Текст книги "Бомба-свастика"

Автор книги: Джон Мини

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

На столе возле дешевой статуэтки одетого в бурый балахон святого лежал экземпляр «О войне» фон Клаузевица.

– Интересно, – пробормотал я.

– Святой Грегор Мендель? – спросил Джек, ошибочно истолковав объект моего интереса. – Он один из моих героев.

– Естественно. – И я подумал о том, как он может относиться к Клаузевицу.

– А вы никогда не задумывались о том, насколько изменился бы мир, если бы папский легат не извлек из безвестности работы этого человека и не сделал бы их знаменитыми для всего света?

– Гм…

– Боюсь, ты имеешь дело с простым обывателем, – заметил Лео.

– Труд моей жизни, – Джек протянул мне шарик голубого геля.

– Вот. Новое антивирусное средство. Лучшее из всех, которыми мы располагаем.

Итак, ему было известно, что мы отправляемся на оккупированную территорию.

– Благодарю вас, святой отец. То есть Джек.

Но Джек уже откупоривал бутылку божоле, и мы выпили под пару тостов, а потом принялись болтать обо всем – начиная с девиц (Джек много смеялся), затем отдав должное Канту и закончив войной в Африке.

Лишь потом, в конце этого долгого и веселого вечера, когда за нами с Лео явился шофер из SOE, я стал размышлять, зачем все это придумано. Неужели Лео решил подбодрить меня в последний день перед отправлением навстречу опасностям? Оживленно болтавший возле меня на заднем сиденье Лео казался слишком свежим и невинным для нашего коварного мира. Но даже поддерживая этот беззаботный треп, я мог думать лишь об одном человеке, который был теперь по-настоящему важен для меня, о той точке опоры, вокруг которой кружил лживый хаос.

Ночной полет.

Я согнулся в своей прозрачной оболочке…

– Осталось тридцать секунд, – инструктор-парашютист осмотрел меня и кивнул.

Угрюмый стрелок заглянул в длинный фюзеляж. Должно быть, хотел убедиться, что я стою таких трудов: по пути нас обстреляли зенитки, в воздух наверняка уже поднимались эскадрильи легких птерафайтеров. Да и полет в обратную сторону не будет прогулкой.

Что касается меня…

– Готов…

Люк откинулся. Инструктор простер руку в мою сторону.

– Пошел!

А потом меня окружила тьма и сталкивающиеся в ней ветры. Страх ныл в груди, а оболочка превратилась в кокон.

Темнейшая ночь была над и подо мною. Кокон кувырнулся…

И упал.

По залитой серебристым лунным светом влажной траве бежали волны: защитная сфера и парашютная мембрана растворялись у подножия темной, как сама ночь, живой изгороди. Я ждал… но тут прозвучал негромкий шепоток, и я припал к земле. На фоне лунной ночи обрисовались тени: их было четыре или пять.

Напрягая зрение, часто и неглубоко дыша, я согнулся как спринтер на колодках, собранный и готовый к немедленному старту…

– Привет, дорогой. – Слова эти, пролившиеся на меня в ночной прохладе, пробили мою тренированную оборону, и я едва не задохнулся.

– Лаура?

Следовало догадаться. Даже начальная стадия проникновения, установка, требовала специальных знаний.

– Dzien dobry… – произнес мужской голос. В руках этого человека блеснула металлом винтовка.

– Milo mi pan poznae, – ответил я ему.

Однако мне хотелось видеть фигурку, находившуюся в центре группы.

Лаура здесь!

Началась неделя мечты и кошмара, состоявшая из дней, проведенных в укромных уголках – то на чердаке, под звуки доносившегося с улицы немецкого говора; то на пришедшей в изрядный упадок ферме, откуда нас спугнула краснолицая крестьянка. Оставив укрытие, мы устремились к лесу – и начались ночи, проведенные в пути по вересковой пустоши, которая постепенно превратилась в пологие холмы, покрытые густым лесом, где на земле шуршали всякие мелкие твари, где ветер стучал ветвями да время от времени вдруг хищно вскрикивала сова. И Лаура, моя Лаура, была рядом со мной.

– Ты умеешь хранить тайну, моя дорогая, – проговорил я. – Но мне следовало бы догадаться, почему Лео вздумал развлекать меня в Лондоне.

– Я не делала тайны из своих чувств, мой дорогой. Родственные души, и не только.

Во время ночных переходов мы шли бок о бок: держась за руки, а иногда, чтобы согреться, опуская соединенные ладони в карман ее или моего пальто. Сопровождавшие нас четверо польских агентов двигались во мраке с непринужденностью огромных и готовых ко всему котов, настолько острым было их ночное зрение; они бесстрастно воспринимали наши отношения, обходясь без шуток.

Им было превосходно известно, с какой легкостью стремительные и губительные превратности одного дня войны могут разлучить возлюбленных.

Наконец, проведя несколько часов в холоде, под кустами, где мы укрывались от метавшихся над головами летучих филермышей, чьи темные силуэты время от времени прорезали лик странной золотой луны, по извилистой лесной тропке мы спустились к городу.

Остановившись на краю леса, мы осмотрелись. На востоке небо уже чуть посветлело, и звезды блистали на обретающем военно-морскую синеву занавесе, а мы стояли, вдыхали пахнущий сосной воздух, пытаясь вглядеться в очертания остроконечных крыш над мощеными улицами. Патрулей не было видно.

А потом под деревянной балкой шевельнулся ставень, и чья-то рука выложила полосатое посудное полотенце на гранитный карниз. Это был сигнал.

Один за другим мы пересекали открытое пространство – под немые вопли собственных нервов, ожидавших града пуль, которого все не было и не было. Сняв обувь, в носках мы ступали по холодной неровной мостовой, направляясь к задней двери нашего приюта, к спасительной кухне.

Первое утро выдалось самым тяжелым.

Надев поношенное пальто, прикрыв голову видавшей виды шалью, Лаура подошла к собравшейся внизу группе рабочих, а я следил за ней из окна чердака. Наконец подъехал темно-зеленый открытый заврофолькс, и с него соскочил немецкий солдат, лязгнув подковками сапог по мостовой. Он постучал по бронированной шкуре; задняя стенка кузова развернулась, образовав рампу, по которой рабочие могли забраться в машину, чтобы их доставили на очередную долгую смену.

Фолькс пробрался в узкую улочку между покосившимися домами, круто повернул в конце ее и исчез из виду.

И Лаура делает это уже не первый месяц, сказал я себе.

Но и давнее прикрытие можно разоблачить.

Весь остаток дня, не имея возможности выйти, я бесился на чердаке, пытаясь изгнать волнение физическими упражнениями: делал приседания, отжимался, подтягивался на балках и молотил воздух, словно отрабатывая убийственную технику по системе Ферберна.

Потом, когда нервы мои наконец успокоились, я распростерся на полу, сжимая в руках воображаемое ружье и мысленно внимая тому выстрелу, который намеревался из него произвести. Ничего другого я сделать не мог.

А потом настал вечер, Лаура поднялась на чердак, и я обнял ее так, словно бы никогда не собирался разжимать объятий, впитывая холодок ее кожи, вдыхая принесенные одеждой и волосами слабые лабораторные запахи, чересчур поглощенный ее благополучным возвращением, чтобы говорить.

Она поцеловала меня, и растворенный этим взрывом тепла я отдался мгновению, когда общение не требовало слов.

На четвертый день ожидания, следя за пыльным и бледным янтарем солнечного луча, пробирающегося по узловатым доскам, я услышал, как внизу стукнула дверь. Я подскочил на месте.

Эльза, наша пухлая рыжеволосая хозяйка, громко поздоровалась с вошедшим. Потом на крутой лестнице прозвучали негромкие шаги, и я пригнулся, изготовившись к бою…

– Это я.

Узнав голос Петра, я расслабился. Он командовал группой, Лаура звала его Петя, но я предпочитал полное имя. С остальными – Зеноном, Станиславом и Каролем – мне почти не приходилось разговаривать.

– Привет, Петр. Все в порядке? – голос мой прозвучал более напряженно, чем хотелось бы.

– Пока, – на худом и бледном лице его, лице слишком много повидавшего человека, не было заметно никаких эмоций.

– Готов к выходу? – По моей коже пробежали мурашки.

– Через несколько часов. А ты не промахнешься?

Я понял: Петр и его люди были охотниками, они не доверяли моей меткости.

– Перед войной, – пришлось пояснить мне, – я занял второе место в Бисли.

– Бисли?

– На первенстве страны по стрельбе из винтовки.

– А… Это хорошо.

Пусть будет так – ради Лауры.

– Теперь отдыхай, – добавил Петр, – я зайду за тобой, когда все будет готово.

– Подготовлюсь и я.

Наконец вечернее летнее небо померкло, и снизу донесся стук.

– Пора, – услышал я голос Петра.

Люди с видимой опаской пробирались по старинным улицам, а неровные окна покосившихся домов словно в упор смотрели на темно-серые мостовые. Люди знали, что за ними ведется постоянное наблюдение: глазами летучих филермышей, глазами патрулей ваффен СС. Хозяйка, желающая избавиться от старого постояльца; возненавидевший учителя двоечник; завистливый сосед, год за годом копящий в душе мстительное чувство, – любой из них мог сделаться информатором, высказать свои подозрения Sicherheitsdienst'y, убедить самих себя в нелояльности соотечественников к оккупантам.

Но как они будут смотреть в спину своим жертвам, уводимым взводом солдат, чьей самоуверенной силе нечего противопоставить? Смогут ли они потом забыть страдания, которые причинили тем, кто пал жертвой хранителей арийского образа мысли?

Каждый из нас является продуктом той культуры, которую мы…

Заметив впереди серые мундиры, я на мгновение остановился.

Не останавливайся.

Шагавший впереди Петр не замедлил шага, обнаружив тем самым больший профессионализм, чем я.

– Papiere[10].

Я примерз к земле, внутри все напряглось.

– Ihre Papiere. – Ко мне протянулась рука, в голосе патрульного слышалось нетерпение. – Schnell.

Но боковым зрением я смотрел на руки его товарищей, на их жадные пальцы, готовые выхватить маузер и с мгновенной радостью уничтожения нажать курок.

– Bitte, – протянул я бумаги.

Мы, агенты, привыкли отпускать всякие гадости в адрес Агентства Томаса Кука, шутить по поводу суетливых матрон и старикашек, работающих в этом отделе, однако изготовлявшиеся ими документы были хороши.

– Also gut.

Он вернул мне бумаги, и настал миг наибольшей опасности: если я не сумею подавить это невероятное облегчение, если рухнет мой защитный фасад, не сдерживаемый более уздой страха, это станет знаком моего разоблачения. Однако они отправились дальше, хотя и не в ногу, и болезненное ощущение собственной смертности волнами омывало меня. Теперь некоторое время мне ничего не грозило.

Шаркающая походка впереди – Петр как раз огибал угол – вернула меня к реальности. Здесь твоя безопасность представляла нечто эфемерное, гарантировать себе жизнь ты мог только до следующего патруля, и мне следовало взять себя в руки, чтобы все мы не погибли.

И Лаура тоже.

Осколки на мостовой…

Ради Лауры я наклонил Голову вперед, отправив свои фальшивые документы внутрь слишком тонкого пиджака, и пошел вперед.

Остановившись у края леса, там, где кончались жилые кварталы, мы следили за вооруженными патрулями, с началом комендантского часа расползавшимися по переулкам, надменно вышагивавшими между простых смертных, зная, что по малейшей своей прихоти могут вторгнуться в чужой дом, нагло оправдывая любое нарушение чужих прав именем темной силы, правившей этими некогда цивилизованными людьми.

Когда мы уже быстрым шагом углубились в темнеющий лес, заморосил мелкий дождичек, похожий на безмолвные слезы.

А потом настало время меткого выстрела.

Сырая трава согнулась подо мной, однако я сразу забыл про холод, когда приклад прикоснулся к плечу; разглядывая подножие башни, охранявшей узкий проход, я начал выравнивать дыхание. В перекрестье прицела бледной тенью внутри темной будки маячил часовой.

– Другие часовые, – шепнул Петр, – почти не видны.

Вдохни…

Не оборачиваясь, я ощущал за своей спиной теплое дыхание трех польских бойцов, приготовившихся к бою.

– Три. Два. Один. Пошел.

В моем распоряжении было ровно двадцать секунд.

Задержи дыхание.

Палец мой сделался влажным, глаз тоже.

Ничего.

Поместить фигуру по центру прицела…

Задержать…

Дрожь… Выровнять.

Ну.

Движение пальца.

Изображение изменилось, поле зрения затмила тень, я не вижу…

– Он упал.

Поздравляю с успехом.

Пневматическая винтовка, тихая и точная, – лучшее оружие снайпера. Защитные звуковые поля не разрушат в ней никаких ганглий; никакой звук порохового выстрела не привлечет на наши головы рать солдат вермахта и ваффен СС.

Тяжесть винтовки оставила мое плечо, сильные руки коснулись меня.

– Теперь пошли.

И я снова оказался на ногах.

Впятером, быстро и безмолвно, мы рвались вверх по склону, надсаживая легкие и сбивая ноги. Возле меня бежал Станислав, самый высокий из поляков; вооруженный винтовкой Браунинга, он не отставал, несмотря на ее вес.

Когда мы оказались у башни, Станислав сбавил шаг и свернул к будке часового. Он снимет с убитого мундир.

– У тебя всего две минуты, – напомнил ему Петр.

Смена караула только что произошла. Судя по предоставленной Лаурой информации, патруль на следующем периметре примет Станислава за находящегося на посту часового: он из другой части и недавно переведен на это место.

– Без проблем. Пошли.

И мы продолжили путь по узкой выемке у подножия скалы.

Глухое ворчание. Серная вонь.

Мерзость.

Горячее дыхание коснулось моей кожи, громоздкий гиперкомодо, принюхавшись, лизнул мой пот своим раздвоенным языком, а потом повернулся и побрел назад в тень. У Петра подкосились ноги: он не был уверен в том, что ферошифр окажется верным; однако сверхчувствительный ящер нашел, что от нас пахнет как от друзей, а не как от врагов.

Затем в выемке вдруг появился широкий грузовой флатозавр, едва ли не царапавший обе стенки своими чешуйчатыми боками. Старательно просчитав время, я прокатился между двумя массивными ногами и резким движением вцепился в гребнистые чешуи на брюхе, а животное волокло меня по земле, потом попытался закинуть руку и промахнулся, подтянул другую ногу и наконец зацепился обеими, как насекомое-паразит.

Наконец получив возможность оглядеться, я заметил силуэты трех своих товарищей – Петр, Кароль и Зенон прижимались к брюху, стараясь удержаться на нем, пока раскачивавшийся из стороны в сторону транспорт нес нас в сердце вражеской научной базы.

Через внутренний контрольный пункт. Под отголоски переговоров водителя и охраны.

– …geht's mit dir?

– Ausgezeichneit. Arnold hat ein neues Madchen[11]… Мы отправились дальше, и я расслабил руки.

Падение.

Спина моя ударилась о камень. Я рассчитал движение массивных ног…

А теперь катись.

В крохотном дворике отворилась деревянная дверь, и коротко блеснул голубой светлячок, прежде чем его укрыла маленькая ладонь.

Лаура.

Я первым вступил в узкий проход и торопливо провел кончиками пальцев по ее щеке: времени на другие приветствия не было. В скудном голубоватом свете я различил обшитые полированным красным деревом стены. Чье-то поместье?

Дойдя до конца коридора, мы свернули в поперечный. Когда под рукой вместо теплого дерева я нащупал влажный камень, а пол пошел под уклон, стало понятно – мы углубляемся в недра невысокого скалистого мыса, вдававшегося в холодные волны Балтики.

Арсенал был полон солдат, возившихся с оружием, офицеры отрывисто выкрикивали команды, а присматривал за всеми полковник гестапо в черном мундире. Пригнувшись за толстым трубопроводом, мы пробрались к казармам, возле которых обедали солдаты, а потом через внутреннюю дверь с феромонзамком, открывшуюся после того, как к замку притронулась Лаура, вышли к огромным ямам.

Над ямами пролегал узкий трап из влажного на вид хитина, который вел нас к бронедвери из шкуры мегарино. По обе стороны ее в небольших углублениях тускло-красной флуоресцентной краской светились две рукоятки.

Лаура склонилась ко мне:

– Я пойду первой, любимый.

Губы ее прикоснулись к моей щеке, и она ступила на трап, открытая взглядам любого часового, который мог сейчас оказаться внизу. Я отступил, пропустив вперед Кароля и Зенона – им придется придерживать обе рукоятки бронедвери, – и только потом шагнул на хитин.

Небольшие фосфоресцирующие коконы, то тут, то там прилепленные к стенам и потолку, создавали какой-то пепельный свет, прекрасно соответствовавший тем стонам, что доносились снизу, и тому зрелищу, что открылось под нами.

Ибо это было похуже Хрустальной Ночи.

То, что двигалось, ползало, трепыхалось и перетекало под нами, оставляя слизистый след на камнях холодных загонов или сливаясь с горной породой, некогда принадлежало к роду людскому и было теперь предано страданию худшему, чем самая мучительная смерть: томительной псевдожизни сырой, обнаженной плоти, покрытой незаживающими ранами, с которыми чередовались странные конечности – ветвистые, многосуставные или изъеденные язвами щупальца.

Петр охнул за моей спиной и шепнул:

– Бригитта…

Посерев словно пепел, он смотрел вниз на эту кучу живого мяса, между складками которой еще попадались полоски ткани – на одной из них желтела грязная шестиконечная звезда. Разрастаясь, пораженная опухолями плоть разодрала одежду. С наполненного жидкостью выступа, прежде служившего головой, невероятной маской сползали остатки лица, немыслимо искаженного и съехавшего на сторону; псевдорот исторгал неслышимый стон мольбы или узнавания.

Я схватил Петра за руку.

– Мы можем сделать только одно – отомстить за нее. Он резко кивнул – жилы веревками вздулись на бледной шее – и последовал за мной.

И все оглядывался, не выпуская из виду эти измученные человеческие останки, пока мы шли к бронедвери.

Кароль был у правой стороны ее, Зенон у левой.

– Jeden, dwa, trzy[12]… Оба они одновременно нажали на рукоятки. Дверь сморщилась, а потом медленно свернулась назад, открывая за собой обитый стальными листами проход.

Каролю и Зенону придется остаться на месте, потому что если хотя бы один из них ослабит хватку, дверь захлопнется. Открыть ее можно было только снаружи. В случае необходимости можно было выйти и изнутри; однако движение внутренних рукояток приведет в действие каждую сирену в этом заведении, после чего наша миссия закончится в считанные секунды.

– Хорошо, – сказала Лаура. – Мы пришли.

Будем надеяться на то, что Вильгельм сумеет сделать то же самое. Мы углубились в недра стального коридора.

Лабораторные столы занимали помещение, в котором мог бы разместиться заводской цех. Лаура, Петр и я прошли по одному из проходов к сосновым ступенькам в противоположном конце зала, где и остановились. Ступеньки поднимались к стеклянной кабинке на помосте, однако кабинка – возможно, служившая лабораторией-изолятором – оставалась неосвещенной и безлюдной, как и все эти рабочие столы, пустые кресла в просторном и мрачном зале.

Высоко на стене висело алое знамя с вышитой на нем свастикой. На наших глазах медленно открывалась вторая дверь, приводившая в это помещение.

– Нет…

В зал вошли двое светловолосых мужчин в белых лабораторных халатах поверх безупречных костюмов.

Какое-то время мы просто смотрели друг на друга и молчали.

Контакт, осуществленный через третье лицо – школьную учительницу, не имевшую представления о том, кто из наци входил в соприкосновение с ней и с кем из участников сопротивления общалась она с помощью писем, передававшихся, естественно, не по почте, – свидетельствовал о проведении работ по созданию дракона дальнего радиуса действия с нуклеиновой бомбой в качестве полезной нагрузки, которую должны были изготовить вражеские нимфокластеры. Аналитики из Уайтхолла не сомневались в том, что в контакт вовлечен тот или другой из Вильгельмов, но ни одному из них не пришло в голову, что оба они решили изменить рейху. В особенности теперь, когда блицкриг превращал в прах города Англии, когда сапоги солдат вермахта маршировали по всей Европе и бывшие свободные страны сыпались, как домино, перед наступлением рейха.

Не нравится мне все это.

– Позвольте мне кое-что показать вам, – тот из Вильгельмов, что был пониже ростом, Вильгельм Первый, указал жестом на непрозрачную, жемчужного цвета панель в стене. И вновь по-английски добавил: – Подойдите сюда.

Стесняться было нечего. И я направился к нему, намереваясь предложить рукопожатие, но он отвернулся к пульту – панель стала прозрачной.

Я автоматически отступил в тень, однако это было излишним: лаборатория вокруг меня оставалась в полумраке, хотя просторный ангар, открывшийся нашему взору, был ярко освещен накаленными добела дуговыми лампами. Даже если техники внизу посмотрели бы на это окошко, они бы едва ли заметили нас.

– Бог мой, – пробормотал Петр. Ибо мы увидели драконов такой величины, которой нельзя было даже вообразить: их расстеленные дельтовидные крылья заполняли гигантскую площадь – между их кончиками поместился бы целый квартал. В недра драконов загружали сферических опаловых нимф, их длинные усики аккуратно окружали объемистые мешки с желтком. Сброшенные над городом нимфы немедленно развернутся и, в считанные секунды сбросив оболочки, превратятся в небольших взрослых драконов, которые с запрограммированной точностью обрушат свой смертоносный груз на мирные города.

– Первые летные испытания, – ровным тоном произнес Вильгельм Первый, – дали удовлетворительные результаты.

– А каков их радиус действия? – спросил я. И поскольку он не ответил, добавил: – Was ist die Fliegweite?

– Zwei tausand Kilometer. – Он пожал плечами. – А может, и больше.

При радиусе в две тысячи километров драконы могли стартовать прямо отсюда – наци даже не придется переносить свои предприятия на территорию оккупированной Франции, как я предполагал.

Если лаборатории люфтваффе сумеют размножать этих гипердраконов достаточно быстро, если они сумеют произвести дюжину, а может быть, и два десятка эскадрилий, война с Англией закончится даже без нуклеиновой бомбы, и англичанам придется учить немецкий – так, как некогда нашим предкам-саксонцам пришлось против собственной воли осваивать язык офранцузившихся норманнов. Однако новый режим сделается истинным кошмаром, Какого не знали авторы средневековых сказаний со всеми их чудовищами и демонами.

– А вы, – я повернулся лицом к другому Вильгельму, – что вы рассчитываете получить от этого?

Они торопливо подкатили передвижные доски к сосновым ступеням возле изолированной лаборатории. Вильгельм Второй быстрыми движениями набросал мелом уравнения, а Вильгельм Первый комментировал их, устанавливая стеклянное блюдо на асбестовый коврик.

– Насколько я понимаю, – он подождал, пока я кивнул: мне было известно, что он не является специалистом по квантово-молекулярной теории эволюции, – существуют две проблемы. Первую представляет само ядро бомбы, снабженное самореплицирующимися прядями аттракторов, рассчитанных на каскадирование в атмосфере.

Я похолодел.

– Вторую, – продолжил Вильгельм Первый, – представляет собой векторный триггер, питающий процесс своей энергией и выносящий икру наружу, обеспечивая тем самым распространение каскада.

Уже из разговоров на вечеринке в доме Оппенгеймеров я понял, что нацисты продвинулись достаточно далеко в решении проблемы и успели разобраться в триггерном механизме настолько, чтобы понять: он столь же важен для действия оружия, как и само нуклеиновое ядро.

По умножавшимся на доске формулам энзимов – Вильгельм Второй как раз отложил в сторону исписавшийся кусочек мела и взялся за новую палочку – я видел, что они, во всяком случае, овладели техникой проектирования ядра бомбы. И поскольку (вопреки инстинктивной убежденности Эйнштейна) такие характеристики, как разум, эволюционировали в природе слишком быстро, не укладываясь в Уоллесовы правила макроселекции, то Вильгельм Второй вместе с сотрудниками мог создать необходимые нити репликаторов за время куда меньшее всех несчетных тысячелетий, ушедших на обыкновенную эволюцию.

Как показали Шредингер и Бор, энзимы служат химическими наблюдателями вызывающих коллапс молекулярных волновых функций, который с учетом наложения вероятностей ведет к единственному исходу. Однако энзим, который постоянно «наблюдает» за молекулой, находящейся в одном и том же положении, не позволяет ей еще раз вступить в неопределенное, способное к реакции состояние, тем самым навсегда замораживая ее конфигурацию и энергию.

Тем не менее квантовая биология обладает другим, не совсем очевидным принципом, гласящим, что способ, которым произведено измерение, определяет его результат.

И работавшие в Нью-Мексико ученые воспользовались им. Если наблюдающий энзим сам подвергается медленным переменам, тогда он позволяет отсутствующей молекуле эволюционировать в соответствии с присущими энзиму биохимическими тенденциями.

– Итак, – спросил Вильгельм Второй, отворачиваясь от грифельной доски, – что вы думаете об этом, друзья мои?

Я попытался сохранить самообладание, однако Вильгельмы переглянулись, и я понял, что выдал себя.

Каких бы результатов они ни добились к этому времени, я теперь знал: наци обладают вполне жизнеспособной программой создания нуклеиновой бомбы. Уничтожение любой экосистемы – для них это вопрос времени.

– Also gut. – Вильгельм Второй кивнул. – Неплохо. Позвольте мне показать вам…

Звякнула далекая дверь, и оба Вильгельма одновременно побледнели.

Вполне натуральным образом.

– Патруль! – выпалил Вильгельм Первый. Явно явившийся не по расписанию.

– Быстро, – Вильгельм Второй указал на изолированную лабораторию. – Внутрь.

Петр опустил руку в карман пиджака.

Нет…

Невзирая на мой приказ, он, должно быть, прихватил с собой револьвер. Брать на базу огнестрельное оружие было нельзя. Первый же выстрел означал нашу смерть и провал поставленной задачи.

– Хорошо, – Петр посмотрел на меня, а потом вынул руку из кармана, без оружия. – Не спорю.

Лаура первой поднялась по сосновым ступеням.

Поспешим.

Внутри лаборатории Вильгельм Второй указал на два шкафа, вмонтированных в заднюю стенку. Он ткнул пальцем сперва в Петра, потом в меня.

– Вы оба, э-э, inn verbergen…

– Прячьтесь, – перевел Вильгельм Первый, выглядывая в лабораторное окошко.

Лаура посмотрела на меня.

– Нет, – сказал я.

– Ты должен. – И с этими словами она провела пальцами по моими губам. – Места хватит только для вас двоих, а я зачислена в штат…

– Быстро, – Петр ухватил меня за рукав. – Так надо.

– Хорошо.

Повернув бакелитовую ручку, Вильгельм кивнул в сторону шкафов с прозрачными передним стенками. Внешняя мембрана медленно становилась черной.

– Производное чернил каракатицы.

Однако патруль был уже на пороге, и, не тратя времени на разговоры, я втиснулся на высокую полку, свернувшись клубком, а мембрана тем временем твердела, запирая меня в лабораторном шкафу.

Лаура…

Однако я видел, что творится в лаборатории, видел, как вздрогнула Лаура, когда патруль появился внизу, в темной комнате, а оба Вильгельма обменялись несколькими фразами. Звуки сделались глухими, я почти не различал слов, однако пропитанная чернилами мембрана была прозрачна с моей стороны.

Едва ли не всхлипнув и часто дыша, я заставил себя притихнуть.

Изоляционная дверь открылась, появился офицер-эсэсовец в великолепном черном мундире с серебряными знаками и нашивками. Его круглое лицо можно было бы даже назвать приятным, если бы не тонкий фиолетовый шрам и безжизненный взгляд, скользнувший по мембране шкафа – я поежился, не сумев справиться с непроизвольной реакцией – и остановившийся на Лауре и обоих Вильгельмах.

– …Sie hier? – Высокий голос его сумел проникнуть в мое укрытие.

Вильгельм Второй что-то пробормотал в ответ, из которого я разобрал только одно слово: arbeiten. Должно быть, сказал, что задержались за работой над важным делом.

Неужели эсэсовцы настолько не доверяют собственным специалистам?

Позади офицера место в дверях заняли два солдата в серых мундирах, державшие руки на маузерах. Однако именно эсэсовец с толстым, белым баллоном у блестящего пояса пугал меня.

Лаура, любовь моя!

На микросекунду взгляд ее обратился в мою сторону. Потом она отвернулась и, потупившись, ответила на вопрос офицера.

Тут я заметил, что она держит стеклянное блюдо, взятое со стола, возле которого находился Вильгельм Первый; эсэсовец тоже заметил это, и шрам на его лице дернулся. В стороне замигал красный огонек, и я подумал, что, взяв посудину, Лаура ненароком включила какое-то потайное сигнальное устройство.

Офицер пролаял вопрос, но не стал ждать, пока шагнувший вперед Вильгельм Первый даст ответ.

Он немедленно сорвал с пояса баллон и ткнул его раструб в прекрасное лицо Лауры…

Нет! Лаура!

Попытавшись ногтями отдернуть мембрану, я, наверное, завопил, но было уже слишком поздно, брызнули мелкие капли спорового тумана, и женщина, которую я любил, превратилась в зомби еще до того, как мои пальцы прикоснулись к мембране.

Я замер внутри шкафа, не в силах осознать происшедшее, не в силах смириться с ним.

Один из солдат открыл было рот, чтобы заговорить, – должно быть, он услышал меня, – однако заметил белозубую улыбку эсэсовца и промолчал. Он обменялся взглядом с напарником, и я прочитал в их глазах решимость оставаться в стороне от этого дела.

Лаура. О, моя Лаура.

Оправдания, объяснения. Я не стал бы возражать, если бы Вильгельмы раскололись и выдали нас с Петром или если бы ушли, оставив нас задыхаться и умирать. Но передо мной стояла Лаура, оболочка женщины, которую я любил: нас разделяли четверть дюйма непроницаемой мембраны и безутешная скорбь.

Когда мембрана наконец растворилась и мне помогли выбраться наружу, я едва осознавал, что вижу обоих Вильгельмов, что руки Петра держат меня железными клешами и что эсэсовец вместе с патрульными уже ушел.

– Лаура… – проговорил я, обращаясь к той, что уже не слышала меня.

Которой уже не придет в голову ни одна человеческая мысль.

Я едва не протянул руку, чтобы коснуться ее щеки, однако побоялся инфекции; и это мгновение трусости я запомню навсегда. Впрочем, крошечные нарывы уже расползались по прежде безупречной, цвета слоновой кости коже: предвестники тех преобразований, которые скоро превратят эту плоть в подобие чудовищ из ямы.

Но неужели тень муки пробежала по этим прекрасным, но мертвым глазам?

Я надеялся на ошибку. Я молил Бога, чтобы она действительно умерла.

О, моя Лаура.

Кашлянув, Вильгельм Первый произнес:

– Мне очень жаль, сэр.

Приглядевшись, я заметил, как он судорожно сглотнул. Меня охватило желание убивать, рожденное из бури чувств, требовавших отмщения. Я мог уничтожить их, разодрав по косточкам…

– Друг, – Петр достал револьвер. – Скажи, и я пристрелю их обоих.

Выстрел станет самоубийством, однако мне было все равно. Оба Вильгельма замерли передо мной в смятении, не смея вымолвить ни слова.

Наконец я оторвал взгляд от той, которая была для меня всем, и спросил:

– Чего вы хотите? По-настоящему хотите?

– Итак, вы одобряете нашу методику создания бомбы? – спросил Вильгельм Второй. – И считаете ее реализуемой?

– Я…

Это мгновение могло погубить нашу миссию, а с нею весь мир. Исписанная почерком Вильгельма Второго грифельная доска и диаграмма на ней, как две капли воды схожая с той, которую рисовал Дик Фейнман, заставили меня замереть на месте.