Текст книги "Тюрьма"

Автор книги: Джон Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Человеческий крик вырывает меня из разудалой вечеринки с Библией и ревом моторов; и несколько секунд мне кажется, что Рокер сдался и сидит в тюрьме, я оглядываю камеру и вижу, что в центре комнаты вальсирует наркоман, на одеревеневших плечах подскакивает голова, красный шар; и это напоминает мне о том, как Элвис делал стойку на голове, а у этого парня голова испачкана красной краской. Он доходит до двери и начинает колотить в нее розовыми кулаками, запястья изранены, и кровь ручьем льется из длинных разрезов, пропитывая его кожу и одежду, сливается в лужу вокруг его ног. Гвалт невыносимый. Люди вскакивают на ноги, начинают орать на него, другие парни подбегают к окнам, зовут охранников. Один чувак смеется. Смеющийся лунатик с пронзительным голосом. Они разозлились. На то, что их разбудили. На то, что этот наркоман оказался здесь. Они разозлились на самих себя за то, что они оказались здесь.

Истекающий кровью парень отшатывается назад, начинает орать на тех, кто стоит у двери, поворачивается и бежит к окну, прыгает на подоконник и начинает лупить ногой по решетке, его нога протискивается сквозь решетку и вдребезги разбивает стекло. Из ноги льется кровь, эта кровь темная, он задел крупную вену; и парни пытаются успокоить его, а те, что зовут надзирателей, взбешены, и повсюду разбрызгана кровь. А наркоман молодой, лет двадцати, красный шар его лица теряется во всеобщем хаосе; открывается входная дверь, врываются люди в униформах, размахивают дубинками, двое надзирателей остаются стоять у входа, опустив вниз дула. Надзиратели из группы захвата стараются не изляпаться в крови, они смотрят на руки наркомана, произносят несколько слов; и он затыкается, и его, спотыкающегося, выводят из комнаты, и дверь запирается снова.

Дрожа, я ложусь, оборачиваюсь одеялом, жду, пока затихнут разговоры, и они быстро затихают. Слишком быстро. Как будто такое – обычное происшествие. В отдалении слышится шепот, ветер сифонит в скрипучих легких. Я уже сам наполовину сплю, слишком быстро засыпаю, кислород перекрывают; и я вздрагиваю, подпрыгиваю и переворачиваюсь, пытаюсь избавиться от навязчивого видения разодранных рук и разлитой артериальной крови; я снова с Джимми Рокером, он на обочине заброшенного шоссе, стоит на коленях, а ему в затылок направлено помповое ружье; Мари-Лу пересаживается в автобус, у нее билет в одну сторону, до Ныо-Орлеана, она едет в ласковые объятия Фредди Ебаря. Она даже не смотрит, как бродягу ведут к кузову полицейской машины, Джимми спрашивает, что он сделал не так; и шериф оборачивается и бьет его в сердце, ты проклятый сукин сын, не надо заигрывать с таким мелким миссисипским свиномордием, как я, но что же Рокер такого сделал, он свободный парень для хорошего времяпрепровождения; я невиновен, Шериф, скажите это судье, вы, бродяги, просто безродный белый сброд; и Джимми приказывают заткнуться, и отъебаться, и сказать это судье, этот рок-н-ролльщик смотрит, как пролетает мимо выжженная земля, они едут в глубь Техаса, деревянные хибары, и печальные люди, и заколоченная досками бензозаправка – вот и все его обрывочные воспоминания.

Странствующий человек, которого зовут Джимми Рокером, привязан к электрическому стулу. Он думает о своей матери, и ему хочется, чтобы она пришла и спасла, но она далеко и не знает, во что он вляпался. Он думает о своей нежной бабушке. Она качается. В своем кресле-качалке. Она умерла. Интересно, жива ли, по крайней мере, его мать. Он слышит, как священник читает Библию, и заявляет, что не верит в религию. Если бы Бог существовал, то помог бы ему в трудный час, но Джимми знает, что никакая сверхъестественная сила не сможет спасти его никчемную жизнь. Джимми – философ-материалист, предпочитает иметь дело с вещами, которые можно увидеть и потрогать, он мечтатель, но он логичен и он экономный потребитель. У него нет времени на теории. С людьми, которые ведут жизнь бесцельных бродяг, не происходит чудес. С мягкосердечными, любящими скорость париями. Любителями дешевых заведений. Джаза из музыкальных автоматов. Ковбоями-гонщиками. Для пего существует только большая дорога. Имбирное пиво, гамбургер и широкая улыбка Мари-Лу, его мадемуазель из Миссисипи. А палач скалится, он похож на мороженщика с его безвольно повисшим хуем, занавес отдергивается, и он оказывается лицом к лицу со своей мамой и бабушкой, за стеклом эти страдалицы, свидетельницы его смерти. Сзади поодаль стоит мужчина, ему интересно, его ли это отец, впрочем, нет, насрать ему на этого старика. Палач благословляет меня и говорит: «Скоро все кончится, сынок, никто, кроме тебя самого, не знает, что именно ты сделал не так. Ты унизил свою мать». И Джимми хочет что-то сказать, но не находит слов, рычаг опускается, и электричество ревет в его теле.

Кислород перекрывают, органы начинают дымиться, и я вздрагиваю. Я вне своего тела, а Джимми Рокер трясется, и раскачивается, и просит о милости, его кожа начинает дымиться, глаза вылезают из орбит. Через короткое мгновение огонь вырвется из его груди, и сердце его плавится, и слезы текут по моему лицу, а пламя лижет ботинки Рокера, жжет его «Конверсы», черты лица меняются, цвет и индивидуальность разрушаются сами по себе, потому что все, что я люблю, умирает, опускается темнота, унося меня прочь.

Меня бьют в затылок, меня застигли врасплох, я взбешен, последние три дня я был начеку, я не спал, я избегал колкостей и оскорблений; это только подтверждает, что эти люди ненавидят меня, я даже отказался от похода в душ, я хожу только на сафари, когда это необходимо, я напрягаю мочевой пузырь и кишки, зная, что в этом закоулке на меня легче напасть, чем в комнате, где стукачи могут дать хоть какую-то защиту. Лишение сна превратило меня в маньяка, параноика, меня постоянно тошнит, мне нужно проблеваться, но я не способен и на это; я готов защищаться, я могу искалечить своим стеклянным ножом, который лежит в кармане моей куртки, я положил его подальше от талисмана удачи, обмотал один конец туалетной бумагой, и поучилась импровизированная рукоятка, мои пальцы расслаблены, как у стрелка. Стеклянный нож – это сила, хотя я не хочу его использовать; насилие не свойственно моей натуре, это грех, я понимаю, что в этом случае к моему сроку прибавится еще одна судимость, это цепная реакция. Но мне нужно защищаться; это вопрос жизни и смерти. Я хочу вернуться в корпус С и жить со своими покинутыми приятелями Элвисом и Франко, отыграться в шахматы и полюбоваться этими фотографиями гор, теперь скука привлекает меня, но я не могу подать апелляцию. Возврата назад нет. Это моя промашка, и я должен выжить, выстоять; и я оборачиваюсь и бью этого фискала прямо в лицо, кулаком в нос, и слышится треск; и он удивлен, он не ждал, что изгой даст сдачи, но у него есть друзья, два грязных андроида, они пытаются сбить меня с ног, остальные орут и отходят назад, а я падаю на пол, утягивая одного за собой; я чувствую, как на спину и на голову сыплются удары, мы боремся на асфальте, бурундуки, возящиеся в грязи, я вспоминаю про нож и решаю отложить это дело, держать его на самый крайняк; я делаю им поблажку, я продолжаю игру, мартышки-гоблины вонзают зубы в лицо человека, кусают его за щеку и чувствуют, как лопается кожа, вкус горького молока; и он орет, скорее от шока, чем от боли; и я всосан обратно в часовню, и вот он, Жирный Боров, и миллиарды падающих звезд в пурпурной дымке бездонного пространства, это богохульство дает мне силы; и я отпинаю своего противника, бью его по голове и с трудом встаю, он бьет мне по яйцам, промахивается, и я пизжу его своими железными кулаками, трескающимися орехами, я качаю головой, это пена бешенства, я сплевываю красную слизь; хозяин цирка вертит дубинкой, и животные – заключенные – отступают назад, смотрят на грифа на стене, бой окончен, те трое, которые нападали на меня, уходят прочь, а я стою один, и рот вымазан кровью.

Перегибаясь над желобом, я умываю лицо, быстро вытираю кровь, зная, что все со мной будет в порядке. Люди придают заболеваниям крови мифическую силу. Трус сплевывает, и я оборачиваюсь и вижу на своих джинсах мокроту, пристально смотрю на ближайших ко мне клоунов, их бледные лица невыразительны; и я смеюсь, называю их Мистером Несправедливым, и после нашей потасовки с гоблином они ведут себя настороженно, но готовы вонзить в меня нож, когда я буду спать. Я сплевываю на землю перед ними большой кусок розовой слизи, может, надо завыть, но я против этого, я не хочу действовать слишком театрально. Хорошо быть сумасшедшим, но это не есть умно. Я мало чего могу сделать с этими придурками, это другая, новая и более широкая игровая площадка, все прошедшие годы я видел другой кошмар, эти задиры приближаются ко мне, и я чувствую их пендали и слышу их бормотание, падаю на землю, ритмичные насмешки, это хуже оскорблений, и они начинают избивать меня, и я принимаю это наказание, потому что я слишком мягок и думаю, что я заслуживаю именно этого. В конечном итоге учитель прекращает драку и прогоняет мальчишек прочь, он видит, что у меня мокрые глаза, но не дает мне носовой платок, я ведь сдерживаю эти слезы; и он не помогает мне поднятья с земли, мои штаны разодраны на коленках и кровь стекает с израненной кожи в кратер тюремного двора.

Самое страшное здесь – это то, что послабления не будет. Я не могу уйти вечером домой или спрятаться в камере. Я не знаю, что теперь думать по этому поводу не думай, просто перестань мучиться, и напрягись, и выеби каждого из этих уебанов, вот это тебе и надо сделать, отпусти себя и прекрати сдерживаться и переживать о других людях, плевать, заслуживают они этого или нет; ты еще не слишком глубоко вонзил свои зубы, ты должен был порвать его на части, разодрать ему лицо и вгрызться в кости, выдрать кусок и пережевывать его перед этими так называемыми жесткими парнями; это порядком их всех напугает, даже массовые убийцы боятся животных, бешеные крысы забираются в норы, прячутся в водосточных трубах, вот так об этом говорится, загнать эту ебаную жопу в крысью дыру, помни об этом, половине этих грязных ублюдков такое придется по нраву, просто с настоящего момента оставайся начеку; ты уже вбил колья, держись за свой нож и в следующий раз порви их ебаные горла, любой из них может оказаться беспощадным, это самая легкая вещь на свете; и я черпаю воду, полощу рот и сплевываю, пока вода не становится чистой и прозрачной; я стою с распахнутой пастью, чтобы холодный воздух не дал ВИЧ проникнуть в мои десны, забраться в укромное местечко, где можно пережить свой инкубационный период, и развиться, и превратить меня в скелет – теперь ты это сделал, в следующий раз ты разрежешь уебана, как кусок мяса, тебе вообще нечего терять – вряд ил этот парень болен СПИДом, нет никаких предпосылок, он может быть подлецом и грязным, но никто из нас не остается чистым больше чем на один день в неделю, не в этой сраной дыре; и я иду обратно в камеру, ищу свое полотенце, вытираюсь, и мне хорошо, потому что первая атака закончилась, и со мной все о’кей, это должно напугать некоторых выблядков, они хотели легкой жертвы; они вернутся и станут вдвое сильнее, вдвое неумолимей, не парься насчет всего этого, эти садисты, и расисты, и криминальные элементы остались позади; помни, кто тут изгой, цыган-воришка и странствующий еврей, придурок, ищущий пристанище, который хочет спиздить их состояние и выебатъ их сестер; и я вытаскиваю из кармана туалетную бумагу и вытираю на хер сопли, иду к зеленой двери и стучу по жести, падаю в сумрак расплывшихся экскрементов – это дистилляция, облака появляются от испарений ссак и говна, разбавленная сперма и инфицированная кровь – вижу, как крысы разбегаются прочь, они огромны – маленькие псы – и я не могу въехать, как они протискиваются сквозь эти трубы – они все еще там, ждут под навесом, чавкая слюной – и я бросаю бумагу в корзину, чел, ответственный за вынос корзины, – слизняк, выбрал роль говнокопателя – это одна из немногих имеющихся работ; и я быстро выметаюсь из сортира, иду к своей кровати, смотрю на безмолвного человека, который сидит напротив – Бу-Бу – того самого, со своими спичками – спичечный человек сделан из дерева, черная голова из пороха готова взорваться – и нас здесь немного, одиноких божьих людей; и у нас есть общая черта, но мы и не можем общаться друг с другом – ты не подлежишь восстановлению, наслаждайся гонкой – и я делаю попытку, говорю Бу-бу: «Привет», но он даже не слышит меня – болван – и я вижу, что он печален и растерян, но я ничего не могу для него сделать – у тебя достаточно своего гемора; и он сидит на своем матрасе, занятый своими спичками, сорок или около того уже склеил вместе – какого хуя он делает, может, он строит планер, думая, что он может спастись из Колдица [12]12
  «Колдиц» – еженедельная многосерийная теле-пьеса о жизни группы английских и союзных военнопленных в фашистском лагере Колдиц во время 2-й мировой войны. Передавалась по Би-би-си-1 [ВВС 1] с 1972 по 1974 год.


[Закрыть], толстый сопливый пиздюк; складывает панель – он сделает плот и исчезнет в крысьей дыре, выплывет в море и тормознет роскошную яхту, рассчитывая, что будет сидеть за столом капитана, бухать шампанское и трахать его жену; и я сажусь на свою кровать, смотрю, как работает спичечный человек.

Бу-Бу не обращает внимания на окружающую обстановку. Он методичен и сосредоточен на своей задаче. Я сую руку в карман и нащупываю стеклянный нож. Он толстый и острый, это стекло из разбитого окна над моей кроватью. Я копаюсь в карманах и нащупываю гладкую поверхность своего талисмана – выкинь его на хуй, чего хорошего он тебе принес? – я понимаю смысл талисмана и успокаиваюсь. Сердцебиение замедляется. Я прошел первый большой экзамен, и возбуждение понемногу выветривается, и я увлеченно смотрю на мановения рук спичечного человека. Я пытаюсь найти разницу между выброшенными и склеенными спичками, понимаю, что спички на панели – без головок. Откуда-то я знаю, что они симметричны, каждая последующая спичка точно совпадает по длине с предыдущей. Словно в подтверждение моих догадок Бу-Бу держит одну спичку на свету, вдыхает запах дерева и проводит языком по краю, и я думаю о том сосновом бору, в котором я спал; немой человек отмеряет спичку для панели, прикладывает ноготь к деревяшке и затем откусывает головку, выплевывает ее, скребет кончик и добавляет клей, прикладывает ее к плоту, крепко прижимает и ждет, пока она приклеится. Он сидит и любуется своей работой, на его губах появляется слабая улыбка.

Нужно наслаждаться этим моментом спокойствия. Трое, которые напали на меня, находятся недалеко отсюда; и я думаю, что же случится, когда нас, всех вместе, запрут на ночь, что случится после этого, как именно они будут мстить мне; и я даже не смогу отключиться, а может, мартышки-гоблины присоединятся к этим уебанам, по крайней мере, те трое, которые нападали на меня, не живут вместе с Папой. И неожиданно до меня доходит, что эти парни вообще не из нашей камеры, что я никогда раньше их не видел и что когда они уходили, они поднимались по лестнице. Я издаю вздох грандиозного облегчения, радость выстреливает и пульсирует по моим венам, несется до сердца. Этот драгоценный сложный орган разбухает – у тебя есть нож, что тебе еще нужно, следи за этими гоблинами, и Бу-Бу опасен, не обманывайся его пассивным поведением, самые ужасные люди спокойны, собраны, а внутри кипят от ярости – и на минуту я закрываю глаза, но я в боевой готовности, пурпурный свет и горящие спички мерцают во всей своей многоцветной красе. Очень-очень нежно я провожу пальцем по лезвию своего стеклянного защитника, я знаю, как страшно можно им покалечить; я помню лицо того парня во дворе, которого я укусил, помню, как я разорвал его кожу, и думаю, откуда мне взбрело в голову цапнуть его; волна эйфория накрывает меня с головой, откатывается и возвращается с волной уверенности; и я пытаюсь убедить себя, что я такой же гоблин, мы идем по жизни с рок-н-роллом и режем на куски всех подряд, я безумец, я не собираюсь ложиться и умирать.

Время идет медленней, чем обычно, и я уже провел неделю в этом корпусе, но все еще не могу нормально спать по ночам и еще ни разу не говорил с другим заключенным. Парень справа от моей кровати кивнул разок, но когда я пытаюсь заговорить с ним, он отворачивается. Это больше, чем просто язык. Это – отбросы тюремной системы, ненормальные, которые калечат, и насилуют, и презирают невинность, они утонули в своей жестокости, психическая пытка вдобавок к пытке телесной. Я стою в очереди, чтобы получить свой обед, Шеф хотя бы слабо улыбается, но он реагирует на каждого подошедшего, кроме гоблинов; они держатся в стороне от его мира с жиром, и бромом, и удовлетворения работой; и я сижу на матрасе или на уступе и пережевываю каждый кусок вдвое дольше, чем я делал это в корпусе С, жую замедленными движениями, потом намываю свою миску, пока пластмасса не начнет сиять и не превратится в сталь, но все это только после того, как пообедают все остальные; я карлик, изгнанный из этого общества. Бу-Бу – карлик, но он живет в безопасности в своем спичечном раю, а другие неудачники получают случайные пинки и пендали, смиренно опускают головы и не пытаются дать сдачи, так относиться к происходящему – весьма по-детски, и от этого я прихожу в негодование. Я иду на сафари и едва замечаю, что там воняет, чувства притупляются, я нагибаюсь и ощущаю, что у меня влажная кожа, не знаю, с чего она вдруг намокла, откуда, снаружи или изнутри, я встаю у раковины и втираю ледяную воду в каждую доступную пору, я намочил одежду, но мне плевать, меня трясет, я наклоняюсь еще ниже. Я смотрю в потолок, наблюдаю за насекомыми, спиральные струи, и бомбардировщики, и бездушные трутни, слышу, как комары запускают автоматы; я выхожу на улицу и слоняюсь по двору, даже если мороз или просто холодно, я знаю, что скоро скопычусь, интересно, как долго может выживать нормальный человек; тройной плевок бьет мне в затылок, жесткие и ухмыляющиеся лица, глаза без выражения, дразнят, по крайней мере, в одиночестве нет опасности. Есть такая песня: «Ты не знаешь, что у тебя есть, пока не потеряешь, как говорится, трава всегда зеленее»; и я знаю, мне нужно собраться и понять, каким же я был счастливым. Отчасти мне хочется встать и бросить вызов всем им, заставить этих шлюх говорить – или пусть убьют меня, пусть они научат меня своему языку или навсегда заткнут меня, но если я взбунтуюсь и откажусь сидеть и безмолвно страдать, это развяжет руки толпе, и тогда у меня не останется шанса; спесивый ниггер, ха-ха, который отважился противостоять линчующей толпе, стены узки, башни возвышаются; и мое смятение растет еще больше, человек-гриф следит за нами, слушает, ждет, пока утихнут последние конвульсии жизни; и очень скоро гоблины нападут, этот момент близок, они перестанут играть, они придут, с проволокой, сталью и стеклом, парализуют мои руки и ноги, превратят меня в овощ – в репу – и Директор умоет руки и отправит меня в психбольницу – или в молодой картофель – и меня никогда не выпустят оттуда, я не смогу нормально двигаться, не смогу думать, я стану подвесной грушей для ебанутых преступников, сексуальным слугой для Гомера и его ебарей-пидарасов – в нечто более экзотичное, вероятно, баклажан – и я откидываюсь на стену, прислоняюсь к кирпичам – или в тропический фрукт, который гладок снаружи, по прогнил до корки, что-то типа вонючего старого дуриана – теперь я прикрыл свою спину, смотрю на противоположную стену, на ней облупилась штукатурка, в моей броне прорехи, что от нее осталось? – ты всегда был слизняком, всегда был и всегда будешь, ты знаешь, именно так говорит мама – и мои кулаки никуда не годятся, ну что это за защита? – убей их до того, как они убьют тебя – что я за человек; я думал, что смогу вырвать глаза из черепушки Жирного Борова, как будто это сваренные вкрутую яйца– если ты не сможешь постоять за себя, тебя сожрут заживо, ты отплатишь им в десять раз хуже, в глубине души люди злы, они замечают слабость и вторгаются, раздирают рану, а потом улыбаются и ждут, пока не наступит момент безопасности, и после этого не жди от них сострадания – но, конечно, теперь у меня есть нож, толстый клинок из стекла; я могу им так жестоко покоцать, так, что этот парень будет вспоминать свою маму, это мой телохранитель, как и мое волшебное одеяло – как одеяло может защитить тебя от лезвия, забудь о Папе, о его оборотнях и всех этих гоблинских делишках, каждый из этих людей – монстр, тебе следует просечь их ход мыслей, ранить их до того, как они смогут ранить тебя, и, по крайней мере, ты знаешь, как на них действует демонстрация бешенства, это несколько по-детски, но это начало, ты мыслишь четко, но тебе нужно правильно влиться в общество этой тюрьмы, это скользкая дорожка, внизу острые камни, рана сочится кровью, после останется шрам, и медаль приколют, тебе на грудь – одеяло крепко закутывает меня, но оно потеряло свое волшебство, у меня больше нет полетов воображения, я не могу сбежать – ебаное воображение, тебе нужно стать жестче – и я провожу вечера, пялясь в камеру, беспокоясь о том, что происходит вокруг меня, я по-прежнему не сплю, я всегда бодрствую – а гоблины смотрят на тебя, и это не тролли из сказок, не големы, не чудища под твоей сраной кроватью, мы говорим о тварях, о б извращенцах-педофилах, о садистах, о нелюдях, которые ловят пи в чем не повинных и приставляют провода к их яйцам, качают электричество через свои генные машины и рвут проводку, поджаривают их яички за деньги и для удовольствия – и я чувствую себя глупо, прячусь под одеяло, как напуганный ребенок, это и в самом деле умилительно – но ты прав, они ждут, пока ты быстро заснешь, и они спрячутся под твоей кроватью, и возьмут вертел, и просверлят им матрас, и вонзят его в твое сердце; вертел раскрошит тебя, превратит в шашлык, они будут дрочить над мясной помойкой, а ты – булькать и задыхаться, замаринованный в гоблинском масле – матрас очень тонкий – вуайеристы разорвут свои оковы и вгрызутся в то, что останется, они будут держать тебя и превратят в Гомера, перевернут тебя на спину, а когда закончат, нассут тебе в лицо, – да срать я хотел на эти фрукты, они живут своей собственной жизнью, а я живу своей; изнасилование – это преступление, которое никто не прощает, насильник в тюрьме – кусок говна, так же, как и в обществе – там корпус С, а здесь корпус Б, и здесь все подряд – случаи насилия, все они любят дырки в жопах, просто послушай Гомера, этот чел знает правду – я не замечаю, чтобы кто-то кого-то здесь дрючил, по собственной воли или по принуждению – ну, может, и нет, но это происходит, в парикмахерской, и в душе, и за зеленой дверью, просто ты не видишь, и ты знаешь, что они хотят пырнуть тебя за то, что ты нелегальный чужак; эти люди – отбросы, а ты должен быть бешеным, порезать на куски этих уебков или выбрать подходящий момент, действовать ночью, тебе нечего терять, бей стеклом, парень, бей ебаным стеклом – днем, когда я брожу туда-сюда по двору с другими жуликами, нож дает мне уверенность; я осторожно ставлю одну ногу впереди другой, туда-сюда, туда-сюда, вместе с четками, тик-так, тик-так – зачем беспокоиться? – сую руку в карман куртки, затем в штаны – держишься за яйца – а что мне нужно, так это незаметный шнурок, типа резинки для волос; но это только мечты, это недоступно, и когда я сижу на уступе, я признаюсь себе, что я не коллекционер оружия, не эксперт по самурайским мечам или по бандитским кортикам; я наблюдаю, как патруль из безумцев расхаживает по двору, туда-сюда, назад-вперед, тик-так, тик-тик, тик-так – посмотри на того длинноволосого пиздюка в смешных сандалиях – длинноволосый чел, который всегда спорит с амбалами; они вдвое больше, чем он сам, он проходит мимо, смотрит в мою сторону, задерживает взгляд – какого хуя ты смотришь на меня вот так? – и секунду мне кажется, что он собирается что-то сказать – скорее всего, собирается пырнуть тебя спицей, позаимствованной у своего приятеля Папы, покуда этот жирный пидарас закончил вязать новые носки для свои продажных мальчиков – я никогда не видел этого человека рядом с Папой – а гоблины, не забывай об этих дикарях – что-то мне кажется в нем знакомым, но я не могу понять, что именно; и он идет мимо, исчезает в камере – следуй за ним, не позволяй ему смотреть на тебя, он может прочитать мысли, он чародей, язычник или колдун, ты не можешь позволять людям так с собой обращаться, смотреть на другого человека – это оскорбление, а позволить ему заглянуть в тебя – это еще хуже, так что давай, сделай что-нибудь, чтобы эти варвары перестали подходить слишком близко, сумей постоять за себя – под лестницей начинается потасовка, сыплются удары; и щелканье четок замедляется, какая разница, быстро или медленно они щелкают – один хер, это сводит меня с ума – тот день, когда ты доберешься до этих четок, станет днем, когда ты присоединишься к живым мертвецам, посмотри на этих пиздюков, тупорылые уроды, щелк-щелк и тик-так, и это, еб твою мать, сводит меня с ума; порежь одного из них на куски; это остановит время, сломай минутную стрелку, а секундная пусть сама о себе позаботятся, у времени нет конца, и потому мы сможем начать все с начала, ты и я, мы вместе, ускорить все до предела, сбежать из этой скотобойни – но я должен приспособиться к ритму, так же, как я приспосабливался в корпусе С. Вначале я был напуган, я верил в условности, общественная машина гласит, что люди по сути своей злы и что тюряга лишает самообладания, но я подстроился и выжил, нашел новое общество; и то же самое мне предстоит сделать здесь, научиться жить без знания языка и без друзей, так же, как другие дебилы, а все они говорят, что человек – это не остров, и какого бы хуя все это значило, но нет, это же очевидно – тебе гораздо лучше будет в подземелье, в подземном бункере, где тебя никто не обидит, просто хлеб и столько простой воды, сколько ты сможешь выпить; и нормой будет ссать в угол, и там будет вонять, но никогда это не будет настолько ужасно, как поход на сафари, даже если тебе придется срать в подземной камере, это же будет твое говно и мое говно, но мое не воняет, оно будет нашим, и только нашим, кроме того, подземелье может стать вневременным раем, без тиканья часов, без сердитых голосов, тишина лучше всего; нам нечего будет бояться, не будет гоблинов, ждущих, когда ты проебешь момент, а когда нам захочется спать, мы будем спать, так крепко, как хотим, да, мы можем спать громко, если мы будем спать в подземелье; сможем спать днем и ночью, просто мы никогда не будем знать, что нам снаружи – солнце или луна, потому что все время будет включен свет, так что все время будет день; и Папа идет вниз по двору, как будто это место принадлежит ему; а оно фактически и принадлежит этому жирному уебану – и мне интересно, что обозначает его пижама – он сумасшедший, они все ебанутые, особенно этот Бу-Бу со своими глупыми ебаными спичками, сидит там, словно в трансе – и Папа доходит до лестничного колодца; и гоблины расходятся в стороны, как будто он – Мессия, но в Папе нет ничего человеческого, он серьезно жесткий чел, он ростом выше шести футов, у него специфическая усмешка, эта ухмылка сквозит в каждой морщине на его коже, золотушный убийца, король гоблинов, маленьких скелетов с черепами, испещренными шрамами и пурпурной сыпью; доктор тщетно пытается расправиться со вшами; в их углу, где находится барахолка с грязной одеждой, одеялами и ебаными горящими свечами, властвует чешуйница – ты хочешь держаться подальше от человека в пижаме, заговори с кем-нибудь, у кого нет друзей; и я не могу не расхохотаться, но почему бы не выбрать в приятели Бу-Бу, если так, ты выйдешь победителем; они никогда не нападут, если будут знать, что их превзойдут по количеству или что они потерпят поражение; это путь мира, забудь все то дерьмо насчет гордости, и чести, и смелости, это все только в книжках, глубоко внутри каждому хочется выебнуться; люди до потрохов бесхарактерны, это природа войны – превозносить выдающихся ебанашек – люди в своей основе пристойны, даже, может, здешние парни окажутся нормальными, если бы я мог познакомиться с ними поближе, убедить их, что я уважаю их культуру и что я невиновный человек – они не станут, еб твою мать, говорить с тобой, они будут игнорировать тебя, если ты попытаешься быть дружелюбным, протри глаза, тупица, они ненавидят твою сущность, так зачем ебать себе мозг, человеческие существа злы, они убивают и оскверняют все подряд вокруг себя, такие мы и есть – и я уже насмотрелся этих ежедневных битв, вспышек ярости; на этой неделе были еще два разрезанных запястья, так что я едва обращаю внимание на потасовку под лестницей, хотя это происходит у меня на глазах; и драка продолжается, становится все страшней, надзиратели идут от ворот, не спеша, должно быть, это тюремная политика; и ворота открываются, и когда вижу, как входит Жирный Боров, я в шоке, наверняка он самый большой и сильный надзиратель во всем корпусе; и я вижу его в первый раз с момента своего прибытия, и он поворачивает свою розовую харю и неотрывно смотрит на меня, прямо в глаза, и подступает тошнота; он движется дальше, и тошнота отпускает, и я еще раз испытываю благодарность к свиноподобному человеку; я рад, что Жирный не помнит меня – ты иностранец, конечно же, он помнит – и тотчас весь двор переходит под его контроль – он еще большее ничтожество, чем ты подумал, это тебе не ебучий детектив, распутывающий преступления, это просто тюремный чел со свиными ножками и рылом, с мясом, застрявшим между клыками – он даже выше Папы – никогда не прощай его за то, что он сделал, за ужас, который ты испытал по его милости, никогда не прощай ни одного из этих уебанов, хотя бы в этом мы должны с тобой объединиться, ты и я, и это твоя проблема, ты всегда хочешь прощать и забывать, просто на этот раз, еб твою мать, не делай этого, – и Жирный поглаживает свою дубинку, должно быть, это вошло в привычку, и дубинки других надзирателей уменьшаются в размерах, и теперь он помахивает ей, шлепает по ноге – назад и вперед, тик-так, это только вопрос времени – назад и вперед, снова и снова и снова – и снова и снова и снова – и это сводит меня с ума – сводит нас всех с еб-твою-матъ-с-ума – каждый шлепок – это напоминание о том, что миллионы секунд ушли бездарно; и Жирный снова смотрит на меня – все они такие, следят за тобой днем, и ночью, на улице и в камере, во дворе, и потому что ты не делаешь ничего; и что касается Жирного, ну да, хорошо, я понял фишку, он действительно большой уебан, так и будет, но другие, выбери себе мишень – и снова Жирный не подает виду, что узнал меня; и даже если бы весь этот корпус убивал меня, он бы этого не заметил – никого из них не волнует, что случится с тобой – и все гораздо хуже, чем было раньше – как изгой – эта машина отправила тебя в первое место, в корпус С, и так она защищается; и когда начинает преобладать эта праздность, такие, как я, оказываются в жопе – думай головой, и они переведут тебя в другую тюрьму, в любом другом месте лучше, чем здесь, там окажутся люди, с которыми ты сможешь поговорить, английские наркодилеры, и американские психопаты, и австралийские алкоголики, хорошие люди, друзья, или если не получится, по крайней мере, мы отправимся в подземелье; должно же быть подземелье в этой каменной глыбе, в каждом замке есть подземелье – и драка ужесточается, все больше парней ввязываются в нее; и вмешиваются надзиратели, борются, чтобы прекратить это, и я смотрю, как Жирный хрюкает, дерущиеся заключенные пока что не заметили его присутствия; и он не ускоряется и не тормозит, не меняет шага, и его мощная дубинка падает на голову какого-то парня – давай, убей его на хуй – и я слышу, как во дворе раздается трескающийся звук; я испытываю жалость, но все же рад, что на том месте оказался не я, все хорошо, что отвлекает внимание, а у Жирного Борова другая задача, свиные ножки пританцовывают – я думал, что ты невидим, приведи мысли в порядок – проблема в том, что я не знаю, о чем думают эти люди, я даже не могу строить догадок, подслушав разговоры, и все отходят подальше от надзирателей, а человек, которого Жирный Боров ударил по голове, лежит на земле без, сознания – черепно-мозговая травма – и Жирный смотрит на него и трет свои каучуковые уши, хрюкает на своем свином языке, выдавливает улыбку и просто оглядывается вокруг, пошлепывает своей дубинкой по ноге, наконец разворачивается и идет к воротам, останавливается на полпути, в центре двора, другой тюремщик достает пачку сигарет и предлагает ему одну, протягивает зажигалку и щелкает пламенем, и они стоят вдвоем, курят, как будто никого и ничего не боятся, два изумительных борова, контролирующие площадку – не прощай ничего из того, что случилось, ты должен помнить, что надо идти вперед, тебе нужно драться с этими демонами, а Жирный – это часть проблемы, ебаная свинья, он заставил тебя встать перед ним со спущенными штанами, бил тебя и пинал и унижал; как ты можешь забыть обо всем этом, никогда не прощай и никогда не забывай и никогда не используй такое изумительное слово, как «изумительный» в шутку, иди, возьми тот нож из кармана и иди к нему и сотри эту самодовольную ухмылку с его мерзкой морды и ебани ему в нос, чтобы его лицо стало злым; и это правда, что ты будешь избит, тебя осыплют оскорблениями, и они добавят к твоему сроку еще несколько лет, но тебя ушлют прочь, в подземелье, яркий белый вакуум, где мы будем спать, просто быть способным поспать, посмотреть смертельные сны – это все, что имеет значение, даже лучшие международные шпионы не могут выдержать лишения сна, и огни будут гореть вечно, доверяй мне, я говорю не о катакомбе, просто новое подземелье мира и спокойствия и свободного сознания, и нам нужно выбраться отсюда, нам нужно что-то сделать.