Текст книги "Приключения Тома Бомбадила и другие истории"

Автор книги: Джон Рональд Руэл Толкин

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ БИЛЬБО,
спетая им в Серой Гавани

 
День окончен, свет погас,
ждут в стране далекой нас.
До свиданья! Слышу зов.
В плаванье корабль готов.
Ветер свеж, волна бежит,
путь мой к западу лежит.
Море серое зовет,
колокол далекий бьет.
До свиданья! Дали ждут,
ветер в спину, парус вздут,
тени длинные лежат,
тучей горизонт прижат.
Солнца тонет голова —
там за нею острова,
где, катая жемчуга,
волны лижут берега.
Поведет меня туда
Одинокая звезда.
В гавань светлую войдем,
где найдем последний дом.
До свиданья! Ждет простор
вечных пажитей и гор.
О корабль, на Запад мчи!
Блещут звездные лучи!
 

ДРАКОН ПРИЛЕТЕЛ
Перевод С. Степанова

ДРАКОН ПРИЛЕТЕЛ
(вариант 1937 г.)

 
Дракон на вишню сел в саду,
что пышно зацветала, —
зеленый в белом он лежал,
и солнце припекало.
Явился он из Синих Гор,
где родина драконам,
где лунный луч бьет в чистый ключ,
сбегающий по склонам.
 
 
«А вы с утра ходили в сад —
мне, Хиггинс, интересно?
Ведь там у вас дракон сидит!»
«Дракон? Простите, честно?!!!»
И мистер Хиггинс взял кишку,
что служит для полива, —
полил дракона от души,
а тот сказал счастливо:
 
 
«Как хорошо! Прохладно как!
Сей ключ подобен чуду!
Теперь до сумерек я петь
драконью песню буду!
Пускай послушают меня
сосед ваш и соседка:
мисс Биггинс и папаша Блин.
Ведь я пою так редко!»
 
 
Был сразу вызван дядя Джордж
с командою пожарной.
Дракон расстроился вконец
от выходки коварной:
«Я вижу, шлемы их горят,
под стать старинным латам —
так рыцари являлись к нам
за нашим древним златом».
 
 
Лишь Джордж на лестницу залез,
дракон сказал: «Куда вы?
Зачем вся эта суета!
Уйдите, вы не правы!
Иначе растопчу я сад
и звонницу разрушу,
а после съем – и вас, и вас! —
и тем утешу душу».
 
 
«Открыть брандспойт!» – промолвил Джордж
и отскочил налево.
Глаза дракона налились,
затрясся он от гнева
 
 
и задымил, забил хвостом
от фразы нехорошей —
вишневый цвет на землю лег
чистейшею порошей.
 
 
Багром дракона тык да тык! —
туда, где было больно!
Тот взвился ввысь и зарычал:
«Терпел я вас довольно!»
И город выжег он дотла,
и над заливом Бимбла
горело зарево три дня
от Бумпуса до Тримбла.
 
 
Костляв был Хиггинс, нежен Блин
(оправдывая имя!) —
дракон поел, потом сказал:
«Ну вот и кончил с ними!»
Он дядю Джорджа закопал
и косточки мисс Биггинс
и думал, сидя на скале:
«Несчастный мистер Хиггинс!»
 
 
И песнь печальную запел,
и море с ним вздыхало,
над Бимблом поднимался дым,
и пламя полыхало.
Дракон глядел печально вдаль,
где гор темнели складки,
и клял несдержанность свою
и местные порядки:
 
 
«Ну что бы песенку мою
им выслушать радушно?
Иль храбро голову снести,
как древле? – Скушно! Скушно!»
На крыльях взмыл он в небеса,
горя огнем зеленым,
и, словно вихрь, улетел
к сородичам-драконам.
 

ДРАКОН ПРИЛЕТЕЛ
(вариант 1965 г.)

 
В саду на вишню сел дракон —
а вишня зацветала!
Лежал зеленый в белом он,
и солнце припекало.
Он, золотом горя, летел,
чтобы в саду разлечься,
и жаждал только одного —
покушать и развлечься.
 
 
«В саду вы не были с утра —
мне, Хиггинс, интересно?
Ведь там у вас сидит дракон!»
«Дракон, простите? Честно?!!»
Кишку тут мистер Хиггинс взял
(известно, для полива!) —
дракона от души полил,
а тот сказал счастливо:
 
 
«Прохладно как и хорошо!
Я не схвачу простуду!
Петь благодарственную песнь
до сумерек я буду».
Но Хиггинс в двери стал стучать
соседке и соседу:
«Мисс Биггинс! Эй! Папаша Блин!
Он съест меня к обеду!»
 
 
Был сразу вызван дядя Джордж
с командою пожарной.
Дракон расстроился – не ждал
он шутки столь бездарной:
«Я вижу, каски их горят,
подобно древним латам —
так рыцари являлись к нам
за серебром и златом!»
 
 
Но Джордж с багром к нему полез
и подобрался с краю:
«В чем дело, сэр?» – Дракон в ответ:
«Я просто загораю!
Прошу вас, не мешайте мне —
иначе все порушу,
а после вами закушу
и тем утешу душу».
 
 
«Давай брандспойт!» – промолвил Джордж
и отскочил налево.
Глаза драконовы зажглись,
как уголья, от гнева!
Он задымил, хвостом забил —
и вишня облетела...
Но все ж пожарные свое
отлично знали дело!
 
 
Баграми тыкали в живот,
желая сделать больно.
Дракон взлетел и зарычал:
«Ну, нетушки! Довольно!»
По камню город он разнес,
и над заливом Бимбла
стояло зарево три дня
от Бумпуса до Тримбла.
 
 
Костляв был Хиггинс, нежен Блин
(оправдывая имя!) —
дракон уселся на скалу,
сказав: «Я кончил с ними!
Теперь в моем желудке Джордж
и там же мистер Хиггинс,
но почему-то до сих пор
не вижу я мисс Биггинс!»
 
 
Печально в сумерках он пел,
и море с ним вздыхало,
и поднимался дым столбом,
и пламя полыхало.
И с грустью вдаль глядел дракон,
где гор чернели складки,
и сравнивал старинных дней
и новых дней порядки.
 
 
«Ну, что бы похвалить мой цвет
и выслушать радушно?!
Иль твердою рукой убить,
как древле? – Скушно! Скушно!»
Собрался было он лететь
за дальних гор громады —
но тут мисс Биггинс нож в него
всадила из засады!
 
 
«Мне очень жаль вас убивать
и, в общем-то, обидно —
вы голоса не лишены,
хоть не учились, видно.
Но безобразник вы большой
по всем моим приметам!»
Дракон вздохнул в последний раз:
«Спасибо и на этом!»
 

ИМРАМ[17]17
  «Имрам» на гэльском языке означает «странствие» (прим. перев.).


[Закрыть]
Перевод С. Степанова

 
И вот из просторов бескрайних вод,
гонимый пенной волной,
в туман, воротившись из дальних стран,
корабль пришел домой —
в Ирландскую землю, где колокола
в Клуан-ферта на башне бьют,
где лес темнеет под сводом небес
и туманы стеной встают,
где Шаннон в Лох-Дерг течет не спеша,
где дождя висящая сеть —
сюда святой Брендан пришел навсегда,
пришел, чтобы здесь умереть.
 
 
«Отец, ты мне расскажи, наконец,
и ничего не таи —
о том, что встретил в просторе морском,
что узрели глаза твои.
Живет ли за морем эльфийский народ,
чьи скрыты от нас острова?
Семь лет ты искал – так нашел или нет
ту землю, что вечно жива?»
 
 
«Много забыл я того, что чудно,
но не забыть никогда —
поныне стоят пред глазами они:
Облако, Древо, Звезда.
 
 
Целый год мы плыли вперед и вперед,
и нам не встречалась земля,
нигде мы не видели птиц на воде,
ни встречного корабля.
Вдруг темное Облако встало – и гром
раскатами загремел.
О нет, не закат то был, не рассвет,
но запад побагровел.
 
 
И прямо под Облаком встала гора —
отвесные склоны черны,
вершина курилась, и были в тиши
удары прибоя слышны;
жерло на вершине пылало светло,
как пламя небесных лампад:
гора, словно столп, подпирающий Храм,
корнями сходила во ад.
Стояла она, основанье тая
во мгле затонувшей земли,
куда после смерти ушли навсегда
далекой страны короли.
 
 
Во мраке угрюмом утихли ветра,
и весла ворочали мы —
нас мучила жажда, и голод был жгуч,
мы больше не пели псалмы.
Зато миновали мы Облако то,
и открылся берег высок:
спокойной волною стучался прибой,
катая жемчужный песок.
Нам мнилось – неужто здесь будет волна
наши кости катать века?..
Найти не могли мы на скалы пути —
уж больно стена высока.
 
 
Вокруг мы пошли и увидели вдруг
обрывистый фьорд меж скал —
по водам свинцовым вошли мы в него,
и сумрак нас вновь объял.
 
 
Гребли мы все дальше в глубь этой земли,
ни звука вокруг – тишина,
лишь слабые всплески из-под весла —
святою казалась она.
 
 
И мы увидали долину, холмы,
чредой уходившие вдаль,
горела долина та, вся в серебре,
как будто Священный Грааль.
И Белое Древо росло посреди —
такие, должно быть, в Раю, —
в бездонное Небо вздымалось оно,
подъемля вершину свою.
Тяжелою башней высился ствол,
и крона была густа:
как лебедя перья, снега белей,
ладонь любого листа!
 
 
Недвижным казался нам, словно во сне,
под звездами времени бег.
И думали мы, что себе на беду
не уйдем отсюда вовек,
что останемся здесь, – и, отверзши уста,
тихо начали петь,
но сами дивились, что голоса,
словно в храме, стали греметь.
 
 
И листья, как белые птицы, взвились,
и дрогнуло Древо тогда —
лишь голые ветви остались да ствол,
а листья смело без следа.
И слово певучее к нам донеслось,
какого не знали вовек!
Не птицы то пели из горных границ,
не ангел и не человек,
а род благородный, что в мире живет
за дальней гранью морской:
но моря холодны и воды темны
за Белого Древа землей».
 
 
«Два чуда ты мне описал. Я хочу
о третьем узнать наконец!
О, где твой последний рассказ – о Звезде?
Зачем ты таишься, отец?»
 
 
«Звезда? Ее я увидел, когда
встал на развилке путей —
лучи на окраине Внешней Ночи,
у врат Нескончаемых Дней.
С карниза там мир обрывался вниз,
и вел на неведомый брег
висящий над бездной невидимый мост,
но там не ходил человек».
 
 
«А мне говорили, ты в некой стране,
в последней стране побывал —
без лжи мне об этой стране расскажи
и что ты там повидал!»
 
 
«Звезду еще в памяти, может, найду,
и помню развилку морей —
дыхание смерти там бриз колыхал,
нет слаще его и нежней...
Но коль ты желаешь изведать ту боль,
узреть, как растут те цветы,
на небе ль каком или в дальней стране
тогда выйди в плаванье ты.
И море подскажет дорогу само,
и парус тебя будет мчать —
и там ты изведаешь все это сам,
а я теперь буду молчать».
 
 
В Ирландскую землю, где колокола
в Клуан-ферта на башне бьют,
где лес темнеет под сводом небес
и туманы стеной встают,
пришли корабли из дальней земли,
откуда пути нет назад —
сюда святой Брендан пришел навсегда,
и здесь его кости лежат.
 

БАЛЛАДА ОБ АОТРУ И ИТРУН
Перевод С. Степанова

 
В земле Бретонской поутру
шумят деревья на ветру,
в земле Бретонской в скальный брег
стучит прибой из века в век.
 
 
Там холм стоит – веками лорды
тут жили, доблестны и горды,
и неусыпный часовой
на башне шаг чеканил свой.
Жил в старом замке лорд один,
холмов окрестных господин,
но жребий лорда выпал темным,
как говорит арфист о том нам.
 
 
Тот лорд ждал тщетно, чтобы звонко
смех первородного ребенка
раздался в замке, хоть жена
была красива и стройна;
вотще сокровища и злато,
вотще владенья и палаты,
коль некому оставить меч,
когда придется в землю лечь.
Терзали ум его сомненья,
о смерти видел он виденья,
в которых чудилось ему,
что зажил враг в его дому,
а склеп фамильный без ухода
крапивою зарос у входа.
И лорд в смутившемся уме
от света обратился к тьме.
 
 
Жила колдунья, что ткала
в пещере паутину зла,
и тем, что к ней прийти готовы,
в ночи она ковала ковы, —
смеясь, плела за нитью нить,
чтоб слабых ко греху склонить,
и страшные варила зелья,
чтоб мертвый встал из подземелья
и чтоб здоровый и живой
навек утратил разум свой.
Была в пещере мгла густая,
жила мышей летучих стая
под притолокой; хохот сов
и вопли жуткие котов
в полночной тишине звучали
под сводом страха и печали.
 
 
Колдуньи логово черно —
за чередой холмов оно
упрятано в глухой долине,
где человека нет в помине
и где на валуне она
сидела день и ночь одна.
 
 
В земле Бретонской в скальный брег
стучит прибой из века в век,
и ветра с камнем разговор
не молкнет над простором гор.
 
 
Упало солнце за холмы,
день умер на пороге тьмы,
белел туман, и тенью мгла
в долине сумрачной легла;
мигали звездные лучи,
копытом конь стучал в ночи,
лорд спешился вблизи пещеры —
черна дыра, и тени серы,
закрыло облако луну,
когда шагнул он к валуну.
Слова его звучали глухо,
но их не слушала старуха —
глаза ее огня полны,
обманны, зорки и темны.
 
 
Старуха знала наперед,
кто к ней за помощью идет,
как звать его, что за беда
ведет просителя сюда.
Смеясь, колдунья с камня встала
и головою закивала,
велела обождать ему,
сама же канула во тьму —
ушла в пещеру, как в могилу,
где темную ковала силу,
и лорду вынесла фиал,
что и во тьме, как лед, сиял.
Дивился глаз тому сиянью,
что источал он каждой гранью:
искрилось зелье сквозь стекло —
оно, казалось, натекло
из горного ключа туда,
и с виду – чистая вода...
 
 
Лорд стал ее благодарить,
хотел старуху одарить,
каменья предлагал и злато —
но та в ответ: «Нет! Рановато!
Еще настанет мой черед —
я платы не беру вперед!
О зельях всякое болтают:
мол, сердце, ум они сжигают;
иные скажут сгоряча,
что там водица из ключа,
но ты не верь сим словесам —
и вскоре убедишься сам.
Мне твоего не надо злата —
заслуженной пусть будет плата!
Ты просто знай: настанет срок!
День нашей встречи недалек!
Тебя сама я отыщу —
тогда и долг сполна взыщу!
Деньгами или чем другим,
тебе безмерно дорогим...»
 
 
Леса Бретонские темны,
пути опасны и длинны,
и волн биенье слышно всюду,
и всюду есть там место чуду.
 
 
Темны леса, длинны пути,
и чащей нелегко пройти,
но наконец усталым оком
лорд свет узрел в окне высоком:
то замок был его родной.
Лорд лег с любимою женой,
и сон принес ему усладу:
как будто он с детьми по саду
идет... А утра свет в окне
погнал уж тени по стене.
 
 
И пробудился день лучистый,
и, голубея далью чистой,
в ночи омытое дождем,
открылось небо над холмом,
и волн стада под небом, снизу,
бежали, повинуясь бризу.
Проснулся лорд и встретил день;
хоть на сердце лежала тень —
подавлен бременем тяжелым,
казаться он хотел веселым
и понуждал себя на смех,
хоть в тайне ото вся и всех
не мог он сердцу прекословить —
но в замке пир велел готовить.
 
 
«Итрун! – он рек своей жене. —
С тобой мы счастливы вполне:
единой связаны судьбой,
в любви мы прожили с тобой
немало лет – но можем вновь
вкусить и радость, и любовь,
те, что в день свадьбы мы вкушали —
почувствовать себя в начале,
вернуть блаженство тех времен,
когда под чистый, ясный звон
мы шли в одежде подвенечной
счастливой парою беспечной.
Любовь еще жива у нас!
Да будет пир! И в добрый час!
Веселье в замке грянет пусть!
И пусть в сердцах сотрется грусть,
и пусть на пире предстоящем
мы новую любовь обрящем!
А там – как знать, быть может, Бог
пошлет нам счастье на порог
во времени, быть может, скором —
то счастье, молим о котором
мы оба уж не первый год...
Блажен, кто молится и ждет».
Вот так сказал он, но улыбка
была неискренна и зыбка.
 
 
В Бретонской дальней стороне
ключи студены по весне,
и птицы весело поют
и гнезда на деревьях вьют.
 
 
Бутоны отворились в мир,
веселый в замке грянул пир,
вино лилось, и менестрели
о радости великой пели,
и всяк печали позабыл,
как будто день венчанья был.
Лорд с чашей встал и, улыбаясь,
сказал, к хозяйке обращаясь:
«Итрун, твое здоровье пью!
За душу чистую твою!
За то, чтоб было счастье наше
сладчайшим, как вино в сей чаше!»
 
 
Не видно дна, вино красно,
но зелье в нем растворено —
из тех, что, не имея цвета,
рождаются во тьме, без света.
Хозяйка чашу подняла:
«Да будет, Аотру, светла
твоя стезя! И мы, как прежде,
всецело вверимся надежде!»
 
 
Помчались дни, с тех пор светлы,
и ночи были веселы,
и жизнь текла их без печали;
сны часто лорда возвращали
к виденью, в коем с ним всю ночь
в саду играли сын и дочь —
и свет лился на них с небес,
но был за садом темный лес...
 
 
Весна и лето миновали,
листва и лепестки опали,
задули вьюги, выпал снег,
лес обнажился и поблек,
ревело море, и прибой
на берег волны гнал гурьбой,
и сквозняки всю ночь, как звери,
протяжно выли из-под двери,
но люди в замке, у огня,
спокойно дожидались дня,
когда весна, не зная горя,
придет, как судно из-за моря.
 
 
Как вешняя капель нежна,
лилася песня из окна
и таяла в вечерней дреме...
 
 
«Скажите, что за радость в доме?»
 
 
«Хозяйке нашей полегчало!
Да-да, лиха беда начало!
Свершилось в нашем замке чудо —
несется детский плач оттуда!
Там два младенца! Пусть все трое —
и мать, и дети, спят в покое!»
 
 
«О, если бы сторицей Бог
ответить на молитву мог
и тем из нас, кто небогат
и всякому даянью рад!»
 
 
«Любому может повезти,
да вот не каждый лорд в чести!
Бог знает, дар кому направить.
Идем-ка в дом, чтоб их поздравить!»
 
 
Не слышно боле в доме стона —
но сын и дочь, как два бутона,
светло на Божий мир глядели,
в просторной лежа колыбели, —
и счастьем успокоясь этим,
хозяйка пела песню детям.
И лорд был счастлив с нею тоже —
но мрачным он стоял у ложа.
«Свершилось, – он сказал жене, —
все то, о чем мечталось мне,
и ныне нам с тобой дано
узреть, что ждали мы давно!
Есть у тебя еще желанья?
О, я готов без колебанья
исполнить их и все найти —
что ни попросишь принести,
хоть из лесу, хоть из-за моря,
чтоб жили мы, не зная горя!»
 
 
«О, Аотру! – молвила она. —
Большая радость нам дана,
послать которую молили
мы, обращаясь к доброй силе!
Но почитая и любя,
боюсь я отпускать тебя!
И все ж одно желанье есть —
мне мяса хочется поесть».
 
 
«Итрун, скажи – любую дичь
готов я для тебя настичь,
будь то хоть утка в небесах
или олень в густых лесах!
А жажда мучит? Нет беды!
Я принесу тебе воды
из самых дальних родников —
я для тебя на все готов!
Поверь, Итрун! Мне эти дети
дороже всех даров на свете!»
«О, Аотру! Вчера во сне
желание явилось мне
испить воды хотя б глоток
и оленины съесть кусок,
но тот родник скрывает тень,
и в неземном лесу олень.
Проснулась я, но, как назло,
желанье это не прошло.
Все ж почитая и любя,
боюсь я отпускать тебя!»
 
 
В земле Бретонской поутру
шумят деревья на ветру,
в земле Бретонской лес густой —
там бурелом и сухостой,
и никогда там не звучит
ни лай собак, ни стук копыт,
и ни охотник, ни стрелок
там не трубит победно в рог.
 
 
Взял флягу лорд и взял свое
в три сажени длиной копье,
взял рог и ясеневый лук —
и несся дробный перестук,
и звезды белого огня
из-под копыт его коня
летели. В Бросельяндский лес,
держа копье наперевес,
лорд въехал в тишине звенящей.
Непуганные звери чащи
услышали, как ветерок
донес до них далекий рог.
Внезапно в никнущем тумане
лорд увидал бок белой лани —
среди листвы была она
таинственно освещена.
Как только он за ней погнался,
зловещий смех в лесу раздался,
но лорд был слишком увлечен,
за ланью устремился он
и за водой, которой нет
в ключах, что добрый пили свет.
Пустив коня под сень древес,
лорд углубился в темный лес;
стучать копыта стали тише;
над головой подобьем крыши
сомкнулись ветви, без прорех —
и громче становился смех.
 
 
Клонилось солнце. Тишина
кругом стояла, как стена.
И лань исчезла в темной чаще.
Мрачны деревья и молчащи,
корявы корни, слепы очи
в лесу глухом в преддверьи ночи.
 
 
Увидел лорд в пещеру вход —
пред ним источник феи бьет,
откуда чистая вода
бежит, сверкая, как слюда.
Чтоб остудить погони пыл,
водою лорд лицо омыл
и фею увидал – она,
прекрасна ликом и юна,
в накидке серебристо-серой
сидела пред своей пещерой;
была рука ее бела —
она манила и звала.
Чесала гребнем золотым
та фея волосы пред ним —
и локоны ее, длинны,
при свете ледяном луны
спадали: так же из ключа
сбегают сонмы струй журча.
Он голос феи услыхал —
как будто эхо среди скал
времен далеких, стародавних,
когда никто не жег огня в них
и леса не рубил топор
на пышных склонах юных гор.
Студен тот голос был и льдист —
как будто ветра с моря свист,
но сладки были ее речи:
«О, Аотру! Я рада встрече!
Позволь тебе задать вопрос —
что ты в награду мне принес?
Ведь ты пришел в мои края,
чтоб заплатить, надеюсь я?»
 
 
«Ты кто? Тебя не знаю я!
Зачем пещера мне твоя?
Нет, не искал я Корригану!
Тут, не иначе, быть обману!»
 
 
«Меня ты разве не узнал?
Иль не мое ты зелье брал?
Пришла пора, теперь плати —
живым иначе не уйти!
Любовью плату я возьму!
А ночи сладки здесь тому,
кто, позабыв дорогу к дому,
вкушает колдовскую дрему!»
 
 
«О нет! Есть у меня жена —
с детьми сейчас лежит она
на ложе нашем. Видно, зла
была та лань, что завела
меня сюда помимо воли!
И нечего сказать мне боле».
 
 
Но холодно взглянув на лорда,
ему сказала фея твердо:
«Забудь жену! Забудь любовь!
Сегодня женишься ты вновь —
на мне! Иль не уйдешь отсюда —
и камнем быть тебе, покуда
подле холодного ключа,
во тьме, без светлого луча,
истаяв, весь не изойдешь
и мхом зеленым порастешь».
 
 
«О, фея темени и хлада,
грозить мне попусту не надо!
Я возвращусь домой – туда,
где радостно журчит вода,
животворяща и чиста
Пресветлым Именем Христа!»
 
 
«Но только знай, что без меня
жив будешь ты всего три дня».
 
 
«Тебе ли назначать мне срок?
Его отмерит только Бог,
и знает Он, когда меня
прибрать – под старость иль в три дня».
 
 
В земле Бретонской небеса
прозрачны – и темны леса;
в земле Бретонской поутру
шумят деревья на ветру,
но иногда разносит он
над морем колокольный звон.
 
 
Без троп, во тьме, по бурелому
из лесу лорд стремился к дому
и наконец к опушке вышел —
и дальний колокол услышал;
уже под ним его земля,
его угодья и поля —
охотник к замку доскакал
и у ворот без сил упал.
«Постель стелите, – молвил он. —
Скорей! Меня с ног валит сон.
Кровь стынет в жилах, – знать, таят
они какой-то страшный яд.
Меня неведомая сила
кругами по лесу водила
всю ночь...» Снесли его на ложе —
и тяжкий сон, мученья множа,
его объял: по тропам темным
лорд брел один в лесу огромном,
и ветер выл издалека,
гоня над морем облака;
и прямо перед ним плыло
лицо, смеющееся зло:
«Вот наши и сошлись пути —
теперь пора! Теперь плати!»
И Корригану в дымке серой
увидел лорд перед пещерой:
сидела у ключа старуха
и что-то напевала глухо,
и космы сизые, как дым,
чесала гребнем костяным;
в другой руке ее сияло
на дне граненого фиала
то зелье, что она ему
дала, призвав на помощь тьму.
 
 
Лорд к вечеру очнулся: «Звон...
Я слышу звон, – промолвил он. —
И пенье слышу при луне...
Но говорить о том жене
я запрещаю! Смерть близка...
Не говорите ей пока!
Сгубило колдовство меня —
и мне осталось жить два дня,
но пусть Итрун моя и дети
сто лет живут на этом свете!»
Из темной речи лорда слуги
не много поняли в испуге,
но все же предпочли молчать
и ничего не отвечать.
Итрун наутро пробудилась
и сразу к слугам обратилась:
«Какое утро! Свет какой!
Не приходил ли лорд домой
под вечер? Спать об эту пору!
Устал... Наверно, встанет скоро».
 
 
«Нет, лорда не было пока,
но к вечеру наверняка
мы известим тебя о том,
что муж твой воротился в дом.
А может, завтра поутру
заявится он ко двору...»
 
 
На третье утро пробудилась
Итрун – и к слугам обратилась:
«Смотрите, утро холодно,
а мужа нет уже давно —
он не явился ко двору
ни к вечеру, ни поутру».
 
 
«Откуда знать нам?» – Так в испуге
Хозяйке отвечали слуги.
 
 
В пеленках белых рядом с ней
лежали дети – им семь дней
уж было от роду; привстала
Итрун и девушкам сказала:
«Вернется скоро муж домой.
Наряд несите лучший мой,
несите кольца, жемчуга —
пусть видит лорд, сколь дорога
мне радость встречи и что снова
жена его вполне здорова».
 
 
Она взглянула из окна —
прохладно, ветер, тишина:
деревья дышат тяжело,
и небосвод заволокло,
не слышно цокота копыт,
и лишь по кровле дождь стучит...
И бьет прибой из века в век
в земле Бретонской в скальный брег.
 
 
Темнел вечерний небосклон,
когда раздался в церкви звон.
Итрун спросила: «О, по ком?
По ком звонят, взнося псалом?
Что там священники поют?
Кого на кладбище несут?»
 
 
«Какой-то странник, говорят —
его нашли у наших врат
совсем больного. Конь был хром.
И странника забрали в дом,
но умер он и, слава Богу,
теперь отправился в дорогу,
которую сулил всем Бог —
на досках похоронных дрог».
 
 
И ликом сделавшись темна,
меж слуг заметила она
рыдавших: «Может, был он строен,
красив и почестей достоин?
Иль, может быть, настолько зла
его судьба в миру была,
что плачете? Зачем молчите?
Кто этот странник, говорите —
чтоб я могла спокойно спать
или в отчаяньи рыдать».
Смолчали слуги. И всю ночь
Итрун пыталась превозмочь
жестокий жар, мечась в постели.
С утра – лишь росы заблестели
на каждом листике в саду,
сказала: «В церковь я пойду.
Должна там нынче побывать я.
Мне красное несите платье,
парчовое, иль голубое,
иль все равно теперь какое».
«Нет, леди! Надлежащий вид
принять обычай нам велит:
одежде следует быть черной,
душе – смиренной и покорной».
 
 
И в черном платье от порога
пошла Итрун молиться Богу:
в руке свеча и долу ликом,
брела в смирении великом.
 
 
Во мгле церковного придела
она покрытый гроб узрела,
свечей оплывших скорбный ряд
и пламя тлеющих лампад —
и своего владыки меч
и герб узрела в свете свеч.
Вотще его богатства ныне —
пришел конец его гордыне.
 
 
Во мгле церковного придела
навек Итрун похолодела —
хозяйку подняли с земли
и тихо в замок отнесли,
и уложили на постели
под плач младенцев в колыбели.
 
 
Жгли свечи в замке, факела,
и за молитвой ночь прошла —
а утром, словно бы без сил,
церковный колокол забил,
взмывая в высоту небес;
и Бросельяндский темный лес
услышал этот звон протяжный:
и там, где бил в долине влажной
источник с чистою водой
перед пещерой вековой,
укрытой непролазной чащей,
раздался хохот леденящий.
 
 
И вместе с Аотру под холмом
нашла Итрун последний дом.
Еще немало долгих лет
светил их детям солнца свет,
и выросли они, но все же
отец и мать на скорбном ложе
об их судьбе из-под земли
уже проведать не могли.
 
 
В земле Бретонской в скальный брег
стучит прибой из века в век,
в земле Бретонской поутру
шумят деревья на ветру.
 
 
Повествованье кончил я
о лорде – Бог ему судья!
И хоть печален сей рассказ,
но ведь не всякий день у нас
веселье. И с надеждой новой
и чистой верою Христовой
жить учит Бог, день ото дня
нас от отчаянья храня,
пока Пречистой Девы очи
нам не рассеют дольней ночи.