Текст книги "Команда Смайли"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА 24

Спалили Ловкача-Тони, как прозвала Григорьева «наружка» – и впоследствии это вошло в мифологию Цирка, – в результате на редкость удачно проведенной операции, когда и время было выбрано подходящее и подходящая проведена подготовка. Все участники операции с самого начала знали, что проблема состоит лишь в том, чтобы подловить Григорьева, когда он один, и через несколько часов вернуть в нормальную жизнь. Однако к уик-энду, последовавшему за изучением банка на Тунплатце, тщательные изыскания времяпрепровождения Григорьева еще не привели к заключению, когда же наступит такой момент. Придя в отчаяние, Скордено и де Силски, заплечных дел мастера Тоби, уже подумывали, а не выкрасть ли его по пути на работу, хотя дом Григорьева от посольства отделяют всего несколько сот метров. Тоби сразу зарубил эту схему. Одна из девочек предложила выступить приманкой: а что, если она попросит Григорьева подвезти ее? Ее альтруизм вызвал всеобщее восхищение, но практически ничего не давал.

Главная проблема состояла в том, что Григорьев постоянно находился под двойной охраной. Не только со стороны сотрудников службы безопасности посольства, но и со стороны жены. «Наружка» не сомневалась, что жена подозревала Григорьева в нежных чувствах к Наташе. Их предположения подтвердились, когда специалисты Тоби сумели подключиться к коробке телефонной связи на углу улицы. За один день Григорьева звонила мужу не меньше трех раз без всякой видимой причины, кроме желания удостовериться, что он действительно в посольстве.

– Джордж, эта женщина – настоящее чудовище, – возмутился Тоби, узнав об этом. – Любовь – что ж, это в порядке вещей. Но превращать человека в свою собственность – это я решительно осуждаю. Для меня это вопрос принципиальный.

Единственным зазором в расписании Григорьева являлась поездка по четвергам в гараж, когда он устраивал проверку своему «мерседесу». Если такому опытному специалисту по машинам, как Канадец-Билл, удастся в среду вечером как-то подпортить мотор – так, чтобы он работал, но еле-еле, – тогда можно выкрасть Григорьева из гаража, пока он ждет устранения дефекта. Правда, в этом плане содержалось множество неизвестных. Даже если все удастся, как долго смогут они продержать Григорьева? Кроме того, по четвергам Григорьев должен вовремя возвращаться домой, чтобы встретиться со своим курьером Красским. Тем не менее они располагали только этим одним-единственным планом – и, в общем, не самым удачным, хоть и лучше остальных, заключил Тоби. И они стали с волнением ждать, когда же пройдет пять дней, в то время как Тоби с руководителями групп разрабатывал запасные варианты на случай неудачи: всем выписаться из отелей и упаковать вещи; постоянно носить при себе документы и деньги; радиооборудование уложить в коробки, отнести в сейф одного из главных банков и оставить там на фамилию какого-нибудь американца, с тем чтобы, если что и обнаружится, все указывало на Кузенов, а не на Цирк; никаких собраний, кроме переговоров по радиотелефону при передвижении по улице, причем частоту следует менять каждые четыре часа. Тоби заверил, что знает швейцарскую полицию, он здесь уже не раз устраивал охоты. «Если шарик лопнет, – пояснил он, – тогда чем меньше его мальчиков и девочек попадут под допрос, тем лучше».

– Я хочу сказать, слава Богу, что швейцарцы нейтральны, понимаете, что я хочу сказать.

В качестве некоторого утешения – и для поднятия духа «наружки» – Смайли и Тоби решили вести слежку за Григорьевым на протяжении всех дней ожидания. Пусть наблюдательный пост на Бруннадернрайн действует круглые сутки; патрулирование на машинах и мотоциклах следует усилить; всем находиться в состоянии полной готовности на случай, если Господь Бог в самый неподходящий момент поможет восторжествовать справедливости.

И Господь Бог помог: он послал в воскресенье идеальную погоду, сразу же все и разрешилось. К десяти утра создалось впечатление, что альпийское солнце спустилось с Оберланда, чтобы скрасить жизнь задыхающимся под гнетом тумана обитателям равнин. В «Бельвю палас», где по воскресеньям царила мертвая тишина, официант разложил салфетку на коленях Смайли. Он не спеша потягивал кофе и пытался читать субботнее издание «Геральд трибюн», как вдруг, подняв глаза, увидел перед собой старшего рассыльного Франца.

– Мистер Барраклоу, сэр, извините, телефон. Звонит некто мистер Ансельм.

Телефонные кабины находились в главном вестибюле, звонил Тоби, и употребление фамилии Ансельм означало, что дело срочное.

– Женевское бюро только что сообщило нам, что исполнительный директор находится в этот момент на пути в Берн.

Под Женевским бюро подразумевался наблюдательный пункт на Бруннадернрайн.

– Он с супругой? – уточнил Смайли.

– К сожалению, мадам вынуждена была поехать с детьми на экскурсию, – ответил Тоби. – Может быть, вы любезно согласитесь приехать в контору, мистер Барраклоу?

Конторой Тоби именовал павильон в декоративном саду близ ратуши. Смайли уже через пять минут ждал там. Внизу пролегало ущелье, текла зеленая река. Вдали под голубыми небесами величественно вздымались ввысь пики бернского Оберланда.

– Григорьев вышел из посольства один, в пальто и шляпе, пять минут назад, – сразу же сообщил Тоби Смайли. – Он направился в город пешком. Совсем как в то первое воскресенье, когда мы за ним наблюдали. Он приходит в посольство, а через десять минут отправляется в город. Он, безусловно, идет смотреть шахматный матч, Джордж. Что вы на это скажете?

– Кто с ним?

– Скордено и де Силски пешком, сзади едет машина и две машины впереди. Одна группа направляется сейчас к собору. Так мы идем, Джордж, или нет?

На мгновение Тоби почувствовал в поведении Смайли несоответствие моменту, которое возникало, когда операция начинала набирать обороты: сначала отбрасывается нерешительность, а затем появляется какое-то таинственное нежелание продвигаться вперед.

Он поднажал:

– Даем зеленый свет, Джордж? Или нет? Джордж, прошу вас! Сейчас вопрос решают секунды!

– А дом по-прежнему под наблюдением на случай, если Григорьева и дети вернутся?

– Абсолютно.

Смайли еще немного помедлил. Он взвешивал метод и возможность улова, и серая, расплывающаяся вдали фигура Карлы, словно манящий призрак, звала его.

– Что ж, зеленый свет, – скомандовал Смайли. – Да. Начали.

Не успел он договорить, как Тоби уже стоял в телефонной будке метрах в двадцати от павильона. «Сердце у меня работало как паровоз», – вспоминал он потом. Но глаза его при этом горели боевым огнем.

Впоследствии в Саррате даже воссоздали модель этой сцены, и время от времени руководство, вытаскивая ее на свет, рассказывало о том, как все происходило.

Старинный город Берн лучше всего представить себе в виде горы, крепости и полуострова – все вместе, как на модели. Между мостами Кирхенфельд и Корнхаус река Аар делает изгиб, и старый город гнездится внутри этого изгиба, он лезет вверх средневековыми улочками, пока не достигает великолепного собора поздней готики, который венчает гору и является славой города. Рядом с собором, на той же высоте, находится платформа, с южной оконечности которой бесстрашный посетитель может смотреть вниз, где под скалой, отвесно падающей с высоты в сотню футов, пенится и клубится река. Это место словно специально создано для самоубийц, да и наверняка не один человек покончил там жизнь. Здесь, согласно народному преданию, некий глубоко верующий упал с лошади и, пролетев вниз с такой страшной высоты, благодаря Господу Богу не разбился, тридцать лет потом служил церкви и мирно умер в преклонных летах. Остальная же часть платформы – место вполне безопасное, со скамейками под декоративными деревьями и с площадкой для детских игр, а в последние годы – и для игры в шахматы. Шахматные фигуры высотой в два фута и более передвигаются довольно легко, но в то же время достаточно устойчивы, чтобы противостоять порывам южного ветра с окрестных гор. Они тоже воссозданы на модели.

К тому времени, когда туда прибыл Тоби Эстерхейзи, неожиданно выглянувшее солнце вытащило на улицу небольшую, но плотную группу любителей шахматной игры, все они стояли или сидели вокруг расчерченной квадратами площадки. А в центре группы, всего в шести шагах от того места, где остановился Тоби, стоял, забыв обо всем окружающем, советник (торговый) Антон Григорьев из Советского посольства в Берне, сбежавший с работы и от семьи, и увлеченно наблюдал сквозь стекла очков за каждым ходом игроков. Позади Григорьева застыли Скордено и де Силски и следили за ним. Игроки были молодые, бородатые и легкомысленные – если не студенты, то, безусловно, жаждавшие быть принятыми за таковых. И они прекрасно сознавали, что сражаются на публике.

Тоби и раньше уже бывал рядом с Григорьевым, но никогда еще внимание русского не было так сосредоточено на чем-то. Со спокойствием, предшествующим неминуемой схватке, Тоби внимательно оглядел его и понял, что ранее сложившееся у него мнение верно: Антон Григорьев – не оперативник. Столь всецело поглощенным, столь откровенно не скрывающим своих чувств при каждом сделанном или предполагаемом ходе мог быть лишь человек наивный, который никогда не выжил бы в условиях вечной внутренней борьбы в Московском Центре.

Еще одной удачей оказался внешний вид Тоби. Из уважения к воскресному для бернцев дню он надел темное пальто и черную меховую шапку. Поэтому в этот решающий момент выглядел так, как хотел бы выглядеть, если бы заранее спланировал все до последней детали: солидный мужчина, отдыхающий в воскресный день.

Тоби бросил взгляд на соборную площадь. Машины стояли, где надо.

Раздался взрыв смеха. Один из бородатых игроков схватил королеву и, делая вид, будто ему не под силу ее тяжесть, прошел, пошатываясь, несколько шагов и со стоном опустил ее. Лицо Григорьева потемнело, он насупился, обдумывая неожиданный ход. По знаку Тоби Скордено и де Силски встали по бокам Григорьева, так что Скордено даже толкнул плечом свою «дичь», но Григорьев и внимания не обратил. Восприняв это за сигнал, «наружники» Тоби начали просачиваться в толпу, образуя позади де Силски и Скордено второй эшелон. Тоби не стал больше ждать. Он подошел к Григорьеву и с улыбкой приподнял шляпу. Григорьев тоже улыбнулся в ответ – правда, не очень уверенно, как отвечают коллеги дипломату, которого плохо помнят, – и, в свою очередь, приподнял шляпу.

– Как поживаете, советник? – спросил Тоби по-русски, слегка насмешливым тоном.

Окончательно сбитый с толку Григорьев сказал: «Спасибо, хорошо».

– Надеюсь, вы получили удовольствие от маленькой экскурсии, которую совершили в пятницу, – продолжил Тоби все тем же небрежным, но очень спокойным тоном и взял Григорьева под руку. – По-моему, старинный городок Тун недостаточно оценен членами нашего почтенного дипломатического сообщества. С моей точки зрения, его следует всячески рекомендовать – он заслуживает внимания как своей стариной, так и банками. Вы со мной согласны?

В конце этого вступительного слова, достаточно длинного и достаточно настораживающего, Григорьев оказался на краю толпы. Скордено и де Силски уже стояли сзади.

– Меня зовут Курт Зибель, майн герр, – объявил Тоби Григорьеву на ухо, продолжая держать его под руку. – Я главный контролер бернского Стандарт-банка в Туне. У нас есть некоторые вопросы касательно счета доктора Адольфа Глазера. Вы правильно поступите, если сделаете вид, будто знаете меня. – Они не спеша вышагивали бок о бок. Позади неровной линией следовала «наружка», словно игроки в регби, расставленные для внезапного броска. – Пожалуйста, не волнуйтесь, – продолжал Тоби, считая шаги. – Если вы могли бы уделить нам часок, майн герр, я уверен, мы сможем все уладить, не внося треволнений в ваши домашние или профессиональные дела. Прошу вас.

Для секретного агента стены между безопасностью и крайне рискованной ситуацией почти не существует, это тончайшая пленка, которая может лопнуть в одну секунду. Можно вести человека годами, постепенно подготавливая его к переходу. Но сам переход – «Вы согласны или не согласны?» – является скачком либо в провал, либо в победу, и Тоби на мгновение подумалось, что он смотрит в лицо поражению. Григорьев наконец остановился и, повернувшись, уставился на него. Бледный, как тяжелобольной человек. Он вздернул подбородок и открыл было рот, чтобы возмутиться. Дернул руку, пытаясь высвободиться, но Тоби держал крепко. Скордено и де Силски стояли поблизости, но до машины оставалось еще добрых пятнадцать метров, а это, по понятиям Тоби, расстояние немалое, если придется тащить такого крупного мужчину. Пока же, повинуясь инстинкту, Тоби ни на минуту не умолкал.

– Есть некоторые нарушения, советник. Серьезные нарушения. У нас есть досье на вашу персону, картина создается весьма неприглядная. Стоит мне только передать его швейцарской полиции, и уже никакие дипломатические протесты в мире не защитят вас от весьма неприятного преследования – едва ли стоит упоминать, какие последствия это может иметь для вашей профессиональной карьеры. Так что прошу вас. Я сказал – прошу вас.

Григорьев продолжал стоять неподвижно. Казалось, он пребывал в нерешительности. Тоби потянул его за рукав, но Григорьев стоял как скала и, похоже, не замечал оказываемого на него давления. Тоби сильнее подтолкнул его, Скордено и де Силски придвинулись, но Григорьев упорствовал с силой обезумевшего человека. Рот его раскрылся, он глотнул слюну, тупо глядя на Тоби.

– Какие нарушения? – выдавил он наконец. Только его тон и тихий голос давали основания надеяться. Плотное же тело решительно не желало сдвинуться с места. – Кто такой этот Глазер? – все с тем же недоумением хриплым голосом справился он. – Я не Глазер. Я дипломат. Григорьев. Счет, о котором вы говорите, открыт по всем правилам. Будучи советником торгового представительства, я пользуюсь иммунитетом. И имею право открывать счета в иностранных банках.

Тоби сделал свой единственный выстрел. «Деньги и девушка, – говорил ему Смайли. – Деньги и девушка – это наши единственные козырные карты».

– Есть еще одно деликатное обстоятельство, майн герр, – ваш брак, – как бы нехотя продолжал Тоби. – Должен сказать, ваше распутное поведение в посольстве ставит под угрозу ваш домашний очаг.

Григорьев вздрогнул и пробормотал: «Банкир» – то ли с недоумением, то ли с насмешкой, так и осталось неизвестным. Он закрыл глаза и снова повторил это слово – на сей раз, по мнению Скордено, вместе с грязным ругательством. Но сделал шаг к машине. Задняя дверца ее была открыта. Позади стояла другая машина. Тоби нес какую-то ерунду насчет неуплаты налога с процентов, полученных со счетов в швейцарских банках, но он знал, что Григорьев его не слушает. Де Силски проскользнул вперед и залез на заднее сиденье, Скордено подтолкнул к нему Григорьева, затем сел рядом и захлопнул дверцу. Тоби занял место пассажира; за рулем сидела одна из девочек Майнерцхаген. Тоби по-немецки сказал ей, чтобы она не спешила и ради Бога помнила, что сегодня в Берне воскресенье. «Никакого английского при Григорьеве», – предупредил его ранее Смайли.

Недалеко от вокзала Григорьев, должно быть, передумал, так как произошла легкая потасовка, и когда Тоби взглянул в зеркальце заднего вида, то увидел искаженное от боли лицо Григорьева, который обеими руками держался за низ живота. Они направились на Лэнггассштрассе, длинную унылую улицу за университетом. Как только они остановились у многоквартирного дома, дверь подъезда отворилась. На пороге стояла тощая экономка. Это была Милли Маккрейг, ветеран Цирка. При виде ее улыбки Григорьев приостановился, и теперь все решала скорость, а не прикрытие. Скордено выскочил на улицу, схватил Григорьева за руку и чуть не вывихнул ее; де Силски, должно быть, снова его ударил, хотя потом клялся, что это получилось случайно, ибо Григорьев согнулся пополам, и Скордено с де Силски перенесли его как невесту через порог и втащили в гостиную. Смайли сидел в уголке и ждал их. В комнате господствовали коричневый ситец и кружево. Дверь закрыли, и похитители позволили себе расслабиться. Скордено и де Силски громко расхохотались от облегчения. Тоби снял свою меховую шапку и вытер пот.

– Тихо! – произнес он, призывая к тишине.

Его помощники мгновенно повиновались.

Григорьев потирал плечо, казалось, безразличный ко всему, кроме боли. Смайли, изучавший его, увидев этот жест, успокоился: Григорьев подсознательно этим сигнализировал, что принадлежит к тем, кто привык проигрывать. Смайли вспомнил Кирова, его неумелый подход к Остраковой, его старания завербовать Отто Лейпцига. Он смотрел на Григорьева и видел перед собой неистребимую посредственность: это сказывалось в новом, но неудачно выбранном полосатом костюме, который лишь подчеркивал его тучность; в дорогих сердцу серых туфлях с дырочками для вентиляции, но слишком узких и неудобных; в фатовато уложенных волосах. Все эти никчемные, мелкие проявления тщеславия указывали, по мнению Смайли, на стремление стать величиной, чего, как он знал – и знал сам Григорьев, – ему никогда не достичь.

«В прошлом – педагог, – вспомнил Смайли бумагу, которую дал ему прочесть Эндерби „У Бена“. – Похоже, отказался от преподавания в университете ради более привилегированного положения чиновника».

«Хватает, что плохо лежит, – сразу определила бы Энн его сексуальные возможности. – Забудь о нем».

Но Смайли забыть не мог. Григорьев на крючке, и в распоряжении Смайли всего лишь несколько мгновений, дабы решить, как лучше тащить эту рыбу. В очках со стеклами без оправы, с двойным подбородком. От его смазанных маслом волос исходил запах лимона. Потирая плечо, он принялся оглядывать своих похитителей. Пот крупными каплями стекал по его лицу.

– Где я? – резко спросил он, игнорируя Смайли и решив, что руководит тут Тоби. Голос его прозвучал хрипло, затем сорвался на фальцет. Он говорил по-немецки со славянским акцентом.

«Три года в качестве первого секретаря (Торговое представительство), Советская миссия в Потсдаме, – вспомнил Смайли. – Никаких видимых связей с разведкой».

– Я требую, чтобы мне сказали, где я. Я советский дипломат высокого ранга. Я требую, чтобы мне немедленно дали возможность переговорить с моим послом.

Он продолжал потирать поврежденное плечо и от этого казался менее возмущенным.

– Вы меня выкрали! Я нахожусь здесь против воли! Немедленно отвезите меня в посольство, а не то разразится серьезный международный скандал!

Григорьев занимал сцену, но не мог заполнить ее. «Только Джордж будет задавать вопросы», – проинструктировал ранее свою команду Тоби. Только Джордж будет отвечать на них. Но Смайли сидел неподвижно, как гробовщик, – ничто, казалось, не способно нарушить это его состояние.

– Вам нужен выкуп? – обратился Григорьев. Его, видимо, вдруг поразила страшная мысль. – Вы террористы? – вдруг прошептал он. – Но если вы террористы, то почему не завязали мне глаза? Почему позволяете мне видеть ваши лица? – Он посмотрел на де Силски, потом на Скордено. – Вы должны скрывать свои лица. Скрывать! Я не хочу вас знать!

Все по-прежнему молчали, и Григорьев, ударив пухлым кулаком в раскрытую ладонь, дважды выкрикнул:

– Я требую!

Тогда Смайли с видом сожаления раскрыл на коленях блокнот, как сделал бы, наверное, Киров, и издал легкий, церемонный вздох.

– Вы – советник Григорьев из Советского посольства в Берне? – протянул он нуднейшим голосом.

– Да, Григорьев! Я Григорьев! Да, я именно Григорьев! А вы кто будете? Аль-Капоне? Кто вы? С какой стати вы держитесь со мной как комиссар?

Слово «комиссар» как нельзя больше подходило сейчас к Смайли: он держался с тупым безразличием.

– В таком случае, советник, поскольку времени у нас в обрез, я должен просить вас изучить фотографии, которые лежат на столе позади вас, – продолжил Смайли все тем же унылым тоном.

– Фотографии? Какие фотографии? Как вы можете обвинять в чем-то дипломата? Я требую, чтобы вы немедленно дали мне возможность переговорить с послом!

– Я бы рекомендовал вам, советник, сначала посмотреть фотографии, – угрюмо произнес Смайли на стандартном немецком. – А когда вы их посмотрите, звоните по телефону кому угодно. Прошу вас начать слева, – посоветовал он. – Фотографии разложены слева направо.

«У шантажируемого человека проявляются все наши слабости, – подумал Смайли, исподтишка наблюдая за тем, как Григорьев передвигается вдоль стола, словно изучая еду, расставленную на буфете во время дипломатического приема. – Шантажируемым может стать любой из нас, кто застрял в двери, пытаясь вырваться из западни». Смайли сам разложил фотографии: он представил себе, что будет происходить в мозгу Григорьева при виде этой череды бед. Вот Григорьевы остановили свой «мерседес» возле банка. Вот Григорьева, как всегда, с недовольным, насупленным лицом сидит одна в машине, крепко держа руль на случай, если кто-то попытается его отнять. Вот Григорьев и Крошка Наташа, снятые издали, сидят рядышком на скамейке. Вот Григорьев в банке – несколько фотографий, и в заключение роскошный снимок, сделанный через плечо, как Григорьев подписывает чек, и на линии над его подписью четко значится: Адольф Глазер. Вот Григорьев с весьма смущенным видом въезжает на велосипеде в санаторий, а Григорьева снова сидит с сердитым видом в машине, на этот раз у сарая Гертша, и велосипед ее по-прежнему покоится на крыше машины. Но больше всего внимание Григорьева, как заметил Смайли, задержалось на неясной фотографии, сделанной издалека девицами Майнерцхаген. Качество снимка оставляло желать лучшего, но две головы в машине, слившиеся в поцелуе, оказались вполне узнаваемы. Одна из них принадлежала Григорьеву. Другая, прижавшаяся к нему жадным поцелуем, Крошке Наташе.

– Телефон в вашем распоряжения, советник, – спокойно произнес Смайли, видя, что Григорьев затаил дыхание.

А Григорьев так и застыл над последним снимком и, судя по выражению его лица, пребывал в полном отчаянии. «Они не только раскрыли его, – пронеслось в голове Смайли, – они лишили его романтической любви, которую дотоле он хранил в тайне, а теперь она стала всем известна и до нелепости пошла».

Все так же угрюмо и официально Смайли принялся излагать требования, которые Карла назвал бы «оказанием давления». «Другие люди, проводя этот допрос, предложили бы, – высказался Тоби, – Григорьеву выбор, тем самым неизбежно вызвав в нем свойственное русским упорство и склонность к самоуничтожению, то есть, – сказал он, – те самые импульсы, которые могли привести к катастрофе. Другие, – утверждал Тоби, – грозили бы, повышали бы голос, устроили бы спектакль, даже прибегли бы к применению физической силы. Но Джордж, – заключил он, – никогда. Джордж вел себя как скромный чиновник, и Григорьев – подобно Григорьевым во всем мире – воспринимал его как неизбежность, как рок. Джордж вообще не оставил Григорьеву выбора, – рассказывал Тоби. – Джордж спокойно довел до его сведения, что выбора у него нет».

– Важно, советник, учесть, – Смайли словно объяснял требования налоговой инспекции, – какое впечатление произведут эти фотографии в тех местах, где их вскоре станут изучать, если ничего не будет предпринято для того, чтобы этому помешать.

Во-первых, швейцарские власти, которые явно взбеленятся, узнав, что аккредитованный дипломат злоупотреблял швейцарским паспортом, не говоря уже о серьезных нарушениях банковских законов, – сказал Смайли. – Швейцарцы заявят официальный протест в самых сильных выражениях, и Григорьевых на другой день вышлют в Москву, всех без исключения, и они никогда больше не получат поста за границей. А в Москве, – продолжал Смайли, – на Григорьева тоже не очень хорошо посмотрят. Руководству Министерства иностранных дел не слишком понравится его поведение «как в личной, так и в профессиональной сферах». На этом карьера Григорьева закончится. Он станет изгоем в собственной стране, – подвел черту Смайли, – и его семья вместе с ним. Вся его семья.

– Можете представить себе, как будет бушевать Григорьева двадцать четыре часа в сутки на просторах далекой Сибири, – для вящего эффекта добавил он.

При этом Григорьев рухнул в кресло и схватился за голову, словно боялся, что она оторвется.

– И наконец, – добавил Смайли, поднимая глаза от блокнота, хотя всего лишь на миг, а что он там читал, прокомментировал Тоби, одному Богу известно, ибо страницы были разлинованы, но пусты, – и наконец, советник, следует также учесть, какое впечатление эти фотографии произведут на известные органы государственной безопасности.

Тут Григорьев выпустил из рук голову, извлек из верхнего кармана носовой платок и принялся вытирать лицо, но сколько его ни вытирал, пот по-прежнему катился градом. Так же неумолимо, как у Смайли в камере в Дели, когда он сидел напротив Карлы.

Заботясь лишь о том, чтобы с бюрократической точностью довести до сознания Григорьева неизбежное, Смайли снова вздохнул и аккуратно перевернул страницу блокнота.

– Скажите, советник, когда, вы думаете, ваша жена и ваше семейство должны вернуться с пикника?

Продолжая возиться с носовым платком, Григорьев, казалось, его не слышал.

– Григорьева с детьми отправились ведь сегодня на пикник в леса Эльфенау, – напомнил ему Смайли. – У нас есть к вам вопросы, но нам бы не хотелось, чтобы ваше отсутствие вызвало беспокойство у ваших домашних.

Григорьев убрал носовой платок.

– Вы шпионы? – шепотом спросил он. – Вы западные шпионы?

– Советник, лучше вам не знать, кто мы, – очень серьезно ответил Смайли. – Такая информация опасна. Когда вы выполните то, о чем мы вас попросим, вы выйдете отсюда свободным человеком. Заверяем вас в этом. Ни ваша жена, ни даже Московский Центр никогда ничего не узнают. Так что скажите мне, пожалуйста, когда ваша семья должна вернуться из Эльфенау… – Тут Смайли вынужден был прерваться.

Григорьев вдруг сделал нерешительную попытку удрать. Он поднялся и рванулся было к двери. Паули Скордено с его неспешными движениями не выглядел громилой, но он в два счета скрутил беглеца, даже прежде, чем тот успел сделать еще шаг, и осторожно, чтобы не осталось следов, опустил его в кресло. Григорьев издал еще один театральный вздох и в отчаянии всплеснул руками. Его тяжелое лицо покраснело и сморщилось, широкие плечи поднимались и опускались в такт потоку самоосуждения. Он говорил то по-русски, то по-немецки. Сначала с большим пылом проклинал себя, потом стал проклинать свою мать, свою жену, свое невезение и свою несостоятельность в качестве отца. Надо было ему сидеть в Москве, в министерстве торговли. Не надо было поддаваться на уговоры своей дуры-жены, которой захотелось чужеземных платьев и музыки и всяких привилегий, – сидел бы себе в Москве и преподавал. Ему давно следовало развестись с ней, но жалко детей, дурак он и клоун. Это его следовало бы запереть в сумасшедший дом, а не девчонку. Когда его вызвали в Москву, ему следовало сказать «нет», следовало не поддаваться давлению, сообщить обо всем по возвращении послу.

– Ох Григорьев! – воскликнул он. – Ох Григорьев! Какой же ты слабак, какой слабак!

Затем последовала тирада против конспирации. Конспирация стала его анафемой: несколько раз на протяжении своей карьеры он был вынужден сотрудничать с ненавистными Соседями в той или иной безумной затее, и всякий раз дело кончалось провалом. Разведчики – они преступники, шарлатаны и идиоты, масоны, чудовища. И почему русские их так обожают? Ох, эта роковая тяга к секретности в русской душе!

– Конспирация заменила религию! – жаловался Григорьев по-немецки. – Это наш эрзац. Разведчики – наши иезуиты, эти свиньи, они все портят!

Сжав кулаки, он вдавил их в щеки и от раскаяния принялся себя молотить, но тут Смайли снова взялся за свой блокнот и вернул Григорьева к стоявшей перед ним дилемме.

– Так как насчет Григорьевой и ваших детей, советник? – повторил он. – Нам действительно необходимо знать, когда они должны вернуться.

«В ходе каждого успешного допроса, – как любит подчеркивать Тоби Эстерхейзи, вспоминая об этом моменте, – человек вдруг совершает промашку, которую потом не исправить: какой-то жест, без слов или со словами, порой просто полуулыбка или согласие взять предложенную сигарету, и сопротивление кончилось, пошло сотрудничество. Вот Григорьев такую промашку и совершил».

– Она будет дома в час дня, – пробормотал он, избегая смотреть в глаза Смайли или Тоби.

Смайли посмотрел на часы. К тайному восторгу Тоби то же сделал и Григорьев.

– А она не может задержаться? – поинтересовался Смайли.

– Она никогда не задерживается, – мрачно ответил Григорьев.

– В таком случае будьте так любезны расскажите нам о ваших отношениях с девицей Остраковой, – неожиданно, по словам Тоби, приступил Смайли, давая, однако, понять, что этот вопрос самым естественным образом связан с пунктуальностью мадам Григорьевой. И нацелил на бумагу карандаш. «С таким видом, – добавил Тоби, – что человек типа Григорьева не мог не почувствовать себя обязанным сказать что-то важное, чтобы стоило это записать».

Тем не менее сопротивление Григорьева оказалось не совсем сломлено. Его самолюбие требовало, чтобы он предпринял по крайней мере еще одну попытку. Поэтому он развел руками и, обращаясь к Тоби, повторил с наигранной сосредоточенностью:

– Остракова?! Он спрашивает меня про какую-то женщину по имени Остракова? Я такой не знаю. Возможно, он знает, я не знаю. Я дипломат. Отпустите меня немедленно – у меня важные встречи.

Но пар и логика быстро выветривались из его речи. И Григорьев это понимал не хуже других.

– С Александрой Борисовной Остраковой, – уточнил Смайли, протирая очки широким концом галстука. – Это русская девушка с французским паспортом. – Он снова надел очки. – Совсем, как у вас, советник: вы – русский, а паспорт у вас швейцарский. На чужое имя. Как получилось, что вы оказались втянутым в историю с ней?

– Втянутым? Теперь он говорит, что я втянут в историю с ней! Вы считаете, я так низко пал, что сплю с сумасшедшими? Меня шантажировали. Как сейчас шантажируете меня вы. На меня было оказано давление! Вечно давят, вечно на Григорьева!

– В таком случае расскажите, как вас шантажировали, – попросил Смайли, бросив на него один-единственный взгляд.

Григорьев уставился на свои руки, поднял их и снова опустил на колени. Потом вытер платком губы. И покачал головой, возмущаясь несправедливостью мира.

– Я был в Москве, – начал он, и в ушах Тоби, как он потом заявил, архангелы запели аллилуйя.

Уловка Джорджа удалась, и Григорьев принялся исповедоваться.

Смайли же не проявил такой радости. Наоборот, на его пухлом лице появилась морщинка раздражения.