувством обвел взглядом ряды книг. Он был потрясен их изобилием и немного стыдился своего любопытства. Святой Франческо его не одобрил бы. В расположении книг сказывался логический ум, который ничем не проявлял себя в обстановке комнаты. Легендарные греки, Гален и Аристотель, – на верхней полке, сарацинские врачи-философы – пониже. Он увидел четыре из сорока двух сочинений Гермеса Трисмегиста, трактат «Попечение о здоровье» Абул Хасана, трактат по собачьей водобоязни, «Канон врачебной науки» Авиценны и, полкой ниже, труды рабби Маймонидеса, а также Авензоара и Аверроэса. Нижняя полка, видимо, содержала труды па-лермских наставников Маттео: знаменитой Тротулы из Салерно и фармакопею «Antidotorium» – «Противоядия» маэстро Препозитуса из той же школы. В конце громоздилась кипа травников, среди которых Конрад узнал «De virtutibus herbarum» – «О благотворных свойствах трав» Платеария. Отчего это, задумался он, христианские авторы низведены на нижнюю полку?

Он пролистал «Methodus medendo» – «Метод врачевания» Галена и нахмурился при виде фронтисписа: языческий крылатый Асклепий с дочерьми, Гигеей и Панацеей.

– Да, добрый христианин нашел бы в этом собрании немало недостатков, – пробормотал он. – Я бы на этой странице предпочел увидеть святых Козьму и Дамиана или святого Антония, выражающих веру в исцеляющую силу Господа.

Маттео пожал плечами.

– Поверь, брат, я бы с радостью поместил здесь врачей нашей веры, но мало знаю таких, кроме учителей из Салерно. Святая Матерь Церковь упорно рассматривает тело как проклятье, а болезнь – как Божью кару. Я как-то слышал в Ассизи кающегося, страстно взывавшего: «О Господь, молю тебя, пошли мне хворь и немочи!» Он бы с радостью принял все что угодно: четырехдневную и трехдневную лихорадку, водянку, зубную боль, колики, припадки. Чем, скажи, поможет мое целительское искусство при подобных взглядах?

Конрад усмехнулся и поставил книгу Галена на место.

– Думается, я знаком с этим кающимся. Тебе приятно будет узнать, что он теперь пребывает в наилучшем здравии.

– В самом деле, приятно слышать. Надеюсь, его это не слишком огорчает.

Конрад потер ладонью заросшую щеку.

– Скажи, а в чем ты видишь корень болезни, если она не послана Богом в наказание или во испытание твердости?

– Ты вспоминаешь Иова?

– К примеру, – согласился Конрад. – Можно также, раз уж мы находимся в госпитале, привести пример Бартоло, прокаженного из Сан-Джиминьяно. Он принимал свою участь с таким радостным терпением, что в народе его прозвали Тосканским Иовом.

Врач с минуту обдумывал свой ответ.

– По правде сказать, ни я, ни мои собратья в медицине не могут с уверенностью сказать, в чем источник болезни. Как у нас говорится: «Где Гален скажет «нет», Гиппократ скажет «да»». Врачи расходятся во мнениях, и неизвестно, кто из них прав.

Говоря, Маттео перебирал стопку книг на рабочем столе и наконец извлек из нее тонкий переплетенный трактат.

– Отдохни пока у окна, брат, и просмотри вот это, – сказал он. – Эти страницы написаны моим соотечественником, Бартоломео Англикусом, который, между прочим, принадлежал к братьям-мирянам вашего ордена. Прочти, пока мы готовим тебе келью. Тогда тебе будет легче понять смысл работы, которой предстоит заниматься.

Как только Маттео вышел, Конрад уткнулся носом в страницу. Ему еще ни разу не приходилось читать после потери глаза. Он поднес пергамент к свету и прищурился, всматриваясь в расплывающиеся буквы и строки.

Фра Бартоломео прежде всего рассматривал причины проказы, в том числе: пища, не в меру разогревающая кровь или несвежая – перец, чеснок, мясо больных собак, плохо приготовленная рыба и свинина, а также грубый хлеб, выпеченный из смеси ржи и ячменя. Далее он, слишком детально для щепетильного Конрада, доказывал заразительную природу болезни, описывая, как неосторожный может приобрести ее при плотском познании женщины, ранее возлежавшей с прокаженным, как младенец заражается через грудь больной кормилицы или даже наследует проказу от больной матери. Пергамент дрогнул в руке Конрада, когда он прочел последнюю фразу: «Даже дыхание или взгляд прокаженного может оказаться губительным». Если верить Бартоломео, Конрад, возможно, уже нес в себе зародыш болезни, пусть даже обращенные к нему глаза по большей части были слепы.

Он сглотнул, преодолевая отвращение к прямолинейности описаний Бартоломео. Право, врач переходит границы благопристойности! Тем не менее те, кто заразился проказой через плотское соитие, в самом деле несли наказание за свой грех. В этом ни Маттео, ни Бартоломео не сумеют его разубедить. Что касается наследования, то разве не сказано в Писании: «Отцы съели кислый плод, оскомина же на зубах их детей»? В этом случае прокаженный несет воздаяние за грех родителей. Сам Бартоломео признавал это, переходя к методам лечения. «Проказу очень трудно излечить без помощи Бога» – очевидно, поскольку Бог и посылает эту болезнь.

Тем не менее Батроломео перечислял несколько не духовных средств: кровопускание (если больной в состоянии его перенести); очищение от глистов и паразитов; прием лекарств; мази и припарки. В заключение брат англичанин писал: «Чтобы излечить проказу или скрыть ее, самым лучшим средством является красная гадюка с белым брюхом. Следует удалить яд, отрубив голову и хвост, туловище же приготовить с пореем и есть как можно чаще».

Конрад как раз отложил трактат, когда в комнату вошел Маттео. Отшельник чувствовал, что в нем поднимает голову прежняя задиристость. Но если два года назад он поторопился бы оспорить прочитанное, то сегодня сдержал язык. Он явился сюда за знаниями, а значит, надо не спорить, а спрашивать и выслушивать ответы.

– Твой опыт подтверждает гипотезы твоего соотечественника?

Маттео взял трактат, наскоро просмотрел, покачивая головой.

– Диета, – сказал он, отыскав нужное место. – Мы здесь подаем только свежее мясо. А в это время года, когда в достатке свежих плодов, некоторые полностью излечиваются.

Такой ответ поразил Конрада:

– Я думал, что проказу может излечить только чудо!

– На родине я слышал о чудесных исцелениях, особенно в гробнице Томаса Кентерберийского. Источник в склепе святого содержит святую воду, смешанную с каплями его крови, и многие, испив из него, объявляли себя исцеленными. Но здесь нам удавалось достичь успеха только диетой.

– В таком случае почему не выздоравливают другие твои пациенты?

Маттео улыбнулся.

– У тебя острый любознательный ум, брат. Может, мы еще сделаем из тебя врача. И ты задал хороший вопрос.

Он стал водить пальцем по рукописи, отыскивая описание проказы.

– Вот. «Слово «лепра», греческое «чешуя», относят ко многим заболеваниям, при которых шелушится кожа.

И здесь часто оказываются люди с такими заболеваниями, изгнанные из дома и родных мест приговором какого-нибудь священника, ничего не смыслящего в медицине и не знающего признаков проказы. Кровь прокаженного, растертая на ладони, скрипит, в чашке с чистой водой всплывает на поверхность, пальцы его на руках и на ногах теряют чувствительность, кожа принимает медный оттенок. Некоторые из этих кожных болезней удается излечить, и многих страдальцев я возвратил семьям. Но то, что я называю «истинной проказой», что по-гречески называется «elephantiasis» или «слоновая болезнь», потому что кожа утолщается и становится грубой, – она, насколько я знаю, неизлечима. Я перепробовал слабительное, и кровопускание, и десятки других средств, предложенных разными авторами, – даже лечение животными.

– Питание мясом гадюки?

– Красно-белая гадюка редко встречается в этих местах. Но я покрывал язвы прокаженных безоаром, извлеченным из глаз оленя, следуя рецепту Авензоара. Не помогло и традиционное при лечении ран прогревание теплом кота или пса.

Маттео стащил с себя шляпу и устало опустился на табуретку напротив Конрада.

Отшельник вдруг по-новому увидел его красноватое лицо, истончившиеся брови, не замеченные им прежде бесцветную шишку на лбу и разбухшую мочку уха. Поймав его взгляд, врач невесело улыбнулся.

– Да. Скоро мой черед.

По тому, как это было сказано, Конрад понял, что он успел смириться с неизбежным.

– Значит, Бартоломео прав, и болезнь действительно заразна!

– Очевидно, хотя я провел здесь пятнадцать лет, прежде чем появились первые симптомы. Из крестоносцев, которые мне помогают, некоторые уже через несколько лет заболевают проказой. У тебя есть причины опасаться, если ты решишь задержаться у нас надолго. В то же время одна старая монахиня прожила здесь двадцать два года и до сих пор здорова.

– Как же тогда передается болезнь?

– Хотел бы я знать. Я пробовал воспользоваться подсказками, данными Бартоломео. Например, вел очень специфические беседы с теми, кто прежде, чем попал сюда, был женат или замужем. Многие продолжали сходиться с женой или мужем даже после появления первых симптомов, и обычно – без вреда для супруга. Исключение составляют те, кто продолжал целовать своих супругов даже после появления язв на губах.

Маттео пожал плечами.

– Вижу, тебе неприятен этот разговор, брат, но я стараюсь хотя бы отчасти ответить на твой вопрос. Врачи занимаются телом человека: тело для нас – не более чем табличка для письма. Суждения о нравственной стороне я, как уже говорил, оставляю священникам. Как бы то ни было, я пришел к выводу, что наиболее заразной частью тела прокаженного является рот. Вот почему все мы носим сандалии: чтобы защитить подошвы от соприкосновения со сплюнутой больными слюной.

Конрад запустил пальцы в бороду. Ему представились Франческо, Лео, другие первые братья, трудившиеся в этом самом госпитале шестьдесят с лишком лет назад. Босые, блюдущие пост и питающие тело самой грубой пищей. Они даже целовали этих несчастных в губы, доказывая свое смирение. Однако он не слыхал, чтобы хоть раз такая неосторожность привела к проказе – правда, Господь, конечно, защитил их в награду за святое служение. Конрад пришел к выводу, что теории Маттео – не более чем догадки. Однако на поношенные свои сандалии смотрел теперь с благодарностью.

Орфео рассматривал обугленные бревна и доски, разбросанные по двору.

– Не лучшее место для моих новостей, – сочувственно сказал он. – Я рад, Аматина, что никто не пострадал.

Девушка взяла его за руку и прижалась щекой к плечу.

– Галерея – пустяки, – сказала она, – ее отстроят еще до зимы. Беда в том, что погиб свиток Лео.

– Ты никак не могла его спасти. Фра Конрад поймет. Он увидит в случившемся Божью волю. Да так оно и есть.

Амата слабо улыбнулась.

– Я так счастлива, что ты вернулся, Орфео. Уже почти не надеялась снова тебя увидеть.

– Я думал, ты и не хочешь меня видеть. В следующий раз, как будешь говорить со своим отшельником, поблагодари его, что наставил меня на путь истинный. Фра Конрад тебе, наверно, не сказал, что застал меня, когда я уже нагрузил повозки сиора Доминико и готов был сбежать во Фландрию.

– Я не знала! Конрад не зашел к нам после разговора с тобой. А сиор Доминико не рассердится на тебя за задержку? Вам теперь дай Бог к снегопадам добраться до Фландрии.

– А я у него больше не служу, – сказал Орфео, поддев ногой уголек и ловко перебросив его через фонтан.

– Орфео! Что ты говоришь! Чем же ты будешь жить? Молодой человек весело улыбался.

– Я как раз собирался тебе сказать. Сиор Доминико уже стар, и дела его утомляют. Я предложил откупить у него повозки вместе с товаром, волами и всем прочим – вплоть до складов и места на Меркато. Моего кошелька, понятно, не хватило бы, но брат Пиккардо согласился внести равную долю и стать моим партнером.

– Пиккардо решился отмежеваться от братьев?

– Ради того, чтобы стать самому себе хозяином, – запросто. После смерти отца он получил часть денег, но семейное предприятие отошло к Данте, как к старшему. С тех пор Пиккардо корчился у него под каблуком. В общем, чего не хватит, мы займем у ростовщика. Если повезет и торг будет удачным, через год-другой все отдадим. И вот что главное: Пиккардо охотно возьмет на себя разъезды. А я буду заниматься складами и рынком и вести расчетные книги здесь, в Ассизи.

Он осторожно высвободил плечи из-под ее ладоней и повернулся к Амате лицом. Взял ее руки в свои и заглянул девушке в глаза. Она встретила его взгляд, и на мгновенье очертания двора, закопченных каменных стен, его лицо – все расплылось перед нею. Она видела только огонь, горящий в глубине его черных зрачков.

– Теперь, Аматина, мы можем пожениться, завести семью, если хочешь. Я люблю и хочу тебя. Деньги не так уж важны. Пока нам хватит того, что есть; остальное принесет время и усердный труд.

Амата выдернула руку.

– И ты удовлетворишься домашней жизнью?

– Могу обещать только, что постараюсь.

– А я большего и не прошу!

Через мгновенье она вскочила и повисла у него на шее.

– Орфео! Знай, что ты нужен мне больше всего на свете. Я это и хотела сказать в ту ночь, когда мы расстались.

Он крепко прижал ее к груди.

– Имей в виду, что я иногда бываю очень тупой скотиной. Мне все надо объяснять. Обещай впредь быть терпеливей.

Амата зарылась носом в теплые складки его туники и оставалась там, пока не почувствовала, как расслабились его плечи. Она догадалась, что он смотрит на что-то через ее голову, отстранилась и увидела Пио, неловко застывшего на краю двора. За его спиной слышались смешки служанок, старательно занимавшихся приборкой.

– Обед готов, мадонна, – сообщил Пио. Орфео выпалил в ответ:

– Мы собираемся пожениться, Пио.

Юноша улыбнулся во весь рот, так что Амате на секунду стало обидно. Сколько лет ходил за ней по пятам – мог бы теперь хоть немного огорчиться.

– Con permesso[70]70
  С вашего разрешения (ит.).


[Закрыть], madonna, – низко поклонился хозяйке Пио, – я бы тоже хотел жениться.

– Ты, Пио? Да на ком же?

Она бросила взгляд на стайку служанок и увидела, что все они смотрят на Габриэллу. Та ярко вспыхнула, и девушки, хихикая, убежали по коридору. Покрасневший Пио устремился за ними. Теперь Амата вспомнила, что в ночь пожара ее разбудила Габриэлла, а ведь Пио первыми поднял мужчин. Как это она не сообразила? Вот донна Джакома на ее месте давно бы шестым чувством распознала тут любовь!

Она обернулась к Орфео.

– Хорошо, что мне известно не все, что делается в доме по ночам. Думаю, моя снисходительность или невнимательность спасла нас той ночью.

Она схватила его за руку и вернувшейся легкой походкой побежала в большой зал.

– Кстати, о деньгах... Я просто хотела увериться, Орфео. Вообще-то мы обойдемся без ростовщика. И я буду помогать тебе не хуже любого мужчины. И еще я надеюсь, что ты – вернее, мы – иногда будем путешествовать. Я ведь еще не видела витражей Лионского собора на рассвете.