Текст книги "Жнецы"

Автор книги: Джон Коннолли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– По всей видимости, нет.

Ангел залпом намахнул половину своего бренди и закашлялся.

– Глотками надо, – пожурил его Луис. – Это ж тебе не микстура.

– По мне, так лучше бы пивка.

– Не знаешь ты толка в светской жизни.

– Знаю. Но только в теории.

– Вот я и вижу, – досадливо покачал головой Луис.

* * *

Квартира, где жили Ангел с Луисом, вряд ли совпала бы с умозрительными представлениями тех, кто был знаком с ними поверхностно и видел лишь их полное несходство в одежде, манерах поведения и в отношении, казалось бы, к жизни в целом. Квартира занимала два верхних этажа в трехэтажке на дальних подступах к Верхнему Вестсайду, где зазор между богатством и бедностью значительно сужается.

Прежде всего при входе в квартиру в глаза бросалась безукоризненная чистота. Спальня у Ангела с Луисом была общая, но при этом у каждого имелось по комнате, где можно уединиться и посвятить себя личным, сугубо своим увлечениям и интересам. Комната Ангела, например, содержала все безошибочные признаки того, кто не на шутку увлечен вскрытием замков и отключением систем сигнализации. На это указывали всевозможные справочники, инструкции и подборки инструментов. Здесь же стоял верстак – точнее, вполне укомплектованное рабочее место, уставленное всякой электрической и механической всячиной и содержащееся в порядке, каким мог бы гордиться любой квалифицированный мастеровой.

Комната Луиса отличалась строгостью и аскетизмом: рабочий стол с ноутбуком и кресло. Вдоль стен тянулись полки с музыкой и книгами. Музыка, на удивление, тяготела к кантри. Целая секция была отведена черным артистам. Из модерновых тут были представлены Дуайт Квик, Вики Ванн, Карл Рэй и «Ковбой Трой Колмен», из более ранних – Дефорд Бейли и Стони Эдвардс вкупе с неполным Чарли Прайдом, «Modern Sounds» Рэя Чарльза (это уже скорее кантри-вестерн), кое-что из Бобби Вумэка. А еще здесь присутствовал бокс-сет «From Where I Stand» с экспериментами черных музыкантов в области кантри.

Луис откровенно недоумевал, почему многие из его соплеменников так и не смогли настроиться в резонанс с этой музыкой, войти с ней в контакт. Ведь она как ничто другое повествует о сельской нищете, о любви и отчаянии, преданности и неверности – переживания, знакомые всем: и черным, и белым. У темнокожих бедняков куда больше сходства с белой беднотой, чем с богатыми черными, а потому эта музыка служит нагляднейшим и на редкость созвучным средством выражения для тех, кто обездолен, кто страдает и терпит печали и невзгоды. Обо всем этом музыка кантри рассказывает безотносительно цвета кожи. Тем не менее в подобных воззрениях Луис обреченно причислял себя к меньшинству. И хотя ему почти удалось убедить своего партнера в достоинствах некоторых вещей, за которые тот прежде над ним подсмеивался (сюда входили регулярные стрижки в салонах, а также магазины нормальной, а не уцененной одежды), черная кантри-музыка, увы, оставалась у Ангела одним из многих упорно не выводящихся «белых пятен».

Что до самой квартиры, то она состояла из модерновой, редко когда используемой кухни, выходящей в гостиную, совмещенную со столовой. Все это на нижнем этаже, где располагалась и мастерская Ангела. На верхнем находились роскошная ванная, которую Луис держал исключительно для себя, своему партнеру оставив душевую по соседству; кабинет Луиса; скромных размеров гостевая комната со встроенной душевой (ни та, ни другая никогда не использовались), а также основная спальня со встроенными во всю стену шкафами (здесь по общему согласию и общими усилиями царил безукоризненный порядок, нарушаемый разве какой-нибудь случайной книжкой или журналом, а так – вид, как в каталоге дизайна интерьеров).

Да, и еще: за зеркалом в гостевой душевой скрывался оружейный сейф. Когда Ангел с Луисом проводили время в квартире, сейф был открыт. На ночь в спальне оба держали под рукой стволы. Когда квартира пустовала, оружейный сейф запирался, а зеркало скрупулезно возвращалось на первоначальное место с помощью запорного механизма, приводимого в действие маленьким, с мизинчик, перекидным выключателем за зеркалом. Уборку и текущее содержание квартиры Луис с Ангелом осуществляли сами – никаких людей с улицы, а также друзей и знакомых (да их, собственно, и было-то раз-два и обчелся).

Жили напарники, можно сказать, в условиях конспирации. Для связи использовали лимитные проплаченные мобильники, регулярно их меняя. Причем сами платежей не делали: одноразовые сотики в магазинах, разбросанных по четырем штатам, покупали бездомные, а затем трубки собирал и передавал посредник. Но и при этом сотовые использовались только в крайней необходимости. Звонки в основном делались из уличных таксофонов.

Интернета в квартире не было. Неподалеку, в съемном офисе одной из многочисленных подставных фирм Луиса, стоял стационарный компьютер, который напарники иной раз использовали для, так сказать, деликатных поисков. А зачастую для таких нужд годилось и случайное интернет-кафе. Общения по электронной почте Ангел с Луисом избегали, а когда требовалось, использовали Hushmail[5]5
  Hushmail – популярный сервис безопасной электронной почты с шифрованием.


[Закрыть], через который отсылали зашифрованные сообщения или же встраивали шифры во внешне вполне безобидные писульки.

Расплачивались по возможности налом. В бонусных программах не участвовали. В метро пользовались проездными карточками. Их по истечении выбрасывали и брали новые, вместо того чтобы довносить на старые и таким образом экономить. Коммунальные счета оплачивали через юридическую контору. Освоили наиболее оптимальные пешие и автомобильные маршруты, где было минимум камер наблюдения, а для подсветки собственных машинных номеров использовали инфракрасные лампочки, ослепляющие видеокамеры, работающие примерно в таком же инфракрасном диапазоне.

Наряду с этим у них дома имелась и другая – более своеобразная, но не менее надежная – защита. Цокольный и первый этажи строения занимало съемное жилище одной пожилой дамы, миссис Эвелин Бондарчук. Миссис Бондарчук держала у себя пару звонкоголосых шпицев, а попутно приторговывала английским ситцем и костяным фарфором. Когда-то на свете обретался еще и мистер Бондарчук, но его много лет назад отнял у тогда еще юной супруги эпизод трагического непонимания, возникшего между господином Бондарчуком и проносящимся мимо поездом. Мистер Бондарчук был тогда пьян и спутал железнодорожные рейсы с общественной уборной, со всеми вытекающими последствиями.

С той поры миссис Бондарчук замуж так и не вышла. Отчасти потому, что никто не мог ей заменить горячо любимого, хотя и беспутного, супруга. А если и мог бы, то паче чаяния грозил оказаться таким же, а то и еще более непутевым, чем его предшественник. А зачем, согласитесь, такое отягчение в жизни. И вот с той давней поры уголок гостиной в гнездышке Эвелин превратился в ностальгический, хотя и слегка запыленный алтарь памяти почившего мужа, а нерастраченную любовь миссис Бондарчук теперь щедро изливала на поколения своих шпицев – животных, которых беспутными вряд ли назовешь.

Жилье миссис Бондарчук было с ограниченной квартплатой. Ежемесячно она перечисляла смехотворную сумму некоей «Лерой Франк пропертиз» – конторе с невнятным адресом где-то на Нижнем Манхэттене. Фирма «Лерой Франк» купила трехэтажку в начале восьмидесятых, и некоторое время миссис Бондарчук опасалась, как бы эта перепродажа не сказалась на плате за жилье. Но потом к ней пришло письмо с заверением, что все остается как есть, так что женщина могла теперь вздохнуть спокойно и жить-поживать в окружении шпицев в квартире, где обитала уже без малого тридцать лет. Более того, ей даже разрешили распространить свою сферу влияния на цокольный этаж, пустующий с той поры, как несколько лет назад ушел в мир иной его прежний владелец.

Миссис Бондарчук знала, что в городе такое было бы немыслимо, и позаботилась о том, чтобы в отношении нее подобная немыслимость сохранялась. О свалившейся на нее удаче женщина помалкивала. Сказала только своей доброй подруге миссис Ноти, и то лишь после того, как та торжественно поклялась, что будет как могила. Женщиной миссис Бондарчук была умной. Она понимала, что с ее трехэтажкой происходит что-то необычное, но, поскольку это не мешало ей жить, а скорее наоборот, она вела себя благоразумно и позволяла всему идти своим чередом.

Единственное существенное изменение произошло, когда супружеская чета наверху – оба бухгалтеры – с выходом на пенсию переехала жить в Вермонт, а на их месте обосновались двое. Сдержанный, импозантно одетый темнокожий мужчина и личность более мелкого размера и, судя по растрепанности, масштаба, да еще такого вида, что, того и гляди, влезет к тебе в окошко за драгоценностями (как оно бы, собственно, и обернулось, не приведи Ангела судьба встретить здесь своего партнера). Но новые жильцы оказались очень даже приличные, вежливые. Хотя, похоже, с гомосексуальными наклонностями – мысль, от которой миссис Бондарчук некоторое время не могла прийти в себя (по меркам этого фривольного города она жила целомудренной затворницей).

При любых неполадках, если таковые возникали в квартире, миссис Бондарчук звонила восхитительно учтивой молодой женщине по имени Эми, бравшей трубку от имени «Лерой Франк пропертиз». Вообще-то Эми брала трубку от имени многих фирм, из которых ни одна не испытывала ни нужды, ни желания физически обретаться в городской черте. «Лерой Франк пропертиз» владела в Нью-Йорке целым рядом объектов недвижимости. Из них жилым было лишь одно помещение – та самая трехэтажка в Верхнем Вестсайде. Что касается Эми, то у нее имелось четкое указание на все просьбы и обращения миссис Бондарчук реагировать незамедлительно, решая проблемы максимум к вечеру того же дня. Для этого за хорошую плату на объект отбывал соответствующего уровня сантехник, электрик или плотник, в зависимости от того, в ком из них возникала надобность. В столе у Эми лежала папка со списком лиц, утвержденных на обслуживание нужд «Лерой Франк» применительно к данному строению.

Своих верхних соседей миссис Бондарчук знала по именам и называла их соответственно «мистер Луис» и «мистер Ангел», но, конечно же, никогда не увязывала темнокожего Луиса с «Лерой Франк пропертиз», даром что название «Лерой Франк» не так уж далеко отстоит от «Le Roi Francais» – «французский король». Королей, как известно, правило множество, но самым ходовым именем среди них было, безусловно, Луи, то есть Луис. Нет, таких аналогий миссис Бондарчук не проводила, потому как не считала нужным совать нос куда не просят. Денег ей вполне хватало на то, чтобы жить вполне себе комфортно. Соседи соблюдали тишину, и жизнь уютно протекала под тявканье ее счастливых шпицев и успокоительное звучание оркестра Мантовани, у которого, как выяснилось, под каждый перепад настроения имеется своя пластинка.

Ну а поскольку свое благополучие миссис Бондарчук ценила достаточно высоко, то бдительно оберегала каждую его грань. Поэтому когда по вызову являлся, скажем, электрик или сантехник, то свою работу они делали под недремлющим оком миссис Бондарчук и ее мелкотравчатой собачьей стражи. Почтальон дальше порога не пропускался. То же самое – залетные коммивояжеры, детишки на Хэллоуин, ребята постарше и все без исключения взрослые, кроме разве что ее старой подруги миссис Ноти – тоже вдовицы. Пожилые дамы с угрюмой деловитостью, под дешевенький херес, неизменно раскидывали по четвергам партию в триктрак.

На правах собственника объекта фирма «Лерой Франк пропертиз» установила в доме дорогостоящую и сложную систему сигнализации. Принцип ее работы миссис Бондарчук уяснила до тонкостей. Сама о том не догадываясь, в охране мира и безопасности своих верхних соседей она была элементом не менее существенным, чем те стволы, которые они таскали с собой по долгу службы. В каком-то смысле миссис Бондарчук была для них как Цербер у врат Аида.

Сейчас Эвелин, лежа в постели, слушала «Шведскую рапсодию» на маленьком CD-плеере, подаренном мистером Ангелом и мистером Луисом на минувшее Рождество (миссис Бондарчук предпочитала поздно укладываться и поздно вставать: жаворонком ее никак не назовешь). Слышно было, как по коридору наверх прошли ее соседи. Тихо запищала «сигналка», которую они погасили кодом. Затем еще один, последний «пик», и дверь сверху закрылась. Сейчас там переустановят систему.

– Спокойной ночи, миссис Бондарчук, – из коридора напоследок подал голос Ангел.

Вместо ответа Эвелин лишь улыбнулась, останавливая музыку, и погасила свет. Всё, соседи дома. От этого ей всегда спалось лучше. Неизвестно почему, но миссис Бондарчук чувствовала себя при них в полной безопасности.

* * *

Той ночью Луис лежал без сна, слыша рядом дыхание спящего Ангела. Он размышлял о своем прошлом, о скрытой природе мира. Думал о жизнях, отнятых и утраченных, о маме, о женщинах, что его растили. Думал о Блиссе. Шел за нитями в узоре своей жизни, приостанавливаясь там, где они сплетались, соединялись одна с другой.

А затем закрыл глаза и стал дожидаться прихода Горящего Человека.

Тот городок был небольшой, закатный – термин, кое-что да значивший и для мальчика, и для таких, как он. Теперь того знака на въезде в город, скорее всего, нет – можно сказать, относительный прогресс, – но для многих он как будто все еще стоит на месте. Ведь почти все, кому на тот момент было от семи и выше, четко помнят, где находился знак: как раз перед воротами фермы Верджила Джеликотта. Старик Верджил должен был заботиться о том, чтобы знак не пятнала грязь – или, как однажды произошло во время смуты после убийства Эррола Рича, расчетливо нанесенная черная краска, в корне поменявшая смысл слов на знаке. Вместо надписи «Негр, следи, чтобы к закату тебя в этом городе не было» стало «Белый! Чтобы к закату тебя в этом городе не было!». Старика Верджила этот акт вандализма очень встревожил. И не только его, но и других, не обязательно белых. С Эрролом Ричем, понятно, поступили неправильно, но лишний раз бесить копов и городской совет тем, чтобы похабить их любимый знак, – откровенная глупость. Тем не менее, когда с расспросами о том, кто мог это сделать, нагрянула полиция, ее встретило молчание. За глупость не сажают, во всяком случае пока, но у закона против цветных есть куча уловок и зацепок, чтобы расправиться и в обход него.

Оригинальным в плане расовой дискриминации городок назвать нельзя – так, один из тысяч во всех Соединенных Штатах. Что тут говорить, когда по решению административного центра закатными становились целые округа. В какой-то период закатными считалась половина всех населенных пунктов в Орегоне, Огайо, Индиане, предгорьях Камберлендов и Озарка. Спаси бог черного, оказавшегося с наступлением темноты, скажем, в иллинойском Джонсборо, или в соседней с ним Анне (название расшифровывалось как «А Нигерам Нет Алиби», что было известно и черным, и белым; здесь на 127‑м шоссе закатные знаки продержатся вплоть до середины семидесятых), или в Эпплтоне, штат Висконсин, равно как и в пригородах Левиттона на Лонг-Айленде, в мичиганской Ливонии или Кедровых Ключах Флориды. И кстати, то же самое относится к вам – жиды, китаёзы, мексы и всякие там индеи. Торопись, сынок, время дорого. Припозднишься, и бац…

Родной городок мальчика отличался особой симпатичностью. Опрятный, ухоженный, без чрезмерной ругани и перебранок, во всяком случае на людях. Главную улицу хоть на открытку помещай: везде цветы в горшках, и всегда по сезону. Хотя городишко был совсем маленький – такой, что и городом, по сути, назвать сложно, но в тех краях слово «деревня» было не в чести: зазорно. Место, в котором ты живешь, должно зваться или городом, или вообще никак. Город подразумевает что-то обстоятельное. Город означает соседей, законы, порядок на улицах. Город – это тротуары, парикмахерские, церковь по воскресеньям. Называть то или иное место городом значит признавать определенный уровень жизни и ее уклад. Разумеется, временами кое-кто здесь может сходить с рельсов, но при этом важно: все знают, где эти рельсы находятся. А всякий с них сход – вещь сугубо временная. Поезд продолжает движение, и все добрые граждане уверены, что они на борту на протяжении всего путешествия. Пусть даже в дороге случаются какие-то непредвиденные остановки – это допустимо.

Но на самом деле для мальчика он городом не был. Вот не был, и все. Да, действительно, здесь налицо выступали все признаки города, какое бы малое место он ни занимал. Здесь наличествовали магазины, киношка и пара церквей. Для католиков, кстати, ни одной: хотите молиться своей заблудшей версии бога – езжайте за восемь миль к востоку в Мейлерсвилль или за двенадцать к югу в Лудлоу. Были здесь и дома, все как один с ухоженными газончиками, белыми оградами из штакетника и спринклерами, беззлобно шипящими жаркими летними днями. В них жили адвокаты и доктора, флористы и предприниматели. Если глядеть под нужным углом, то здесь имелось все для обеспечения жизни тех, кто решил назвать это место своим домом.

Проблема в глазах мальчика состояла в том, что все эти люди были белые. Городок построили для белых людей, ими же он управлялся. Белые стояли за прилавками магазинов, по обе их стороны – за очень небольшим исключением. Белыми были адвокаты и белыми были флористы. Белыми были копы. Черные в городке тоже встречались, но они постоянно пребывали в движении: что-то несли, доставляли, развозили, поднимали, перетаскивали. Спокойно стоять позволялось лишь белым людям. Черные делали то, что должны, а затем в одночасье исчезали. С сумраком на улицах оставались лишь белые.

Что примечательно: не сказать, чтобы кто-то проявлял по отношению к цветным жестокость, или коварство, или хотя бы несдержанность в манерах. Просто у обеих сторон было понимание, что так заведено. У черных были свои магазины, свои забегаловки, свои места отправления культа, свой, если на то пошло, жизненный уклад. В каком-то смысле у них существовал как бы свой отдельный город, только без забот проектировщиков и переписи населения. В общем и целом белые не обращали на них внимания: главное, чтобы никто ничего не выкинул. Черные жили в лесах и на болотах. Кое у кого из них, кстати, были вполне приличные дома. На это тоже смотрели как будто сквозь пальцы: мало ли кто чего себе понастроил. Черт возьми, не такой уж редкостью было, когда кто-нибудь из белых обращался к этим черным за какой-нибудь услугой. Особым спросом, надо сказать, пользовалась поставка экзотической плоти для изощренных белых джентльменов, чьи вкусы склонялись в этом направлении и жаждали «изюминки». Так что получается, не было такого, чтобы две расы совсем никогда не смешивались. Если уж на то пошло, смешение – это одно, а случка – совсем другое. Межрасовые парочки вступали меж собой в сношения гораздо чаще, чем многим хотелось бы думать, и за подобные встречи платились хорошие деньги.

Но никто с обеих сторон не забывал, что закон диктуют белые. Правосудие, может, и слепо, но закон – никогда. Справедливость бывает пристрастна, закон – бесстрастен. Он реален. У него есть униформа, есть ассортимент оружия. Он пахнет потом и табаком. Он разъезжает на большом автомобиле со звездой на двери. Правосудие было для белых. Закон – для черных.

Все это мальчик понимал инстинктивно. Никто не утруждался ему это объяснять. Мама, еще до своей смерти, не усадила его перед собой и не обсказала все тонкости и отличия закона от правосудия по отношению к сообществу черных. Да и сообщества черных как такового не существовало. А были просто черные. Блэки. Сообщество подразумевает организованность, и у многих организованность ассоциировалась с угрозой. Организованы профсоюзы. Организованы коммунисты. Черные нет, во всяком случае здесь. Где-то, может, и да. Кто-то поговаривал, что прилив набирает силу, однако не в этом городке. Здесь все обитало по старинке и чувствовало себя при этом вполне сносно.

Вот почему мальчик вызывал такую обеспокоенность у полицейского, наблюдавшего за ним через полупрозрачное зеркало на стене. Зеркало стало одной из немногочисленных уступок веяниям современности в небольшом полицейском участке городка. Воздух здесь не охлаждался, хотя кондиционер был установлен. Проблема в том, что при включении прибор разом вышибал в участке все пробки – ни к черту не годилась проводка (во всяком случае так объяснил местный электрик). Для того чтобы кондиционер фурычил нормально, следовало освежевать, а затем заменить проводку во всем здании, а это для такой старой хибары штука затратная. Отцы города на подобные расходы шли неохотно, особенно с учетом того, что единственной целью этого начинания будет обеспечение прохлады для шерифа Вустера в жаркие летние месяцы. Сказать по правде, многие считали, что этому борову не мешает иной раз немного попотеть. Обойдется без кондиционера. Чем худее, тем злее, а это в его работе полезно.

Комнатка, откуда шериф наблюдал за мальчиком, охлаждалась лишь настольным вентилятором, у которого в замкнутом пространстве силы – как у комариного писка. Мундир шерифа лепился к телу так, что через светло-коричневый хлопок отчетливо проглядывал пуп, а по толстому лицу ручейками стекал едкий пот, норовя залить глаза, если вовремя не промокнуть лоб носовым платком.

Тем не менее шериф сидел не шевелясь и с пытливым любопытством смотрел на парнишку, выжидая, когда тот сломается. Возможно, Вустер и был толстозадым увальнем, а его взгляды на коллег мужского и женского пола, безусловно, сдабривались цинизмом, граничащим с мизантропией, но дураком его не назвать. Паренек представлял для шерифа интерес. Он умудрился убить сожителя своей матери, некоего Дебера, не прикоснувшись к нему даже пальцем (в этом шериф уверен), а ведь Дебер был отнюдь не олух. Он сам в свое время отсидел за убийство, совершенное чуть ли не в тринадцать лет, а затем были еще и еще, хотя подловить Дебера никто не сумел. Одной из смертей, в которых подозревался Дебер, стало убийство хорошенькой темнокожей из города.

Сейчас сын той молоденькой красотки сидел по ту сторону зеркала, и его допрашивали двое детективов из полиции штата. Успехов детективы добились не больше, чем собственные люди шерифа, а они церемонились с парнишкой куда меньше, чем эти двое. Разноцветные синяки и опухший правый глаз паренька были тому наглядным свидетельством. Кларк, один из подручных, сообщил шерифу, что когда гаденыша сволокли в санузел отмыться, он помочился кровью. Тогда Вустер сказал, чтобы они с ним полегче. Шерифу требуется признание, а не труп.

Детективам из штата понадобился целый день, чтобы организовать себе вояж на север. За эти сутки люди шерифа уработали парнишку по полной. Начали с избиений, а затем продолжили угрозами насчет семьи, обеспечившей пареньку алиби. Копы заставили его выпить содовой с сильным слабительным, после чего привязали к стулу и ушли. Шериф наблюдал, как мальчуган корчится в отчаянном усилии не опростаться: губы дрожали от напряжения, ноздри трепетали, руки сжались в кулаки. Когда стало понятно, что надолго его уже не хватит, шериф послал Кларка с предложением: сознавайся в убийстве Дебера, а мы тащим тебя прямиком в сортир. В противном случае пусть природа берет свое, а ты будешь сидеть в том, что из тебя вылетит. Паренек лишь молча мотнул головой.

Подобная стойкость вызывала восторг, не грози она обернуться неприятностью в первую очередь для самого шерифа. И он распорядился, чтобы Кларк сопроводил подозреваемого в сортир, покуда того не рвануло: оттирай потом единственную во всем участке допросную от его поноса. Кларк неохотно согласился. А после опорожнения отвел паренька во двор, уронил наземь и принялся окатывать водой из шланга, спустив ему до щиколоток штаны. Остальные копы скалились и ржали, глядя, как струя под напором больно стегает черного по гениталиям.

Не сработали и угрозы насчет семьи. Паренек происходил из дома, полного женщин. Вустер их знал: люди хорошие. Расистом Вустер не был. Есть хорошие черные и плохие черные, точно так же, как есть белые хорошие и плохие. Неправдой будет сказать, что шериф Вустер обращался со всеми одинаково. Если б он это делал или хотя бы имел такую наклонность, он бы не продержался на своем месте и недели, не говоря уже о десяти годах. Шериф примерно на равных обходился с черными и бедными белыми. Богатые белые требовали к себе отношения более осмотрительного. О богатых черных Вустеру беспокоиться не приходилось: он таких просто не знал.

Шериф исповедовал превентивный контроль. У него люди оказывались в камере только тогда, когда совершали что-то действительно серьезное или если все попытки направить ослушников на путь истинный терпели неудачу. Своих подопечных он знал. Не забывал и о том, чтобы они его тоже знали. Первые девять лет его шерифства семья паренька Вустеру не докучала, пока не появился Дебер и не втерся в это семейство, каким-то образом расположив к себе сердце матери мальчика – если, понятно, речь действительно могла идти о сердечности. В Дебере, откровенно говоря, не было ничего такого, что могло бы побудить кого-то воспылать к нему не то что страстью, а и вообще мало-мальской привязанностью. Шериф подозревал, что в вызревании той связи играли роль в основном угрозы и страх, а не истовость чувства с той или иной стороны.

А затем мать погибла насильственной смертью: ее тело со следами жестоких побоев нашли в проулке за винным магазином. Поступали сообщения, что где-то за час до обнаружения тела в магазине видели самого Дебера. Кто-то даже слышал перебранку мужчины и женщины примерно в то же время. Однако Дебер оказался точь-в-точь как этот паренек, что сидел сейчас в допросной: как ни дави, ни в какую. В общем, он не сломался, а убийство матери мальчика так и осталось нераскрытым. И Дебер возвратился в дом, полный женщин, где, по слухам, охомутал теперь уже тетю мальчика. Женщины его боялись, и имели на то веские причины, однако и Деберу не мешало испытывать перед ними страх. Они были сильны и умны, так что вероятность того, что они долго будут терпеть в своем доме присутствие Дебера, стремилась к нулю.

И вот вскоре после того нового поворота событий кто-то выкрал металлический свисток, которым Дебер скликал свои бригады рабочих, разделил его надвое и заменил горошину комочком самодельной взрывчатки. Когда Дебер дунул в свисток, заряд почти напрочь снес ему лицо. Пару дней он еще промучился в слепоте и тяжком страдании, несмотря на уколы обезболивающего, а затем изошел. Шериф Вустер был досконально уверен, что там, где теперь находится Дебер, его мучения продолжаются и будут длиться вечно. Утратой для мира Дебер определенно не являлся, но это не меняло факта, что совершено убийство, а человека, который за это в ответе, необходимо найти.

Нехорошо, когда вокруг разгуливает народец, запросто мастерящий из подручных средств мины-ловушки – неважно даже, на белых они ставятся или на черных. Стволы и перья – это одно: обычные (можно сказать, банальные) средства расправы, которые банальности и используют. Не вызывает никаких душевных шевелений, кроме разве что легкого поеживания от самого акта насилия. Конечно, бывает иногда, что кто-то кого-то да вспорет – то пути-дороги не сошлись, то день выдался дурной – или засандалит в голову пулю, не поделив со своим ближним женщину или полосу на магистрали. В качестве шерифа Вустер знал, как держать себя с таким контингентом мужчин и женщин. В них нет ничего ни странного, ни столь уж удивительного. И совсем иное дело, когда некто сподобливается убить человека его же собственным свистком, таким образом демонстрируя совершенно новый, иной способ мышления в плане лишения людей жизни. Способ такой, который шериф Вустер не спешил ни принимать, ни тем более приветствовать.

В день, когда издох Дебер, Вустер обзавелся ордером на арест паренька. Копы из полиции штата, услышав об этом, ржали в трубку. «У Дебера, – сказали они, – было столько врагов, что один только список подозреваемых будет толщиной с телефонную книгу». Злыдень погиб от миниатюрного взрывного устройства, хитроумно сконструированного так, что от него мог пострадать единственно тот, против кого оно создано. И без шансов выжить. Такая изощренность как-то не вязалась с образом пятнадцатилетнего негритоса из тех, что ютятся в хибарах у болота.

Вустер указал, что этот самый «негритос» – старшеклассник школы, которая благодаря спонсорству одного южного траст-фонда располагает неплохой лабораторией, где убийца мог легко разжиться кристаллами йода и аммиачной селитры (изучение остатков свистка выявило именно эти элементы во взрывчатке, отправившей Дебера на тот свет). Вустер конкретизировал, что именно из данных ингредиентов сметливый парнишка – заметьте, подросток, а не матерый убийца со стажем – мог создать взрывчатку, хотя в рапорте значилось, что она лишь чудом не сработала задолго до того, как Дебер поднес свисток ко рту: трехъйодистый азот – крайне неустойчивый компонент, сверхчувствительный к любому трению. Изучивший свисток криминалист выдвинул предположение, что адская смесь вместе со своей оболочкой, по всей видимости, максимально долго выдерживалась убийцей в воде и едва успела подсохнуть к тому роковому моменту, когда жертва поднесла свисток ко рту. Эта информация о природе использованной взрывчатки и отсутствие каких-либо других зацепок повлияли на то, чтобы полиция штата пусть и неохотно, но все же отрядила двоих детективов для допроса мальчика.

Сейчас один из тех детективов встал и вышел из допросной. Спустя секунду дверь в комнатку наблюдения открылась, и тот же детектив шагнул туда, держа в руке баночку с нагревшейся колой.

– С этим парнем мы далеко не уедем, – сказал он.

– Надо стараться, только и всего, – пожал плечами Вустер.

– Я вижу, вы тут без нас уже постарались.

– Подследственный упал по дороге в туалет.

– Н-да? И сколько же раз?

– Я не считал: он несколько раз отрикошетил.

– Вы уверены, что ему предварительно зачитали его права?

– Может, кто-то и зачитал. Я нет.

– Он запрашивал себе адвоката?

– Если и да, то я не расслышал.

Детектив, закинув голову, сделал медленный глоток из баночки. В последний момент он поперхнулся, и по подбородку потекла неопрятная струйка.

– Он этого сделать не мог, – утираясь, подытожил полицейский. – Слишком уж все тонко.

Вустер промокнул лоб засаленным носовым платком.

– Тонко, говорите? – усмехнулся он. – Я знал Дебера. Знал, с кем он водился. Тот народ утонченным никак не назовешь. Если б кто-то из его круга или кто-нибудь, кому он переступил дорогу, захотел его спровадить со свету, он бы его застрелил или прирезал, предварительно, может статься, оттяпав для острастки яйца. Такие люди не стали бы тратить время на распилку, а затем запайку свистка, чтобы после сунуть в него ровно столько взрывчатки, чтобы гаду разворотило физиономию и превратило в кашу мозги. На это бы им элементарно не хватило ума. А тому вон пареньку, – Вустер встал и указал на стекло, – тому пареньку ума хватило. И на то, чтобы пролезть тайком в школу, и чтобы изготовить какое-то количество взрывчатки. К тому же у него имелся мотив: Дебер убил его мать и трахал его тетку. Образцом благородства назвать убитого было нельзя.