Текст книги "Наша игра"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Спасибо.

– Не за что.

– А как насчет денег?

– Простите?

– Денег, которые мы платили ему? Вполне приличных сумм, не облагаемых налогом? Какую, по-вашему, роль они играли в его расчетах?

– О, ради Бога, Марджори, тогда ради денег никто не работал, а Ларри ради денег не работал никогда. Я уже сказал вам, он называл их тридцатью сребрениками. Он ничего не смыслил в деньгах. В финансовом смысле он был неандертальцем.

– Тем не менее он получил их целую кучу.

– Он был совершенно беспомощен в денежных делах. Все, что он получал, он тратил. Он отдавал их любому, кто приходил к нему со слезной историей. У него были одна или две дорогие привычки, которые мы поощряли, потому что русские – снобы, но в целом он был полным аскетом.

– Какие, например, дорогие привычки?

– Он покупал вино у Берри, туфли предпочитал ручной работы.

– Я назвала бы это не аскетизмом, а экстравагантностью.

– Это только слова, – бросил я.

Некоторое время никто не открывал рта, что я счел добрым предзнаменованием. Марджори совершала еще один тур по своим не окрашенным лаком ногтям. Вид Барни красноречиво говорил, что среди своих полицейских он чувствовал бы себя гораздо уютнее. Наконец Джейк Мерримен, выйдя из своего неестественного транса, выпрямился и разгладил ладонями свою жилетку, а пальцем, запущенным за жесткий белый воротничок, поправил складки кожи, грозившие совсем закрыть его.

– Ваш Константин Абрамович Чечеев выдоил из российской казны по меньшей мере тридцать семь миллионов фунтов как одну копеечку, – сказал он. – И они все еще подсчитывают убытки. В пятницу на прошлой неделе их посол попросил министра иностранных дел принять его и подарил ему целую папку доказательств. Одному Богу известно, почему он выбрал для этого пятницу, когда министр уже намылился ехать на свою дачу, но он поступил именно так, и пальчики Ларри рассыпаны по всей этой папке. Грабеж средь бела дня, Тим Крэнмер, в исполнении твоего бывшего подопечного и его бывшего контролера из КГБ. Что самое интересное, Чечеев был предупрежден заранее о бочке, которую на него собираются покатить, и сиганул в Бат, чтобы посоветовать Ларри дать деру еще до того, как посол предпримет свой demarche. Ты хочешь что-то сказать, Тим? Не надо.

Я ничем не показал, что мне что-нибудь известно, только покачал головой, но Мерримен уже снова говорил:

– Они работали по весьма простой схеме, но не стоит из-за этого смотреть на нее свысока. Право переводить деньги за границу предоставлено только немногим русским банкам. И они обычно тесно связаны с бывшим КГБ. Живущий в Великобритании сообщник организует подставную британскую компанию – импорт, экспорт, назовите как хотите, – и шлет своим сообщникам в Москву фиктивные счета. Счета заверяются коррумпированными чиновниками, связанными с мафией. Затем они оплачиваются. Тут примечание, которое меня особенно умиляет. Похоже, что в российском законодательстве нет статей, предусматривающих ответственность за такие современные чудачества, как финансовое мошенничество, так что под суд не идет никто, а те, кому место за решеткой, вместо этого срывают куш. Русские банки до сих пор в каменном веке, а прибыль там – абстракция, которую никто серьезно не воспринимает. Говоря бессмертными словами Ноэля Коварда66
   Ноэль Ковард (1899–1973) – известный актер и писатель, автор популярных комедий.


[Закрыть], свистните официанту, чтобы принес икры, и скажите: «Слава Богу».

Наступила еще одна пауза, во время которой Мерримен вопросительно поднял на меня свои брови, но я не нарушил молчания.

– Заграбастав наличные, Чечеев сделал с ними то, что мы все сделали бы. Рассовал их по целой цепочке анонимных счетов в Британии и за границей. В большинстве этих сделок твой старый приятель Ларри действовал как его посредник, инкассатор и по уши завязший сообщник. Он регистрировал компании, открывал счета, подписывал чеки и укрывал ворованное. Ты скажешь мне, что это все подстроено Чечеевым, что он подделывал подпись Ларри? И ты ошибешься. Ларри по уши в этом дерьме, и из того, что нам известно, следует, что и ты тоже. Так?

– Нет.

Он повернулся к Барни.

– Как глубоко докопались фараоны?

– Начальник Особого отдела сегодня в пять докладывает секретарю кабинета министров, – сказал Барни, предварительно прочистив глотку.

– Это оттуда Брайант и Лак? – спросил я.

Барни уже собирался подтвердить это, но Мерримен грубо вмешался:

– Это нам знать, а он пусть гадает, Барни.

Но я знал ответ: да.

– Поговаривали, что их расследование быстро зашло в тупик, но это, возможно, блеф, – продолжал Барни, – и меньше всего мне хотелось бы проявить неуместный интерес. Я сказал в Особом отделе, что это не наше дело. Я побожился им, что не наше. То же я говорил в лондонском городском и в сомерсетском полицейских управлениях. Заведомо ложные показания. – Было похоже, что это беспокоит его.

Мерримен заговорил снова:

– Так что не вздумай портить нам игру, Тим Крэнмер, ты меня понял? Если они поймают Ларри и он скажет, что работал на нас, то мы будем это отрицать. Отрицать вплоть до суда и дальше. Если он скажет, что работал на тебя, то мистер Тимоти Крэнмер, бывший чиновник казначейства, окажется глубоко в дерьме. А если ты в соответствии с новым духом открытости вздумаешь открыть рот, то уповать тебе придется только на Бога.

– Их посол упоминал ЧЧ как настоящего дипломата? – спросил я.

– Бывшего дипломата. Такой он и есть. И поскольку мы ни разу не пожаловались на Чечеева за те четыре года, что он пробыл в Лондоне, по той очевидной причине, что не хотели прерывать поток разведданных, то и мы стоим на той же позиции. И, если кто-нибудь станет вякать обратное, Форин оффис только разведет руками.

– А как насчет отношений Чечеева с Ларри?

– А что насчет этих отношений? Они были вполне законными. Чечеев был культурным атташе, известным и деятельным. Ларри был розовым интеллектуалом, совершавшим регулярные оплаченные визиты в матушку-Россию, на Кубу и в другие злачные уголки земного шара. Сейчас он – угомонившийся профессор в Бате. Их отношения были естественными и законными, а если это и было не так, то никто об этом не заявлял. – Мерримен не сводил с меня глаз. – Если русским когда-нибудь придет в голову мысль, что Ларри Петтифер работал на нашу разведку, что он на протяжении последних двадцати с лишним лет, как ты нам сейчас не раз повторил, был нашим преданным исполнителем, то земля разверзнется, ты меня слышишь? Они уже выписали твоему дружку Зорину похвальную грамоту: алкоголизм, пассивный саботаж, словом, вымазали дерьмом с головы до ног, и сейчас он под домашним арестом и имеет, судя по всему, хорошие шансы как-нибудь в сумерках быть застреленным. И с нашей стороны очень благородно ничего такого не сделать с тобой. Если в их куриные мозги – полицейских, русских или и тех и других, в данной ситуации это одно и то же, потому что полицейские шарят на ощупь, а мы не собираемся открывать им глаза, – когда-нибудь придет мысль, что наша славная разведка в тесном сотрудничестве с одной из русских мафий выдоила из русской экономики тридцать семь миллионов, выбрав для этого момент, когда та и так находится при последнем издыхании… – Он махнул рукой. – Можешь сам закончить мою мысль. Да, так что же все-таки случилось?

Этот вопрос бесконечно повторялся и в моей голове. Даже в своем смятении я не смог удержаться.

– Когда Ларри видели в последний раз? – спросил я.

– Справься в полиции, кроме них, этого никто тебе не скажет.

– Когда Чечеев в последний раз был в Британии?

– За последние полгода никакие Чечеевы в Британию не приезжали. Однако с учетом того, что Чечеев никогда не жаждал популярности, не было бы ничего удивительного в том, что он приехал под совсем другим именем. – А вы проверили его другие имена?

– Могу я напомнить тебе, что ты на пенсии? – Ему надоело разговаривать по-человечески. – Так ты сидишь ниже воды, тише травы, юный Тим Крэнмер, ты меня понял? Ты сидишь в своем замке, следишь за своим хозяйством, давишь свои ссаки, ведешь себя естественно и выглядишь невинно. Без мамочкиного разрешения ты не выезжаешь за границу, и мы забираем у тебя паспорт, хотя, увы, в наши дни это уже не та гарантия, что прежде. Ты не делаешь ни малейшего шага в сторону Ларри посредством слова, дела, жеста или телефона. Ни ты, ни твои агенты или инструменты, ни твоя драгоценная Эмма. Тебе запрещается обсуждать Ларри, или его исчезновение, или любую часть данного разговора с кем бы то ни было, включая коллег и знакомых. Ларри все еще флиртует с Дианой?

– Он никогда не флиртовал с ней. Он просто крутился возле нее, чтобы позлить меня. И из-за того, что они оба решили, что ненавидят Контору.

– Не произошло абсолютно ничего. Никто не пропадал. Ты – отставной чиновник казначейства, живущий с невротической подростком-композитором, или кто там она у тебя, и делаешь отвратительное вино. И это все. Если будешь звонить нам, позаботься, чтобы это был звонок с безопасного телефона с полным соблюдением правил конспирации. В номере, который мы дадим тебе, последняя цифра каждый день меняется: в воскресенье это единица, в понедельник двойка. Сможешь запомнить?

– С учетом того, что эту систему придумал я, думаю, смогу.

Марджори Пью протягивает мне клочок бумаги с напечатанными на нем цифрами 071. Мерримен продолжает говорить:

– Если фараоны захотят поговорить с тобой снова, ты будешь лгать им в глаза. Сейчас они пытаются раскопать, что за работа у тебя была в казначействе, но казначейство на то и казначейство, чтобы в его архивах черт ногу сломал. Ничего фараоны там не выкопают. Что касается нас, то мы тебя не знаем. Ты никогда здесь не был. Крэнмер? Какой Крэнмер? Первый раз слышим.

Мы вдвоем, Мерримен и Крэнмер, как всегда, кровные братья. Мерримен берет меня за руку. Он всегда берет тебя за руку, когда прощается.

– И это после всего, что мы для него сделали, – говорит он. – Пенсия, новый старт, хорошая работа после того, как практически все университеты Англии отказались брать его, положение в обществе. И вот, пожалуйста, нате вам.

– Плохо, – соглашаюсь я. Ничего другого, пожалуй, не скажешь.

Мерримен проказливо улыбается.

– А ты не прикончил его, а, Тим?

– С какой стати?

Впервые за этот день я подхожу к порогу того, что Марджори Пью назвала потерей моего сверхконтроля.

– А почему бы и нет? – с хитрецой возражает он. – Разве не так жулики поступают друг с другом при дележе добычи?

Невеселый смешок.

– А с Эммой у тебя, наверное, просто восхитительно? Вы ведь безумно любите друг другу?

– Да, но сейчас ее нет дома.

– Невыносимо слышать. И где же она?

– Присутствует на паре исполнений ее произведений в центральных графствах.

– Что же ты не сопровождаешь ее?

– Она предпочитает проделывать это одна.

– Ну да, разумеется, у нее независимая натура. А она не слишком молода для тебя?

– Когда она станет слишком молода, не сомневаюсь, она мне об этом скажет.

– А ты молодец, Тим. Стойкий мужик. Я всегда говорю: не выводи кавалерию из боя! В нашем мире Эммы требуют постоянного внимания. Хочешь заглянуть в ее досье?

– Нет, спасибо.

– Но от Мерримена так просто не отделаешься.

– Нет, спасибо? А в свое ты не заглядывал?

– Не заглядывал и не собираюсь.

– Дорогуша, но ты должен! Такое полное, такое разнообразное, quel courage!77
   Guel courage! – Какая отвага (фр.).


[Закрыть]. Измени имена, и на старости лет ты сможешь шлепать бестселлеры. Куда более прибыльное занятие, чем эти ссаки из пресса дяди Боба. А, Тим?

– В чем дело?

Его пальцы сжимают мой бицепс.

– Эта долгая-долгая связь, которая была между тобой и нашим дорогим Ларри. Винчестер, Оксфорд, Контора – и все время такая плодотворная. Такая уместная. Но сегодня, дорогуша, ни-ни.

– О чем это ты?

– Об облике, дорогой мой. Благородное прошлое, старые времена. В руках бульварных писак это динамит. Прежде чем ты успеешь произнести «Ким Филби», они начнут вопить об университетской шпионской сети и о любви, которая не смеет назвать себя по имени88
   Мерримен говорит о так называемой «кембриджской пятерке», группе работавших на советскую разведку англичан-шпионов, во главе с Кимом Филби, намекая на гомосексуальную подоплеку их связи между собой.


[Закрыть]. А вы ведь были ими, да?

– Были кем? – спрашиваю я, пытаясь изгнать из памяти видение Эммы, нагишом стоящей у окна моей спальни и задающей мне тот же вопрос.

– Ну, ты знаешь. Ты и Ларри. Все такое. Ведь были?

– Если тебя интересует, были ли мы гомосексуалистами и предателями, то мой ответ на оба эти вопроса – нет. В школе Ларри был ископаемым экземпляром: Полным Гетеросексуалом.

Он еще раз медленно сжал мою руку.

– Как жаль тебя. Какое разочарование для здорового парня. Но так ведь всегда в жизни: нас наказывают за провинности, которых мы не совершали, а куда большее жульничество сходит нам с рук. Как важно, чтобы все мы были чертовски, чертовски осторожны. И хуже всего скандалы. Лги сколько хочешь, но избавь меня от скандала. У Конторы сейчас трудные времена, нам приходится искать свою нишу. Вокруг меда вьется столько мух. Моя дверь всегда для тебя открыта, дружище, в любое время.

Манслоу маялся в прихожей. Заметив мое появление, он направился ко мне. Его руки, не находя себе места, болтались по бокам. Моего паспорта не было ни в одной из них.

Глава 5

До последнего поезда на Касл Кери мне оставалось два часа, и я, вероятно, шел пешком. Должно быть, где-то я купил вечернюю газету, потому что на следующее утро обнаружил ее в мятом виде в кармане своего дождевика с кроссвордом, заполненным угловатыми печатными буквами, так не похожими на мой почерк. И еще, наверное, я перехватил по дороге пару порций виски, потому что от этого пути мало что осталось в моей памяти, если не считать шагавшего рядом со мной отражения в темных стеклах окон. Иногда это было лицо Ларри, а иногда – Эммы с зачесанными наверх волосами и перламутровым ожерельем восемнадцатого века, подаренным ей в тот день, когда она перевезла в Ханибрук свой стульчик для рояля. Моя голова была так полна и так пуста. Ларри украл тридцать семь миллионов, ЧЧ его сообщник, я, скорее всего, тоже. Он сбежал с добычей, Эмма бежала с ним. Ларри, которого я учил красть, обыскивать письменные столы, подбирать ключи, переснимать бумаги, запоминать, выжидать и, если надо, бежать и прятаться. Полковник Володя Зорин, когда-то гордость английского отдела русской разведки, под домашним арестом. На мостике через железнодорожные пути в Касл Кери я снова услышал стук своих молодых каблуков по железу викторианских времен и почувствовал запах пара и горящего угля. Я снова стал Школьником, сбросившим свой ранец на каменные ступени усадьбы дяди Боба, куда я снова приехал на каникулы.

Мой роскошный старый «санбим» стоял на привокзальной площади, где я его оставил. Поработали ли они с ним, напичкали ли его «жучками» и всякими следящими устройствами, опрыскали ли новейшей чудо-краской? Все эти новейшие чудеса техники выше моего понимания. И всегда были. По дороге меня раздражали фары машины, висевшей у меня на хвосте, но на нашей извилистой дороге только псих или пьяный решится на обгон. Я перевалил через гребень холма и въехал в поселок. Наша церковь вечерами иногда освещена, но сегодня в ней было темно. В окнах коттеджей янтарными бликами мелькали поздние телеэкраны. Фары задней машины совсем приблизились ко мне и мигнули, переключившись с ближнего света на дальний и обратно. Я услышал гудок. Прижавшись к обочине, чтобы пропустить его, кто бы это ни был, я увидел Селию Ходсон, приветливо машущую мне рукой из своего «лендровера». Я тоже приветливо помахал ей в ответ. Селия была одной из моих местных побед эпохи до Эммы, когда я был одиноким владельцем Ханибрука и самым заметным разведенным мужчиной в местном приходе. У нее было полуразорившееся имение близ Спаркфорда, она участвовала в местных псовых охотах и шефствовала над местными детскими утренниками. Пригласив ее однажды к себе на воскресный ленч, я с удивлением обнаружил себя с ней в постели еще до десерта. Я все еще председательствую в ее комитете, мы все еще болтаем, встречаясь в местной лавке, но я ни разу больше не спал с ней, а она, похоже, не ревнует меня Эмме. Иногда я спрашиваю себя, помнит ли она тот эпизод вообще.

Передо мной вырастают каменные ворота Ханибрука. Снизив скорость до черепашьего шага, я включаю свои латунные противотуманные фары и заставляю себя исследовать следы шин на дороге. Прежде всего бросаются в глаза следы почтового фургона Джона Гаппи. Любой другой водитель принимает влево, объезжая три здоровенные колдобины перед воротами, но Джон, несмотря на все мои слезные просьбы, берет вправо, уминая траву и ломая нарциссы, потому что он делает это уже сорок лет.

Рядом со следами Джона Гаппи смело прочертили свои тонкие линии колеса велосипеда Теда Ланксона. Тед мой садовник, оставленный мне в наследство дядей Бобом с наказом держать его до тех пор, пока он сам не пожелает уйти, что он упорно отказывается сделать, предпочитая продлевать многочисленные ошибки моего дяди. Прямо через все проскочили сестрицы Толлер на своем «субару» защитной окраски, частично касаясь земли, а частично паря над ней. Сестры – наши поденщицы, наказание Теда и одновременно его утеха. А поверх следа сестер следы чужого тяжелого грузовика. Вероятно, что-то привезли. Но что? Заказанные нами удобрения? Доставлены в пятницу. Новые бутылки? Получены в прошлом месяце.

На гравийной дорожке, ведущей к дому, я не вижу следов, и их отсутствие беспокоит меня. Куда делись следы шин на гравии? Разве сестры Толлер не промчались здесь, направляясь в огороженный стеной виноградник? Разве Джон Гаппи не ставил здесь свой фургон, выгружая мою почту? А таинственный грузовик, он что, приехал сюда только за тем, чтобы совершить вертикальный взлет?

Оставив фары включенными, я вылез из машины и прошел по дорожке, отыскивая следы ног или шин. Кто-то тщательно подмел гравий. Я выключил фары и по ступеням поднялся к дому. В поездке у меня разболелась спина. Но, когда я ступил на порог моего дома, боль оставила меня. На коврике лежала дюжина конвертов, в большинстве коричневых. Ничего от Эммы, ничего от Ларри. Я изучил штемпели. Все вчерашние. Исследовал места склейки. Заклеено слишком хорошо. И когда только они в Конторе научатся? Оставив конверты на мраморной поверхности столика, я по шести ступенькам поднялся в большой зал и тихо встал, не зажигая огня.

Прислушался. Принюхался. И уловил в неподвижном воздухе запах теплого тела. Пот? Дезодорант? Мужской бриолин? Хотя я не мог опознать этот запах, я различал его. По коридору я направился в свой кабинет. На полпути к нему я снова уловил его: тот же дезодорант и слабейший застарелый табачный запах. Нет, на задании они не курили, это было бы безумием. Курили, вероятно, в пабе или в машине, причем не обязательно те, кто принес этот запах сюда. Даже чужие сигареты все равно пахли.

Уезжая этим утром в Лондон, я не расставлял никаких хитроумных ловушек, никаких волосков на замках, никаких кусочков ваты в дверных петлях и не делал никаких снимков «поляроидом». У меня не было нужды в этом. Все это мне заменяла пыль. Понедельник – выходной у миссис Бенбоу. Ее подруга миссис Кук придет только вместе с миссис Бенбоу, это ее способ выразить свое неодобрение Эмме. Поэтому между вечером пятницы и утром вторника пыль в доме никто не убирает, если этого не делаю я. И обычно я делаю это. Мне нравится немного повозиться с уборкой, и по понедельникам я с удовольствием надраиваю свою коллекцию барометров восемнадцатого века и несколько других предметов, не пользующихся в должной мере довольно строго рационируемым благорасположением миссис Бенбоу: мои подставки для ног чиппендейлской фабрики в китайском стиле и походный столик у меня в гардеробной.

Однако сегодняшним утром я встал рано и по привычке, заложенной в меня еще в детстве, оставил пыль лежать там, где она лежала. Когда в камине большого зала и в камине гостиной горит огонь, к утру понедельника пыли будет много, а к вечеру понедельника – еще больше. И, войдя в свой кабинет, я сразу увидел, что на моем письменном столе орехового дерева пыли нет. На всей его поверхности ни единой пылинки. Латунные ручки сияли первозданным блеском. В воздухе пахло жидкостью для полировки латуни.

Итак, они были, подумал я отрешенно. Это установлено, они приходили. Мерримен вызвал меня в Лондон, и, пока я сидел перед ним, его ищейки приехали в фургоне электрической компании или в каких там еще фургонах они сегодня ездят, забрались в мой дом и спокойно обыскали его, прекрасно зная, что понедельник для этого самый подходящий день: Ланксон и сестры Толлер работают в пятистах ярдах от главного здания в винограднике, отгороженном кирпичной стеной от всего, кроме неба. И, как только это пришло ему в голову, Мерримен распорядился о просмотре моей почты, а теперь, несомненно, и о прослушивании моего телефона.

Я поднялся наверх. И здесь табак. Миссис Бенбоу не курит. Ее муж тоже. Я не курю, я ненавижу эту привычку и этот запах. Если я возвращаюсь откуда-то и на моей одежде запах табака, я должен полностью сменить ее, принять ванну и вымыть голову. Когда приезжал Ларри, мне приходилось держать настежь двери и окна, если позволяла погода. На площадке я снова слышу застарелый запах сигарет. В моей гардеробной и в спальне тоже. Я перешел по галерее на половину Эммы: ее половина, моя половина, а между ними мечом галерея. Мечом Ларри.

С ключом в руке я стою, как прошлой ночью, перед ее дверью и снова колеблюсь, войти или нет. Это дубовая дверь с заклепками, входная дверь, которая какими-то судьбами оказалась на втором этаже. Я поворачиваю ключ и вхожу. И сразу закрываю дверь за собой и запираюсь, сам не зная от кого. Сюда я не входил с того дня, когда убирался после ее ухода. Медленно вдыхаю ртом и носом одновременно. К мускусному запаху запустения примешивается слабый запах пудры. Итак, они присылали женщину, думаю я. Пудрящуюся женщину. Или двух. Или полдюжины. Но наверняка женщин: идиотское правило Конторы требует этого. Женатый мужчина не может рыться в белье молодой женщины. Я стою в спальне Эммы. Слева ванная. Прямо ее студия. На столике возле кровати пыли нет. Я поднимаю ее подушку. Под ней роскошная шелковая ночная рубашка из магазина «Уайт-хаус» на Бонд-стрит, которую я вложил в ее рождественский чулок, но которую никогда на ней не видел. В день ее бегства я обнаружил ее еще в упаковке, засунутой в задний угол ящика. Старый разведчик, я развернул ее, встряхнул и бросил под подушку для маскировки. Мисс Эмма поехала на север, чтобы присутствовать на исполнении своих произведений, миссис Бенбоу… Мисс Эмма вернется через несколько дней, миссис Бенбоу… Мать мисс Эммы серьезно больна, миссис Бенбоу… Мисс Эмма все еще в преисподней, миссис Бенбоу…

Я открываю ее гардероб. Все платья, которые я когда-либо купил ей, аккуратно висят на своих вешалках точно в том же порядке, что и в день исчезновения: длинные шелковые платья, модельные костюмы, соболья шапка, которую она категорически отказалась даже примерить, туфли какой-то знаменитой фирмы, пояса и сумочки еще более знаменитой фирмы. Глядя на них, я спрашиваю себя, кем я был, когда покупал их, и кем была в моих глазах женщина, которую я одевал.

Это была мечта, решаю я. Но зачем мечтать мужчине, у которого наяву есть Эмма? Я слышу ее голос из темноты: «Я не плохая, Тим. Мне не нужно меняться и маскироваться все время. Мне хорошо и такой, какая я есть. Честной». Я слышу голос Ларри, насмехающийся надо мной в темноте мендипской ночи: «Ты не любишь людей, Тимбо. Ты придумываешь их. А это Божье дело, а не твое». И снова я слышу Эмму: «Не мне нужно меняться, Тим, а тебе. С тех пор как Ларри вошел в наш огороженный стеной виноградник, ты ведешь себя, как беглец». И снова Ларри: «Ты украл мою жизнь, я украл твою женщину».

Я закрыл гардероб, прошел в ее студию, зажег свет и бегло окинул ее взглядом, готовый в любой момент отвести глаза в сторону, если они увидят что-то такое, на что смотреть нельзя. Но ничего такого они не увидели. Все было так, как я оставил, когда инсценировал ее присутствие после ее исчезновения. Письменное бюро времен королевы Анны, подаренное мной ко дню рождения, было, моими стараниями, в полном порядке. Его прибранные ящички наполнены необходимыми канцелярскими мелочами. Сверкающая теперь каминная решетка выложена газетой и щепками для растопки. Эмма любила камин. Как кошка, она вытягивалась перед ним с приподнятым бедром и головой, опертой на согнутую в локте руку.

Мои исследования на время облегчили мое бремя. Если вся бригада взломщиков с их камерами, резиновыми перчатками и наушниками и топталась здесь, то что они увидели кроме того, что должны были увидеть? Женщина Крэнмера оперативного интереса не представляет. Она играет на рояле, носит длинные шелковые платья и пишет о сельских делах за дамским письменным бюро.

О папках ее переписки, о ее фанатичной решимости излечить целый мир от его болезней, о круглосуточном стуке и взвизгивании ее электрической пишущей машинки они не узнали ничего.

Внезапно на меня напал жор. Совершив набег в стиле Ларри на холодильник, я уплел остатки фазана после мучительного ужина, устроенного мной для горстки влиятельных местных жителей. Было еще и полбутылки коньяка, но сегодня меня еще ждало дело. Я заставил себя включить телевизионные новости, но о пропавших профессорах и ударившихся в бегах женщинах-композиторах там не было ни звука. В полночь я снова поднялся наверх, зажег свет в своей гардеробной и за задернутыми шторами натянул на себя темный пуловер на молнии, серые фланелевые брюки и черные матерчатые туфли. В ванной я включил свет, который виден снаружи, и через десять минут выключил его. То же самое я проделал в своей спальне, затем в темноте надел кепку, замотал лицо черным шарфом и на цыпочках по лестнице для прислуги спустился в кухню, где при свете дежурного огонька газовой плиты снял с крючка на посудном шкафу старинный десятидюймовый ключ и опустил его в карман брюк.

Выйдя во двор через заднюю дверь, я закрыл ее за собой и неподвижно застыл в морозной ночи, давая своим глазам привыкнуть к темноте. Сначала казалось, что они никогда не привыкнут, потому что беззвездная ночь была непроглядно темна.

Холод ледяным одеялом охватил мое дрожащее тело. Я слышал птичьи крики и жалобное повизгивание какой-то маленькой зверюшки.

Постепенно я стал различать выложенную камнем тропинку. Четырьмя пролетами каменных ступеней она спускалась по склону к ручью, давшему имя имению99
   Honeybrook – «медовый ручей».


[Закрыть], по пешеходному мостику пересекала его, упиралась в калитку и за ней снова поднималась к лишенной растительности вершине холма, на которой я постепенно начинал различать знакомый силуэт небольшой коренастой церкви, так основательно прорисовывавшийся на фоне ночного неба, что казался выгравированным на нем.

Пробираясь по тропинке, я держал путь к этой церкви. Но не для того, чтобы молиться.

Меня нельзя назвать религиозным человеком, хотя я считаю, что с верой в Него общество лучше, чем без Него. Я не опровергаю Его, как Ларри, чтобы потом ползти к Нему с извинениями, но и не приемлю Его.

Если в глубине души я и верю в некий главный смысл, в Urgeist1010
   Der Urgeist (нем., философ.) – первичный дух.


[Закрыть], как сказал бы Ларри, то мой путь к нему скорее эстетический – через, скажем, осеннюю красоту Мендипских холмов или через Листа, которого мне играет Эмма, – чем через молитву.

Тем не менее судьба распорядилась так, что мне пришлось стать хранителем веры, потому что, когда я унаследовал от дяди Боба, царство ему небесное, Ханибрук и решил сделать его Обителью Ветерана «Холодной Войны», я получил вместе с ним титул сквайра и должность старосты прихода притулившейся на восточной окраине моих владений церкви святого Иакова Меньшего, миниатюрного собора в раннеготическом стиле с приделом, цилиндрическим сводом, небольшой шестигранной колокольней и великолепной парой огромных воронов, однако из-за удаленности местоположения и из-за упадка интереса к религии не используемой для богослужения.

Сразу по переезде из Лондона, еще горя энтузиазмом по поводу своей новой сельской жизни, я с полного согласия епархиальных властей решил возродить мою церковь в качестве места богослужения. При этом я не сообразил, как не сделал этого и епископ, что тем самым уменьшу и без того сократившееся число прихожан расположенной в миле отсюда местной церкви. За свой счет я починил крышу и отреставрировал балки прекрасного небольшого портика. С личного благословения жены епископа я восстановил ризницу, организовал дежурство добровольцев для уборки церкви и, когда все было готово, заполучил бледного помощника приходского священника из Веллса, который за неформальную плату принялся духовно окармливать пеструю команду фермеров, приезжающих на выходные дни горожан и нашего брата пенсионера. Все мы изо всех сил старались показать ему наше религиозное рвение.

Однако не прошло и месяца, как и епархиальные власти, и я вынуждены были признать, что все мои старания были напрасными. Началось с того, что из-за Эммы взбунтовались добровольцы. Им, видите ли, не понравилось, что они со своими ведрами и швабрами едут на своих «лендроверах» черт знает откуда только за тем, чтобы застать ее за пультом органа играющей Питера Максвелла Дэвиса для паствы, состоящей из одного-единственного человека. Они неблагодарно намекали, что если охочий до подростков лондонец и его фифа хотят использовать церковь в качестве личного концертного зала, то пусть и убирают его сами. Затем явился лишенный предрассудков молодой человек в куртке и ботинках оленьей кожи вроде Ларриных, представился, заявил, что говорит от имени какой-то церковной организации, название которой я слышал первый раз в жизни, и потребовал от меня сведений: сколько у нас прихожан, какова величина пожертвований и как мы ими распоряжаемся, как зовут приезжающих к нам священников. В своей прошлой жизни я потребовал бы у него документы, потому что он имел наглость спросить, не масон ли я, но ко времени его ухода я понял, что моя миссия по спасению святого Иакова Меньшего подошла к концу. Епископ с радостью со мной согласился.

Однако я не бросил свою ношу. Во мне умер прирожденный дворецкий, и вскоре я стал находить умиротворяющее удовольствие в мытье каменных плит, протирке скамей от пыли и надраивании подсвечников в тишине моей личной семисотлетней церкви. Но к тому времени у меня была еще одна причина, чтобы продолжать удерживать ее за собой: кроме духовного утешения, святой Иаков дал мне лучшее убежище из всех, о которых я мог только мечтать.

Я не говорю о дамской часовне с ее изъеденными жучком деревянными панелями, за которыми было столько свободного места, что там можно было незаметно разместить целый архив, или о емких сейфах под крошащимися надгробиями, где можно было надежно хранить сколько угодно бумаг. Я говорю о самой колокольне, о тайной шестигранной, без окон, каморке священника, путь в которую вел из ризницкой через потайную дверь за шкафом для церковной утвари по узкой винтовой лестнице и затем через вторую дверь, которыми, как я искренне верю, в течение столетий никто не пользовался и которые я обнаружил случайно, задумавшись о несоответствии внешних и внутренних размеров колокольни.