Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Джон Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

СЕМЬ БАШЕН

Солнце всходит в расщелине между облаками, плывет по тюремной стене, согревает мое лицо, это просто награда первому на этом дворе человеку. Утро – это лучшее время дня, особенно в этом месте, как только дверь отпирают – и я уже на улице, после проведенных взаперти четырнадцати часов естественный свет ослепляет, жесткий воздух разжижает мрачные испарения ночной смены. Холодно, несмотря на тянущиеся солнечные лучи, приближается зима, и я крепче запахиваю куртку, прячу руки, стою, подняв голову к небу. В Семи Башнях нет нормального личного пространства, ты можешь только выхватить себе странный редкий момент одиночества и насладиться им. Я уперся в выступ, окаймляющий тюремный корпус, ногами к земле, спиной к степе, и я чувствую себя хорошо, я любуюсь поднявшимся сияющим солнцем. Сегодня исполнился месяц моего пребывания в Семи Башнях, и я выжил, я стоял за себя и быстро учился, я избегал этих ничтожных забияк, которые могут закончить разговор ударом ножа, и, за исключением урчания в животе, я здоров, я бдителен; и я смог приспособился к ритму тюремной жизни. Самая страшная битва – это та, которая происходит в голове каждого заключенного, и она непрерывна.

Высоко над тюрьмой плотным клином летит стая гусей, они направляются на юг, вслед за солнцем, шеи вытянуты, а клювы пронизывают воздух. От их криков я покрываюсь гусиной кожей, я восхищен синхронными движениями их крыльев. Их перья застывают на солнце, и они превращаются в волну сияющих Б52, безжалостная сила ведет их вперед, и вместо бомб они сбрасывают семена, сеют жизнь над смертью. Очень скоро они исчезают, скрываются за внешней стеной, и я грущу, но благодарен за то, что мельком увидел свободу, я сосредотачиваюсь на облаках и заставляю себя полюбоваться их строением и формами, вариациями оттенков черного, серого и штрихами грязно-белого, по облака плывут бесцельно, а гуси летят в определенном направлении, а такая особенность – большая редкость. Ты загнан во двор или в камеру, у тебя есть несколько видов или звуков, небо – это наше окно в мир. Я все еще в хорошем настроении, я наслаждаюсь тишиной. Долго эта тишина не продлится.

Шум растет и утихает, в зависимости от настроя наших парней и времени суток, но вообще-то этот гвалт более-менее неизменный. Разговоры, смех, крики и пение, а когда мы спим, мы храпим, кашляем, пердим и гавкаем во сне, как собаки, шепот бессонницы или шизофрении, скрип кроватей и крысиная грызня за зеленой дверью, те же подавленные всхлипывания, как и в полицейском участке. Тиканье тюремных часов слито со звуками мужского жития, постоянное щелканье четок. У большинства заключенных вокруг запястий обмотаны маленькие цепочки, пластмассовые четки ездят туда-сюда, туда-сюда, снова, и снова, и снова, у каждого – своя скорость, своя интенсивность. Мне не нужны эти четки, у меня есть мой талисман, и он держит меня в тонусе, напоминает о лучших временах.

Второй человек, показавшийся на улице, коренаст и приземист, он помогает управлять своей семейной булочной и в дополнение к своей диете получает регулярные передачи с хлебом и пирожными, надзиратели следят за количеством еды, оставляют себе излишки. Он выбегает из здания к дальней стене, разворачивается и возвращается, вертит лопатками. Булочника здесь любят, он веселит остальных своими неуклюжими манерами и своими шутками. На нем повис долг, и друг просит его сесть за руль машины, и он соглашается, и ему хорошо за это платят, так что он сможет на эти деньги выкупить свое имущество; но оборачивается так, что он – беглый водитель, принимавший участие в ограблении банка, он забыл повязать шарф вокруг лица, и через час его арестовывают. Суд предлагает освобождение в обмен на то, чтобы он выдал своих друзей, но он отказывается и остается в тюрьме на целых три года. Булочник – это парень, каждая ошибка которого оборачивается страшными последствиями, но он, похоже, не грустит, он всего лишь шокирован, а его булочная получила хороший контракт и теперь процветает. Я не знаю, что творится у него в голове, я доверяю Элвису и скудной информации, полученной от Франко. Без этих двоих я бы сошел с ума. Они спасли мне жизнь.

Солнечные лучи парят, а эти гуси должно быть, уже теперь летят над морем, они на пути в Африку или, может, в Аравию, и с предвкушением жду завтрака, жужжащее утро заканчивается так же, как и первое утро, черный дрозд поет, как соловей, в той другой жизни, в собрании молящихся. Я пытаюсь вспомнить, как я в первый раз пошел в начальную школу, но это было очень давно, но хотя картинка размыта в моем подсознании, ощущение осталось, я был взвинчен, но также вдохновлен, и я заставлял себя быть сильным, для каждого пятилетнего человека это серьезный поступок. То же самое происходит с людьми здесь, со всеми этими Элвисами и Франко, Джорджем и любителем шахмат, серьезным философом, и Булочником, прожорливым пончиком, и этими двумя шустрыми мальчишками, которые ведут себя так, как будто связаны невидимой нитью, – братья, или кузены, или просто близкие друзья.

Вслед за Булочником на улицу выходят круглощекие бандиты из полицейской камеры; пуза, набитые кебабами, похудели после четырех недель тюрьмы, лоснящиеся штаны мешковато висят, куртка стала велика в плечах, волосы все также блестят черным, обрамляя осунувшиеся лица. Они топают до ворот, разворачиваются; теперь их цель – дойти до противоположной стены, они снова разворачиваются, возвращаются к воротам, со скрипом топают по асфальту и по выбоинам с гравием, освобождаясь от оцепенения; и в их порывистых шагах чувствуется сила, та сила, которой не хватает Булочнику, он тащится им наперерез, но, конечно же, избежит столкновения. У этих гангстеров склоненные головы, как будто они оживленно о чем-то толкуют; и ко мне возвращается одиночество, я оторван от своей культуры, и я не могу пообщаться с кем-то, кто говорит на том же языке и у кого такое же чувство юмора, по большей части, связь с культурой значит столько же, сколько и слова вообще. Я могу общаться с Элвисом и Франко, но это не то. Я не жалуюсь, я не могу представить, что бы было, если бы не они, просто знаю, что это было бы очень плохо.

Булочник прогуливается легким шагом, и я представляю, как он посыпает пудрой пирожные, медлит, вынимая из печи хлеб, погружает палец в шоколадную глазурь, и оттого, что у него есть семья, и она так близко, его заточение становится еще более мучительным. И то же самое у Франко. Его ждут в итальянских Альпах, письма приходят каждую неделю, после того, как его освободят, он вползет в это тихое пристанище и сможет спрятаться там на весь остаток своих дней. Легче таким, как я и Элвис. Никто не знает нашего положения и немногие захотят узнать. Бандиты есть друг у друга, и они любимы в этих стенах, и получается так, что они не отпетые злодеи, просто местные мошенники, продавцы машин и фальшивых водительских прав, жестоким преступлениям они предпочтут яркие костюмы и дизель. Это натура ребят из корпуса С, и меня это устраивает; Булочник сворачивает с прямого пути, чтобы не попадаться им, а эти плюшевые бандиты демонстрируют чудеса слуха, заслышав, что ключ поворачивается в воротах, они бегут наверх за кружками. Булочник облизывает губы.

Ворота распахиваются, входит Шеф, его крошечный передник натянулся на пухленьком пузе, рабочая мозоль от насущной работы, два помощника пытаются справиться с огромной серебряной кастрюлей. Это котел Шефа, из него он разливает порции. Привычное зрелище – он слегка задирает нос, подчеркивая свою исключительность, но он не сноб. Это существенная часть заточения в Семи Башнях. Пятизвездочные хоромы по сдельной цене, забавная клиентура, с массой историй, рассказанных на экзотическом диалекте, а если душа пожелает, есть шанс отправиться па сафари. Шеф – необычный повар, когда он обслуживает людей, проявляются его лучшие качества, впереди него шествуют двое надзирателей – на случай, если вокруг Шефа столпится слишком много любителей пожрать. Для него это словно театральное представление, он сердится, если слишком настырный заключенный подойдет к нему до того, как он будет готов раздавать порции. Шеф – перфекционист, внимательно смотрит в котел перед собой, сдвигает его влево, потом слегка вправо, его ослы внимают каждому его движению, он осматривает свой священный черпак и отводит глаза от котла, сдувает с рукоятки пылинку, а потом этот большой человек поворачивается к своему эскорту и кивает. Надзиратель, держащий в руке колокол, поднимает его и начинает звонить, крышку котла снимают, из-под нее вырывается пар.

Булочник почти бежит к Шефу, настолько он воодушевлен. Мой рот наполняется слюной, я стою за ним, вдыхаю сладкий туман, дышу глубоко, впитываю в себя как можно больше доброты. Шеф смеется над остротой Булочника и предлагает вторую порцию. Они обмениваются любезностями, Булочник явно хочет смыться и приступить к завтраку, но он еще помнит о хороших манерах, добрый разговор – это вклад в будущее. Наступает моя очередь, и скромен и донельзя уважителен, Шеф погружает черпак в котел и, убедившись, что не пролил ни одной драгоценной капли, протягивает мне горячее молоко, действо заканчивается напыщенным жестом – рывком запястья. Я стою, не шевелясь, он смотрит на меня, раздумывая, что это может быть, кивает и снова погружает черпак в котел, наполняет мою кружку до краев. Он заслуживает уважения, ему нужно, чтобы его ценили и даже любили, и я благодарю его на его языке, а затем медленно разворачиваюсь и иду к уступу.

Люди выстроились в очередь, все больше парней выбегают из корпуса, а я, увертываясь вправо и влево, несу свое молоко, облака сгущаются и закрывают солнце, но это теперь не имеет значения. Я поднимаю кружку обеими руками, и тепло плывет по моему лицу, я вдыхаю запах сахара и крепче сжимаю кружку, чувствуя, как жар обжигает мои ладони, проникает в мои руки и течет по моему телу, а я просто держу кружку с молоком. Я воображаю, что пластмасса – это серебряный потир, и что я принимаю причастие, я обжигаю кончик языка, мягко дую на пенку и до того, как снова притронуться к молоку, отставляю его немного охладиться. Это чистейший нектар, самое сладкое молоко, которое я когда-либо пробовал в своей жизни. Если у тебя есть одна-единственная кружка со сладким молоком, то не надо бекона, и яиц, и колбасок, и грибов, и печеных бобов, и тушеных томатов, и кучи тостов с маслом, и галлонов крепкого чая, и бутылок с коричневым соусом, и томатного кетчупа. Чтобы заглушить привкус брома, Шеф вмешивает неимоверное количество сахара, поварята подслащивают горькую пилюлю. Это честный обмен. Сладкое молоко нам нужно больше, чем стоящий хуй.

В тюрьме человеку приходится меняться, и после первой же миски с супом он дотла сжигает свой нежный кишечник; мой желудок подстроился, и теперь я непритязателен во вкусах, на то, чтобы привыкнуть к этому, уходит несколько дней, теперь я ценю любую еду, теперь я люблю жир, которым от души поливают любое блюдо, эту ровную пленку, которой заполняется пустота, я жаден до всего, что может быть прожевано, оставляю только рыбьи головы и жестчайшие говяжьи жилы. Мы живем супом и тушенкой, плевочками мяса и рыбы, капустой и картошкой, водянистым рисом, который почти превратился в кашу. Самое приятное – это добавки, по две половинки буханки хлеба и по три вареных яйца каждую неделю, и мы можем все это съесть, когда захотим. Наши аппетиты уменьшились, и мы более-менее сыты этой пищей, в основном благодаря жиру, но мы остаемся слабаками, и мысленно, и физически. Что вполне на руку нашим тюремщикам.

Я изо всех сил концентрируюсь на каждом блюде, я избегаю разговоров и сосредотачиваюсь на поглощение пищи, я всегда недооценивал этот сложный процесс, и я стараюсь, чтобы эти три сладких момента каждого дня длились как можно дольше. Я глотаю молоко и сморю на очередь, гляжу, как парни склоняются и изучают содержимое котла, нервничают, выдыхают сигаретный дым и вертят в руках свои четки, стараясь избавиться от беспокойства. Они знают, что в котле еще достаточно молока, хватит и на второй заход, но все же они волнуются. Низкорослые и высокие, толстые и тощие, лысые и хайрастые, несколько стариков и подростков, народу из команды корпуса С в основном от двадцати до сорока пяти. Мы одеваемся в уличную одежду, в свободные куртки и пальто, которые быстро изнашиваются, на плечи накинуты одеяла, по асфальту скрипят потертые ботинки и кроссовки. Строй тянется к выгребной яме, вьющаяся змея из щетины и восковой кожи, склоненных спин и недвижных поз, опущенные головы и бегающие глаза, каждый человек ждет своей кружки с горячим молоком и того дня, когда его освободят.

Чьи-то истории мне известны, чьи-то – нет, но это не имеет большого значения. Эти сказочки могут оказаться правдой или ложью. Важно верить в то, во что я хочу верить. И видя неплательщика налогов, стоящего перед Шефом, я не чувствую, что от этого высокого бухгалтера в тонких очках исходит опасность, за ним стоит фашист с длинными сальными волосами, он уже почти отсидел свой срок, его осудили за то, что он поработал топором над своим кузеном, и еще Джордж – коммунист, друг Франко, обвиненный в краже книг по глобализации, который все еще ждет судебного заседания, за ним стоит одноногий уличный боец в ярко-красных штанах, и он ходит с костылем, только когда сильно устанет. Джордж ненавидит гомосеков, его консерватизм резко контрастирует с фашистом, которого тянет к подростку из полицейской камеры, напуганному ребенку, который потерял свою бейсболку, но сумел сохранить штаны, а одноногий скандалист – вовсе не пидарас, он держит на дистанции и коммуниста, и фашиста, тюрьма превратила его в голубя мира; и я делаю большой глоток молока и безотрывно смотрю на этого юнца, которого осудили на два года за кражу буханки хлеба из булочной. Два ебаных года. Я охуеваю. Ни в одном наказании нет смысла, но я затыкаюсь, продолжаю пить свое молоко.

Рядом со мной сидит Элвис, пожирает свой завтрак, от этого варева пронзительная боль в его животе утихает. На прошлой неделе ему было плохо, он хотел знать, не подцепил ли амеб, но тюремный врач говорит, ничего страшного, отказывается отправить его в больницу на обследование. Он прислоняется головой к стене, вздыхает и закрывает глаза. Я говорю ему, что он должен требовать встречи с Директором, жаловаться на такое отношение к себе, но он говорит мне, что это ни к чему хорошему не приведет. Вот в чем эта убийственная бюрократия: простое требование будет мусолиться месяцами, как будто те люди, которые управляют системой, подвержены тем же перепадам настроения и апатии, что и заключенные. Это фаворитизм, предубеждение и мелочность, банальность становится правилом основного принципа. Только через десять Дней с момента моего прибытия врач соблаговолил снять у меня швы. На что, чтобы добиться встречи в его кабинете, ушла неделя, а затем он тянул с этой простой операцией еще три дня. В Семи Башнях никто ни за что не несет ответственности. Это одна из форм безумия. Это не пронзительный лунатизм психбольницы, это извращенная, неопределенная леность.

Тюрьма разрушает душу, последовательно и очень занудно, сжирает драгоценное время. Это режим, который кто-то выдумал и воплотил в жизнь, а на воле это толкуется как монотонность, но здесь именно это не дает человеку сойти с ума. Даже в этом говенном месте, где нет магазинов, ресторанов и гимнастических залов, чтобы бороться со скукой, нет библиотек, нет образовательных классов, в которых преступники могли бы переучиваться, мы превращаем в ритуал прием пищи, запирание и отпирание дверей, еженедельный душ, игру в карты, домино и шахматы, футбольные или волейбольные матчи, для кого-то ритуал – это встречи с юристами или клерками, для кого-то – когда друзья или домашние приходят на свидание. Мы тратим время на дворе или в камере, в зависимости от того, идет ли дождь, нас затягивает хаос споров и драк, мы изо всех сил сопротивляемся. Слишком много раздумий разрушают мозг, и нам нужно что-то, на что можно надеяться, маленькие события гиперболизируются и становятся существенными. На воле жизнь упорядочена, и люди ищут перемен, они получают удовольствие от хаотических встрясок, на несколько часов становятся безумцами, а потом с нетерпеливо ждут возвращения в нормальное состояние. В тюрьме каждый человек находится на грани, каждую божью секунду каждого дня, и неважно, знает он об этом или нет. От скуки мы пускаемся в мечтания, и наш мозг создает свой собственный безумный мир, давая волю паранойе. Чуть ковырни эту поверхность – под ней хаос. Чтобы он взорвался, достаточно искры.

Пока я доедаю свой завтрак, Элвис молчит, он любит поговорить о том, как он будет проводить время, добравшись до Америки. Его виза действительна в течение года, и как только разрулится эта хуйня, он вылетит первым же рейсом, он будет ездить по автострадам и смотреть па свободный мир, его мечта – в один прекрасный день открыть гараж. Он смотрит в наши пустые кружки и говорит, что Америка – это страна чрезмерностей, и это то, что и задумывал Бог, Эдем был богат и изобилен, и Адаму с Евой надо было только соблюсти одно простое правило. Он смеется и говорит, что его не интересуют религиозные или духовные люди; они повернулись задницей к прелестям мира, они притворяются; бред, как будто если ты не можешь видеть что-то, то оно не существует. Материализм – вот истинный путь к спасению, и он будет кушать сколько влезет в этих забегаловках, эти типовые завтраки, хорошо прожаренный стейк с яйцами, или тарелку с вафлями, или все, что пожелаешь.

Он хватается за живот и молчит, ждет, пока боль отпустит. Молоко помогает, но остальная пища вызывает у него тошноту, хотя от голода он съест все, что угодно, а ему так хочется йогурта, и меда, и винограда, но более всего – нормального медицинского обследования. А я ничем не могу ему помочь, я растерян, я знаю, что мы бессильны, я смотрю на человека-стервятника, стоящего на стене, а потом снова пялюсь в свою пустую кружку. Он мог бы поднять свою винтовку и перестрелять этих гусей в небе, но, вероятно, стервятники убивают только беззащитных грызунов, паршивых крыс, мышей и искалеченных кроликов. Как только спазм проходит, Элвис выпрямляется, теперь он рассказывает мне о тюремных фермах, туда можно перевестись, там работают, сажают растения и собирают фрукты и овощи, он оживленно описывает знаменитые центры реабилитации; они новые, удобные, здоровая пища и пристойные удобства – предмет их гордости; каждому заключенному полагается собственная камера и туалет, в этих зданиях душ и горячая вода – ежедневное удовольствие, там либеральный, справедливый, современный режим. Отсидев два месяца из положенного срока, любой заключенный может подавать заявку на переезд в рай. Места ограничены, но возможность есть, Семь Башен – это пережиток мрачного прошлого, рабочие фермы – счастливое будущее.

По двору стучат капли дождя, и мы оба смотрим, как серые облака сжимаются и становятся черными; парни напротив быстро приканчивают свое молоко и идут к раковинам, чтобы промыть кружки. Элвис исчезает в корпусе, а я сижу под мелким дождем и жду, пока освободится место у желоба; дождь усиливается, и двор пустеет; и я снова остаюсь в одиночестве, вода густая и теплая, как оливковое масло, но вот только она просачивается через одежду, и потом эта одежда воняет несколько дней; и я бегу к раковинам и прячусь под рифленым железом, облака неистово давят, крыша грохочет. Завывает ветер, и дождь все сильней, но я в безопасном месте, любуюсь этим представлением, и вдруг я осознаю, что там, в центре двора, стоит Булочник, промокший до нитки, куртка и штаны прилипли к телу, а волосы влажно блестят. Он стоит, запрокинув голову и раскрыв рот, и смеется, и это выглядит маняще, но я понимаю, что потом он за это поплатится.

Я поворачиваюсь к раковинам и мою свою кружку, после этого споласкиваю лицо и руки, снимаю полотенце, обмотанное вокруг шеи, и вытираюсь, прячу голову в ткань и стираю застарелый пот; мне нравится этот солоноватый привкус, замысловатое чудо, поры вырабатывают волшебство и вытесняют яд, как кишки и мочевой пузырь, они работают, чтобы я продолжал жить. Это полотенце приехало вместе с моей одеждой и сумкой на день позже меня, вот и все мои вещи, за минусом спального мешка и музыки. В ответ на жалобы здесь пожимают плечами. Суд уже забрал мои деньги, определил их в Семь Башен, теперь у меня есть кредит в Оазисе, этим заведением управляет человек, известный под именем Али Баба. У этого Араба есть журнал, и кому бы он ни продал чашку кофе, или стакан мятного чая, яблоко или банан, упаковку печенья или кусок своего исключительного воздушного торта, он вычитает стоимость из текущего счета заключенного. Оазис – это еще один отголосок рая, слабое подобие фермы, Оазис существует только благодаря честности управляющего, контрабандиста гашиша из корпуса А. – Вскоре дождь начинает утихать, картинка становится четче, Булочник вытряхивает воду из волос, пробегает руками по насквозь промокшим башмакам, и его начинает трясти. Я завидую ему – он принял душ, но не завидую тому, что он рискует подцепить грипп, не говоря уж об опасности воспаления легких. Я машу ему полотенцем, и он идет ко мне, принимает мое предложение и вытирает голову, благодарит меня на своем языке и уходит в корпус, в его легких шагах радость, он снова вернулся к жизни. У Булочника нормальное позитивное мировоззрение, он больше удивлен, чем огорчен своим положением. Я жду, я хочу увидеть, куда полетят облака, солнце снова пробивается сквозь расщелину туч и освещает корпус, окна становятся серебряными, слепые глаза сверкают, заливают светом наш двор. Когда уступ высохнет, я вернусь, я буду находиться на свежем воздухе столько, сколько можно, проведу здесь весь остаток утра, ожидая звонка к обеду.

Школа кажется огромной, мы идем туда в первый раз, и я держу маму за руку, а она говорит мне, чтобы я не волновался, что все будет в порядке; но здание старое, немного похоже на замок с привидениями, и мы переходим дорогу и доходим до тротуара на той стороне, где кирпичная стена загораживает школу; и я вижу только верхушку крыши, серый сланец сияет от ночного дождя, и мы проходим мимо стены и доходим до больших железных ворот, там нас ждет толстая женщина; у нее на шее на ленточке подвешен свисток, у нее улыбка на лице, и она спрашивает, как меня зовут, а я стесняюсь, я пытаюсь вспомнить и стискиваю мамину руку так сильно, что пот между нашими ладонями превращается в клей; они слипаются, и их невозможно разъединить, так что придется ей пойти со мной на площадку, или же придется нам вместе пойти домой, но свободной рукой она теребит мои волосы, наклоняется и шепчет, чтобы я не боялся; у меня будет много новых друзей, и учителя покажут мне, как надо писать и читать, складывать числа, и научат массе других вещей, которые должен знать мальчик, если в один прекрасный день он хочет найти работу; а я, вглядываясь через решетку в площадку, вижу больших мальчишек, они бегают и спотыкаются друг об друга, смеются, а стайка девчонок делает обороты в танце, туда – сюда, скачут через веревочку, ноют себе что-то, прыгают, и все это время все эти дети что-то делают, и немного таких, которые сами по себе, которые выглядят одинокими; один мальчик бьет теннисный мячик, он лупит его снова и снова, может, притворяется, что это ему интересно, и я стою, уставившись на него, жду, пока он промажет, и едва замечаю, как мама отпускает мою руку; и я вдруг чувствую, что ее руки нет, я в ужасе оборачиваюсь, я почти убит этим, а другие дети толкают меня в спину, но я стою на своих ногах и хочу домой, хочу увидеть маму, ее лицо, почему-то знаю, что она напугана больше меня, а я должен быть сильным, а школа увеличилась в три раза, и я становлюсь маленьким и жалким, точно таким же, как тот один из тысячи черных муравьев, которых несколько месяцев назад мы нашли в саду, на углу лужайки; и мама и Нана сказали, что они неприятные, но красные муравьи хуже, они кусаются, и мы их не стали убивать, оставили их жить своей жизнью, хотя некоторые люди выливают в муравейники кипящую воду, потому что хотят, чтобы везде было аккуратно и чисто, и не заботятся о насекомых или о животных, а внутри этих муравейников муравьи трудятся на благо друг друга; и мама говорит, что они больше сплоченны, чем когда-либо сплачивались люди; и я еще не понял, что происходит, но уже стою на другой стороне игровой площадки, спрашиваю мальчика с теннисным мячом, сколько раз у него подпрыгнул этот мяч; и он говорит, что не считал, и спрашивает меня, хочу ли я попробовать, но я говорю, что нет, все в порядке, я просто хотел спросить; и он снова отбивает мяч, и кажется, что он волнуется еще больше, чем я, он маменькин сынок, он говорит, что его зовут Фрэнк, что это его первый день в школе, и он выглядит так, как будто плакал перед тем, как выйти из дома, а слезы – это то, что делают девчонки, но я этого ему не говорю; я думаю, что каждый должен попытаться и добиться успеха, и тут я замечаю, что остальные дети моего возраста тоже напуганы; и это значит, что маленькая частичка моего страха испаряется, потому что целый новый класс мальчиков и девочек нервничает; некоторые грызут ногти, а одна малышка намочила трусики, а мальчик стоит сам по себе у питьевого фонтана, почему-то смотрит на небо и весь забрызган водой, а эта площадка на самом деле меньше, чем мне казалось с улицы, из-за кирпичной стены вокруг; и двое взрослых мальчишек начинают над нами глумиться, говорят, что засунут нас головой в туалет и дернут цепочку, а я знаю, что один с нашей улицы – нормальный, он говорит: «Привет», он дружелюбный; но теперь он другой, и я хочу знать, что с ним случилось, и почему у него такое красное лицо, и почему он все время подпрыгивает; и еще один теннисный мяч летит и попадает в девчонку, которая описалась, и она начинает орать, а толстая женщина свистит в свой свисток и кричит на мальчишек, которые это сделали, и говорит им, чтобы они отошли на другую сторону площадки; они знают правила, только там, на той стороне, они могут пинать свои мячи, а еще одна учительница стоит около плачущей девочки, она говорит, что все будет порядке; и звенит звонок, и мы направляемся в школу, проходим через две большие распахнутые двери, а внутри теплее и пахнет чистотой, мои новые ботинки скользят по полу; и мы останавливаемся и все вместе ждем в холле, и наши имена зачитываются, и мы выходим, и учителя добрые; и нас вводят в класс, и показывают нам на парты и говорят, где рассаживаться, а потолки очень высокие, а полы скрипят, а леди, которая будет в этом году нашей первой учительницей, представляется миссис Миллер; нас зовут по именам, но мы, обращаясь к учителям, должны использовать мистер или миссис, хотя большинство из них – женщины, а вот директор – мужчина; и после этого я чувствую себя в безопасности, зная, что мама не могла отправить меня в плохое место, и мы все пришли из семей, в которых нас любят и защищают, по крайней мере, в тот момент мне так кажется; позже я обнаруживаю, что у нас есть мальчик и девочка из детского дома, а маленькую девочку, сидящую рядом со мной, зовут Рози, и у нее самые большие и черные глаза, которые я когда-либо в жизни видел; и надо запомнить несколько имен и заучить несколько правил, а потом нас угостят молоком и у нас будет время поиграть, нам покажут школу, потом будет обед в столовой, сегодня будет жаркое, его обожают старшеклассники, а потом у нас будет больше уроков, и если мы будем заниматься, то день пройдет быстро; и я сижу за партой, внимаю всему этому и вспоминаю мамин поцелуй в лоб на удачу, может, от него остался след помады, отметина, за которую поколотят, откуда ей знать, где меня подстерегают неприятности, она старше и понимает, что плохие вещи могу произойти, даже если я не понимаю; и я знаю, что есть забияки, хотя я пока ни одного не встречал, я знаю, что никуда нельзя ходить с незнакомцами, садиться к ним в машины; во всяком случае, нас защищают эти стены, должно быть, мама переживает вместе с Наной, не обидят ли меня там, на площадке, не толкнут ли на асфальт, об который я могу разбить голову, а вдруг я стану беглецом и закопчу свои деньки на железнодорожной станции, садясь в поезд в никуда, или же я мог шататься по ярмарке, а там со мной может случиться что угодно; и теперь я одновременно нахожусь в двух местах, и все же я там, с мамой мы проходим через ворота, и мама смотрит на меня и утирает слезу, мы растем так быстро, и она машет мне, а передо мной лист бумаги и карандаши, а миссис Миллер улыбается и просит меня что-нибудь нарисовать, все, что захочу; и, проходя мимо, она похлопывает Рози по плечу, и я вижу, как мама поворачивается и уходит, и мой страх исчезает; я беру черный карандаш, я знаю, что она будет ждать меня у ворот, когда наступит время идти домой.

Гудит металл, и я поднимаю кулак, медленно считаю про себя – один, два, три, четыре, распахиваю зеленую дверь и спешу в пещеру, быстро захлопываю дверь, пока из-за нее не просочилась вонь, моргаю, потому что аммиак щиплет мне глаза, влажный туман кружится водоворотом и облепляет. Последняя крыса шныряет в водосток, оставив меня задыхаться этим смердящим воздухом, человеческие испражнения спеклись в древних трубах, стены прогнили воспоминаниями о тысячах прогнивших мужчин. Сквозь эту дымку просачивается электрический свет, и я пытаюсь вообразить, что я в закутанном смогом городе, спрятался в кондиционированном баре Лос-Анджелеса или Бомбея, но у меня не получается, я заперт в этом навозном торфяном болоте. Это из тюремных переживаний, и со временем оно не уходит, у меня содрогаются кишки, и я наклоняюсь вперед. Нужно быстро найти устойчивое положение, я сажусь на корточки над одной из двух наводненных крысами дыр, в которые срут сорок пять мужиков этой камеры, и из меня вытекает яд, пузо ноет от вчерашнего обеда, грязной тушенки, сдобренной луком и какими-то жуткими бактериями. Я балансирую на согнутых ногах, пытаясь не наступить в говно и слизь, и не могу удержаться от мысли, насколько скудоумен Директор, даже если отправление основных физиологических нужд он превратил в унизительное наказание. Это же недорого – снабдить нас приемлемыми туалетами. Мои кишки горят огнем, мышцы напрягаются до предела, полагаю, что хорошо просраться – это еще одна из немногих радостей тюремной жизни.