Текст книги "Бомба-свастика"
Автор книги: Джон Мини
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– Как дела? – спросил Феликс.
– Почему бы тебе не представить меня своему другу? Простая вежливость, но никак не флирт.
– Меня зовут Брэнд. – Я тоже прибег к псевдониму. – Джеймс Брэнд.
– А кроме того, он – известковая душа, – вставил Феликс. – Но в этом не виноват.
– Ах, как мило.
– Джеми, это миссис Оппенгеймер. Женщина протянула мне руку.
Некоторое время мы обменивались любезностями, а она указывала на интересных людей: «Это мой муж, которого молодежь зовет Оппи» – и жаловалась на скудость удобств в построенном на скорую руку городке.
– Но мы стараемся, – заключила она. – К тому же у нас важная миссия, и мы это осознаем.
Тут кто-то отвлек ее внимание, и, вежливо попрощавшись, дама отправилась дальше. Мы с Феликсом остались стоять, а несколько наиболее энергичных мужчин закружились в танце с собственными женами под музыку Гленна Миллера. У себя дома они бы сейчас пели о том, как вывесят свои стираные кальсоны на линии Зигфрида.
Для веселья было чересчур жарко. И я ощутил облегчение, когда Феликс взял меня под руку и повел к занавешенной двери мимо Фейнмана и его поклонниц.
– …не надо так шутить, Дик, – говорила одна из красавиц. – Это гадко.
– Дамы, ничего личного, – ухмыльнулся Фейнман. – Вес любого человеческого тела на десять процентов состоит из бактерий. Любого тела, не только вашего' Они кишат внутри нас, обмениваются генетическим материалом…
Возмущенные охи. Смешки.
– Вы, Дик, воспринимаете мир в таком свете, – в разговор вступила тощая женщина, коротко прикоснувшаяся к колену Фейнмана, – каким его не видит никто другой.
Неужели только я один заметил тень, пробежавшую, в его глазах: мысль об умирающей жене?
– Но есть же красота в этом танце жизни, разве вы не видите? Можно понимать, как устроено все вокруг, и все же воспринимать мир эстетически.
– Угу. Просто вы не такой, как все мы.
– Не стану возражать. Все рассмеялись.
– Однако, – теперь уже разволновался Фейнман, – мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, иначе человек не мог бы образоваться из химических соединений, составляющих части двух людей – причем не находящихся в родстве, если только здесь нет никого из Кентукки – и слившихся воедино. Именно так получаются дети.
– Но, Дик, я думала…
Мы миновали их, а за дверью, в пустыне уже царила ночь.
Над головой по черному бархату были рассыпаны ослепительные серебряные звезды, каких никогда не увидишь в Англии. За нашими спинами раздался взрыв хохота.
– Все это заставляет нас понять, – буркнул Феликс, – насколько мы ничтожны. Наверное, человечество заслужило свое поражение.
Я оглянулся на теплый свет, на отдыхающих ученых. Неужели наше спасение действительно там?
– Напивается и флиртует? А почему нет?
Мы вышли на середину пыльной, освещенной лунным светом колеи, считавшейся здесь дорогой.
– А ты знаешь, – проговорил Феликс, – двое из них вычислили: если взорвется нуклеиновая бомба, реакция может распространиться на всю биосферу и за какие-то часы уничтожить всю жизнь на планете. Именно всю.
Я остановился.
– Шутишь?
– Нет.
– А Фейнман из этих двоих?
– О, нет. Он считает, что все сработает.
Поглядев вверх, я попытался представить, что именно эти далекие, горящие в бесконечной тьме, вечные звезды могут думать об эфемерных смертных созданиях, столь непринужденно планирующих собственное уничтожение. А умеют ли они, эти звезды, смеяться, умеют ли плакать от жалости? Или они просто ничего не заметят?
Уравнения испещряли пыльную доску, чередуясь с упрощающими диаграммами, которые Фейнман придумал исключительно для того, чтобы втолковать мне вещи, которые понимали только ведущие ученые планеты. Эйнштейновы матрицы возникновения являлись мерой базис-базисной и ген-генной взаимозависимости; гамильтонианы описывали эволюционное расширение в морфологическом фазовом пространстве…
А пульсирующая мигрень, начинавшаяся за моим правым глазом, упрямо распространялась все глубже и глубже.
– …а потом ты деполяризуешь бифланцевый конфабулятор и болтологический поток дестимблефицируется.
Записав половину этой абракадабры в перехваченный спиралью блокнот, я остановился:
– Э-э, что…
– У меня возникло чувство, – Фейнман уже ухмылялся, – что вы перестали следить за ходом объяснений.
Положив на стол авторучку, я потер лоб.
– Существует некоторая вероятность того, что вы правы, – признался я.
– Вы в этом не одиноки. Эйнштейн ненавидит квантовую эволюцию. Мстительно ненавидит.
– Но он хотя бы понимает ее.
– Я мог бы и не заходить настолько далеко. – Фейнман присел на ближайший стол (комната была оборудована на двадцать человек, однако он реквизировал ее для нашего собеседования), подбросил в воздух мелок и поймал его. – Теорию не понимает никто. Мы просто знаем, как ею можно пользоваться.
Я пристально глядел на ученого.
Фейнман обладал воистину магическим интеллектом. Все, что он объяснял, становилось очевидным, превращало меня в гения, и потоки энергии уже захлестывали мой разум.– Лишь впоследствии, в одиночестве размышляя над функционированием клетки, я пойму собственную ограниченность.
– Если вы объясните мне, зачем вам понадобилось знакомиться со всем этим, – произнес он осторожно, – мы сможем сосредоточиться на необходимом.
Разгласив цель моей миссии.
Однако Фейнман был прав. Я не сумею справиться с делом без крепкой и конкретной накачки фактами.
Вздох вырвался из моей груди.
– Я должен уметь, – я поглядел в сапфировое небо за окном, – с первого взгляда опознавать все теоретические выкладки, связанные с созданием нуклеиновой бомбы. Причем достаточно хорошо, чтобы отличить блеф от подлинной идеи… или от подлинной почти на сто процентов.
Озорной огонек в глазах Фейнмана погас.
– И вам нужно научиться этому быстро?
– Именно.
– Кошмар, – не сказал, а буквально выдавил он. – Ну, ладно. – Фейнман соскочил со стола и принялся энергично стирать с доски все написанные им уравнения. – Тогда беремся за работу.
– Вы понимаете…
– Я понимаю, где вы намереваетесь заниматься этим делом, мой друг. – Фейнман приподнял бровь. – Вы самый натуральный живой шпион, работаете в SOE и будете изучать планы врага in situ. Так сейчас выражаются на королевском английском?
– Примерно так.
Фейнман ухмыльнулся, но я заметил легкую тень, пробежавшую по его лицу.
– Ну тогда… – и с итонской полировкой усвоенного в Бронксе произношения он пожелал мне, – тогда истинно английской удачи тебе, старина.
Под железным цилиндром ангара было сумрачно и жарко. Накапливавшаяся по ходу тренировки усталость лишь увеличивала жару и духоту. Ударить ладонью-пяткой-локтем, сморгнуть с глаз соленый пот, увернуться.
– Жестче! – рявкнул Мешок Роджерс.
Запыхавшийся противник попытался схватить меня за запястье, однако наши тела сделались скользкими от пота (оливково-зеленые майки заметно потемнели), и движение его оказалось неточным. Я ударил соперника в подбородок, заставив отступить на шаг.
Мы не давали друг другу расслабиться и в итоге едва стояли на ногах, не в силах даже посмотреть друг на друга. Тогда Мешок объявил перерыв.
– Пять минут, – строго сказал он, пока мы хватали воздух ртами. В углу одного из рейнджеров выворачивало наизнанку.
Тут Мешок Роджерс нахмурился, поглядев через мое плечо. Я обернулся.
Рослый бритоголовый замахнулся кулаком.
– Перехвати! – скомандовал Роджерс, рассчитывая, что невысокий партнер заблокирует удар здоровяка. Однако движение вышло слишком сильным и быстрым, и коротышка не сумел остановить его…
– Черт, – пробормотал Мешок.
…и кулак рослого нанес обманчивый апперкот. Охнув, малыш свалился на землю.
Мешок шагнул вперед, но я оказался ближе.
– А по-моему, приятель, – протянул я, – ты принял неправильное решение.
Я не стал останавливаться.
– Ты что, сдурел? – вытаращил глаза бритоголовый.
Быстрым движением обеих рук я взял в захват его массивную руку и выполнил бросок. Он ударился коленями, в глазах вспыхнула боль.
– Капитан Ферберн считает такое движение нападением, – заметил я.
Мне-то было прекрасно известно, сколь пагубным для противника может оказаться кистевой бросок.
Я отвернулся, стараясь не смотреть на Роджерса, который тщетно пытался спрятать широкую улыбку. Мой партнер приподнял брови и присвистнул:
– Так ты действительно работал с…
Он замер в тот самый миг, когда я ощутил за спиной движение воздуха, пригнулся, повернулся на месте…
Громадная тень миновала меня. Мешок Роджерс выбросил вперед массивную лапищу, и рослый упал. И тут Мешок взлетел в воздух, соединив сапоги для убийственного, как конское копыто, удара…
– Не надо, Роджерс!
…Но в последний миг он развел ноги, и каблуки сапог ударили в мат с обеих сторон поверженного рейнджера, подняв облако пыли вместо ожидавшихся капель крови.
– А это, – ухмыльнулся Мешок, – так называемый вариант Эппдгейта.
Не столь давно невысокий и поджарый капитан Ферберн, демонстрируя свое боевое искусство представителям армии, забросил этакого медведя, откликавшегося на имя Рекс Эпплгейт, прямо на колени кого-то из старших офицеров.
На Эпплгейта это, во всяком случае, впечатление произвело. И теперь он возглавлял армейскую программу обучения элитных и разведывательных подразделений смертоносным боевым наукам – японским и китайским техникам рукопашного боя в манере шанхайской полиции.
А также, как слышал я, среди клиентов его числились неисправимые домоседы – сотрудники ФБР. Организация эта заранее тревожила себя мыслями о том, как она сумеет справиться с демобилизованными военнослужащими после окончания войны, если те будут обладать боевым искусством, не известным указанной службе. Посему они и взялись за дело. Нам в голодной Британии было пока не до размышлений о том, как обеспечить безопасность в мирное время.
– Неплохо, мистер Бренд, – хлопнул меня по плечу Мешок Роджерс, когда мы гуськом выходили из ангара, раскрасневшиеся и усталые.
– И ты неплохо выглядишь, Мешок.
Пересмеиваясь и обмениваясь грубыми шутками – в частности, насчет рослого парня, – группа повалила в душевую. Я отделился от них, направившись к своему дому.
Над головой сияло пустое утреннее небо, синее и безмятежное.
Неужели мы просто примитивные животные, всегда готовые пролить чужую кровь?
Но проходя по безлюдной и пыльной улице, еще тихой перед началом рабочего дня, я думал о том, возможны ли вообще рациональные решения в мире, где изнеженные интеллектуалы, гордость цивилизации, со своими досками и мелом, со своими исписанными блокнотами, способны изобрести оружие уничтожения куда более смертоносное, чем разрывающие артерию зубы, чем клинок, вспарывающий живот под грохот грязной битвы… где они могут вызвать вселенскую катастрофу с помощью разорванных цепочек ДНК и экоразрушения, терзая жизнь на расстоянии, но оставаясь при этом вдалеке от вони, ран и страха, вдалеке от грязного, кровавого и мерзкого дела убийства.
Феликс возвратился за два дня до моего отбытия только для того, чтобы попрощаться. Мы стояли на окраине временного, но сулившего изменить слишком многое городка, разглядывая едва посеревшее небо над просторами пустыни штата Нью-Мексико и не нуждаясь в словах.
Наконец настало время отъезда. Феликса ждал приземистый «форд», черно-зеленый панцирь которого покрывал слой пустынной пыли, за рулем сидел лохматый шофер.
– Путешествуешь в роскоши, – заметил я.
– Назад в Вашингтон, на штабную работу, – Феликс поднял левую руку, глянул вдаль из-под полированного крюка. – Именно этого я всегда и хотел.
– Справишься.
– Не сомневаюсь. Буду учить новобранцев. – Он вдруг ухмыльнулся. – Ну и хлебнут они у меня – из ушей польется.
– Ничего, они разберутся. Мы обменялись рукопожатием.
– А ты береги свою задницу, известковая душа.
– Сам не оплошай, старый фрукт.
Он забрался на заднее сиденье своего транспорта и кивнул мне на прощанье. Я провожал взглядом его «форд», пока машина не превратилась в черного жучка посреди марсианской красной пустыни.
Настала моя последняя ночь в Нью-Мексико. Полный смутного беспокойства, я шел по Мейн-стрит, превратившейся под лучами луны в серебро, а потом повернул налево, миновав помещение командира, потом Оппенгеймера…
Свет.
Я инстинктивно пригнулся. Луч фонарика, мелькавший изнутри за темным окном, вдруг исчез.
Грабитель? В конторе Оппи?
Главное – не спугнуть злоумышленника. Я аккуратненько, ступая с носка на пятку, подобрался к стене, потом к двери.
Дверная ручка повернулась без звука. Я осторожно вошел в дом и прикрыл за собой дверь, отгородившись ею от ночи.
В коридоре было темно. Пробираясь на ощупь, я подкрался к углу, заглянул за него. Это был не кабинет Оппи.
Взломщик последовал дальше. Фонарик его светил теперь из поперечного коридора. Тени зловещим образом перемешивались с тьмой, однако передо мной находилась самая обыкновенная аудитория…
– Интересно, – донесся до меня его голос, тихий, но вместе с тем прекрасно узнаваемый.
Какого черта здесь делает Фейнман?
Пожав плечами, я сжал кулаки и расслабил руки, а потом шагнул вперед, изготовившись нанести удар.
Но когда я остановился у двери и заглянул внутрь, Дик Фейнман, скрестив ноги, сидел на крышке стола и с дьявольски проказливой миной светил фонариком на черную доску, где не было написано ничего такого, что оказалось бы для него секретом.
Тут я вспомнил, что завтра ему предстояло присутствовать здесь на лекции Теллера, и на доске рукой Теллера заранее были выписаны нужные уравнения.
Я кашлянул.
– Готовитесь к утренним занятиям, мистер Фейнман?
Он вздрогнул, неторопливо улыбнулся и показал на уравнение.
– За ночь я могу решить его, – проговорил он, – на все про все у меня уйдет около трех часов. Я знаю, что Эд со своими дружками потратил на вывод без малого год. И если я предъявлю решение через десять секунд после начала лекции…
Беззвучно расхохотавшись, я покачал головой:
– Вам нет нужды кого-то потрясать.
– Знаю. Но надо же и развлекаться.
Спустя мгновение он соскользнул со стола и прикоснулся к моему плечу.
– Пойдемте.
Он первым вступил в темный коридор, словно не было ничего из ряда вон выходящего в том, что его ночью застали в чужом доме, на территории совершенно секретного военного объекта.
Я оказался прав в отношении того способа, которым он попал в кабинет Оппенгеймера. Пригнувшись к замку, Фейнман повозился с ним буквально секунду, а потом настежь распахнул дверь.
– Она же была заперта, не правда ли, Дик?
– Не слишком надежно.
– Слава Богу, что вы на нашей стороне.
Мне приходилось уже бывать в конторе Оппи, однако я не заглядывал в боковую комнату, которую открыл Фейнман. На полках стояли стеклянные демонстрационные ящики – и странные тени шевелились в них под лучом фонарика Фейнмана, – маленький лабораторный стол приютился в дальнем конце помещения.
– Образцы, – пояснил Фейнман. – Ничего не открывайте. Мы не в защитных комбинезонах.
– Что вы…
Судорожно сглотнув, я замер на месте, и тьма словно качнулась вокруг меня. Я против воли содрогнулся всем телом – будто бы нервами моими управлял кто-то извне. Я ничего не мог поделать с собой, оставалось только ждать, пока припадок закончится сам собой. Впрочем, много времени мне не потребовалось.
Передо мной была рука из стекла.
Именно такой она показалась мне: прозрачная, превосходно вылепленная, вплоть до костей, сухожилий и вен. В других ящиках располагались иные прозрачные члены человеческого тела, некоторые с фиолетовым оттенком – словно вырезанные из кварца.
– Консервирующая окраска, – пояснил Фейнман. – Иногда захожу взглянуть, просто чтобы напомнить себе о том, каким жутким делом занимаюсь.
Я покачал головой, пытаясь прогнать нахлынувшие воспоминания. Ни обработка морфием, ни долгие исповеди у святых отцов из SOE не могли вытеснить эту память.
– Что с вами, мой друг? Вам превосходно известна наша программа.
Я как агент спецслужб обучен хранить спокойствие на допросе, оставаться в чужой стране незамеченным вражьим оком. Но это… Осколки стекла, сверкающие на мостовой… Этого я никогда не забуду.
– Я был там, – шепнул я, не стыдясь выкатившейся на щеку слезы, – в Германии, во время Хрустальной Ночи.
– Великий Боже!
Я посмотрел Фейнману в глаза.
– Что-то в ту ночь я нигде не видел Бога.
Воспоминания, сделавшиеся неизгладимыми.
Тот, девятый ноябрьский день 1938 года выдался холодным. Я был в Равенсбрюке, впрочем, это неважно, ибо в ту ночь каждый город, поселок и деревня в Германии покорились дьявольской силе, подмявшей страну, все, кроме горстки людей, которым хватило отваги, дальновидности и порядочности выступить против этой силы.
Отряды СА приступали к своему делу в плотных шинелях поверх коричневых мундиров, но только сначала. По ходу ночи работа согревала их, выволакивавших евреев из домов, поджигавших еврейские предприятия, осквернявших насилием улицы, осененные гением Моцарта, Шопенгауэра, а о том, что творилось в спальнях еврейских домов, знали только запечатлевшиеся в памяти женские крики и рыдания.
Головорезы из СА были повсюду, и то, как они избивали обреченных, мог видеть всякий немец, выглядывавший из-за плотной шторы или осмеливавшийся выйти наружу, а инфекционные отряды СА разъезжали во взятых напрокат автомобилях и грузовиках. Те из них, кто опрыскивал несчастных, делали свое черное дело в защитных перчатках и колпаках, явным образом не веря в свою расовую чистоту, поскольку вирусные комплексы были гарантированно безвредными для лиц с подлинно арийским геномом.
Я лишь смотрел, не имея возможности противостоять насилию.
Опрысканные не успевали вскрикнуть, поскольку голосовые связки начинали кристаллизоваться одними из первых, как только охваченные ужасом легкие втягивали полный вирусов туман, обрекая своих обладателей на смерть. Когда развлечение близилось к концу, когда сопротивляющаяся плоть превратилась в стекло, а в емкостях кончилась жидкость, начались грабежи и поджоги. А потом, вкусив крови и вооружившись топорами и любым подручным материалом, они вернулись к оставшимся на улицах трупам, теперь превратившимся в стеклянные статуи, и занялись новым делом, взмахами своих орудий демонстрируя собственное решение Judenfrage, Еврейского Вопроса.
На следующий день, когда первые группы узников отправились на грузовиках в Дахау, я обходил улицу за улицей, вглядываясь и внимая, впитывая каждую деталь жуткого зрелища, хотя протестовала вся моя кровь, каждый нерв в моем теле стремился убраться подальше, забыть о том, что я стал очевидцем Хрустальной Ночи.
А на камнях мостовой, под жидкими лучами зимнего солнца искрились алмазами осколки.
Трансатлантический перелет в пассажирском чреве серого разведывательного дракона прошел в причудливых и тошнотворных снах – мне снились Дик и Мешок, а более всех Лаура – в странно мрачном, сюрреалистическом ландшафте… добрая улыбка превращалась в этом хаосе в насмешку, а введенное в кровь вещество перестраивало суточный ритм, растворяло меланин, возвращая коже присущую европейцу бледность.
Сопровождавший меня и сделавший инъекцию юный младший офицер SOE – неужели в эту организацию берут теперь даже школьников? – не промолвил ни слова во время моего краткого бодрствования.
Параноидальная жилка во мне протестовала против медицинской обработки, практически лишившей меня сознания, сделавшей неспособным защитить себя. Однако я находился не в пассажирском рейсе и не имел права отказываться.
Наконец я полностью очнулся, посмотрел сквозь прозрачную мембрану на ночное небо, на покрытые серебристыми барашками волны внизу и громко рассмеялся. Младшего офицера это встревожило, но я только мотнул головой, не желая делиться с ним воспоминанием.
Дик Фейнман провел меня к связистам около одиннадцати утра, сразу после того, как мы с рейнджерами закончили нашу «интеллектуальную» разминку. О том, что задумано нечто необычное, я мог догадаться по улыбкам дам. Как всегда, комнату заполняли блестящие черные нити, по которым двигались коммуникацион-пауки размером от булавочной головки до ногтя, их тораксы были раздуты с помощью молекулярно-кодированных жидкостей, носивших у инженеров название infopus.
И вот, при первом ударе часов внезапно произошел сдвиг фазы. По моей шее пробежали мурашки, когда половина пауков привстала на крошечных задних ножках и подняла передние в приветствии; я вдруг понял, что весь их строй образует кресты Юнион Джека, государственного флага Британии.
Дик тоже отдал мне честь и улыбнулся.
С такой же улыбкой я снова провалился в сон, не обращая внимания на нервные вибрации, исходившие от сопровождавшего меня юнца, понимая, что они могут означать только одно: течение дел ускорилось, и меня немедленно отправят за рубеж.
Оказавшись в Лондоне, я проскочил через Уайтхолл быстрее, чем вошедшая в поговорку доза «Слабительных солей Эндрю» через желудок. Окончательный инструктаж почему-то проводился на Бейкер-стрит, и по прошествии всего двадцати минут я оказался на месте.
Хотя меня здесь превосходно знали, пришлось полностью пройти проверку на всех трех проходных, лежавших на пути к сердцу огромного кубического муравейника. Здание, прежде служившее штаб-квартирой корпорации «Маркс amp; Спенсер», теперь более интересовавшейся работой над кодами, чем продажей шерстяных свитеров, все еще сохраняло атмосферу деловитой эффективности. Серый прямоугольный колосс был лишен окон (за исключением внешних помещений, где секретные работы не производились), и в этом бесконечном тождестве нетрудно было заблудиться.
– Флеминг? Ну как деда, старик?
– Понемногу, Лео. А ты, вижу, подыскал для меня подходящее дельце?
– Гарантированное и надежное.
– С возвратом вложенного капитала? Мы оба расхохотались.
Однако речь пошла о кодах и шифрах; инструктировал меня перед заданием нервного вида офицер в массивных очках и с зализанными назад волосами. Темный, не по размеру костюм болтался на его тощих плечах.
Я не был знаком с ним лично, однако знал, что фамилия его Тернер. Агенты внешней разведки говорили о нем как 6 человеке, наделенном потрясающим интеллектом. При планировании операций он уделял стадии возвращения своих людей столько же внимания, сколько и фазе внедрения. За это его любили.
Однако мне было известно и то, что командование использовало Тернера весьма экономно, прибегая к его участию лишь в тех чрезвычайно рискованных проектах, где возможная выгода перевешивала вероятную опасность, с точки зрения штабных аналитиков Уайтхолла.
Он выглянул из кабинета в приемную:
– Я уже готов принять вас, старина.
– Очень любезно с вашей стороны. – Я последовал за Тернером в лишенную окон комнатку и сел возле стола. – Льюис продержал бы меня под дверью минут пятнадцать – просто для того, чтобы напомнить, кто здесь босс.
– Так, – Тернер снял очки, в которых, на мой взгляд, не нуждался, протер их широким шелковым галстуком и водрузил на прежнее место. – Вы ведь закончили Харроу.[7]
– Однако вы-то учились в Итоне.
– Не совсем так. В классической мужской школе Барнсли. По стипендии, – добавил он с лукавой улыбкой.
Я подумал о том, что сотворил бы Фейнман на том минном поле, которым является наша всемогущая, но бессовестная классовая система.
– Вы обманываете меня, – сказал я Тернеру, надеясь, что он воспримет мои слова как комплимент.
– Начнем с языка. – Приступая к делу, он сплел пальцы. – Вы достаточно свободно владеете польским?
Мое личное дело лежало перед ним закрытым.
– Так себе.
– Вам не придется выдавать себя за местного уроженца, – заверил меня Тернер. – По документам вы будете немцем, и я уверен, что язык не составит для вас проблемы. Вы умеете различать местные диалекты?
Я кивнул, понимая, что подлинный инструктаж еще впереди.
– Очень хорошо. – Тернер выложил рядком несколько больших глянцевых черно-белых фотоснимков: темный лес, серое, как сланец, побережье, крутые волны. – Здесь вам предстоит работать. Балтийское море. Вам нужны эти люди.
Их было двое, фотографии три. Четкие портреты мужчин в официальных костюмах с галстуком-бабочкой; как я понял, двое ученых. Классические арийские профили.
– Кодовые обозначения – Вильгельм Первый и Вильгельм Второй, – сказал Тернер. – Фамилии их окутаны государственной тайной рейха, однако имена действительно одинаковы. А на фотографиях, как можно понять, мы видим результаты пластической операции.
– Окончательные? – Мне необходимо было знать, не прибегли ли они еще к одному вмешательству.
– Надеюсь. Оба они слишком заняты, чтобы выкроить время на дополнительную операцию.
На третьем фото, снятом на аэродроме на фоне эскадрильи драконов, Вильгельм Второй находился на заднем плане группы, в центре которой располагался Герман Геринг. Хотя фигура ученого пряталась за остальными, его черный эсэсовский мундир нельзя было не заметить.
– Почему их двое? – спросил я, понимая, что это удваивает риск.
Заливистые свистки. Отзвуки мужских голосов, гуляющие в переулках. И лай собак-убийц.
Я постарался прогнать воспоминание.
– Этот, – Тернер указал на Вильгельма Второго, – проектирует то, что в авиации зовут полезной нагрузкой. Его институт в Берлине занят той же работой, что и наши друзья в Нью-Мексико.
– Вы посылаете меня в Берлин?
Взгляд его серых, как мутная вода, глаз остановился на мне, и я подумал было, что волнение Тернера способно сорвать еще не начавшееся задание.
– Проникновение и уход из этого города займут слишком много времени, – ответил он ровным тоном. – Не говоря уже о прочих трудностях. Вильгельм Первый разрабатывает нимфокластерных драконов дальнего радиуса действия в генетически изолированном исследовательском институте на острове Узедом.
– Хорошо. Пусть будет Балтика. Вдох. Выдох. Сохраняй спокойствие.
– А этот парень, Вильгельм Второй – Вилли Цвай, как у нас его начали называть – похоже, вступил с нами в контакт. Полагаю, в порядке страховки, на тот случай, если Германия проиграет войну. В настоящее время он, видимо, считает, что вероятность этого весьма мала.
В данный момент большая часть нацистов не сомневается в своей окончательной победе.
– Так мы не знаем наверняка, кто вступил с нами в контакт? – Вопрос этот был для меня важен.
– Не совсем. Польская разведка уже извещала нас о существовании этой исследовательской базы. – Тернер постучал по фотографии леса. – СС могли заметить действия разведчиков-партизан и подстроить ловушку.
– Великий Боже!
– Если бы я считал этот сценарий вероятным, – в голосе его прозвучал холодок, – я не посылал бы вас. Это вам ясно?
– Ясно.
– Вилли Цвай намеревается приехать на базу из Берлина. И я надеюсь, что вы и ваша группа встретитесь с тем Вильгельмом, который отправил сообщение…
– Контакт был произведен через третье лицо?
– Конечно. Но из содержания следует, что инициатива исходит либо от Вильгельма Первого, либо от Вильгельма Второго: переданная нам информация может быть известна только этим людям.
О деталях спрашивать незачем. Если бы они имели отношение к делу, Тернер сам бы сказал мне.
Он перечислил возможные сценарии; ни один из них не сулил мне ничего приятного. Худший вариант заключался в том, что проект мог оказаться незавершенным или фиктивным, и передо мной была открыта ловушка, предназначенная для лица, обладающего достаточными познаниями, чтобы с беглого взгляда опознать работы по созданию нуклеиновой бомбы.
– Это все, – сказал он наконец. – А теперь Томас Кук позаботится об остальном.
Официально этот отдел именовался «Обмундирование, транспорт и вооружение», однако мы называли его Агентством Кука, потому что оттуда нас посылали в экзотические края, где можно было познакомиться с интересными людьми и при удаче избежать необходимости убивать их.
К счастью, и мы возвращались – достаточно часто.
– Большое спасибо. Сразу же, как прибуду на место, пришлю вам открытку.
Я вновь набрал коммутатор.
– Уайтхолл, сорок один – девяносто восемь, – сказал я телефонистке.
И вновь мне ответили только долгие гудки.
Прежде чем я оставил Бейкер-стрит, Лео назначил мне встречу. Он ожидал меня на пересечении двух лишенных окон коридоров, которыми я должен был проследовать к выходу, и, ухмыляясь, выслушивал, как одетый в мундир сержант давал наставления потерявшейся медсестрице, которая мило хмурилась, с трудом разбирая шахтерский акцент шотландца.
– Вот что, милашка, первым делом ты свернешь налево…
– Пойдем, – проговорил Лео, – тебе надо еще кое-кого повидать. Мы вошли в его кабинет, однако там оказалось пусто. Лео удивил
меня тем, что нахлобучил сомнительного вида фетровую шляпу, а потом влез в пальто.
– Идем к Виктории[8].
– И как она поживает?
– Когда только, Флеминг, ты наконец повзрослеешь?
Пока мы шли по Бейкер-стрит, я подумал, что производители мешков для песка процветают – если судить по грязным штабелям возле каждого окна и двери. Я посмотрел вверх: на чистое небо накатывала сливочно-серая туча. Дождь будет кстати.
– А как поживают твои медсестрицы, Лео?
– Число вторичных посылок резко уменьшилось.
Агенты благословляли его за это. Рентгеновский контроль на пропускных пунктах, споровые туманы и естественные опасности часто уродовали криптоциты, переносимые птицами или курьерами под ногтями. И если командам Лео удавалось выделить из поля отчасти рэндомизированную базовую последовательность, а по сути дела дешифровать код, которым агент пользоваться не намеревался – это избавляло нас от повторного путешествия, почти до нуля снижало вероятность попасть в плен.
– Итак, кого же нам предстоит увидеть?
– Обещаю, этот человек понравится тебе.
Вечерело, становилось прохладно, и, свернув на улицу Виктории, мы пошли резвее. Потом мы остановились напротив Вестминстерского собора, перед его радующей глаз смесью красно-кирпичного и серого цветов и рвущейся ввысь двуцветной башней. Лео направился через дорогу, я последовал за ним.
Внутри собор казался почерневшим от сажи, мрачным и впечатляющим. Следуя за Лео, я вошел в какую-то укромную боковую дверцу, кивнул встретившемуся священнику и поднялся по скрипучей деревянной лестнице. Оказавшись на самом верху, Лео постучал в дверь.
– Это я.
– Раз ты, входи.
За дверью находился небольшой, обшитый дубовыми панелями кабинет, все полки были плотно заставлены книгами. Из-за письменного стола навстречу нам поднялся рыжеволосый человек.
– Это Джек, – представил Лео, обращаясь ко мне. – Заранее предупреждаю: он иезуит. Поэтому не начинай никаких споров, проиграешь.
Я с улыбкой протянул руку:
– Не буду. Как поживаете, святой отец?
– Джек. Прошу вас.
Лео окинул взглядом книжные полки:
– Лучшего генетика у нас нет.
– Есть. – Джек указал мне на деревянное кресло. – Ты слишком скромничаешь, Лео.
– Не думаю. Мне хотелось бы обратиться к тебе за помощью в одном вопросе…
И поскольку они немедленно погрузились в беседу относительно свойств фагопереносимых рэндомизаторов, я подошел к полкам, которые только что рассматривал Лео. Над полками возле изображения Святого Сердца висело небольшое простое распятие. А под ними были плотно притиснуты друг к другу корешки: Уоллес «Происхождение человека», Шредингер «Волны жизни», сочинение Гиббона «Упадок и падение Римской империи». И все, что написал Иммануил Кант – в оригинале. «Анатомия» Грея. «Левиафан» Гоббса. Тонкий томик «Эмергенических преобразований» Римана. «Князь» Макиавелли, на английском и итальянском языках. И «Тарзан» Эдгара Раиса Бэрроуза.[9]
