Текст книги "Письма"

Автор книги: Джон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

20. ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ

11-13 июля 1818 г.

Мы отправились к аллоуэйскому "пророку в своем отечестве" {1} – подошли к домику и выпили немного виски. Я написал сонет {2} только ради того, чтобы написать хоть что-нибудь под этой крышей; стихи вышли дрянные, я даже не решаюсь их переписывать. Сторож дома надоел нам до смерти со своими анекдотами – сущий мошенник, я его просто возненавидел. Он только и делает, что путает, запутывает и перепутывает. Стаканы опрокидывает "по пять за четверть, двенадцать за час". {3} Этот старый осел с красно-бурой физиономией знавал Бернса... да ему следовало бы надавать пинков за то, что он смел с ним разговаривать! Он называет себя "борзой особой породы", а на деле это всего лишь старый безмозглый дворовый пес. Я бы призвал калифа Ватека, {4} дабы тот обрушил на него достойную кару. – О вздорность поклонения отчим краям! Лицемерие! Лицемерие! Сплошное лицемерие! Мне хватит этого, чтобы в душе заболело, словно в кишках. В каждой шутке есть доля правды. Все это, может быть, оттого, что болтовня старика здорово осадила мое восторженное настроение. – Из-за этого тупоголового барбоса я написал тупой сонет. – Дорогой Рейнолдс, я не в силах расписывать пейзажи и свои посещения различных достопримечательностей. Фантазия, конечно, уступает живой осязаемой реальности, но она выше воспоминания. Стоит только оторвать глаза от Гомера, как прямо перед собой наяву увидишь остров Тенедос; и потом лучше снова перечитать Гомера, чем восстанавливать в памяти свое представление. Одна-единственная песня Бернса будет для тебя ценнее всего, что я смогу передумать на его родине за целый год. Его бедствия ложатся на бойкое перо свинцовой тяжестью. Я старался позабыть о них – беспечно пропустить стаканчик тодди, написать веселый сонет... Не вышло! Он вел беседы со шлюхами, пил с мерзавцами – он был несчастен. Как это часто бывает с великими, вся его жизнь с ужасающей ясностью предстает перед нами в его творениях, "как будто мы поверенные Божьи". {5} Каково было его обращение с Джин в последние годы жизни... – Я не должен был писать тебе так – хотя почему бы нет? – Ты в другом положении, ты на верном пути, ты не поддашься заблуждениям. Я приводил тебе доводы против женитьбы, но все это отвлеченные рассуждения. Мои виды на будущее в этом плане были настолько смутны, что временами не хотелось жить вовсе. Теперь дело другое: у меня появились стимулы к жизни. Мне нужно повидать моих маленьких племянников в Америке, я должен побывать у тебя на свадьбе и познакомиться с твоей очаровательной женой. Мои чувства иногда мертвеют неделями кряду – но как часто, поверь мне, я желал тебе счастья так же сильно, как мечтал бы о собственном, глядя на губы Джульетты. Подчас, во время нашей болтовни, ты мог, слушая мое пустозвонство, сделать касательно меня ошибочные заключения – клянусь душой, с тех пор как мы познакомились, ты становишься мне все дороже. Одна из самых заветных моих надежд – твоя женитьба: мне особенно отрадно думать о ней теперь, когда я испытываю подлинную любовь к твоей невесте. Я даже не предполагал, что возможна столь мгновенная привязанность. Подобные явления – а они существуют реально укрепили меня в решимости заботиться о своем здоровье; ты тоже должен беречь себя. – Дождь заставил нас сегодня остановиться после того, как мы одолели с десяток миль, однако надеемся увидеть Лох-Ломонд {6} завтра. Я поведу рассказ кусочками, как говорит Раис, предстоящей зимой, едва только потребуется запасной игрок в двадцать одно. С усталостью справляемся хорошо; делаем за день обычно по 20 миль. При подъеме на Скиддоу нас окутало облаком: надеюсь, на Бен Ломонд повезет больше – и еще удачнее будет восхождение на Бен Невис. Тебе, я знаю, пришлось бы по душе выискивание развалин – то аббатства, то какого-нибудь замка. Короткое пребывание в Ирландии не оставило почти никаких воспоминаний, но вот старуху в паланкине наподобие собачьей конуры и с трубкой в зубах мне никогда не забыть: как бы мне хотелось дать тебе о ней представление! – Кланяйся от меня матери и сестрам. Передай своей матери, что она, надеюсь, простит меня за листок бумаги, вклеенный в посланную ей книгу. Я разрывался на части, и мне некогда было зайти к Тейлору. – Итак, Бейли направляется в Кэмберленд? Ну что ж, если ты напишешь мне в Инвернесс, где он будет, то на обратном пути я повидаюсь с ним и мы вместе проведем время: я рад, что не в Шотландии. Скажи друзьям что ради них я готов на все и стараюсь изо всех сил – пью тодди за их здоровье. – Быть может, вскоре смогу послать тебе немного стихов сразу в ответ на твое письмо. Кое-что из моих стихов ты найдешь у Тома.

Твой преданный друг

Джон Китс.

21. ТОМАСУ КИТСУ

10-14 июля 1818 г.

Ах, если бы ты только знал,

Кого я встретил,

Карабкаясь по склонам скал

Сквозь дождь и ветер!

5 Я Мэри отгадать прошу,

Но по секрету

Скажу – пером не опишу

Картину эту.

Где под скалой бежит ручей,

10 Под мрачной высью,

Я вдруг увидел Лошадей,

Бежавших рысью.

Тогда узнать помчался я

Чуть не галопом,

15 Что там за Люди вдоль ручья

Гарцуют скопом.

Качался первый на седле

Кудрявый Вилли,

И, как пожар на корабле,

20 Кудряшки были.

Мать Пегги ехала за ним,

А следом Пегги

И братец Роб – путем одним,

В согласном беге.

25 Спасался каждый под плащом,

Лились потоки.

Взор Пегги чем-то был смущен,

Алели щеки.

Она, легко держась верхом,

30 Следила взглядом

За миловидным женихом,

Трусившим рядом.

Я, видно, ввел родню во гнев,

Раз юный Том

35 Проехал мимо, покраснев,

С открытым ртом.

Ах, Мэри! Все они домой

Спешили вместе,

Беспечный и веселый рой,

40 Под стать невесте.

Им хорошо спешить домой

Хоть в дождь, хоть в слякоть.

У Пегги свадьба, боже мой!

Как мне не плакать? {1}

(Перевод Игнатия Ивановского)

Белантри, 10 июля

Мой милый Том,

Я написал эти строки потому, что Браун хотел подсунуть Дилку галлоуэйскую песню, но из этого ничего не выйдет. Тут описан свадебный поезд, который встретился нам, как только мы попали сюда и где, боюсь, застрянем надолго из-за дурной погоды. Вчера мы прошли 27 миль _ ел Странрара {2} и вступили в Эршир немного ниже Кэйрна: наша дорога пролегала по восхитительной местности. Я постараюсь, чтобы ты смог следовать за нами по пятам. Описание этой прогулки в книге о путешествиях показалось бы неинтересным: весь интерес заключается в том, что совершил ее я. За Кэйрном дорога вела нас сначала по склонам зеленого холмистого берега: мы то спускались вниз, то снова взбирались вверх окрестный вид то и дело менялся; всюду попадались расщелины, заросшие зеленью трав и кустарников; извилистая тропа шла по мостикам, перекинутым через мшистые ущелья. Пройдя две-три мили, мы вдруг оказались в величественной долине, там и сям испещренной густолиственными рощами: посередине бежал, извиваясь, горный поток. На семь миль растянулись деревушки с домиками, расположенными как нельзя приятней; склоны холмов были сплошь усыпаны стадами овец – никогда раньше блеяние и мычание не казалось мне столь мелодичным. Под конец мы начали постепенно взбираться на крутизну и оказались среди горных вершин: даже издали я почти сразу узнал морскую скалу Эйлса высотой в 940 футов: {3} она отстояла от нас на 15 миль, однако казалось, что до нее рукой подать Зрелище Эйлсы вместе с удивительной картиной моря под обрывистому берегом, на котором мы стояли, и моросящим дождем дали мне полное представление о всемирном потопе. Эйлса поразила меня – это было так неожиданно, – по правде сказать, я даже испытал легкий испуг.

...Тут я утром прервал письмо, так как пора было отправляться дальше Сейчас мы уже в Герване – это в 13 милях к северу от Белантри. Сегодня мы пробирались по еще более величественному берегу, нежели вчера – Эйлса все время оставалась поблизости. С высоты превосходно виднь Кантир и огромные горы Аррана – одного из Гебридских островов. Ночевать мы устроились с удобством. Мы опасались дождя, но он великодушно обошел нас стороной – и "был день воскресный так хорош"... {4} – Завтра мы будем в Эре.

СКАЛЕ ЭЙЛСА

Вознесшийся над бездною гранит!

Подай мне отклик клекотаньем птицы:

Когда в пучине прятал ты ключицы, {5}

5 Когда от солнца лоб твой был укрыт?

Из темных дрем воззвал тебя зенит,

Чтоб мог ты в сон воздушный погрузиться

В объятьях грома, блещущей зарницы

Иль в серой толще ледяных хламид.

10 Ответа нет. Мертвы твои черты.

Две вечности в твоем оцепененье:

С китами вместе жил в глубинах ты,

Теперь орлов манят твои владенья,

И никому до светопреставленья

Не пробудить гигантской высоты. {5}

(Перевод Раисы Вдовиной)

Из сонетов, мною недавно написанных, только этот ст_о_ящий: надеюсь тебе он понравится

22. БЕНДЖАМИНУ БЕЙЛИ

18-22 июля 1818 г.

Инверэри, 18-е июля.

Дорогой Бейли,

В тот единственный день, когда у меня была возможность повидаться с тобой во время твоего последнего пребывания в Лондоне, я всюду тебя искал, но нечистая сила нас развела. Теперь я написал Рейнолдсу с просьбой сообщить, куда именно в Кэмберленд ты направился, так что мы не разминемся. Первое, что я сделаю при встрече, – прочитаю тебе строки из Мильтона о Церере и Прозерпине {1} – и, хотя вовсе не за тобой я помчался на северную оконечность Шотландии, не мешает выразиться поэтически. Послушай, Бейли, будучи в здравом уме и трезвой памяти (а со мной это бывает не часто), я скажу тебе вот о чем: это может впоследствии избавить тебя от лишнего обо мне беспокойства – ты не заслуживаешь тревог, а меня следует просто-напросто отлупить палками. Я довожу все до крайности – каждая мелкая неприятность в мгновение ока превращается в тему для Софокла; {2} если случается в подобном состоянии писать письмо другу, то мне часто недостает самообладания, чтобы взять себя в руки и не причинить ему огорчения – меж тем, как раз в ту минуту, когда он читает письмо, я могу покатываться со смеху. Твое последнее письмо заставило меня покраснеть от стыда за доставленное тебе беспокойство. Я прекрасно знаю свой характер и не сомневаюсь, что еще не раз напишу тебе в том же духе – помни об этом и не принимай все на веру: будь снисходителен к причудам моего воображения. Все равно мне не удержаться, я себя знаю. Виноват, что огорчаю тебя прекращением своих визитов в Малую Британию, {3} но, думаю, прежних посещений было достаточно для человека, занятого книгами и размышлениями: по этой причине я не бывал нигде, кроме Вентворт-Плейс это в двух шагах от меня. Кроме того, состояние здоровья слишком часто вынуждало меня к осторожности и заставляло остерегаться ночной сырости. Далее, должен тебе сознаться, что мне претит всякое сборище – многолюдное или немноголюдное. Не сомневаюсь, что наши добрые друзья рады моему приходу просто потому, что рады меня видеть, но не сомневаюсь также, что привношу с собой некую досадную помеху, без которой им лучше бы обойтись. Если мне удается предугадать собственное дурное расположение духа, я уклоняюсь даже от обещанного визита. Дело в том, что я не питаю к женщинам надлежащих чувств; сейчас по отношению к ним я пытаюсь быть справедливым – и не могу: не оттого ли, что мое мальчишеское воображение возносило их так высоко? Школьником я почитал красивых женщин истинными богинями – какая-нибудь из них всегда покоилась у меня в сердце как в теплом гнездышке, даже и не подозревая об этом. Теперь у меня нет оснований ожидать от них больше того неоспоримого факта, что они существуют реально. По сравнению с мужчинами женщины казались мне сотканными из эфира – теперь я признаю их вероятное равенство: в сопоставлении великое выглядит незначительным. Оскорбить можно не только словом или действием: кто сам чувствителен к обидам, тот не склонен замышлять их против другого. Я не склонен замышлять обиды, находясь в дамском обществе – я совершаю преступление, сам того не подозревая. Не странно ли это? Среди мужчин я не испытываю ни хандры, ни злости в голове нет черных мыслей, хочу – говорю, не хочу – не говорю; я готов слушать других и от каждого узнаю что-либо новое; руки держу в карманах, у меня нет никаких подозрений – и вообще чувствую себя превосходно. Среди женщин меня донимают черные мысли, гложет злость и хандра – не могу говорить и не в силах молчать – я полон подозрений не слышу ни слова вокруг – тороплюсь уйти. Прояви же снисходительность и попытайся объяснить эту ненормальность моим разочарованием с тех пор, как прошло детство. И однако, несмотря на подобные чувства я счастлив один посреди толпы, наедине с собой или с немногими друзьями. Поверь мне, Бейли, несмотря на все это, я далек от мысли считать тех кто чувствует иначе и стремится к другому, более близорукими, чем я сам величайшую радость доставила мне женитьба брата – и я испытан не меньшую, если женится кто-либо из моих друзей. Я должен до конца преодолеть себя – но как это сделать? Единственный способ – найти корень зла и избавиться от него посредством повторения "заклятий в обратном их порядке" {4} – это довольно трудно; часто прочнее всего укореняется предрассудок, произрастающий из сложнейшего переплетения чувств, которое не просто сразу распутать. У меня есть что сказать по этом поводу, но подождем лучших времен и более подходящего расположения духа: хватит с меня сознания того, что я никогда никого не задеваю незаслуженно – в конце концов, я не столь дурного мнения о женщинах, дабы предполагать, будто им страх как важно, нравятся они мистер Джону Китсу пяти футов ростом или же нет. Ты, сдается мне, желал избе жать всяких разговоров на этот счет – и я не надоем тебе, дорогой дружище: "Аминь", говорю я на этом. – Я вряд ли позволил бы себе бродит по горам все эти четыре месяца, если бы не думал, что путешествие даст мне опыт, сотрет многие предубеждения, приучит к трудностям и что созерцание величественных горных картин обогатит мою душу новым впечатлениями, придав поэтическим исканиям б_о_льшую уверенность. Мне было бы не дано всего этого, останься я дома, зарывшись в книги и сравняйся хоть с самим Гомером. Я уже стал почти что настоящим горцем пробыл среди диких вершин, видимо, достаточно долго для того, чтоб не особенно распространяться об их величии. Питался я в основном овсяными лепешками, но съел, наверное, слишком мало для того, чтобы по настоящему к ним пристраститься

23. ТОМАСУ КИТСУ

23-26 июля 1818 г.

Аладинов джинн покуда {2}

Не творил такого чуда;

Колдунам над Ди-рекою {3}

И не грезилось такое;

5 Сам апостол Иоанн,

Что провидел сквозь туман

В небе, заревом объятом,

Семь церквей, сверкавших златом, {4}

Не видал таких красот.

10 Я вступил под строгий свод;

Там на мраморе нагом

Некто спал глубоким сном.

Море брызгами кропило

Ноги спящему и било

15 О каменья край плаща;

Кудри, по ветру плеща.

Вкруг чела вились тяжелым

Золотистым ореолом.

"Кто сей спящий? Что за грот?"

20 Я шепнул, шагнув вперед.

"Что за грот? И кто сей спящий?"

Я шепнул, рукой дрожащей

Тронув юношеский лик.

Юный дух очнулся вмиг,

25 Встал и молвил мне в ответ:

"Смерть мою воспел поэт.

Лисидасом-пастухом {5}

Я зовусь, а здесь мой дом:

Он воздвигнут Океаном.

30 В нем волна гудит органом;

И паломники-дельфины,

Жители морской пучины,

Жемчуга собрав на дне,

В дар сюда несут их мне.

35 Но увы – сменился век:

Ныне дерзкий человек

Волны бороздит упрямо,

Не щадя Морского Храма.

Горе мне, жрецу: бывало,

40 Вод ничто не волновало;

Хор пернатых певчих встарь

В небесах парил; алтарь

Охранял я от людей;

Ризничим был сам Протей.

45 А теперь людские взгляды

Сквозь скалистые преграды

Проникают вглубь – и вот

Я решил покинуть грот,

Бывший мне укрытьем прежде:

50 Он доступен стал невежде,

Яхтам, шлюпкам, челнокам,

Щеголихам, щеголькам

С их грошовою кадрилью!

Но, противясь их засилью,

55 Грот в пучину канет вскоре"...

Молвив так, он прыгнул в море

И пропал!

(Перевод Елены Баевской)

Прости: я так разленился, что пишу всякую чепуху вроде этой. Но что поделаешь?

24. ДЖОНУ ГАМИЛЬТОНУ РЕЙНОЛДСУ

22 сентября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Рейнолдс,

Поверь, меня гораздо больше радовала мысль о твоем благополучии, чем огорчало твое молчание. Разумеется, меня печалит то, что я не могу быть счастливым вместе с тобой, но заклинаю тебя не думать сейчас ни о чем, кроме радостей: "Розы срывай" {1} etc. Впивай до дна сладость жизни. Сокрушаюсь над тобой, поскольку это не может длиться вечно – и сокрушаюсь над собой, так как пью сейчас горькую чашу. Покорись – иного выхода нет: только эта мысль меня утешает. Я ни разу не влюблялся, однако последние два дня меня преследовал некий женский образ {2} – как раз сейчас, когда лихорадочная отрада Поэзии выглядит куда менее преступной. Сегодня утром Поэзия одержала верх: я снова предался абстракциям, составляющим всю мою жизнь. Я чувствую, что избежал новой горести – загадочной и грозной: я благодарен за это. – К моему сердцу приливает палящий жар – не залог ли Бессмертия?

Бедный Том – эта женщина – и Поэзия вызванивают у меня в груди колоколами. Сейчас я сравнительно спокоен: знаю, все это огорчит тебя, но ты должен меня простить. Будь мне известно, что ты отправишься так скоро, я мог бы послать тебе копию "Горшка с базиликом" – я переписал его.

А вот вольный перевод сонета Ронсара {3} – думаю, он придется тебе по душе. Мне дали почитать сборник его стихов: там много по-настоящему прекрасного.

Природа, щедрости полна благой,

На небесах за веком век таила

Кассандру, наделенную красой,

Что блеском дивным превзошла светила.

5 Амур ее крылами осенил:

Во взоре, властью тайного порыва,

Такой зажегся несравненный пыл,

Что средь богинь пронесся вздох ревнивый.

Едва она ступила в мир земной,

10 Я страстью воспылал: страданье стало

Моим уделом; горек жребий мой

Любовь мне жилы мукой пронизала...

У меня не было при себе оригинала, когда я переводил: содержание концовки я никак не мог вспомнить.

Мне следовало бы навестить Раиса еще раньше, но предписанием Сори я заперт в четырех стенах – и боюсь выходить из-за ночной сырости. – Ты знаешь, что все это сущие пустяки. Скоро я совсем поправлюсь. – О твоем предложении буду помнить, как если бы оно взяло и осуществилось – но, наверное, ничего не получится. Том все еще лежит в постели: нельзя сказать, что ему лучше. Вестей от Джорджа пока нет.

Твой любящий друг

Джон Китс.

25. ДЖЕЙМСУ ОГАСТЕСУ ХЕССИ

8 октября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Хесси,

С Вашей стороны было большой любезностью прислать мне статью из "Кроникл", и я поступил гадко, не поблагодарив Вас за это раньше: простите, пожалуйста. Вышло так, что эту газету я получал ежедневно и сегодняшнюю видел тоже. Чувствую себя в долгу перед джентльменами, которые за меня заступились. {1} Что касается остального, то я теперь начинаю лучше осознавать свои сильные и слабые стороны. Хвала и хула оставляют лишь мгновенный след в душе человека, который питает такую любовь к идеальной Красоте, что становится самым суровым критиком своих произведений. Моя собственная взыскательность причинила мне несравненно больше страданий, чем "Блэквуд" и "Куортерли" вместе взятые. Когда же я чувствую свою правоту, никакая сторонняя хвала не доставит мне столько радости, сколько возможность снова и снова предаваться в уединении наслаждению прекрасным. Дж. С. совершенно прав, говоря о небрежности "Эндимиона". Как ни парадоксально, но не моя вина, если это так. Я сделал все, что было в моих силах. Если бы я выходил из себя и тщился создать нечто совершенное – и ради этого клянчил совета и дрожал над каждой строчкой, я бы вообще ничего не написал. Не в моем характере жаться и мяться. Я буду писать независимо. Я писал независимо, не умея судить здраво. Впоследствии я смогу писать независимо, развив в себе такую способность. Поэтический гений обретает благодать собственными усилиями: ни законы, ни предписания не подстегнут его созревания; ему нужны только самосознание и предельная собранность. Созидательное начало созидает себя само. – В "Эндимионе" я очертя голову ринулся в море и тем самым лучше освоился с течением, с зыбучими песками и острыми рифами, чем если бы оставался на зеленой лужайке, наигрывал на глупенькой дудочке и услаждался чаем и душеспасительными советами. – Я никогда не боялся неудач, потому что лучше уж потерпеть неудачу, нежели не суметь стать вровень с Великими. Но я, кажется, начинаю впадать в декламацию.

Итак, с поклонами Тейлору и Вудхаусу,

остаюсь искренне

Ваш Джон Китс.

26. РИЧАРДУ ВУДХАУСУ

27 октября 1818 г. Хэмпстед

Дорогой Вудхаус,

Ваше письмо доставило мне огромную радость – и гораздо более своим дружеским тоном, чем обстоятельным рассуждением на тему, которая, как принято считать, находит живой отклик среди представителей "genus irritabile". {"genus irritabile" – "ревнивое пламя поэтов" (латин.).} {1} Лучшим ответом Вам будет чисто деловое изложение некоторых моих мыслей по двум основным моментам, которые, подобно стрелкам указателей, направляют нас в самую гущу всех pro и contra {pro и contra – за и против (латин.).} относительно Гения, его взглядов, свершений, честолюбия и пр. – Первое. Что касается поэтической личности как таковой (под ней я разумею тип, к которому принадлежу и сам, если вообще хоть что-то собой представляю, – тип, отличный от вордсвортовского, величественно-эгоистического, который является вещью per se {per se – сама по себе (латин.).} и стоит явно особняком), {2} то поэтической личности как таковой не существует: она не есть отдельное существо – она есть всякое существо и всякое вещество, все и ничто – у нее нет ничего личностного; она наслаждается светом и тьмой – она живет полной жизнью, равно принимая уродливое и прекрасное, знатное и безродное, изобильное и скудное, низменное и возвышенное; она с одинаковым удовольствием создает Яго и Имогену. {3} То, что оскорбляет взор добродетельного философа, восхищает поэта-хамелеона. Внимание к темной стороне жизни причиняет не больше вреда, чем пристрастие к светлой: для поэта и то, и другое – повод для размышления. Поэт – самое непоэтическое существо на свете, ибо у него нет своего "я": он постоянно заполняет собой самые разные оболочки. Солнце, луна, море, мужчины и женщины, повинующиеся порывам души, поэтичны и обладают неизменными свойствами – у поэта нет никаких, нет своего "я" – и он, без сомнения,

самое непоэтическое творение Господа. Поскольку поэт лишен собственного "я" – а я могу таковым назваться, – удивительно ли, если я вдруг скажу, что отныне не намерен больше писать? Разве не может быть так, что в это самое мгновение я склонен размышлять о характерах Сатурна и Опс? Горько признаваться, но совершенно ясно, что ни одно произнесенное мной слово нельзя принимать на веру как идущее из глубины моего собственного "я" – да и как же иначе, если собственного "я" у меня нет?! Когда я бываю в обществе других людей и ум мой не занимают порожденные им же фантазии, тогда "не-я" возвращается к "я", {4} однако личность каждого из присутствующих воздействует на меня так сильно, что в скором времени я совершенно уничтожаюсь: и не только в кругу взрослых – то же самое произошло бы со мной и в детской, среди малышей. Не знаю, насколько понятно я выразился надеюсь, достаточно понятно, чтобы Вам стало ясно, как мало можно доверять всему сказанному мной тогда.

Далее мне хотелось бы сказать несколько слов о своих взглядах и жизненных планах. Я преисполнен честолюбивого желания принести миру благо: для этого потребуются годы и годы, если мне суждено достигнуть зрелости. Тем временем я намерен попытаться достичь таких вершин в Поэзии, на какие только позволит мне взойти моя дерзость. Одни лишь смутные очертания поэтических замыслов нередко бросают меня в жар. Надеюсь только не утратить интереса к судьбам человеческим – надеюсь, что испытываемое мною отшельническое безразличие к похвале людей даже с самой тонкой душой не притупит остроты моего зрения. Думаю, этого не произойдет. Меня не оставляет уверенность, что я мог бы писать единственно из любви к прекрасному и страстного к нему стремления, даже если бы труды каждой ночи сжигались поутру дотла, не увиденные никем. А впрочем, как знать, быть может, сейчас я говорю все это не от своего имени, а от имени того, в чьей душе теперь обитаю. Однако в любом случае заверяю Вас от всего сердца, что следующая фраза принадлежит мне – и никому больше. Мне дорога Ваша забота, я очень высоко ценю Ваше доброе расположение ко мне и остаюсь

искренне Ваш

Джон Китс.

27. ДЖОРДЖУ И ДЖОРДЖИАНЕ КИТСАМ

14-31 октября 1818 г. Хэмпстед

Мой дорогой Джордж,

Строки из твоего письма, в котором ты жалуешься на отсутствие писем из Англии, расстроили меня очень сильно: ведь я собирался написать тебе сразу по возвращении из Шотландии, а это произошло двумя месяцами раньше намеченного срока, потому что мы с Томом оба совсем неважно себя чувствуем; но миссис Уайли сказала мне, что тебе не хотелось бы ни от кого получать писем до тех пор, пока ты нам не напишешь. Это показалось мне несколько странным: теперь-то я вижу, что такого быть не могло, однако тогда я по своему легкомыслию выбросил из головы все сомнения и продолжал вести тот рассеянно-суматошный и беспечный образ жизни, который тебе так хорошо знаком. Если последняя фраза внушит тебе беспокойство за меня, не поддавайся ему: все твои тревоги будут развеяны моими словами прежде, чем ты успеешь дочитать до точки.

С болью в сердце должен признаться, что совсем не жалею о том, что ты не получил вестей от нас в Филадельфии: ничего хорошего о Томе сказать было нельзя; из-за этого я не мог взяться за письмо все эти дни; не мог заставить себя сказать правду о том, что ему не лучше, а хуже – гораздо хуже... И все же надо сказать то, что есть: вы, мой дорогой брат и моя дорогая сестра, должны взять пример с меня и стойко встретить любое бедствие ради меня, как я это делаю ради вас. Помимо тех чувств, которые мы испытываем друг к другу, нас связывают узы, дарованные нам Провидением, дабы они помогли нам избежать пагубных последствий безмерного горя, переживаемого в одиночестве. У меня есть Фанни {1} и есть вы – три человека, чье счастье для меня священно – и это сводит на нет эгоистическое страдание, в которое я иначе неминуемо погрузился бы, находясь рядом с бедным Томом, а ведь он смотрит на меня как на единственное свое утешение. У вас на глазах выступят слезы – пусть! – так обнимите же друг друга, возблагодарите небо за свое счастье и задумайтесь о горестях, которые мы делим со всем человечеством; а потом не посчитайте за грех вернуть себе спокойное расположение духа.

По крайней мере от одной причины тревоги я вас избавлю: горло у меня уже не болит; простуду вызвало шлепание по болоту на острове Малл – вы узнаете обо всем из моих шотландских писем: позже я перепишу для вас кое-какие отрывки. – У меня нет слов, чтобы выразить свою радость от того, что вы нашли счастье друг в друге. Луна за окном ярко сияет – сейчас полнолуние: в мире материи луна для меня то же самое, что вы в мире духа. Дорогая сестра! Окажись ты рядом, я едва ли сумел бы выговорить слова, которые могу написать издалека: я восхищаюсь тобой, я питаю к тебе величайшую целомудренную нежность, я ни к одной женщине в мире не испытываю ничего подобного. Ты напомнишь мне о Фанни – но ее характер еще не устоялся, ее присутствие не влияет на меня так сильно. Всем сердцем надеюсь, что со временем и к ней буду относиться точно так же. Не знаю, как это вышло, но сам по себе я не завязал ни одного знакомства – почти все мои знакомства приобретены с твоей помощью, дорогой Джордж: тебе я обязан и тем, что у меня появилась сестра – и не просто сестра, но и прекрасное человеческое существо. И сейчас, раз уж я заговорил о тех, кто благодаря тебе стал мне близок, я не могу не вспомнить Хэслама {2} – как самого преданного, неизменно любезного и доброго друга. Его забота о Томе, до моего возвращения и после, не говоря уж о постоянном беспокойстве за тебя, привязали меня к нему навсегда. Завтра я зайду к миссис Уайли и обменяюсь с ней новостями. Из-за Тома мне нельзя было бывать у нее так часто, как того хотелось бы – я виделся с ней лишь дважды: один раз обедал с ней и Чарльзом – она была в добром здравии и хорошем расположении духа, то и дело смеялась моим неловким шуткам. Мы отправились на чай к миссис Миллар, и на пути туда нас особенно поразила игра светотени у ворот здания Королевской конной гвардии. Я готов исписать для вас целые тома, так что соблюсти в изложении какой-либо порядок попросту невозможно: сначала пойдет рассказ о том, что сильнее всего занимает ум – отнюдь не сердце. Кроме того, мне хочется нарисовать вам картину всей нашей жизни – иногда мне хватит одного мазка для того, чтобы у вас сложилось о ней полное представление: вот, скажем, по предыдущей фразе вам должно ясно представиться, как мы прогуливаемся по Уайтхоллу – бодрые и в полном здравии и благополучии. Я более чем уверен, что вам это удастся как нельзя лучше: недавно я просто представил себе то, как вы играете в крикет и был счастлив донельзя – – Рейнолдс по возвращении из Девоншира, где он провел шесть недель в свое удовольствие, чувствует себя хорошо: он убеждает меня опубликовать "Горшок с базиликом" в ответ на атаки со стороны "Блэквудз Мэгэзин" и "Куортерли Ревью". В мою защиту появилось два письма в "Кроникл" {3} и одно в "Экзаминере", перепечатанное из эксетерского журнала "Альфред" и написанное Рейнолдсом4 (кому принадлежат напечатанные в "Кроникл" – я не знаю). Впрочем, все это – преходящая злоба дня. Думаю, что после смерти я буду причислен к английским поэтам. Однако – в качестве свежей новости – попытка "Куортерли" нанести сокрушительный удар только придала мне известности, а журналисты с недоумением спрашивают друг друга, что побудило "Куортерли" действовать себе во вред. В глазах общественного мнения я не потерпел ни малейшего урона и не выгляжу смешным или ничтожным. Сознавая превосходство другого человека надо мной, я всегда отдаю ему должное и уверен, он не станет надо мной насмехаться; что касается остальных, то, как мне кажется, производимое мной впечатление обеспечивает уважительное обращение со мной, а за глаза пусть говорят что угодно. Зрение не позволяет бедняге Хейдону снова приняться за свою картину: он ездил за город, по возвращении я виделся с ним только один раз. – Пишу обо всем скомканно, так как не знаю, когда отплывает почта – выясню завтра, и тогда будет видно, можно ли ударяться в подробности. Впрочем, я буду исписывать каждый день по крайней мере два листа вплоть до самой отправки будет она через три дня или через три недели – а затем начну новое письмо. Обе мисс Рейнолдс очень добры ко мне, однако недавно вызвали у меня сильное раздражение – и вот каким образом. – Сейчас я под стать Ричардсону. {5} Зайдя к ним вскоре после приезда, я застал всех в смятении и страшной суматохе: оказалось, что их кузина {6} не на шутку рассорилась с дедом и была приглашена миссис Р. воспользоваться ее домом как убежищем. Она уроженка Ост-Индии и должна унаследовать дедушкино состояние. Когдг я появился, миссис Р. совещалась с ней наверху, а в гостиной молодьи леди с жаром осыпали ее похвалами, называя и благородно воспитанной и интересной, и прочая, и прочая – все это я пропустил мимо ушей, на смотревшись чудес за девять дней возвращения морем из Шотландии. – Теперь дело обстоит совершенно иначе: они ее ненавидят. Насколько я могу, судить, она не лишена недостатков – и немалых, однако в ней есть нечто, что способно вызвать ненависть у женщин, уступающих ей в привлекательности. Она не Клеопатра, но по крайней мере Хармиана. {7} У нее истинно восточная внешность, у нее красивые глаза и прекрасные манеры. Она входит в комнату, грацией своей напоминая пантеру. Она слишком изысканна и слишком уверена в себе, чтобы оттолкнуть какого ни есть поклонника, – по привычке она не видит в обожании ничего из ряда вон выходящего. Мне всегда легче и вольготней с такого рода женщинами: созерцая их, я воодушевляюсь и ощущаю полноту жизни – женщины попроще не вызывают у меня подобных чувств. Восхищение поглощает меня настолько, что для Неловкости или страха не остается места. Я забываю обо всем на свете – я живу только ее жизнью. Вы наверняка уже решили, что я влюблен в нее: слешу заверить, что совсем нет, ничуть. Однажды ее образ преследовал меня неотвязно всю ночь напролет, как могло бы случиться с мелодией Моцарта, – но разве я не рассказываю о встречах с ней только как о занятном времяпрепровождении, помогающем скоротать досуг? Разве я встречаюсь с ней не только ради беседы с царственной женщиной, в устах которой простое "да" или "нет" становится для меня настоящим пиршеством? Нет, я не мечтаю достать с неба луну и, уходя домой, прихватить в кармане с собой; разлука с ней меня не тревожит. Она мне нравится – мне нравятся похожие на нее, потому что ничего неожиданного не происходит: кто мы такие и что оба собой представляем – заранее обусловлено. Вы, наверное, подумали, что мы подолгу с ней разговариваем – как бы не так: обе мисс Рейнолдс держат ухо востро. Они полагают, что я к ней равнодушен, раз не пялю на нее глаза; они считают, что она со мной кокетничает – какая чушь! Да она проходит по комнате так, что к ней тянешься поневоле, словно к магниту. И это они называют кокетством! Им никогда не взять в толк, что к чему. Что такое женщина – им неведомо. У нее есть недостатки – пускай: по мне, точно такие могли быть у Хармианы и Клеопатры. Если рассуждать с мирской точки зрения, то она прекрасна. Мы судим о вещах, исходя из двух различных душевных состояний: мирского, театрального, зрелищного – и надмирного, самоуглубленного, созерцательного. Первое присуждает главенство в наших умах Бонапарту, лорду Байрону и названной Хармиане; при другом душевном состоянии одерживают верх Джон Хауард, {8} епископ Хукер, {9} убаюкивающий ребенка, и ты, о моя дорогая сестра. Как человек мирской, я люблю беседовать с Хармианой; как созданию, наделенному бессмертной сущностью, мне дороже всего размышления о тебе. Я согласен, чтобы она меня погубила; я жажду, чтобы ты меня спасла. Милый брат, не думай, что мои страсти столь безрассудны и способны причинить тебе боль – о нет: