Текст книги "Наша игра"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

В школе я получал пощечины, и довольно часто. Мне давали их женщины, правда, второго шанса они никогда не получали. Я занимался боксом. Но те две пощечины, которые закатил мне Исса, перегнувшись через стол, были совершенно новой для меня цветовой и звуковой гаммы. Он почти одновременно ударил меня сначала левой, а потом правой рукой, и это было похоже на удары металлической трубой из-за золотых колец, унизывавших пальцы. И, когда он бил меня, я видел между его руками его карие глаза охотника, устремленные на меня так пристально, что я испугался, что он решил забить меня до смерти. Однако он остановился, потому что его позвали из другого конца комнаты. Отодвинув кассира, он взял рацию, протянутую ему оператором видеомониторов. Он выслушай и что-то спросил кассира, который покачал головой, не прекращая считать сотенные бумажки.

– Шутники, – пожаловался он по-русски. – Они называют это третью, а тут и десятой части трети нет. Тут кот наплакал, а не наша доля. Если они такие кретины, то зачем они подались в рэкетиры?

Одним движением локтей он сгреб деньги в кучу, передал ее Иссе, еще несколько раз щелкнул костяшками счетов, взял линейку и красный карандаш и провел линию под каждой из четырех страниц своей бухгалтерской книги. Потом он снял очки, уложил их в железный очешник и спрятал его во внутренний карман своего коричневого костюма. Тотчас же вся наша группа – кассир, боевики, Исса и я – по малиновому коридору поспешила к выходу. Железная дверь была открыта, каменные ступени свободны, вооруженные молодые люди маячили повсюду. Свежий воздух пахнул на меня дыханием свободы. В бледном утреннем небе мерцали последние звезды. У верхней ступени лестницы стояла длинная машина. Худощавый товарищ Магомеда сидел за рулем, положив на него ладони в кожаных перчатках. А у задней дверцы стоял сам Магомед с шарфом в горошек, которым он с молчаливой тщательностью няньки стал завязывать мне глаза.

Я перехожу в Зазеркалье, сказал я себе в наступившей тьме. Тону в пруду Придди. Я берклианец. Я не могу видеть, следовательно, я не могу дышать. Я кричу, но все вокруг глухи и слепы. Последним виденным мной предметом, когда Магомед медленно затягивал мою повязку, были элегантные итальянские туфли Иссы. У них были коричневые плетеные кожаные шнурки и пряжки с золотой цепью.

Чего они хотят?

Чего мы ждем?

Что-то пошло не так. Их планы нарушены.

Мне снится, что на рассвете меня должны расстрелять, и, когда я просыпаюсь, светает, и я слышу шаги и тихие голоса за своей дверью.

Мне снится, что Ларри сидит у моей кровати, смотрит на меня сверху вниз и ждет, когда я проснусь. Я просыпаюсь и вижу склонившегося надо мной Зорина, который вслушивается в мое дыхание, но это только мои юные стражи принесли мне завтрак.

Я слышу, как Эмма играет Питера Максвелла Дэвиса в ханибрукской церкви.

Моя камера представляла собой гимнастический зал со старинными гимнастическими снарядами у стен, а табличка на двери гласила: «ЗАКРЫТО НА РЕМОНТ». Он находился в подвале жилого дома в форме уродливого бруска в часе езды с завязанными глазами от самой Москвы, в конце ухабистой первобытной дороги среди запахов мусора, бензина, гниющих деревьев, и был самым неуютным местом на земле или его подземельем. Сырой воздух был полон зловония. Вода всю ночь журчала в трубах и капала с них. Трубы были проложены по потолку и уходили в растрескавшийся цементный пол, сточные трубы, трубы для холодной и горячей воды, трубы отопления и трубы с электропроводкой и телефонными проводами. И еще маленькие серые крысы, в основном спешащие по своим делам куда-то еще. Если я не ошибся в арифметике, я пробыл там девять дней и десять ночей, но время в заключении ведет себя по-особому: когда вы впервые в темнице, между несколькими движениями секундной стрелки ваших часов могут пройти годы, а расстояние между двумя кормежками равно переходу через всю пустыню вашей жизни. Одну ночь вы проводите со всеми известными вам женщинами, а когда просыпаетесь, то все еще ночь и вы все еще дрожите в одиночестве.

Окон в моем подвале не было. Две решетки под потолком предназначались, видимо, для вентиляции, но сейчас они были наглухо задраены. Взобравшись на изъеденного крысами гимнастического коня и осмотрев их, я обнаружил, что их железные рамы сплошь покрыты слоем ржавчины. В первый день зловоние моей темницы было невыносимым, на второй день оно стало волновать меня меньше, а на третий исчезло совсем, и я знал, что стал его частью. Но доносившиеся сверху запахи были целым театром запахов: тут было и подсолнечное масло, и лук, и чеснок, и жареная баранина, и цыплята – одинаковая по всему свету симфония запахов тесных конур, битком набитых большими семьями.

– Башир Хаджи!

Вздрогнув, я проснулся от этого то ли радостного, то ли горестного вопля моих стражей посреди ночи.

Сначала зазвонил их радиотелефон. А потом этот крик то ли муки, то ли восторга.

Они что, приветствовали его?

Они клялись ему в верности, выкрикивая его имя горным вершинам? Или посылали ему проклятья? Или оплакивали его?

Я лежал с отрытыми глазами, ожидая следующего акта. Его не последовало. Я уснул.

Пленнику ингушей может быть одиноко, но он никогда не будет один.

Бездетного мужчину, меня одолели дети. Они бегали над моей головой, прыгали по ней, колотили ее, смеялись и вопили в ней, и их матери в ответ кричали на них. То и дело раздавался звучный шлепок, за которым следовало горькое, обиженное молчание, после чего крики начинались снова. Я слышал скулеж собак, но только с улицы. Я мечтал о том, чтобы оказаться снаружи, а им хотелось внутрь. Отовсюду я слышал кошек. Я слышал, как самоуверенно талдычат что-то включенные весь день телевизоры. Я слышал переведенные на русский мексиканские сериалы и прерывающие их срочные сообщения о крахе очередного финансового афериста. Я слышал шлепки белья при стирке, слышал ссоры сердитых мужчин, слышал пьяных мужчин, слышал взбешенных женщин. Я слышал плач.

Из музыки я слышал дешевую русскую танцевальную музыку и безмозглый американский рок, прерываемый чем-то более глубоким и более человечным: медленными ритмичными гортанными звуками, возбуждающими и настойчивыми, призывающими меня встать, бодро встретить новый день, призывающими добиваться своего и не сдаваться. Я знал, что это тот род музыки, который нравился Эмме, музыки, рожденной в родных горах и долинах изгнанников, слушавших ее. А по ночам, когда большая часть этих звуков утихала, я слышал похожий на гул моря ровный гул разговоров у походных костров.

Так я во всех смыслах приобщился к подпольной жизни, потому что и мои хозяева были далеко от родного дома и презираемы, и если я был их узником, то одновременно я был и удостоен чести быть их почетным гостем. Когда каждое утро мои стражи с угрюмыми лицами вели меня по коридорам здания в крохотный туалет со свежеоторванными кусками газетной бумаги умываться, приложенными к губам пальцами призывая меня к молчанию, я чувствовал себя скорее их сообщником, чем пленником.

Я слушал Петтифера со страхом. Это была не длинная лекция и уж точно не воскресный семинар. Нащ отель был в Хьюстоне, штат Техас, и он только что провел десять дней в кубинской тюрьме по сфабрикованному обвинению в хранении наркотиков, но в действительности, как он подозревал, ради того, чтобы служба безопасности получила возможность как следует разглядеть его. Сначала они не давали ему спать. Потом они сутки продержали его без воды. Потом они привязали его к четырем вмурованным в стену кольцам и предложили сознаться, что он американский шпион.

– И тут я разозлился как следует, – уверял меня Ларри, развалясь возле гостиничного бассейна, разглядывая проходящие мимо бикини и потягивая через соломинку ананасный сок. – Я сказал им, что из всех оскорблений, которые только можно обрушить на голову английского джентльмена, самым тяжким является обвинение в том, что он шпионит для янки. Я сказал, что это хуже, чем назвать мою мать шлюхой. Потом я сказал, что их матери шлюхи, и примерно на этом месте беседы ввалился Рогов и приказал им отвязать меня, дать мне ванну и отпустить.

Рогов – резидент КГБ в Гаване. Я подозревал, что допрос был организован им.

Я задал ему совершенно неожиданный для меня самого вопрос: на что это было похоже? Ларри притворился тоже удивленным.

– После Винчестера? На детские игры. Да я день в колледже променял бы на месяц в кубинской тюрьме. Послушай, Тимбо, – он тронул меня за локоть, – как она? Сменила меня на тебя, сознавайся?

У меня двое стражей, и у них нет других обязанностей, кроме как сторожить меня. Днем и ночью они всегда вместе. У обоих походка слегка на цыпочках, которую я подметил у их товарищей из ночного клуба. Оба говорят с мягким южнорусским акцентом, но русский у них второй, а теперь даже, наверное, третий язык, потому что они оба первокурсники Исламского университета в Назрани, где они изучают арабский, коран и историю ислама. Они отказались назвать мне свои имена, как я полагаю, тоже по приказу, и, поскольку их вера запрещает им лгать, на эти десять дней они вообще без имен.

Как они с гордостью сказали мне, они мюриды, они посвятили себя Богу и своим духовным наставникам, посвятили себя праведной и достойной жизни и стремлению к священным знаниям. Мюриды, сказали они, моральный стержень дела ингушей, вооруженного и политического сопротивления России. Они дают клятву быть примером благочестия, правдивости, храбрости и самопожертвования. Более высокий и более начитанный – я не дал бы ему больше двадцати – был родом из Экажево, большого поселка на окраине Назрани, его менее рослый товарищ – из Джайраха, аула высоко в горах вблизи Военно-Грузинской дороги, на южной окраине знаменитого Пригородного района, занимающего, по их словам, половину исконной территории Ингушетии.

Все это они рассказали в первый же день моего заключения, когда они робко стояли в дальнем углу моей камеры, одетые в кожаные куртки и с автоматами в руках, и смотрели, как я поглощаю завтрак, состоящий из того же крепкого черного чая, что я обнаружил в приемной конторы Айткена Мея, дольки драгоценного лимона, хлеба, сыра и сваренных вкрутую яиц. С самого начала моя кормежка была торжественной церемонией. Мои мюриды по очереди торжественно вносили поднос, чрезвычайно гордые своей щедростью. И поскольку я быстро обнаружил, что их собственная еда была куда более скромной и состояла, по их словам, из тех продуктов, которые они привезли с собой из Назрани, чтобы не нарушать религиозных запретов, то я старался всем своим видом показать что наслаждаюсь едой. Со второго дня стали показываться сами поварихи, заглядывавшие в мою темницу через дверной проем женщины со скромными глазами и платками на волосах. Та, что помоложе, была более скромной, а та, что постарше, сверкнула на меня своими любопытными глазами. Только раз, и то по недоразумению, я столкнулся с менее приятной стороной наших отношений. Я спал на своей кровати, и мне, вероятно, что-то приснилось, потому что, когда я открыл глаза и увидел над собой моих мюридов, одного, гордо держащего кусок туалетного мыла и полотенце, а другого – поднос с моим ужином, я с воинственным криком попытался вскочить с постели. Мне удалось только опустить на пол ноги, и я собирался встать на них, когда почувствовал приставленное к своей шее маслянистое дуло пистолета. Оставшись один, я услышал писк их рации и их спокойные голоса, докладывавшие о происшествии. Потом они вернулись, чтобы наблюдать, как я ем. Забрав поднос, они приковали меня наручниками к кровати.

Ради своего спасения я оставил всякую мысль о физическом или духовном сопротивлении. Вялый и безразличный ко всему, я убеждал себя, что величайшая в мире свобода – это когда ты не властен над своей судьбой.

И все же утром, когда мои стражи расковали меня, мои запястья кровоточили, а мои лодыжки так свело, что нам пришлось отмачивать их в холодной воде.

Магомед приехал с бутылкой водки. Его глаза были красными от усталости, а круглое лицо под шапочкой поросло щетиной. Что его заботило? Или его улыбка всегда была такой печальной, как сейчас? Он налил мне водки, но сам пить отказался. Спросил меня, доволен ли я. Я ответил: «Королевский прием». Он рассеянно улыбнулся и повторил: «Королевский». Мы обсуждали без всякой видимой системы Оскара Уайльда, Джека Лондона, Форда Мэдокса Форда и Булгакова. Он заверил меня, что разговор на такие темы был для него редкостью, и спросил, часто ли такие разговоры случаются у меня в Англии.

– Только с Ларри, – ответил я, тайно надеясь перевести разговор на него.

Но в ответ он только улыбнулся еще одной печальной улыбкой, которая ни признавала существование Ларри, ни отрицала его. Он спросил, как я лажу с мюридами.

– Они вежливы?

– Идеально.

– Их родители погибли, – еще одна печальная улыбка, – возможно, они считают вас орудием в Божьих руках.

– А почему они могут думать так?

– Было пророчество, широко известное в суфистских кругах с прошлого века, когда имам Шамиль писал письма вашей королеве Виктории, о том, что Российская империя однажды рухнет и что Северный Кавказ, включая Ингушетию и Чечню, отойдет под правление британской короны.

Я выслушал эту новость столь же серьезно, как он сообщил ее.

– Многие из наших стариков говорят об английском мессии, – продолжал он. – И если часть пророчества, касающаяся Российской империи, вот-вот сбудется, то где же второе знамение, говорят они.

Откуда-то из дальнего уголка моей памяти всплыло, что что-то подобное Ларри говорил мне.

Но я нигде не читал, – сказал я осторожно, взвешивая свои слова не менее тщательно, чем Магомед свои, – что королева Виктория когда-либо посылала оружие имаму Шамилю, чтобы помочь ему свергнуть русских угнетателей.

– Возможно, – согласился Магомед без особого интереса. – Имам Шамиль был не из нашего народа и, следовательно, не является величайшим из наших героев.

Он провел широкой ладонью сначала по своим бровям, потом по бороде, словно хотел стереть с себя неудачную мысль.

– Есть также предание, что основатели чеченской и ингушской наций были вскормлены волчицей. Возможно, вы сталкивались с этой легендой в другом контексте.

– Да, – сказал я, вспомнив волка на золотых запонках Иссы.

В более практической плоскости среди нас всегда существовало мнение, что Великобритания может умерить русскую решимость поработить нас. Как вы думаете, это очередное наше бесплодное мечтание или мы можем надеяться, что вы замолвите за нас слово на тех совещаниях, на которые нас не допускают? Я спрашиваю вас об этом совершенно серьезно, мистер Тимоти.

У меня не было оснований сомневаться в этом, но и ответить ему мне было трудно.

– Если Россия нарушит договоры со своими соседями… – начал я осторожно.

– Да?

– Если она введет танки в Назрань, как она ввела их в Прагу в шестьдесят восьмом…

– Но они уже сделали это, мистер Тимоти. Вы, наверное, проспали этот момент. Ингушетия оккупирована Россией. Здесь, в Москве, мы парии. Нам не доверяют и нас не любят. Мы – жертвы тех же предрассудков, которые существовали еще в царские времена. Коммунисты не дали нам ничего нового. Сейчас в правительстве Ельцина полно казаков, а казаки ненавидят нас испокон веку. У него генералы-казаки, шпионы-казаки, казаки в комитетах, где определяются наши новые границы. Можете быть уверены, что они не упустят случая свести с нами счеты. Для нас за последние двести лет мир не изменился ни на каплю. Нас подавляют, на нас клевещут, нас вынуждают к сопротивлению. И мы яростно сопротивляемся. Вам, наверное, стоило бы рассказать об этом вашей королеве.

– Где Ларри? Когда я смогу его увидеть? Когда вы выпустите меня отсюда?

Он уже поднялся, чтобы уйти, и я подумал сначала, что он решил оставить без ответа мои вопросы, в которых, к моему сожалению, прозвучало отчаяние, несовместимое с хорошими манерами. Помедлив, он молча обнял меня, пристально посмотрел мне в глаза и пробормотал что-то, чего я не понял, но что было, как я опасался, молитвой о моей безопасности.

– Магомед – лучший борец во всей Ингушетии, – гордо сказал старший из мюридов. – Он великий суфист и доктор философии. Он отважный боец и духовный вождь. Он убил многих русских. В тюрьме они мучили его, и, когда его освободили оттуда, он с трудом ходил. А сейчас у него самые сильные ноги на Кавказе.

– Магомед – ваш духовный вождь? – спросил я.

– Нет.

– А Башир Хаджи?

Я снова коснулся запретной темы. Мои стражи умолкли, а потом удалились в свою комнатушку е конце коридора. Оттуда не доносилось ни звука, лишь изредка слышался шепот. Полагаю, что дети мучеников молились.

Появился Исса, выглядевший огромным в своей новенькой топорщившейся и блестевшей кожаной куртке. В руках у него были мой чемодан и дипломат из гостиницы. Его сопровождали двое его вооруженных молодых людей. Как и Магомед, он был небрит и имел озабоченный, серьезный вид.

– У вас есть жалобы? – спросил он, набрасываясь на меня так энергично, что я заподозрил, что он решил надавать мне еще пощечин.

– Со мной обращались достойно и с уважением, – ответил я тоже с вызовом.

Но, вместо того чтобы бить меня, он взял мою руку и притянул к себе в том же самом однократном объятии, которым меня удостоил Магомед, и так же дружески похлопал меня по спине.

– Когда меня выпустят отсюда?

– Посмотрим. Может быть, через день или два, в зависимости от обстоятельств.

– Каких обстоятельств? Чего мы ждем? – Мои разговоры с мюридами придали мне уверенности. – Я ничего не имею против вас. У меня нет никаких злых умыслов. Я здесь по уважительной причине: я хочу увидеться со своим другом.

Его сердитый взгляд озадачил меня. Его щетина и его опустошенные глаза придавали ему вид человека, видевшего что-то страшное. Он мне не ответил. Вместо ответа он повернулся и вышел, сопровождаемый своими боевиками. Я открыл дипломат. Бумаг Айткена Мея в нем не было, не было и записной книжки Эммы. Я спрашивал себя, расплатился ли Исса за меня в гостинице, и если да, то не объявленной ли в розыск кредитной карточкой Бэйрстоу?

В голосе Петтифера из трубки междугородного телефона я слышу одиночество шпиона. Одна его половина жалуется, другая довольна. Он сравнивает свое существование со скалолазанием, которое он обожает.

– А над тобой в темноте нависшая одна чертова скала. Одно мгновение ты гордишься, что ты добрался сюда в одиночку. Минутой спустя ты полжизни отдал бы за еще пару блоков на веревке. А бывают случаи, когда хочется просто вынуть нож, протянуть руку, к чертовой матери перерезать веревку и навеки уснуть.

Дни шли, и мои самые интересные – и самые поучительные – часы проходили в беседах с моими мюридами.

Иногда безо всякого смущения они начинали молиться при мне после того, как помолились в уединении. Обычно они приходили в мою комнату в своих шапочках, садились и, отвернувшись от меня в сторону и закрыв глаза, начинали перебирать четки. Мюрид, объяснили они, никогда не берет пальцами бусину четок, не произнося имя Божие. А поскольку у Бога девяносто девять имен, бусин тоже девяносто девять, и упомянуть Бога надо как минимум девяносто девять раз. Однако некоторые суфийские секты – они имели в виду свою собственную – требуют, чтобы четки были перебраны много раз. Перед тем, как пройти посвящение, мюрид должен многократно доказать свою верность. Иерархия мюридов сложна и децентрализована. Каждое селение делится на несколько кварталов, и в каждом квартале имеется свой небольшой кружок, возглавляемый тургком, или руководителем кружка, который подчинен тамаде, который в свою очередь подчиняется векилю, или заместителю шейха… Слушая их, я испытывал сострадание к несчастным офицерам русской разведки, получавшим невыполнимое задание проникнуть в их организацию. Пять раз в день мои мюриды исполняли обязательные молитвы, стоя на коленях на ковриках, которые они хранили в своей комнатушке. Молитвы, которые они совершали в моем присутствии, были дополнительными молитвами, посвященными отдельным святым и особым случаям.

– А Исса мюрид? – спросил однажды я, и мой вопрос вызвал у них веселый смех.

Исса очень светский человек, ответили мне они между двумя приступами смеха. Исса очень нужный для нашего дела бандит! Он отдает нам деньги, добытые его рэкетом! Без Иссы у нас не было бы оружия! У Иссы много друзей в мафии, он из нашей деревни, он лучший стрелок во всей деревне, лучший дзюдоист, лучший футболист и…

Потом они успокоились, а я стал обдумывать роль Иссы как сообщника Чечеева и, возможно, организатора кражи тридцати семи миллионов русских фунтов…

Я, наверное, не стал бы задавать им вопросы, если бы не их жгучий интерес ко мне. Едва успев поставить передо мной свой поднос, они усаживались за мой стол и выпаливали свою очередную серию вопросов: кто самый храбрый в Англии? Кто лучший воин, борец, драчун? Элвис Пресли – англичанин или американец? Власть королевы – абсолютная? Она может разрушать деревни, казнить людей, распускать парламент? Высокие ли горы в Англии? В парламенте заседают только старейшины? Есть ли у христиан тайные ордены, секты, святые, шейхи и имамы? Кто учит англичан сражаться? Какое у них оружие? Правда ли, что христиане убивают животных, не выпустив предварительно из них кровь? И – поскольку я сказал им, что веду сельский образ жизни, – сколько у меня гектаров земли, сколько голов скота, сколько овец?

Мое семейное положение чрезвычайно их озадачило. Если я мужчина, как все, то почему у меня нет ни жены, ни детей, которые утешили бы меня в старости? Я тщетно пытался объяснить им, что я разведен. Развод был для них мелкой деталью, процедурой, которая не занимает больше нескольких часов. Почему я не обзавелся новой женой, которая родила бы мне сыновей?

В расчете на ответную откровенность я отвечал им на вопросы с полной серьезностью.

– Что привело вас обоих в Москву? Ведь вы должны быть сейчас в Назрани и посещать занятия, не так ли? – спросил я их однажды вечером за одной из бесконечных чашек черного чая.

Они посоветовались между собой, решая, кому достанется честь говорить первым.

– Нас выбрал наш духовный руководитель, чтобы охранять важного английского пленника, – с гордостью заявил парень из долины.

– Мы – двое лучших воинов Ингушетии, – сказал горец, – нам нет равных, мы самые храбрые, мы лучше всех воюем, мы самые твердые и самые верные.

– И самые самоотверженные! – добавил его друг.

Но тут они, видимо, вспомнили, что их вера не поощряет хвастовство, потому что их лица вдруг стали серьезными и они заговорили спокойнее.

– Мы приехали в Москву, сопровождая большую сумму денег для знакомого моего дяди, – сказал первый юноша.

– Эти деньги были зашиты в две красиво вышитые подушки, – сказал второй. – Это потому, что кавказцев всегда обыскивают в аэропортах. Но глупые русские не обратили внимания на наши подушки.

– Мы думаем, что деньги, которые мы везли, были фальшивыми, но мы не уверены в этом, – честно признался первый. – Ингуши всегда были прекрасными фальшивомонетчиками. В аэропорту к нам подошел человек, назвал себя и увез наши подушки на джипе.

Некоторое время у них заняла напряженная дискуссия на тему, что они купят на деньги, полученные за эту услугу: стерео, разные шмотки, еще золотых колец или краденый «мерседес», контрабандой вывезенный из Германии. Я не спешил. Я мог хоть всю ночь ждать своей очереди.

– Магомед сказал мне, что вы дети мучеников, – сказал я, когда тема была исчерпана.

Юноша-горец стал очень серьезным.

– Мой отец был слепым, – сказал он. – Он зарабатывал на жизнь, читая наизусть Коран. Осетины пытали его на глазах у всей деревни, а потом русские солдаты связали ему руки и ноги и танком раздавили его. А когда жители деревни попытались унести его тело, русские солдаты открыли по ним огонь.

– Мой отец и двое моих братьев тоже сейчас с Богом, – тихо сказал парень из долины.

– Когда нам придет время умереть, мы будем готовы, – сказал его друг с тем же спокойствием, с которым рассказывал о своем отце, – мы отомстим за наших отцов, братьев и друзей, и мы умрем.

– Мы поклялись вести газават, – в том же тоне сказал его товарищ. – Это священная война, которая освободит нашу родину от русских.

– Мы должны спасти наш народ от несправедливости, – добавил горец. – Мы сделаем его сильным и благочестивым, и он не будет больше добычей неверных.

Он встал, вынул из-за спины большой кривой нож и протянул его мне.

– Вот мой кинжал. Если у меня не будет другого оружия, если я буду окружен и если у меня не будет патронов, я выбегу из своего дома и убью первого русского, которого увижу.

Нужно было некоторое время, чтобы разговор принял более мирный характер. Но слово «неверный» дало мне шанс, которого я ждал весь вечер.

– А может ли мюрид помолиться за неверного? – спросил я.

Парень из долины явно считал себя более компетентным в вопросах веры.

– Если неверный – человек высоких достоинств и морали и если он служит нашему делу, мюрид будет за него молиться. Мюрид будет молиться за всякого, кто служит орудием в руках Бога.

– А может ли неверный высоких достоинств и морали жить среди вас? – спросил я, втайне спрашивая себя, подходит ли Ларри под это описание.

– Когда неверный является нашим гостем, его зовут хашах. Хашах для хозяев священен. Если ему причиняют вред, то для хозяина это такое же оскорбление, как если бы этот вред был причинен роду, под покровительством которого хашах находится. Смерть хашаха требует кровной мести, которая смыла бы позор с чести рода.

– А сейчас какой-нибудь хашах живет среди вас? – спросил я и, ожидая их ответа, добавил: – Англичанин, быть может? Человек, который служит вашему делу и говорит на вашем языке?

Только одно счастливое мгновение я надеялся, что моя терпеливая тактика себя оправдает. Они возбужденно глядели друг на друга, их глаза горели, они переговаривались между собой короткими, отрывистыми предложениями, дававшими мне не передаваемую словами надежду. Но потом я постепенно понял, что горец хотел бы ответить на мой вопрос, но его друг с равнины приказывал ему хранить молчание.

Той же ночью мне приснился Ларри в роли современного лорда Джима, коронованного монарха всего Кавказа, и Эмма в роли его несколько перепуганной супруги.

Они пришли за мной на рассвете, в час, когда приходят палачи. Сначала они снились мне, а потом оказались явью. Магомед, его худощавый товарищ и те двое молодых людей, которые в ночном клубе наблюдали, как я получал пощечины. Мои мюриды исчезли. Вероятно, их отослали в Назрань. Возможно, они предпочли бы не участвовать в том, что должно было произойти. У ножки моей кровати лежала папаха и кинжал, и они, вероятно, положили их, когда я спал. Щетина Магомеда превратилась в полноценную бороду. На нем была норковая шапка.

– Пожалуйста, мистер Тимоти, мы должны ехать немедленно, – объявил он. – Пожалуйста, приготовьтесь к отъезду и ни о чем не спрашивайте.

После этого он по-хозяйски расположился в моем кресле с антенной рации, торчащей из кармана его жилета, и стал наблюдать, как его спутники торопливо помогают мне собраться: кинжал в мой чемодан, папаху мне на голову, одновременно прислушиваясь к доносившимся из коридора звукам.

Рация Магомеда пискнула; он пробормотал в нее приказ и похлопал меня по плечу, словно приглашая чемпиона на беговую дорожку. Один из молодых людей сгреб мой чемодан, другой – дипломат. В другой руке каждый из них держал по автомату. Я шагнул за ними в коридор. Там меня встретил морозный воздух, напомнивший мне о моем легком плаще и заставивший с благодарностью подумать о папахе. Худощавый прошипел по-русски: «Быстрей, черт тебя побери» и дал мне тычка. Я поднялся по двум коротким пролетам лестницы и на последних ступенях второго увидел падающий снег. Через пожарный вход я выбрался на засыпанный снегом балкон, где меня ждал человек с пистолетом. Он знаком показал мне на железную лестницу. Я поскользнулся и получил ниже спины довольно болезненный пинок. Человек прикрикнул на меня. Я огрызнулся на него и неловко двинулся вперед.

Подо мной двое парней с моим багажом почти исчезали за завесой падающего снега. Я находился на задворках здания посреди куч земли, канав и брошенных тракторов. Я увидел ряд деревьев и за ними несколько стоящих машин. Снег набивался мне в ботинки и под штаны. Я соскользнул в канаву и выбрался из нее с помощью локтей и пальцев. Снег слепил меня. Вытирая его с лица, я с удивлением увидел, как впереди меня Магомед резко продвигался прыжками, наполовину как клоун, наполовину как олень. Худощавый не отставал от него. Я поспешил вперед по протоптанному ими следу. Но снег был таким глубоким, и я с каждым шагом словно погружался все глубже в трясину Придди, с трудом отрываясь от одной мысли и переволакивая себя к следующей.

Магомед и его товарищ несколько раз возвращались ко мне. Дважды они грубо поднимали меня на ноги, пока наконец Магомед, недовольно рявкнув, не сгреб меня в охапку и не потащил через снег между деревьями к микроавтобусу-вездеходу с грузовой площадкой сзади, закрытой тентом. Вскарабкиваясь в кабину, я видел, как второй страж из ночного клуба забирался под этот тент. Магомед сел за руль, худощавый – по другую сторону от меня с «Калашниковым» между коленями и запасными обоймами на полу. Мотор вездехода возмущенно взвыл, и заснеженный пейзаж поплыл мимо. Сквозь покрытое хлопьями снега ветровое стекло я видел фантастическую картину, на которую только теперь обратил внимание: мрачные дома, словно из фильмов о войне, и пар из разбитых окон, клубящийся, словно дым.

Мы выбрались на широкую улицу; кругом теснились грузовики и легковые машины. Магомед положил руку на гудок и не снимал ее до тех пор, пока перед нами не образовался просвет. Его товарищ справа от меня внимательно разглядывал каждый автомобиль, обгонявший нас. В руке у него была рация, и по его смеху и поворотам головы я понял, что он переговаривался с молодыми людьми под тентом. Дорога виляла, и мы виляли вместе с ней. Впереди нас возник крутой поворот. Мы уверенно вошли в него, но наш вездеход, словно упрямый конь, отказался вписаться в него, проскользил прямо, взобрался на сугроб у обочины и благополучно завалился на него боком. В один момент Магомед и трое его людей были снаружи и дружным усилием поставили машину на колеса, так что мы продолжили путь еще до того, как я успел испугаться.

Теперь вдоль дороги тянулись дачи в пышных шапках выпавшего снега с накрытыми белоснежной простыней крохотными участками. Потом дачи кончились. Мимо нас проплывали ровные поля и опоры линии электропередачи, сменившиеся высокими деревянными и трехметровыми сетчатыми заборами, огораживающими дворцы сверхбогачей. Мы были, к общему облегчению, в лесу – частично сосны, частично березы с поникшими ветками обступали со всех сторон прямую, как стрела, дорогу, по обочинам которой попадались сваленные стволы деревьев и загадочные обгорелые останки автомобилей. Дорога сузилась, стала темнее. Хлопья морозного тумана проносились над капотом вездехода. Мы выехали на опушку и остановились. Сначала Магомед не выключал мотора, так что печка продолжала работать. Потом он заглушил мотор и опустил стекло дверцы. Мы вдыхали пахнущий сосной и свежестью воздух и вслушивались в таинственные шлепки и шорохи языка, на котором говорит заснеженный лес. Мой промокший во время падений плащ стал сырым, тяжелым и холодным. Я начал беспокоиться о людях под тентом. Потом я услышал свист, три мягкие ноты. Я посмотрел на Магомеда, но глаза праведного человека были закрыты, а голова в раздумье откинута назад. В руке он держал зеленую гранату, в кольцо которой был вставлен его мизинец. Это был единственный палец, который мог пройти туда. Я услышал второй свист, одну ноту. Я осмотрел деревья слева и справа, потом перед собой и позади на дороге, но не увидел ничего. Магомед издал ответный свист из двух нот. Никто не двинулся с места. Я снова повернулся к Магомеду и в раме окна увидел наполовину заросшее бородой лицо Иссы.